28 марта 2024, четверг, 12:33
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

02 декабря 2009, 00:13

Научная и диссидентская среда. Беседа с Владимиром Долгим-Рапопортом. Часть 2

Продолжая цикл видеобесед «Взрослые люди» с классиками – учеными, деятелями культуры, общественными деятелями, ставшими национальным достоянием, – мы поговорили с Владимиром Долгим-Рапопортом. Беседовала Любовь Борусяк.

См. также первую часть

Любовь Борусяк: Сегодня мы вновь в гостях у Владимира Микуловича Долгого и говорим о том, как сложилась его дальнейшая судьба. Мы остановились на событиях 1968-го года и на вашем выступлении на собрании в Институте международного рабочего движения. Что же было дальше?

В.Д.: Я уже говорил, что когда меня обсуждали на партбюро ИМРД, ко мне подходил Мераб Мамардашвили. Говорили о случившемся – и о голосовании, и о Чехословакии. Я хочу привести слова Мераба о том, что здесь сущность советского государства выступила в обнаженном, в чистом виде.

Л.Б.: А вас не исключили из партии за это выступление?

В.Д.: Меня не исключили из партии. Меня даже не удалось выгнать из института, потому что я был членом профкома. Попытались изгнать из профкома, но собралось профсоюзное собрание. Но пришли все люди, которые только числились в институте, для того, чтобы проголосовать: Лебедев Александр, автор книги о Чаадаеве, Юрий Карякин – все, все, кто редко появлялся в институте. Они пришли на это собрание, и все проголосовали за меня. Тем самым меня сохранили в институте, но ненадолго. Потому что Тимур Тимофеевич[1] из кожи лез, чтобы освободиться от такого позорящего факта, как мое наличие в институте.

Когда случайно сложилось так, что Станислав Шаталин предложил Леваде работать в ЦЭМИ и Левада в свою очередь позвал меня, то Тимофеев был только счастлив, и меня перевели. Перевели в ЦЭМИ, и там мы работали в отделе у Александра Анчишкина, известного экономиста и очень достойного человека, замечу я. Леваду туда пригласили не просто работать, а чтобы он создал социологическую группу. Но этого так и не произошло - либо ЦК, либо президиум Академии наук, не знаю точно, сказали «нет» - и вместо группы остались только мы вдвоем.

Тут время сказать о работах, которыми мы занимались. И в ИМРД, и в ЦЭМИ я занимался проблемами урбанизации. Сейчас это звучит очень привычно, а тогда само понятие «урбанизация» было новым для советского социологического уха. Более того, понятие «урбанизация» казалось враждебным для марксистской социологии. Поскольку мы находимся в Советской стране, где все процессы имеют плановый характер, а урбанизация – это естественный процесс. Это отношение враждебности к естественному процессу выражалось, в частности в том, что такое понятие не допускалось. Я и Олег Яницкий, под непосредственным началом которого я работал в Институте международного рабочего движения, мы впервые ввели это понятие «урбанизация» в широкий оборот и отстаивали его. Я занимался этим вместе с Левадой и Алексеем Левинсоном…

Л.Б.: Да. У вас две очень серьезные статьи об урбанизации были втроем написаны.

В.Д.: А вдвоем с Алешей Левинсоном была еще статья в «Вопросах философии» - об архетипе древнего города. Там мы утверждали, что обычные ходячие и достаточно тривиальные представления о том, что город воздвигают на пересечении дорог, где торговли больше и пр., т.е. представления сегодняшнего дня, не совсем точны, если переносить их в древность. Мы доказывали, что город возникает, прежде всего, как храм. Центр города – это храм, в этом сначала и есть город. Утверждение для того времени достаточно забавное, но интересное. Мы занимались социокультурными исследованиями. Эта статья вызвала тогда большой интерес.

Мераб Мамардашвили был в то время заместителем главного редактора в «Вопросах философии», с его помощью статья была опубликована, и Борис Грушин какое-то участие в этом принял. Не буду говорить обо всех остальных статьях – сегодня это потеряло значение, мне кажется. А вот еще одно упоминание сделаю, но это не урбанизация. Это, как ни странно, вопросы демографии. Интерес к этой теме возник в связи с судьбой переписи 1937-го года.

Л.Б.: Знаменитая «расстрельная перепись».

В.Д.: Я провел исследование о потерях населения по переписям 1926-го, 1937-го и 1939-го годов.

Л.Б.: Примерно этими же проблемами занимались Б.Ц.Урланис, другие демографы.

В.Д.: Занимались, но публично не тогда, а потом. Тогда этим занимался, между прочим, Иосиф Дядькин – был такой правозащитник. Он не был по профессии демографом, он был геофизиком, и в своей работе использовал математический аппарат. Я же, не обладая математическим аппаратом, понял любопытную вещь. По итогам переписи 1939-го года население Советского Союза составляло 170,1 миллиона. По «расстрельной переписи 1937-го года это количество было значительно меньше – примерно на 5-7 миллионов. Эти цифры сейчас опубликованы, а тогда в печати было известно только, что это была «вредительская» перепись и что «они занизили численность населения». Так, по-моему. Мой первый вывод из анализа этих материалов был такой: потеря населения России за период с 1926-го по 1939-й год составила примерно 10 миллионов человек. Это приходится на период коллективизации и массовых репрессий 1937-го года.

Л.Б.: Главным образом это голод, конечно.

В.Д.: И голод, совершенно верно. Это первое. Тогда это не было общеизвестно. Второе. Мною была поставлена под сомнение перепись 1939-го года, и вот на каких основаниях. Я задался простым вопросом - когда появилась впервые цифра 170 миллионов человек? В 1934-м году Иосиф Виссарионович впервые назвал население нашей страны 170-миллионным. Сталинские вожди эту цифру везде повторяли, потом она стала просто ходячей. А при проведении переписи 1939-го года ее руководители, зная о судьбе своих предшественников, не могли дать другой цифры, чем 170 млн. человек, поскольку буквально накануне в своих выступлениях Сталин и Ежов назвали эту цифру. Потом я с одним из отсидевших участников переписи 1937-го года встречался в Ленинграде, он не был расстрелян. А демографы очень часто исходили из цифры 170 млн., ориентируясь на данные переписи 1939 года.. Но сейчас это все тоже потеряло свою актуальность, потому что появились достаточно глубокие исследования по этой теме, все это уже опубликовано.

Л.Б.: Но для того времени это вполне пионерская работа.

В.Д.: Естественно, она не могла быть напечатана тогда. Я передал свое исследование Иосифу Дядькину, который занимался этим независимо от меня, и он обещал переслать эти материалы Александру Исаевичу, уже тогда бывшему за границей.

Л.Б.: И он их переслал?

В.Д.: Сказал, что переслал. Не знаю о дальнейшей судьбе этой работы.

Л.Б.: Вы в это время уже были связаны с диссидентским движением?

В.Д.: Да уже был связан. Мои друзья познакомили меня с Иосифом Дядькиным, поскольку они были в курсе его и моих интересов. Это была наша первая встреча, он сам пришел ко мне. Вот круг тем, которыми я занимался. Пожалуй, стоит упомянуть, что кроме непосредственно социологических исследований, которые мы втроем с Левадой и Левинсоном проводили, мною была написана статья об утопии коммунистического города, об утопии самой идеи обобществленного быта 1920-х годов. Эта идея воскресла, в частности, в проекте Дома нового быта, который был разработан известным архитектором Натаном Абрамовичем Остерманом. В прессе, в научной литературе об этом много говорили. В те годы вообще в моде были идеи творческого коммунизма.

Было большое обсуждение, на котором я выступал. Короче говоря, я написал статью об утопии города коммунистического быта, и она была опубликована в журнале «Декоративное искусство», где редактором был Карл Моисеевич Кантор, тоже мой однокурсник.

Мне очень трудно говорить об этом времени, потому что духовно оно было очень насыщено для меня. Бесконечное чтение самиздата различного рода. Обо всем не стоит вспоминать, но «1984» Оруэлла я считаю для себя одним из самых значительных произведений. Я невольно вошел в круг диссидентов.

Л.Б.: А что значит «невольно»?

В.Д.: Вернее, естественным путем. У меня был один коллега Сережа Генкин. Сейчас мало кто помнит это имя, но он был одним из активных диссидентов, участником демократического движения (тогда реже употреблялось слово «правозащитник»). Он меня свел с Юрием Александровичем Шихановичем, и мы с Юрой крепко подружились. Он был тогда одним из видных правозащитников. Потом в этот круг вошли – я имею в виду тех, кто на меня оказал огромное влияние, - Татьяна Михайловна Великанова и еще несколько заметных тогда людей.

Я с ними был знаком, начал помогать распространять «Хронику текущих событий» и даже принял в ней некоторое участие в качестве автора. Я подготовил вместе с Виктором Ивановичем Переведенцевым материал (анонимно, естественно) про одного любопытного человека тех времен, бывшего работника министерства сельского хозяйства. Он поставил еще перед Хрущевым вопрос о том, чтобы дать ему свободу в хозяйствовании, а он готов показать, что настоящее хозяйственное предприятие может продвинуть наше сельское хозяйство очень далеко. Короче говоря, попросил свободу в использовании финансов.

Л.Б.: И землю тоже получил?

В.Д.: Он поехал на место бывшего совхоза, где до него работало 700 рабочих, набрал из города 70 новых работников. Это были квалифицированные люди, и их силами они сделали там какие-то чудеса. Но в это время Хрущева сменил Брежнев, и это хозяйство стало бельмом на глазу новой партийной бюрократии: как так? человек отсылает представителей райкома, чтобы они ему не мешали, отказывается принимать руководство обкома, сам все решает. Выплачивает бешеную по тем временам зарплату людям, которые по-настоящему работают, стараются. Это было, если угодно, огромное фермерское предприятие. И он был арестован. К сожалению, я не помню его имени, кажется, Худаков. Он был известен, о нем писали в газетах, даже хвалили при Хрущеве, но умер он в тюрьме. Такова его судьба. И вот в «Хронике» на эту тему появился материал, который мне помог сделать Переведенцев, им интересовавшийся и писавший о нем в официальной печати. Ну, и распространял я «Хронику», конечно. В общем, я принимал посильное участие в правозащитном движении. Единственное, что меня внутри себя сдерживало, это никому не рассказанный факт моего бывшего сотрудничества с КГБ. Это меня мучило.

Л.Б.: А об этом никто не знал, даже Левада?

В.Д.: Об этом никто не знал, хотя слухи, как потом мне рассказывали, какие-то ходили где-то, но об этом позже. Я думал, что своей деятельностью, своим поведением я возмещу все внутри себя и не вызову ни у кого никаких подозрений и сомнений. Поэтому я ограничивал свое участие таким образом, чтобы никого ни о чем не расспрашивать. Если меня с человеком знакомят, тогда я знаком с ним, если не знакомят, я не спрашиваю, кто это. Не мое дело. Диссидентское движение было полуподпольным.

Л.Б.: Но какие-то «хвосты» расходились. Прежде всего, литература, которая имела хождение в огромном количестве экземпляров. В крупных городах было довольно много людей, читавших эту литературу. Я помню, что в конце 1970-х – начале 1980-х годов никто даже и не боялся особенно. Литературу передавали по очень длинной цепочке.

В.Д.: Во всяком случае, все читали. Но это Москва.

Л.Б.: Я и говорю про Москву.

В.Д.: Не знаю, как Ленинград, думаю, что тоже, но провинция опаздывала лет на десять. Одну работу я издал сам. Это воспоминания Майи Улановской. Она называлась «Дело Гурвича и других». Это воспоминания женщины-правозащитницы - она работала в Фундаментальной библиотеке - о процессе 52-го года.

Но давайте вернемся к теме моего бывшего сотрудничества с КГБ. Я не говорил никому, кроме, может быть, самых близких - жене, дочерям, но ГБ само о себе напомнило. Однажды у меня раздается телефонный звонок: «Владимир Микулович, с вами говорят из комитета». Я подумал, что меня кто-то разыгрывает и говорю: «Из какого еще комитета?» «Из Комитета государственной безопасности», - ответили на другом конце провода. Мы хотели бы с вами встретиться». Я отвечаю: «Ни на какие встречи с вами я не пойду». «Ну, тогда мы вас вызовем повесткой», - отвечают. И действительно, часа через три приходит мне повестка из военкомата. Я понял, что это они. Пришел в военкомат, мне сказали пройти в комнату N16. Прихожу – двое; сидят по обе стороны стола. Судя по манере разговора, беседу со мной записывали. Мы вас вызвали вот в связи с чем… А это время ареста Петра Якира и его покаянного выступления по телевидению.

Они: «Как вы объясните, что в записной книжке Якира мы нашли ваш адрес? Вы были знакомы с Петром Якиром?»

Я: «Был знаком. Был у него как-то».

Они спрашивают: «Как вы относитесь к телевыступлению Якира?»

Я говорю, что, во-первых, нельзя понять, как можно отрекаться от разоблачения сталинизма, а, во-вторых, это не может быть у Якира искренним покаянием, никак не может быть искренним. И зачем же вы в нашей стране, где с моралью не все в порядке, ставите в пример Якира, отрекающегося, по сути, от самого себя. Вот так я им сказал.

Они: «А почему вы так резко приняли наше приглашение? Вы же в прошлом не так отзывались на наши просьбы».

Я сказал: «Если вы имеете в виду мое сотрудничество в студенческие годы с Комитетом государственной безопасности, то я бы отдал всю оставшуюся половину своей жизни за то, чтобы этого не было». Я говорил с напряжением и волнением - как чувствовал, и думал, так и сказал. А это все слушается и записывается.

Сейчас я скажу, почему напрасно с ними так разговаривал. С ними надо было формально разговаривать. Вообще со следователем нужно говорить без души и как можно меньше слов произносить. Несмотря на это мое заявление, закончился разговор ими так: «А не могли бы вы, - ну, разумеется, речь идет не о сотрудничестве, - а просто, если бы мы попросили вас… Вы очень влиятельный человек и так далее … Если бы мы попросили вас повлиять на кого-нибудь… Люди тут некоторые заблуждаются… А все же, возьмите наш телефончик». Я отвечаю, что не буду. «Нет, возьмите, если что-то понадобится…»

Уйдя с этого разговора, я стал думать, рассказывать или не рассказывать полностью об этом своим друзьям? Мне не хотелось рассказывать о своем бывшем сотрудничестве, но я понимал, что в петлю загоняю сам себя. Прежде всего, я рассказал об этом Майе Улановской, а она Толе Якобсону, который был ее мужем, Толя Якобсон в каком-то кругу рассказал. Все это начало обрастать разными дополнениями, впечатлениями, в общем, ком покатился…

Но дальше произошло вот что. Один из правозащитников мне дал ещё раньше на хранение третий экземпляр перепечатки дневников Эдуарда Кузнецова. Это «ленинградское самолетное дело», Эдуард Кузнецов был приговорен к расстрелу, но расстрел ему был заменен лагерем. Дневники его вышли из лагеря и были переданы на Запад. Дневники о лагерной жизни, это, конечно, был удар мощный по КГБ, потому что пропустили. Они были изданы на Западе, а здесь, я думаю, произошел огромный скандал. Кому-то из начальства положили эти дневники на стол. И тогда начали брать всех, кто был к этому причастен. А у меня как раз по просьбе этого правозащитника хранился экземпляр перепечатки дневника. Он встречает меня на автобусной остановке и говорит: «Володя, это правда, то, что я о вас слышал?» И я, находящийся в каком-то не очень спокойном состоянии и не очень зная, что он слышал, отвечаю: «Правда». Я подтверждаю, что это правда, не зная, что именно я подтверждаю. Он спрашивает: «как же так?» - начинается какой-то разговор, и в конце он мне говорит: «Ну, если меня арестуют (а за ним действительно шла охота), то я скажу, что передал этот экземпляр в надежные руки». Вот с такими словами он уезжает от меня на подошедшем автобусе. Его действительно вскоре арестовывают, и ко мне приходят с обыском и с его запиской: «Верните то, что я вам оставил на хранение». И гэбэшники говорят, вот, если отдадите, мы не будем проводить обыск. Но узнавши, что он арестован, я эту машинопись заранее перепрятал. Я отдал её своей жене, скульптору, а она в своей мастерской спрятала. Я ждал, что они могут придти: мы все почистили лишнее. Ну, не нашли они ничего, кроме «Августа 1914 года», допросили меня, а потом вызвали в Орёл на допрос, и десять дней меня допрашивали. Я уперся, что никто мне ничего не давал и нигде я ничего не храню. И никто мне этого не передавал. Я все отрицал. Я решил, что стану железно на этом, и все. Они мне называли имя того, кто мне передал, устроили с ним очную ставку, они называли мне и другие имена. Я все отрицал. Допросы по этому делу вел полковник Сыщиков. Он был заместителем начальника орловского КГБ. Пришел он туда из Ленинграда, где был начальником следственного отдела в КГБ. В общем, ленинградским правозащитникам известный человек.

Сыщиков: «Зачем вы рассказали такому-то, что сотрудничали с КГБ? Вы что, думаете, вам памятник за это поставят? Вы давали расписку о неразглашении?»

Я: «Давал».

Сыщиков: «Ну, может быть, за давностью лет вас и простят, этого я еще не знаю. Но не думайте, что вам за это поставят памятник».

Л.Б.: Страшно было?

В.Д.: Вы, знаете, двойное чувство было, честно говоря. С одной стороны, я хотел сесть, чтобы окончательно освободиться от этой тяжести, лежавшей на моей совести, – бывшего сотрудничества. С другой стороны, страшно было. Вдруг приглашают они прокурора областного. Сами сидят молча, а областной прокурор обращается ко мне и говорит: «Я понимаю, что вы не очень осознаете степень ответственности, которая на вас лежит, и плохо представляете, что вам угрожает. Вот я вас предупреждаю». Резко поговорил со мной и убрался.

А в последний день допроса они мне говорят, подождите, мол, сейчас Вы еще должны встретиться с областным прокурором, а пока погуляйте. Я решил, а пойду-ка я к нему сам, упрежу их. Пошел в приемную, а там мне говорят, что областной прокурор вчера уехал в область и в ближайшие дни его не будет. Возможно, что-то не согласовалось в этой их игре.

В общем, я готов был к тому, что они меня арестуют. Они мне стали угрожать. Писали в протоколе допроса: «Комитету государственной безопасности СССР точно известно, что вы храните в целях распространения антисоветскую литературу, что карается статьей такой-то…»

Л.Б.: Но ведь это еще надо было доказать.

В.Д.: Я им отвечал, что, как я ранее показывал на всех допросах, дальше следовало перечисление чисел этих допросов, я никакой литературы не храню. На этом, думаю, я и выиграл свое сражение с ними. Я уезжаю в Москву после допросов, довольный собой, считая, что я освободился от слежки, а она вроде была до самой посадки в поезд. Приезжаю рано утром в Москву, метро еще не работает. Иду на такси - огромная очередь. Смотрю, как народ садится. Вдруг крик: «Мы едем к Ярославскому вокзалу, одно место свободно. Кто хочет?» Я это засек, и только когда подобное приглашение последовало, я сел. И опять думаю - оторвался. Едем мы в такси, и около метро неожиданно прошу остановить такси, расплачиваюсь и направляюсь в метро. А мне навстречу, прихрамывая, идет человек, которого я видел в Орле. Ладно, думаю, неужели я, москвич, не смогу освободиться от орловского соглядатая. Уверенный в себе подхожу к турникету, бросаю пятачок и резко поворачиваю назад. Он бежит вслед за мною. В общем, началась откровенная и открытая слежка.

Л.Б.: Открытая слежка исключительно для психологического давления?

В.Д.: Да. Это действует на нервы. Появляется страх: если я пойду к вам, то что с вами будет? Страшно общаться с людьми, страшно за людей. Страх доходит до какого-то безумия. Вот на это слежка и рассчитана. Они откровенно, не скрываясь, демонстрируя себя, следят и следят… Я бегаю по метро от этого человека, приезжаю домой, а около парадного стоит этот хромой. И тогда мне моя знакомая, подруга Люды Алексеевой, ссылаясь на нее, советует мне сходить к Андрею Дмитриевичу, все ему рассказать, и тогда слежка кончится.

Л.Б.: Почему?

В.Д.: Не знаю. Вот подсказали мне такое поведение Алексеева и Юра Гастев.

Л.Б.: А вы не собирались, как это обычно бывало, обратиться на американское радио, сделать заявление зарубежным журналистам?

В.Д.: Да, я написал заявление и с помощью Али Плюсниной пошел к Андрею Дмитриевичу. Андрей Дмитриевич с Еленой Георгиевной все эти рассказы выслушали, в том числе и о сотрудничестве, и Елена Георгиевна предлагает мне написать об этом книгу. Иначе, - считает она, - когда посадят, все будут считать вас агентом, плохо вам придется в тюрьме. Я отвечаю, что внутренне не готов писать такую книгу. Андрей Дмитриевич: «Вот она и меня уговаривает писать, я тоже не готов». Я: «Ну, сравнили, Андрей Дмитриевич, у нас с вами немножко разные биографии». В общем, они меня хорошо приняли. Андрей Дмитриевич прочитал мое заявление и прямым текстом по телефону передал его на «Голос Америки» или на «Свободу», не знаю точно куда. Оно было по радио, его слышали. А наблюдение действительно сняли.

Л.Б.: А вы все это время продолжали работать или числиться, по крайней мере, в ЦЭМИ? Как сочетались ваши прогулы из-за проживания в Орле и работа в Центральном экономико-математическом институте?

В.Д.: Это все спокойно. Режим в институтах тогда был свободный.

Л.Б.: А почему вы потом оттуда ушли и в театр перешли работать?

В.Д.: Сейчас расскажу. Теперь я столкнулся с тем, что слух о моем давнишнем сотрудничестве с КГБ превратился в слух о том, что я вообще сотрудник КГБ. И этот слух передается из уст в уста. Ко мне подходят люди и говорят: «Знаешь, Володя, я слышал… Правда ли это?»

Л.Б.: И что вы отвечали? А как к этому относился Левада?

В.Д.: Я какое-то время считал должным рассказывать все, как было. Потом понял, что это перебор: подходят незнакомые люди, и я начинаю рассказывать… Леваде я все рассказал, а он говорит: «Володя, я помню, ты со мной когда-то советовался, когда собирался идти в КГБ».

Л.Б.: И это он вспомнил, хотя прошло ведь очень много лет.

В.Д.: Это было на втором курсе. Но вы представляете - я не помнил этого разговора с ним. Мне стало легче как-то, тяжесть спала с меня.

Понимаете, тут невозможно было ничего доказать. «Вы сотрудничаете с КГБ», - обвиню я вас. Попробуйте, докажите, что Вы не сотрудничаете. Люди делились на тех, кто доверял мне - и кто не верил. Вот Татьяна Михайловна Великанова, честнейший прекраснейший человек, я ей говорил: «Я бы хотел более активное участие в «Хронике» принимать. «Ладно, я подумаю», - ответила она. - «Но ты знаешь обо мне все?» Она отвечала, что знает.

Л.Б.: Она в вас не усомнилась?

В.Д.: Нет, она не усомнилась, но потом, когда она вернулась из ссылки, и мы стали встречаться снова, я спросил: «Татьяна, а ты все же знаешь обо мне действительно все?» Она говорит: «Ну, расскажи». Вот так. Ну, а теперь отвечаю на ваш вопрос, как складывались мои дела на работе. В ЦЭМИ меня исключают из партии.

Л.Б.: ЦЭМИ ведь был либеральный институт, там очень много хороших людей работало.

В.Д.: А это не они исключали, а райком партии. Когда меня исключали из партии, я хочу это отметить, я был рад – с меня снимали двуличность. Они говорят: «А почему вы раньше не пришли и не положили на стол партбилет? Вы же давно отошли от партии». Я отвечаю, что это не я отошел от партии, это вы отошли от ХХ съезда партии. И когда меня исключили, я сказал: «Вы еще об этом пожалеете». Меня из отдела Анчишкина убрали, перевели в отдел, который, как мне Татьяна Великанова потом рассказала, тоже был последним перед ее выходом за дверь.

Л.Б.: Она тоже работала в ЦЭМИ.

В.Д.: Она до меня там работала. Вот ее тоже в этот отдел переводили для того, чтобы потом изгнать. Но нужно отдать должное людям - на ученом совете меня переаттестовали. Только кадровик протестовал, остальные поддержали, особенно Ершов Эмиль. Ну, перевели в этот отдел, и в этом отделе начальство мне сказало: «Занимайтесь чем угодно, но только не ходите в институт». И тут я растерялся, потому что свобода заниматься, чем хочешь, – не простая свобода. Одно дело писать в струе какой-то, учитывая академические задания, а другое дело - пиши, о чем хочешь. Через полгода меня вызвали и говорят, что будут меня отчислять, пришло время расставаться. Я попросил дать мне немного времени, чтобы уйти по собственному желанию, думая, что что-нибудь подвернется.

Подвернулась работа в библиотеке. Один наш сокурсник был заведующим философским отделом в фундаменталке. Левада просил его за меня. Тот говорит: «Да, я его, конечно, возьму, но только чтобы никаких выступлений». Мне это не понравилось, я обиделся внутри себя и решил: «Все. Мне надо завязывать со всяческой идеологией». Пойду работать санбратом куда-нибудь.

Л.Б.: В больницу?

В.Д.: Да. И вот я сижу после того, как побывал в отделе кадров в коридоре больницы. Жду, когда старшая сестра принесет мне халат. Рядом сидит человек, тоже ждет халат. «Тебя за что?» - спрашивает он. А туда посылали по распределению райисполкома тунеядцев – тогда же нельзя было не работать. Я думал, что я легко попаду туда на работу. Ничего подобного. Кадровики листали, листали мою трудовую книжку, и потом отказывали. А отказывали главным образом по двум причинам: еврей и высшее образование. Значит, он будет в Израиль уезжать – тогда уже начинали отъезжать.

Л.Б.: То есть вы будете им одни проблемы создавать?

В.Д.: Совершенно верно. Ну, вот, не приняли. Короче говоря, после долгих поисков я попал в Театр Маяковского.

Л.Б.: А туда как вы попали?

В.Д.: Просто увидел объявление: «Требуется столяр».

Л.Б.: Без всякого знакомства?

В.Д.: Без всякого знакомства. Они привыкли к проходимцам.

Л.Б.: Чуть позже это будут котельные, кочегарки…

В.Д.: Совершенно верно. Там был такой Иосиф Давидович, бывший зэка. Когда его спрашивали, какая у него должность, Иосиф Давидович отвечал: «Моя должность - Иосиф Давидович». Он хозяйством занимался, такой полуадминистратор. Я работал сначала под его началом хозяйственным столяром: окно где-то вставить, что-то починить…

Л.Б.: Владимир Микулович, вы когда-то страдали, что не умели работать руками, так вот, начался второй этап…

В.Д.: Да пошел второй этап. Потом я уже стал делать декорации. Это Гончаров (главный режиссер театра) помог мне перейти.

Л.Б.: А он вникал в эти вопросы?

В.Д.: Он не вникал, это я пришел к нему с просьбой. Говорю, что мне обещали и т. д. А вот что произошло. У Сергея Адамовича Ковалева есть сын Ваня, который тогда еще продолжал уже почти кончившуюся «Хронику». Она выходила теперь в Америке, Чалидзе ее издавал, по-моему. А он отсюда давал материал. И вот за ним ходило ГБ по пятам, висело просто на нем. И куда бы ни приняли его на работу, он проработает месяц, а потом его увольняют. Он спросил, не могу ли я помочь ему в театре устроиться. А это было лето, все начальство в отпуске, и я его устроил в пожарную охрану. Начальник пожарной охраны, очень бдительный мужик, был в отпуске, а исполнял его обязанности мой знакомый, очень симпатичный парень, интеллигентный. Я прошу: «Возьми человека, он очень достойный, хороший человек, но есть некоторая опасность. Я тебя должен предупредить, что за ним слежка». Тем не менее, он рискнул, Ивана взяли, а через месяц все повторилось снова. Его изгнали, и театральный куратор гэбэшный стал искать, кто навел. Вышли на меня. Мне предлагают увольняться из театра. Куратор сказал, что я известный сионист. Это куратор сказал моему начальству в театре. Меня вызывает директор и говорит: «Увольняйтесь, вы плохо работаете». Я: «Как же так? Две недели назад я вас просил перевести меня в другой театр. (Туда из Театра Маяковского ушел человек, который ко мне с симпатией относился. Заместителем директора ушел.)

Л.Б.: И тогда вас просили не уходить.

В.Д.: Да, «не уходите, вы нам нужны». Я говорю, что недавно еще вы меня не отпускали, а теперь вас какой-то гэбэшник запугал, - говорю я ему открытым текстом, и вы так ведете себя. После этого разговора я иду к Гончарову и прошу, вот мне обещали перевести в цех, а не переводят. А он: «А вы не знаете, почему вас не переводят?» - «Я догадываюсь, но думаю, что вы не знаете». Он отвечает: «Я знаю». Андрей Александрович Гончаров после этого нашего разговора перевел меня в цех, куда я и хотел.

Л.Б.: И вас никто не трогал больше?

В.Д.: Был случай с выборами. Я тогда на улице Чайковского жил. Полуподвал, стою на очереди уже одиннадцать лет. Но не хожу никогда и никуда толкать, пробивать, заявлений не подаю. Приходят ко мне агитаторы из Министерства иностранных дел на Смоленской площади. Говорю: «Не пойду на выборы». Они, поглядев на мокрые стены моей квартиры: «Вас понять, конечно, можно, но мы вам поможем».

Л.Б.: На самом деле, у агитаторов никогда не было никакой возможности помочь.

В.Д.: Были, были. Я в Братске сам когда-то агитатором работал. Там, знаете, какая возможность? «Мы не пойдем голосовать», - говорит дом, у которого с отоплением плохо. Секретарь горкома вызывает жэковское начальство, чтобы это отремонтировать. Ему говорят: «Нет, это невозможно». – «Тогда вычеркните их из списков».

Так вот, агитаторам я заявил, что от выборов без выбора я принципиально отказываюсь.

Ну, работаю я себе столяром, в цехе театра. Прибегает начальник и ко мне: «Микулыч, ты чего это голосовать не идешь?»

Л.Б.: Уже сообщили?

В.Д.: Настучали.

Л.Б.: А когда там работали, вы какой-то научной деятельностью продолжали заниматься?

В.Д.: Нет.

Л.Б.: Принципиально или из-за тяжелой работы?

В.Д.: Нет, не принципиально. Тяжело было, я уставал очень.

Л.Б.: И из деятельности, связанной с социологией, вы на это время выпали? А что было, когда в 1989-ом году вы ушли из театра?

В.Д.: Перестройка. Ситуация изменилась, но мне казалось, что все это фальшиво. Я Горбачеву не верил нисколько.

Л.Б.: А он ведь тоже учился в МГУ на юридическом, и жена училась практически вместе с вами, чуть-чуть позже.

В.Д.: Я знал об этом, но мало ли там людей училось.

Л.Б.: То есть доверия, мысли, что перестройка – это всерьез, у вас не было?

В.Д.: Не было, фальши я видел много.

Л.Б.: Хотя ВЦИОМ в это время появился, Левада туда пришел, своих людей собрал. Вам не хотелось к ним присоединиться?

В.Д.: Понимаете, 10 лет перерыва было. Куда я пойду? Но с Левадой мы не разрывали связи, он даже ко мне в театр приходил. У меня на дому были семинары левадовские. Потом я сам ходил к нему слушать выступления.

Но все эти годы я плотно занимался советской историей, вчерашней и текущей. И решил её преподавать. Я благодарен Владимиру Глебкину, преподавателю, Сергею Евгеньевичу Семенову и Ирине Яковлевной Семеновой, руководителям Московского Химического Лицея – прекрасной школы. Там я начал свою преподавательскую деятельность. Потом работал в Университете Натальи Нестеровой

О чем я еще хочу сказать. Это было время, когда я в своем внутреннем сознании, в своем мировоззрении, проделал очень существенный шаг. Это движение к религии. Не буду долго рассказывать, как это началось. Это неважно. Но я хочу сказать, что мне повезло опять же. Я слушал проповеди такого священника, как отец Всеволод Шпиллер, хорошо знакомый московским интеллигентным кругам. Многих потрясла проповедь, которую он прочел на похоронах знаменитой пианистки Юдиной. Он прочел проповедь о подлинной красоте, которая является не эстетической, а этической, нравственной категорией. После этого стал ходить в Николо-Кузнецкий храм, где проповедовал отец Всеволод. Чудесный священник.

Как-то на культурологическом семинаре я услышал слова Евгения Борисовича Рашковского, что главное чудо Христа в том, что вот прошло уже две тысячи лет, а мы о нем говорим. Тогда я был человеком, далеким от религии, но подошел к нему и спросил: «А что бы почитать?» Он мне ответил: «Читайте первоисточники». Я стал основательно читать первоисточники, слушать проповеди отца Всеволода. Отец Всеволод проповедовал: «Быть христианином – это неестественно, это требует противостояния миру, требует противостояния обыденности, надо делать усилия современному человеку, чтобы быть таковым». Вот этот сдвиг во мне происходил и произошел.

На прощанье Мераба мне хочется вспомнить. Мераб читал у Левады на семинаре лекцию «Религия и философия», где он утверждал, религия - это та же философия. Она отвечает на те же вопросы, только своим специфичным языком. Вот это - очень важное понимание, мне кажется. Место человека в мире, Человеческое в человеке, или, на другом языке, – Царство Божие, которое внутри нас

Л.Б.: Спасибо. Человек ищет всю жизнь, и остановки, наверное, невозможны.

 

[1]     Тимур Тимофеевич Тимофеев – тогда директор Института международного рабочего движения. 

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.