19 марта 2024, вторник, 08:39
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

20 октября 2003, 14:17

До самой смерти... Патографические тексты русской культуры XVIII - XIX века.

АНАТОМИЧЕСКИЙ ТЕАТР: АНШЛАГ

«Над трупом мы будем ближе подходить к истине...»
(М. Я. Мудров. Письмо к М. Н. Муравьеву, 1805)

Полемика вокруг естествознания в 1860-е годы стала кульминацией в трансформации идеологических приоритетов в отношении естественных и, в частности, медицинских знаний. Начало же этой трансформации было заложено в 1840-е и даже в 1830-е годы. В 1846 году, благодаря стараниям Н. И. Пирогова, К. К. Зейдлица и К. М. Бэра, в Петербурге был открыт первый в России Институт практической анатомии, где студенты могли препарировать трупы безродных больных, умерших в клиниках Академии и (с 1848 г.) в больницах Петербургской, Выборгской и Охтинской частей столицы. Анатомирование постепенно становится элементом социальной действительности и городской повседневности (до 1871 года, когда деревянный барак, в котором располагался Институт практической анатомии, не был переведен в новое здание, жители Выборгской стороны могли оценить присутствие самого института вполне обонятельно, что создавало в общественном мнении столицы еще и специфически «ольфакторную» репутацию анатомии как медицинской специализации и социального нововведения)1. В идеологическом дискурсе эпохи «антиэстетические» атрибуты паталогоанатомии оцениваются парадоксально. «Грязь» и «вонь» паталогоанатомических исследований в символическом плане служит иллюстрацией к «идейному» противопоставлению «поэзии» о жизни и неприкрашенной «правды» самой жизни.2

То, что входит в русскую литературу благодаря авторам «неистового романтизма» 1830-1840-х годов (Жюль Жанен, Эжен Сю, Виктор Гюго), получает полноправные права в контексте «негативной эстетики» реалистического натурализма.3 Прокламируемое Чернышевским и его адептами «эстетическое отношение к действительности» в своем радикальном выражении деэстетизирует действительность, или во всяком случае меняет аксиологию ее изображения. Бытие искусства определяется эстетическим произволом, но искусство не определяет бытия, существующего до и помимо искусства. Последнее, вторит Чернышевскому Писарев, «всегда принуждено ограничиваться воспроизведением того мира, который существует в действительности».4 В изображении такой действительности дискурсивная прагматика реализма не делает различия между литературой и медициной v и та и другая призваны равно не сторониться неприкрашенных сторон повседневности, в чем бы такая повседневность себя не выражала. «Искусство, v заявит в одной из своих статей этого времени Герцен, v не брезгливо, оно все может изобразить».5 В 1864 году Всеволод Крестовский предваряет свой, ставший для современников едва ли не культовым, роман «Петербургские трущобы» словами уже покойного к тому времени Н. Г. Помяловского (умер в 1863 году):

«Если читатель слаб на нервы и в литературе ищет развлечения и элегантных образов, то пусть он не читает мою книгу. Доктор изучает гангрену, определяет вкусы самых мерзких продуктов природы, живет среди трупов, однако его никто не называет циником /-/ Позвольте же и писателю принять участие в этой же работе и таким образом обратить внимание общества на ту массу разврата, безнадежной бедности и невежества, которая накопилась в недрах его».6

В том же заключается задача критика, пользующегося сравнениями из области медицины с тем, чтобы увидеть в рецензируемом произведении выражение (паталого)анатомический стратегии его автора или его читателей. Писарев в своей статье о «Преступлении и наказании» («Борьба за жизнь», 1867) призывает читателя объяснять себе, например, поступки Раскольникова самочувствием «юного медицинского студента» над кусками «разлагающегося человеческого мяса, с которыми он встречается и принужден знакомиться самым обстоятельным образом при первом своем вступлении в анатомический театр». Но более того: предложенное сравнение, по Писареву, будет еще вернее, если предположить, что «в анатомическом театре производятся вивисекции над самими медицинскими студентами и что каждый из этих студентов, превратившись под ножом прозекутора в куски кровавого и разлагающегося мяса, продолжает в течении многих месяцев страдать, стонать, метаться, чувствуя и сознавая свое собственное гниение».7

В использовании подобной метафорики публицисты и критики 1860 годов, так же, как и «неистовые романтики» 1830-х, охотно заводят читателей в морги и операционные. Цель самой литературы видится при этом сходной с целью паталогоанатомии; в 1880 году в рецензии на пьесы Островского А. Н. Плещеев будет считать это сходство все еще говорящим в пользу литературы, объясняя читателю преимущества романиста перед драматургом: «Вооружась скальпелем, он обнажает перед вами сокровенные фибры и рассматривает их вместе с вами в лупу».8 В середине века идеологическая программа реалистической эстетики тем более не допускает сомнений v литература призвана «анатомировать» действительность, v а значит, и смерть v таковой, какова она есть. Изображая болезнь или смерть, реалист подчеркивает то, что «неэстетично», но зато правдиво.

Поведенческая и «жанровая» определенность подобных изображений предстает в истории реализма достаточно факультативной v неравнодушие к картинам телесных страданий уравнивает прозу с поэзией, а литературу v с живописью. Начиная с 1860-х годов «медицинские» и, в частности, «кладбищенские» сюжеты становятся объектом принципиальной «реалистической» визуализации в работах художников, противопоставляющих себя «идеализму» академической традиции. В 1863 году эстетические декларации художников-реалистов выразятся организационно v созданием «Артели свободных художников», а в 1870 v началом деятельности «Товарищества передвижных выстовок произведений русских художников» и их единомышленников, прямо или опосредовано популяризовавших изображение физических недугов, мертвых тел и похорон: «Последняя весна» (1861), «Робеспьер» (1864) В. И. Якоби, «Сумасшедший скрипач у себя на чердаке, у трупа матери» (1863) П. В. Косолапа, «Поминки на кладбище» (1865) А. И. Корзухина, «Проводы покойника» (1865), «Утопленница» (1867) В. Г. Перова, «Утопленник в деревне» (1867) Н. Д. Дмитриева-Оренбургского, «У постели больного» (1869) Ф. А. Бронникова, «Полузамерзлые дети» (1867), «Похороны в деревне» (1872) К. Е. Маковского, «Посещение больного сына в военном лазарете» (1870) К. А. Савицкого, «Воскрешение дочери Иаировой» (1871) И. Е. Репина, «Больной муж» (1881) В. М. Максимова. В скульптуре те же мотивы вдохновляют М. Антокольского, снискавшего выставочный успех целым рядом произведений, «главной нотой» которых, в формулировке благоволившего к скульптору В. В. Стасова, служит «смерть и погибель».9 Таковы скульптурные изображения покончившего с собою Сократа («Смерть Сократа», 1875),10 портрет покойного сына «Безвозвратная потеря» (1876), «Последний вздох Христа на кресте» (1877). Идеологическая дидактика подобных изображений, как правило, декларативна, будучи очевидной уже в работах Перова v корифея и бесспорного лидера в кругу Передвижников. Особенно показательна картина Перова «Утопленница», известная в двух вариантах. На хронологически раннем варианте тело утопленницы v мертвой молодой женщины, лежащей навзничь и обращенной к зрителю, как труп в морге, ногами вперед v изображено на фоне туманной реки; поодаль от трупа сидит курящий трубку полицейский. Зритель волен прочитывать изображенный эпизод как иллюстрацию трагичного происшествия, лишенного, однако, сколь-либо очевидной социальной подоплеки. На втором v более позднем варианте картины v социальный подтекст происшедшего зрительно (и литературно) мотивирован: поверх воды, на другом берегу реки, отчетливы очертания города, детерминирующего подразумеваемую последовательность сюжета: город v тело v полицейский.11 Замечательно, что Стасов будет считать возможным сравнивать живописное изображение похорон у того же Перова («Проводы покойника», 1865) и их стихотворное описание у Некрасова («Похороны»): важен не язык описания, а впечатление, которое оно вызывает у зрителя и читателя. В своем сравнении Стасов отдает предпочтение Перову, в картине которого «только одна истина действительности со всеми ее неправильностями и невзрачностями»: «Художество выступало тут во всем величии своей настоящей роли: оно рисовало жизнь, оно «объясняло« ее, оно «произносило свой приговор« над ее явлениями».12 Перед лицом общей «правды жизни» живопись интерпретируется на языке литературы, а литература v иллюстрируется живописно.

Издание анатомических трудов Н. И. Пирогова v «Полного курса прикладной анатомии человеческого тела» (СПб., 1843-1844) и, особенно, его анатомических атласов (однотомных 1846 и 1850 г. и четырехтомного 1852?1859 гг.13 ), визуально представивших современникам результаты огромной работы, выполненной по методике «ледяной» и «скульптурной» анатомии (рисунки послойных распилов и разделки замороженных трупов), стало в этом контексте событием, имевшим не только научное, но и идеологическое значение. Сегодня считается общепризнанным, что методы анатомических исследований, разработанные Пироговым, произвели переворот в представлениях о научном изучении топографической анатомии человека.14 Идея Пирогова использовать для анатомирования замороженные трупы (толчком к этому послужил, якобы, вид замороженных и разрезанных свиных туш на Сенной площади) позволила вскрывать их, не нарушая истинную картину внутренних органов, их взаиморасположение, величину и форму. Помимо собственно медицинского целесообразия, сама идея замораживать тело перед его анатомированием, напрашивалась, однако, в 1840-е годы и на определенные художественные ассоциации. Современники Пирогова могли вспомнить, что в 1836 году в Академии художеств была выполнена единственная в своем роде скульптура П. Клодта «Лежащее тело», моделью для которой послужил анатомированный И. В. Буяльским замороженный мужской труп. «Художественная газета» (1836, » 4) описывала это событие в восторженных тонах: по предложению президента Академии А. А. Оленина «снять форму с замороженного препарированного тела», «/в/ нынешнем году, в январе месяце, И. В. Буяльский выбрал из числа мертвых тел, доставленных в анатомический театр, один мужской кадавер, самый стройный, и, дав членам красивое и вместе поучительное положение, велел заморозить, чему и погода вполне благоприятствовала. Тело было потом внесено в препарационную залу v поверхность его немного оттаяла, и господин Буяльский со своим адъюнктом, прозектором и его помощником с большим тщанием в течение 5-ти дней отпрепарировали все мускулы в настоящей их полноте, выносив, смотря по надобности, тело на мороз. Вслед за сим снята была (живописцем А. П. Сапожниковым v К. Б.) с препарата гипсовая форма и отлита статуя, которая представляет лежащее на спине стройное мужеское тело с поверхними мускулами (без кожи). Все художники, видевшие ее, отдали полную похвалу как красивому и умному расположению членов фигуры, так и искусству, с каковым сохранена пропорция полноты частей и их форма». В том же номере сообщалось, что А. А. Оленин распорядился об отливке нескольких таких же статуй для Лондонской, Парижской и других Академий художеств. Методика «ледяной» и «скульптурной» анатомии, примененная Пироговым в работе над анатомическим атласом, продолжала в определенном смысле слова ту же изобразительную традицию, представляясь современникам венцом изобразительного «реализма» в изображении человеческого тела.15

Чтобы избежать обычного нарушения внутренней топографии тела, Пирогов проделывал следующие операции: замораживал труп, распиливал его, а затем срисовывал и описывал распил. Кажущаяся простота этих операций осложнялась, однако, уже на первом этапе: только для того, чтобы при распиливании трупа в одну плоскость попали по возможности идентичные части правой и левой стороны, труп нужно было расположить совершенно симметрично. Если же было необходимо предать той или другой части желаемое положение, тогда и труп надлежало соответствующим образом фиксировать на время замораживания, а, кроме того, выполнять дополнительные операции вроде наполнения воздухом кишечника, переполнения или опорожнения мочевого пузыря и т. д. Второй этап v распиливание v был наиболее трудоемким: распиливание замороженного трупа в строго заданном направлении не могло быть произведено простой ручной пилой с необходимой точностью, поэтому все распилы Пирогов выполнял специальной пилой с противовесом, научившись таким образом вскрывать трупы в немыслимых для традиционной анатомии проекциях (например, выполняя продольные распилы всего трупа v от головы до брюшины в срединной плоскости). Заключительный этап v срисовывание и описание распила v выполнялся следующим образом: для достижения наибольшей точности рисунка Пирогов применил метод срисовывания по квадратам: на поверхность распила накладывалось стекло, расчерченное на небольшие квадраты, на такие же квадраты была разграфлена предназначенная для рисунка бумага, затем видимое в квадрате стекла скрупулезно переносилось на соответствующий квадрат бумаги. Срисовывание выполнялось не только самим Пироговым, но и профессиональными художниками v Р. Мойером, Н. Мартинсоном, К. Моховым.16 В результате, в отличие от предшествующих анатомических атласов, рисунки в атласах Пирогова (224 таблицы, представлявших 970 распилов) были выполнены с фотографической точностью и в натуральную величину изображаемых объектов.

Во второй половине 1850-х годов популярности медицинских работ Н. И. Пирогова в существенной степени способствовала его репутация как общественного деятеля в сфере образования v в частности, опубликованные в 1856 году в «Морском сборнике» и вызвавшие широкое обсуждение статьи ученого о воспитании «Вопросы жизни».17 Нелишне добавить, что в своих педагогических статьях Пирогов пользовался уже привычными для современников аналогиями из области медицинской и паталогоанатомической практики для характеристики общественных явлений. Так, например, полемизируя с проповедниками радикальной и, как казалось ученому, социально неоправданной эмансипации женщин Пирогов убеждал читателя: «Не всякий врач. Не всякий должен без нужды смотреть на язвы общества. Не всякому обязанность велит в помойных ямах рыться, пытать и нюхать то, что отвратительно смердит».18 Роль женщины в обществе, по мнению Пирогова, состоит, конечно, не в этом, но замечательно, что кто-то (по Пирогову, этот «кто-то» во всяком случае v мужчина) все-таки должен и «смотреть на язвы общества», и «нюхать то, что отвратительно смердит».

Литературному или, во всяком случае, публицистическому прочтению медицинских работ Пирогова косвенным образом послужило также то обстоятельство, что сами эти работы, как и имя их автора, оказались связаны с журнальным скандалом. Будучи уже прославленным хирургом и автором авторитетных анатомических трудов, в 1848 голу Пирогов становится объектом фельетонной критики в издававшемся Булгариным журнале «Северная пчела». В первом из фельетонов, получившем затем продолжение в трех номерах журнала, Пирогов (хотя и не названный прямо по имени) высмеивался в ряду «проворных резунов, которые всю славу свою поставляли в большом числе и скорости операций». В другом фельетоне, автор которого советовал «бросить толки о серном эфире», выпад в адрес Пирогова был еще прозрачнее v именно в эти годы Пирогов работал над проблемами наркоза.19 В довершение всех оскорблений Пирогов был обвинен Булгариным в плагиате. Последнее обвинение было особенно издевательским: Булгарин обращался к журналу «Библиотека для чтения», где еще в 1844 году была напечатана хвалебная рецензию на «Прикладную анатомию». Теперь, четыре года спустя, Булгарин писал, что хвалебная рецензия справедлива, но относится она не к Пирогову, а к английскому хирургу Чарльзу Беллю, у которого Пирогов якобы заимствовал свои анатомические описания. Фельетоны и обвинения «Северной пчелы» глубоко задели Пирогова (заявившего было даже о прекращении своей научной и врачебной деятельности20 ), а сам скандал получил не только корпоративно-научный, но и общественный резонанс. Уже сам факт, что противники и защитники Пирогова разделились в соответствии с определенными журнальными предпочтениями, придавал, казалось бы, околонаучным интригам «литературный» привкус. Эффект этой «литературности» будет осознаваться и позже; современникам Пирогова было достаточно уже того, что само имя Булгарина, ассоциировавшееся с верноподданным доносительством и с травлей Пушкина, теперь оказывалось непосредственно связанным также с травлей выдающегося хирурга и ученого.21

Если социальная репутация медицинской профессии в контексте идейных движений 1850?1860-х годов создается коннотациями, отождествляющими медицину с теми сферами социальной (и в их ряду v литературной) деятельности, которые расцениваются или должны быть расценены как практически полезные, то паталогоанатомия демонстрирует неприглядную изнанку такой практики, черновую работу, предшествующую взыскуемой пользе. В Европе увлечение анатомией принимает при этом нередко гротескные формы v в конце 1840-х годах во Франции препарирование трупов или специально изготовленных муляжей, заменявших собою трупы, становится одной из распространеннных салонных забав.22 В России мода на анатомию выглядит менее эксцентрично, но и здесь ей отдают дань не только те, кто выбрал для себя медицинскую профессию (пример князя В. Ф. Одоевского показателен). Препарирование трупов, малоприятная работа по изготовлению анатомических препаратов наделяются пафосом общественного служения. Десятилетия спустя в воспоминаниях об условиях, в которых осуществлялась такая работа, мемуаристы умиляются воодушевлению и научному подъему, объединявшему преподавателей и студентов-медиков 1850-1860-х годов. Анатом преодолевает отвращение к гнили и вони, рискует заразиться (Тургенев делает такое заражение причиной смерти Базарова), но самопожертование ученого демонстрирует обязанности гражданина. Реализм непривлекательных деталей подчеркивает при этом привлекательность идеологических приоритетов:

«Анатомический театр (речь идет о московском университете v К. Б.), здание довольно обширное и на вид довольно унылое и непривлекательное, внутри состоял из трех особых помещений. Первое, которое предназначалось для чтения лекций, и было собственно «театром», потому что оно представляло собою обширную комнату, одна из стен которой шла полукругом, а вдоль этой стены были амфитеатром устроены места для студентов, спускавшихся лестницею почти от верха к профессорскому столу. Этот стол стоял по самой середине, был окружен скелетами и разными искусственными анатомическими препаратами, а на нем, во время чтения, постоянно лежал труп, препарированный сообразно с тем, какой именно отдел лекции читался, то есть: мускулы, нервы и прочее; иногда запах этого трупа бывал просто невыносим. За профессорским столом во время лекции возвышалась монументальная фигура тучного и медленного в движениях Ивана Матвеевича Соколова, читавшего обыкновенно стоя; самым невозмутимым тоном он описывал нам разные «отростки» и углубления, musculus(ы), labia majores и minores, и тому подобные прелести, а при этом спокойнейшим манером копался в трупе своими пухлыми руками. Вход в театр находился против входной двери, а направо от нее помещалась «препаровочная», также очень обширная зала, вся уставленная, в два ряда с проходом посредине, большими черными столами с отверстиями по средине. Все эти столы предназначались для работ студентов второго курса, которые были обязаны сами препарировать различные части трупов, и на них же, почти ежедневно, производилсиь вскрытия скоропостижно умерших. /-/ Работа была не особенно легка, а в особенности в тот период, когда надо было приготовить препарат всей нервной системы цельного трупа, и я помню, что как-то однажды, возвращаясь домой часа в два ночи, /-/ я увидел свет в окнах препаровочной залы и из любопытства зашел посмотреть, что там делается. Над одним из столов наклонился Николай Дмитриевич (Никитин v К. Б.) и при свете только одной тусклой свечи неустанно препарировал уже совсем позеленевший труп; тут же находился и его помощник Балашевский /-/ Я сел за один из свободных столов, остававшихся во мраке, и с почтением долго глядел на обоих труженников, при чем не мог налюбоваться на некрасивое лицо Никитина, озаренное мыслью и энергией труда».23

Обширность приведенной цитаты заслуживает оправдания, воспроизводя контекст, в котором эстетика утверждается как подчиненная этике социально-полезного труда. Хладнокровие ученого и целесообразие его работы полезнее, а значит и красивее того, что считается красивым в рамках нормативной эстетики v вот почему мемуарист не может налюбоваться некрасивым лицом анатома, склонившегося над позеленевшим трупом. В контексте таких эстетических предпочтений красота человека определяется приносимой им пользой v пользой его дела, а в конечном счете v пользой тела, измеряемого при жизни человека его «практическим» вкладом в практику других тел, а после смерти v практикой, которую из человеческого тела могут извлечь другие пока еще живые тела. Так Базаров в «Отцах и детях» смотрит на тело Одинцовой: «Этакое богатое тело /-/ хоть сейчас в анатомический театр».24

Преклонение «передовой общественности» перед медициной знает, впрочем, свои исключения. Будуший писатель, а в 1856-м году студент медицинской академии Николай Успенский учинил в ее стенах сумасбродную выходку: во время занятий в препаровочной он искромсал руку трупа на куски, разломал инструменты и разбросал их по палате.25 Скандал стоил Успенскому медицинской карьеры. По настоянию В. Л. Грубера, возглавлявшего анатомический институт, хулиганствующий ренегат был незамедлительно отчислен из академии. Позже, вспоминая об учебе в ее стенах, Успенский не пожалеет черных красок в изображении представителей медицины («Брусилов», «Сельская аптека», «Следствие»). «Паталогоанатомическая тема» в его судьбе на этом не завершится: в 1889 году опустившийся и спившийся писатель зарежется в глухом московском переулке.


МИР УРОДОВ

«...русский человек в его развитии..»
(Ф. М. Достоевский. Речь о Пушкине, 1880)

В конце XIX века К. Ф. Головин (Орловский), автор награжденной академической премией и рекомендованной для гимназий монографии «Русский роман и русское общество», оценит 1860-е годы как годы безусловного преобладания писателей, «а стало быть и их героев» «мрачно-пессимистического настроения», давшего жизнь убеждению, что сама «суть реализма сводится к отрицанию красоты и величия, что правда обязывает рисовать только мелкие и некрасивые образы».26 В развитие эстетики «неистового романтизма» 1830-х годов, равно допускавшей изображение аморальных монстров и добрых квазимодо, реалистическая эстетика эпатирует вездесущностью нравственной и психической патологии. В «Записках из Мертвого дома» (1862) Достоевский с ужасом вспоминает о благообразном убийце, похваляющемся наследственным здоровьем: «Это феномен; тут какой-нибудь недостаток сложения, какое-нибудь телесное и нравственное уродство, еще не известное науке, а не просто преступление».27 Мир чреват непредсказуемой монструозностью, обнаруживающей себя не только в галерее одушевленных персоножей (наиболее явно и зловеще v в текстах Салтыкова-Щедрина), но и неодушевленных предметов (Раскольников даже свою шляпу неизменно называет «уродом»).

В историко-социологической ретроспективе конец 1850-начало 1860-х годов представляется исследователям временем «социального страха».28 «Некрасивые образы» и «печальные тексты» реализма педалируют физические уродства и уродства нравственные (словосочетание, входящее в 1850-е годы в устойчивый публицистический обиход) и, вероятно, могут служить литературным отражанием этого страха. Однако, не только литература, но и наука 1860-х годов особое место уделяет изучению не нормы, а патологии. Приглашенный Н. И. Пироговым из Пражского университета Венцеслав Леопольдович Грубер (1814 v 1890), возглавивший в 1855 году анатомический институт, а в 1858 г. специально учрежденную для него кафедру описательной анатомии, делает изучение физических уродств одной из центральных тем своей научной и педагогической практики. Благодаря стараниям Грубера в 1871 году было построено новое здание анатомического института, при котором был создан богатейший в России анатомический музей, включавший большое количество тератологических экспонатов v образцы сросшихся двоен, мозговых грыж, гидроцефалов, циклопов и т. д.29 Замечательно, что сам Грубер, при огромной научной плодовитости и немыслимом секционном опыте (ученик Грубера, будущий начальник Военно-медицинской академии А. И. Таренецкий подсчитал, что через руки его учителя прошло свыше 30 тысяч трупов), демонстрировал «базаровский» тип поведения, оставшись в памяти мемуаристов нарочито суровым и до грубости резким в выражении своих мнений.30

Литературные иллюстрации нравственной патологии находят в эти же годы поддержку в психологической теории «нравственного помешательства» (термин, введенный в 1830-е годы английским психиатром Дж. К. Причардом и получивший широкое распространение в отечественной психиатрии второй половины XIX века),31 позволявшей расценивать не только безумие, но и аморальность в качестве органической девиации. В русской литературе дальше других в развитии этого тезиса пошел А. Н. Герцен, объявивший больным не человека, но человечество. На протяжении десятилетий и в разных текстах («Кто виноват?» (1846), «Доктор Крупов» (1847), «Поврежденный» (1851), «Aphorismata. По поводу психиатрической теории д-ра Крупова» (1869), «Доктор, умирающие и мертвые» (1869) Герцен возвращается к однажды поставленному диагнозу: прогресс цивилизации есть прогресс болезни: «Надобно взглянуть на исторические лица с точки зрения безумия, на /исторические/ события с точки зрения нелепости», чтобы понять, что мир деградирует в направлении тотального сумасшествия: «Официальные патентованные сумасшедшие в сущности и не глупее и не поврежденнее всех остальных, но только самобытнее, сосредоточеннее, независимее, оригинальнее, даже, можно сказать, гениальнее тех».32 Не ясно, в какой мере мазохистические проповеди Герцена подпитывались психиатрическими идеями, они кажутся менее оригинальными на фоне теорий дегенерации, нашедших свое программное изложение в работах французских психиатров v ученика Эскироля Моро-де-Тура (1804-1884) и Бенедикта Августина Мореля (1809-1872). В отталкивании от ламаркианской идеи изменения видов Морель (в «Traité des dégénérescences physiques, intellectuelles et morales de l'espèce humaine», 1857) развил идею об «обратном пути» эволюции человеческого рода. Совершенный при своем создании человек на протяжении культурной истории обнаруживает тенденцию к общеколлективному вырождению. Ход цивилизации отмечен увеличивающимся числом психических, умственных и телесных патологий, предвещающих v в историософской перспективе v ослабление и, в конечном счете, утрату способности к деторождению, смерть человеческого рода. В начале 1860-х годов антропологическому объяснению дегенеративной эволюции в сильнейшей степени способствует публикация «Происхождения видов» Чарльза Дарвина (1859). Утверждение Дарвина об изменении животных видов в зависимости от условий и среды обитания подразумевает, что сила природного прогресса так или иначе уравновешивается силою ретардации, замедляющей или вообще препятствующей поступательному «улучшению» того или иного вида. Сказанное о животных при этом в общем виде прочитывалось как относящееся к человеку, v чуть позже, в скандальной статье 1871 года («Происхождение человека») Дарвин решится придать этому прочтению эволюционную перспективу, объявив обезьяну предтечей человека.

Еще более радикальный шаг на этом пути был сделан двоюродным братом Дарвина v Фрэнсисом Гальтоном (1822-1911), положившим в основу ряда своих работ («Наследственный талант и характер», 1865; «Наследственный гений», 1869) изучение эволюции в терминах наследственности и прямо постулировавшим, что наследование физических свойств у человека и животных в принципе не отличаются друг от друга.33 Сравнительные данные этнографии и антропологии убеждали Гальтона (напоминавшего о традициях френологических расчетов Галля и Шпурцхайма) v и были призваны убедить его читателей, что различие мировых культур и человеческих рас обнаруживает действие «естественного отбора» прежде всего на уровне биологии и конкретно v генетики, Замечательно, что в том же 1865 году, когда появилась первая статья Гальтона о роли биологической наследственности, Грегор Мендель сформулировал законы наследственности (возвращение к признакам родителей через поколение и более) установленные опытным путем на горохе рisum sativum, и заложил тем самым основу современной генетики.34 Именно генетические различия способствуют, по Гальтону, трансформации человеческих «видов» как в сторону прогресса, так и в сторону регресса. Качество человеческой «природы» обеспечивается сочетанием физической и интеллектуальной «даровитости», по разному проявляющей себя у представителей разных культур, но всегда зависящей от наследственности. В перспективе Гальтон не исключал, что общество не только способно, но и должно стремится к улучшению человеческой природы, заботясь о сознательном подборе брачующихся пар, примерно так, как поступает животновод в отношении лошадей и коров (не удивительно, что одна из статей Гальтона была прямо посвящена животноводству: «Стадность у коров и человека», 1872).35

В России эволюционная теория Дарвина очень быстро находят своих поклонников и противников.36 Чуткий к научным и философским теориям Ф. М. Достоевский заставляет в романе «Бесы» маньяка Кириллова рассуждать о появлении в ходе эволюции «нового человека», заступающего место Бога. Человек будущего нов интеллектуально и физически, а человеческая история разделится на две эпохи: «от гориллы до уничтожения Бога и от уничтожения Бога /«До гориллы?» v спрашивают Кириллова/- до перемены земли и человека физически. Будет Богом человек и переменится физически».37 Что касается идеи Гальтона о роли биологической наследственности, то ее популяризация обнаруживает в России не только историю, но и своеобразную предысторию в виде вышедшей в 1866 году в Петербурге книги «Усовершенствование и вырождение человеческого рода» адьюнкт-профессора Петербургской медико-хирургической академии (ставшего позднее попечителем Западно-Сибирского учебного округа и одним из основателей Томского университетета) Василий Марковича Флоринского.38 Флоринский, скорее всего, не был знаком с вышеназванными работами Гальтона (учитывая, что первая статья Гальтона о наследственности вышла в 1865 году, а обобщающая работа на ту же тему появится через три года), но в своих рассуждениях он фактически следует той же линии аргументации, что и Гальтон. «Народ и правительство, v начинает свою книгу Флоринский, v хлопочут об уничтожении миазм, о доброкачественности съестных припасов, о здоровости жилищ и проч., но, к удивлению, так мало обращают внимание на корень народного здравия v на гигиену бракосочетания». Но ведь даже простая аналогия с положением дел в животноводстве, рассуждает он здесь же, могла бы продемонстрировать важность генетического фактора в улучшении социальной жизни: «Систематически взлелеянные породы животных изумляют нас свои совершенством, между тем как человек к последовательных генерациях скорее размножает болезни и физическую слабость, чем совершенствуется».39 Общество призвано к тому, чтобы изменить такое положение дел и помочь этому может «гибридизация», «рациональное бракосочетание», аналогичное скрещиванию в том же животноводстве. Так, например, ясно, что «при соединении двух особ слабого телосложения, лимфатического темперамента, рождаемые дети будут еще более слабы, расположены к золотухе и английской болезни. Поэтому следует избегать таких соединений, а, напротив, должно подновлять телосложение и темперамент хорошо обсужденной помесью».40 В качестве тех, кто должен выступать в роли советчиков в реализации «рационального бракосочетания» Флоринский называет прежде всего врачей, способных определить наследственные свойства, допускающие их сочетание у брачующихся. «К сожалению, v сетует он здесь же, v врачей не призывают к участию при составлении законов об этом предмете. Наши законодательства не предписывают никаких мер к улучшению физического быта человечества, за исключением разве запрещения браков при известных степени родства. Поэтому общество само должно заботится о таком важном вопросе».41

В интеллектуальной атмосфере последней трети XIX века вызов социального дарвинизма означал, что человек v и именно белый человек v занимает наивысшую позицию в эволюционной цепи природного развития.42 Гальтон, конкретизировавший эту позицию в этнокультурном смысле, позволившем думать, что социальное неравенство является результатом качественного неравенства в сочетании наследственных свойств, был вполне оригинален в своих рассуждениях, но, как это часто бывает, сформулировал идею, для восприятия которой уже были подготовлены необходимые научные предпосылки. В антропологии этого времени все чаще ставятся вопросы о древности человеческого рода, происхождении и скрещении человеческих рас, постоянстве человеческих типов, соотношении между человеком и зоографическими провинициями, а главным методом исследования становятся антропометрические (преимущественно v краниометрические) вычисления анатомических показателей расовых различий и полового диморфизма.43 К концу 1860-х годов в рамках этих наблюдений формулируются два важных в своем соотнесении постулата. Первый из них v постулат о большей развитости мозга у представителей так называемых цивилизованных народов, чем у представителей «примитивных» народов, второй v о большей развитости мозга мужчины, чем мозга женщины. Для ученых антропологов, этнографов и психиатров антропометрическая статистика стала основой для далеко идущих гипотез. Одна из них касалась сравнительного сопоставления мужских и женских черепов европейских и первобытных народов, на основании которого ведущими европейского антропологами второй половины XIX века был сделан вывод о том, что в своем как анатомическом, так и физиологическом развитии женщина в большей степени «запаздывает» за развитием цивилизации и в большей степени наследует архаическое прошлое, нежели мужчина.

В истории научной и общественной мысли риторические размышления на тему такого «запаздывания» не редки и принадлежат многим авторам v в том числе и тем из них, чьи тексты были принципиальными в формировании «фоновых знаний» современников. Среди русских авторов, энтузиастически доверившимся выводам европейских антропологов, был, в частности, Добролюбов, увидевший в тезисе о меньшем мозге женщины лишний аргумент в пользу мнения о меньшей рассудочности женщин и большей рассудочности мужчин.44 Того же аргумента придерживался Писарев, соотносивший вес мозга с интеллектуальной активностью и умственным «недоразвитием» женщины по сравнению с мужчиной.45 Афанасий Щапов положит краниометрические отличия мужчин от женщин в основу объяснения этнокультурных особенностей рассовой «гибридизации». Пересказывая выводы Эмиля Гушке и Германа Велькера v двух корифеев тогдашней антропологии, Щапов цитирует физиолога Карла Фогта:

«Женский череп, как в горизонтальной окружности, так и по величине внутренней полости, меньше мужского, и это вполне согласно с меньшим весом мозга у женщин. <-> Формы женской головы мягче, закругленнее; личная часть, именно челюсти и черепное основание развиты меньше и последнее сильно сужено в заднем своем отделе. Притом основание черепа более вытянуто, седельный угол прямее и обнаруживается замечательное стремление к косозубости и длинноголовости. Вообще можно сказать, что тип женского черепа во многих отношениях подходит к типу детского, еще более к типу черепа низших рас, а с этим обстоятельством повидимому находится в связи то замечательное явление, что расстояние полов, относительное образования черепной полости увеличивается с совершенством расы, так что европеец гораздо более превосходит европеянку, чем негр негритянку. <-> Женщина сохраняет в образовании своей головы указание на прежнее состояние, из которого выработалась раса или племя, или в которое они опустились». 46

Дискуссии о равноправии мужчины и женщины в этом контексте фактически не изменили традиционной дихотомии эпохи Просвещения, вверявшего мужчине ответственность за Культуру и Цивилизацию, а женщине v ответственность за Природу.47 В 1861 году из печати выходит знаменитая книга Бахофена о материнском праве, сформулировавшая теорию, радикально тематизировавшую гендерные приоритеты в социально-историческом развитии человечества.48 Женщине в этой теории отводилась роль первооткрывателя и вместе с тем наследника правовых основ социальной традиции. Постулировав на основании сабинских и древне-римских мифов, существование матриархата, то есть периода материнского господства в истории человечества, Бахофен скрестил антропологический и сравнительно-исторический анализ и дал почин гипотезе, напоминающей о себе по сей день. Представление о «женских» истоках культуры и цивилизации, а также о существенном различии мужского (рассудочного) и женского (эмоционального) типа мышления в научном и литературном дискурсе остается полемически актуальным до начала XX века, предопределяя общие тенденции в конструировании «женских» мифологем национальной культуры,49 но также убеждение в том «при разрешении всякого социального вопроса необходимо обращаться к законам физической природы».50

Возможности «разрешения социального вопроса» путем обращения к «законам физической природы» надолго озаботят умы литераторов и публицистов, психиатров и юристов. Вослед Морелю, выделившему ряд психосоматических показателей («стигматов») вырождения (раздражительность, мнительность, слабость телосложения, импотенция) Свед Магнус Хусс (1807-1890) и Валентин Маньян (1835-1916) типизируют основных представителей дегенеративной эволюции. Это преступники, алкоголики (считается, что именно Хусс придал термину «алкоголизм» статус научного концепта),51 а в более широком смысле v все те, кто составляет массу социальных «неудачников». Все они, как полагают в это время ведущие ученые Европы (французский антрополог Ляпуж, психиатры Легрен и Дежерен, их немецкие и австрийские коллеги v К. Вернике, Т. Мейнерт, Р. Крафт-Эбинг), в большей или меньшей степени являются жертвами наследственного вырождения. Биологическая неполноценность, выражающая себя в склонности к мономании (в терминологии Эскироля), «нравственному помешательству» (в терминологии Причарда), психотических вспышках («delire d-emblee» v в терминологии Маньяна) предопределяет проблемы, еще более усиливающиеся при неблагоприятных социальных условиях.52 В 1870-е годы Чезаре Ломброзо (1836-1909) создает «криминальную антропологию», призванную дать наглядное представление о «конституциональном типе» v степени биологического атавизма и, соответственно, социальной опасности того или иного субъекта. В зависимости от большей или меньшей суммы «атавистических черт» телесной конституции (низкие надбровные дуги, выдающиеся скулы, «дегенераивные уши», «ямки на черепе») их носитель зачислялся Ламброзо в категорию homo deliquens, заслуживающую особого социального контроля.53 В развитие теории Ломброзо Поль Мёбиус (1854-1907) и Макс Нордау (1849-1923) акцентировали дегенеративную природу не преступной, но культурной деятельности. В классификацию психических отклонений Мëбиус включал примеры, когда умственная и эмоциональная жизнь дегенератов, отличая их от окружающих (dégénérés supérieurs), ярко проявляется в сфере литературы и искусства. В работах Нордау представление о том, что творческая деятельность может предопределяться наследственными болезнями, получит недвусмысленное, а главное v публицистическое выражение. Инерция наследственно передающихся девиаций бесповоротно предопределяет социальную жизнь и облик самой культуры, творцами которой в своей подавляющей массе отныне объявляются психически неполноценные дегенераты, жертвы вырождения, удачно пользующиеся теми выгодами, которые предоставляет им здоровое общество.

К 1880-м годам у европейских теоретиков дегенерации появляются русские последователи. Криминалист Д. А. Дриль защищает в Харьковском университете диссертацию «Малолетние преступники» (1881), принимает участие в международных конгрессах по «криминальной антропологии» и пишет ряд апологетических работ о юридических перспективах практического использования идей Ломброзо.54 Другим русским участником парижских конгрессов становится приват-доцент Московского университета психиатр Н. Н. Баженов, начинающий свою научную карьеру с антропометрического изучения черепов и бюстов преступников.55 «Русский архив психиатрии, неврологии и судебной психопатологии», издавававшийся профессором Харьковского университета психиатром П. И. Ковалевским, регулярно публикует работы, касающиеся дегенеративных аффектов. Одним из читателей этого журнала был, насколько известно, Л. Н. Толстой, состоявший с Ковалевским в дружественной переписке (с теорией Мореля Толстой познакомился уже в 1860-м году, прочитав ее изложение в статье Альфреда Мори в «Revue de deux Mondes»).56 Позднее, в своем последнем романе «Воскресение» (1899) Толстой уверенно воспроизведет рассуждения криминалистов на предмет наследственной дегенерации в речи общественного обвинителя в сцене суда над Катюшей Масловой. В конце 1880-начале 1900-х годов появляются многочисленные работы, развивающие идеи Ломброзо (в 1892 году выходит русский перевод главного труда Ломброзо «Гений и помешательство») и Нордау (русское издание «Дегенерации» Нордау появляется в 1893 году) v «криминально-антропологические» и «психопатографические» исследования Н. Н. Баженова, В. Ф. Чижа, Я. Чистовича, Н. И. Мухина, И. П. Мержеевского, В. В. Воробьева и многих других.57 Критика научных идей Нордау не меняет при этом главного, что преимущественно вычитывали у Нордау читатели-неспециалисты v тезиса о болезнетворных метастазах европейской культуры. Р. И. Сементковский не сомневался, например, что «как литературный критик, Нордау совершил благое дело», хотя «как медик, он вводит читателя в явное заблуждение: литература и искусство в своих современных представителях страдают весьма редко вырождением или разными формами душевного расстройства; гораздо чаще в них проявляется нравственная болезнь, жажда заручиться успехом и материальными благами при помощи сомнительных средств, и эта болезнь принимает опасные размеры эпидемии».58

В традиции изображения наследственного безумия и его восприятия читательской аудиторией в конце века парадигматическим стало стихотворение А. Н. Апухтина «Сумасшедший» (1890), построенное как пространный монолог (93 строки) лирического героя, находящегося в сумасшедшем доме, обращенный к навестившим героя родным v его жене и ее брату, и представляющий собою смесь ламентаций осознающего свою (наследственную) болезнь пациента, бессознательной мнеморечи и параноидальных инвектив:


«Садитесь, я вам рад. Откиньте всякий страх
и можете держать себя свободно.
Я разрешаю вам. Вы знаете, на днях
Я королем был избран всенародно,
Но это все равно. Смущают мысль мою
Все эти почести, приветствия, поклоны-
Я день и ночь пишу законы
Для счастья подданных и очень устаю».59

За бредом следует просветление, за просветлением v навязчивые галлюцинации: воспоминание о летнем дне, ознаменовавшем первые приступы болезни («Да, васильки, васильки-/ Много мелькало их в поле»), а затем v возвращение к прежнему самозабвенному бреду:

«Однако что же вы сидите предо мной?
Как смеете смотреть вы дерзкими глазами?
Вы избалованы моею добротой,
Но всё же я король, и я расправлюсь с вами! /-/
Эй, стража, люди, кто-нибудь!
Гони их в шею всех, мне надо
Быть одному- Вперед же не забудь:
Сюда никто не входит без доклада».60

Психиатр, вероятно, затруднился бы поставить однозначный диагноз герою апухтинского стихотворения, но замечательно, что при всем отличии образности стихотворения Апухтина от хрестоматийных для русской литературы «Записок сумасшедшего» Гоголя, в обоих текстах есть объединяющий их мотив v оба героя, мнящие себя королями, страдают обсессией на дискурсе власти. Индивидуальное сумасшествие в очередной раз оборачивается сумасшествием коллективным v безумием социальных порядков и ненадежностью идеологических конвенций.

Несмотря на протестующие призывы к литературному оптимизму и читательскому здравомыслию литература последней четверти XIX века по преимуществу рисует мир физических и психических уродств. В 1897 году А. Скабичевский негодующе объявит современную беллетристику апологией сумасшествия:

«Водить читателей по психиатрическим больницам и заставлять его прочитывать целые страницы сумасшедшего бреда считается ныне шиком. /.../ Куда бы вы ни взглянули в современной нам беллетристике писатели самых разнородных школ и направлений, старые и молодые, все подряд рисуют нам один и тот же тип бесхарактерного неврастеника и безвольного психопата. А порою и совсем мономана, как главного героя нашего прекрасного времени. Конечно, перед нами не случайное явление, а как нельзя более знаменательное /-/ Дальше идти, по видимому, уже некуда. Останется разве только закрыть университеты, гимназии и все прочие учебные заведения, а на место их завести на каждом шагу психиатрические лечебницы, где и станут блестеть окончательным безумием будущие герои времени».61

Оценивая общественное умонастроение этой эпохи, В. Воровский напишет позже, что «литературная история русской интеллигенции с конца 70-х годов состоит сплошь из постоянно сгущающейся окраски пессимизма».62 Преодоление вполне осознаваемого современниками пессимизма не исключало в их глазах медицинского и даже собственно «хирургического» вмешательства, а облик ученого и врача снова, как некогда в литературе романтизма, наделялся демиургическими функциями. Герценовский доктор Крупов, видевший причины, заставляющие человека приносить себя в жертву пагубным интересам, в несовершенстве человеческого мозга, мечтал о его усовершенствовании: «При дальнейшем развитии органической химии, при благодетельной помощи натуры можно будет выделывать и поправлять вещество мозга».63 Илья Репин придаст этим мечтам изобразительное воплощение в картине «Хирург Евгений Васильевич Павлов в операционном зале» (1888), уподобив прославленного врача богу-демиургу, создающему «нового человека».64 Физиолог и будущий лаурет Нобелевской премии И. И. Мечников, полемизируя с нежалующим медицину Толстым, найдет аргументы, чтобы придать «хирургическим» надеждам не менее эсхатологический смысл. Больной человек или здоровый, он в любом случае есть урод v «обезьяний урод с непомерно развитым мозгом, лицом и кистями рук».65 Уродство, отклонение от устоявшегося типа означает начало приспособления и, вероятно, v  мечтает Мечников, v именно в этом приспособлении медицина поможет человеку со временем избавится от страданий, старости и непредсказумой смерти (сам Мечников работает в это время над проблемами старческого перерождения и печатает работу о сведении волос при посредстве особенных фагоцитов-хромофагов). Неравнодушный к рассуждениям Мечникова Толстой отзовется на них раздраженной дневниковой записью: «Читал статью Мечникова опять о том же: что если вырезать прямую кишку, то люди не будут более думать о смысле жизни, будут так же глупы, как сам Мечников. Нет, без шуток. Мысль его в том, что наука улучшит организм человека, освободит его от страданий, и тогда можно будет найти смысл v назначение жизни. Наука откроет его. Ну а как же до этого жить всем?»66


Примечания

1 Самойлов В. О. История российской медицины. М., 1997. С. 98?99. Нелишне заметить, что до изобретения холодильных установок семантика анатомии вообще в сильнейшей степени определяется ольфакторными характеристиками. М. В. Ломоносов, хлопотавший в 1746 году об отведении для анатомического кабинета университета отдельного помещения, в представлении в канцелярию Академии наук объяснял эту необходимость доводами, которые столь же актуальны для XVIII-го, сколь и для XIX века: «Анатомический театр должен быть не в жилом доме, но в одиноком месте, ибо кто будет охотно жить с мертвецами и сносить скверный запах? И сам анатомик с фамилией (т. е. анатом с семьей v К. Б.) едва ли при такой мерзости может вести чистую экономию» (Ломоносов М. В. Представление в канцелярию Академии наук об отводе дома Строгановых под университет и гимназию // Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. Т. 9. М.-Л., 1955. С. 600). В актовой речи «О противностях анатомического учения, увеселением и великою онаго пользою несравненно превышаемых» (1765) первый профессор анатомии Московского университета И. Ф. Эразмус подчеркивал, что анатомическими исследованиями на трупах возможно заниматься лишь в зимнее время: в остальное время года трупы слишком быстро портятся (Сточик А. М., Затравкин С. Н. Медицинский факультет Московского университета в XVIII веке. М., 2000. С. 291). Заметим и то, что современная тематизация трупного запаха несравнимо абстрактнее, определяясь более литературными описаниями, чем непосредственным представлением о мертвом человеческом теле. 2 О медицинском дискурсе XIX века как дискурсе «правдивого» знания: Schipperges H. Utopien der Medizin. Geschichte und Kritik der ärzlichen Ideologie des neunzehnten Jahrhunderts. Salzburg: Müller Verlag, 1968. Об эстетике реализма как эстетике негативного и эпатирующего: Moser C. A. Esthetics as Nightmare. Russian «iterary Theory, 1855-1870. Princeton: Princeton University Press, 1989.

3 О зависимости поэтики натуральной школы от поэтики «неистового романтизма»: Де-ля-Барт. Разыскания в области романтической поэтики и стиля. Т. 1. Киев, 1908. С. 156, след.; Виноградов В. В. Эволюция русского натурализма. Гоголь и Достоевский. С. 162-205. По мнению Лидии Гинзбург, «романтическое характерное и безобразное стало материалом, источником для реализма, но реализм преобразовал этот материал свойственным ему умением видеть частное» (Гинзбург Л. Литература в поисках реальности // Вопросы литературы. 1986. » 2. С. 109. Курсив v мой).

4 Писарев Д. И. Литературная критика в трех томах. Т. 2. Статьи 1864-1865 гг. Л., 1981. С. 345.

5 Герцен А. И. Собрание сочинений в 30-ти томах. Т. 16. М., 1959. С. 135-136.

6 Крестовский В. В. Петербургские трущобы. Кн. 1. Л., 1990. С. 33-34. Крестовский цитирует (с незначительными изменениями) предисловие Помяловского к задуманному, но ненаписанному роману «Брат и сестра». Отрывки из предисловия были напечатаны в «Современнике» в 1864 году. Полный текст предисловия см: Помяловский Н. Г. Сочинения в двух томах. Т. 2. М.-Л., 1965. С. 193.

7 Писарев Д. И. Литературная критика. Т. 3. Статьи 1865-1868 гг. С. 192. Статьи Писарева особенно отличаются обилием (паталого)анатомических сравнений, напр. (первые предложения статей «Погибшие и погибающие», 1866 и «Старое барство», 1868): «Сравнительный метод одинаково полезен и необходим как в анатомии отдельного человека, так и в социальной науке, которую можно назвать анатомиею общества»; «Новый, еще не оконченный роман графа Л. Толстого можно назвать образцовым произведением по части патологии русского общества» (Писарев Д. И. Литературная критика. Т. 3. С. 50, 245). Риторические предпочтения Писарева (и его современников) к подобным сравнениям определяются актуальной метафорикой «больного общества» и «болезней» власти. См. анализ соответствующих метафор (разложения, заразы и т. д.) в изображении «тела нигилиста» в диссертации: Pozefsky P. Dmitrii Pisarev and the Nihilist Imagination: Social and Psychological Origins of Russian Radicalism (1860-1868). Ph. D. Diss. University of California, «os Angeles, 1993. P. 293-322. От лица своего поколения академик Павлов будет позже писать, что «под влиянием литературы 60-х гг., особенно Писарева, наши умственные интересы обратились к естествознанию» (Павлов И. П. Полное собрание трудов. М.- Л. 1949. Т. V. С. 341).

8 Молва. 1880. » 35.

9 Стасов В. В. Двадцать пять лет нашего искусства // Стасов В. В. Избранные сочинения в трех томах. Т. 2. М., 1952. С. 497. В той же статье, ретроспективно оценивая художественные тенденции 1860-1870-х годов, критик особенно выделял «довольно значительный контингент» талантливых картин «с содержанием элегическим» (С. 466).

10 Скульптурный натурализм в изображении мертвого Сократа вызывает, впрочем, не одни восторги. В конце века Р. И. Сементковский негодующе выговаривал скульптору, что мертвый философ смешон и слишком похож на пьяного, тогда как «в сознании всякого человека живет мысль, что смерть Сократа была явлением трагическим» (Сементковский Р. И. Русское общество и литература. СПб., /б. г./ С. 404).

11 Ср.: Сарабьянов Д. В. В. Г. Перов и бытовой жанр 1860-х годов // История русского искусства. Т. IX. Кн. 1. / Под общ. ред. И. Э. Грабаря. М., 1965. С. 108-109.

12 Стасов В. В. Избранные сочинения. Т. 2. С. 434.

13 Пирогов Н. И. Анатомические изображения человеческого тела, назначенные преимущественно для судебных врачей. СПб., 1846; Пирогов Н. И. Анатомические изображения наружного вида и положения и положения органов, заключающихся в трех главных полостях человеческого тела. СПб., 1850; Anatomia topographica sectionibus, per corpus humanum congelatum triplice directione ductis, illustrata /Иллюстрированная топографическая анатомия распилов, произведенных в трех направлениях через замороженное человеческое тело/ Т. 1-4. СПб., 1852-1859.

14 Островерхов Г. Е., Лубоцкий Д. Н., Бомаш Ю. М. Оперативная хирургия и топографическая анатомия. М., 1972; Мирский М. Б. Хирургия от древности до современности. Очерки истории. М., 2000. С. 445, след.

15 См., напр., рецензии на «Полный курс прикладной анатомии» в «Отечественных записках» (1843. Т. XXVIII. » 6. С. 51-53; 1846. Т. XI«V. » 3. С. 19-23); рецензию В. Л. Ханкина на анатомические атласы 1859 года v в «Русском слове» (1860. » 11).

16 Подробнее о пироговской методике распилов, а также анатомической или «ледяной» скульптуры (обнажение органов в их естественном положении с помощью долота и молотка): Пирогов Н. И. Сочинения. Т. 1. Киев, 1916. Стлб. 398-421. См. также: http://www.vsma.ac.ru /~ta/pirogov.html

17 Скабичевский А. М. Очерки истории русской цензуры. С. 398.

18 Пирогов Н. И. Вопросы жизни // Пирогов Н. И. Избранные педагогические сочинения. М., 1985. С. 50.

19 4 ноября 1847 г. Симпсон выполнил первую операция под хлороформным усыплением, 8 декабря 1847 г. такую операцию повторил Лоссиевский в Варшава, 9 декабря 1847 г. Поль в Москве, 27 декабря 1847 г. в клинике Пирогова в Санкт-Петербурге было выполнено сразу пять операций. Пирогов изучает способы внутривенного и ректального наркоза (введение эфира в прямую кишку). В начале XX века идея Пирогова о внутривенном наркозе была успешно реализована фармакологом Н. П. Кравковым и хирургом С. П. Федоровым (1905, 1909), вводившим непосредственно в вену снотворное (гедонал), а сам способ применения неингаляционного наркоза получит название «русского метода».

20 Оскорбленный Пирогов написал официальное письмо начальнику Медико-хирургической академии генералу Н. Н. Аненнкову о невозможности своего дальнейшего пребывания в стенах Академии. Анненков смог убедить Пирогова не покидать Академии, где ученый проработает еще 8 лет, до 1856 года (Белогорский П. А. Госпитальная хирургическая клиника при Императорской военно-медицинской академии. СПб., 1898. С. 35-38).

21 Кони А. Ф. Пирогов и школа жизни // Кони А. Ф. На жизненном пути. Т. II. СПб., 1912. С. 296.

22 «Эксперименты со смертью объединяли светских людей в различные кружки. В связи с делом госпожи Лафарж особую популярность приобрели опыты с мышьяком: собакам давали большую или меньшую дозу яду и смотрели, через сколько времени они умрут. Производились также эксгумации. Химик-бальзамировщик Ганналь сумел создать себе рекламу, приглашая светских людей присутствовать при эксгумации трупов, которые он забальзамировал несколько лет назад; эксгумация производилась, чтобы убедиться в их хорошей сохранности. Эти эксгумационные утренники, проводившиеся на кладбищах Шатийон и Пер-Лашез, были в большой моде в 1847 году. В салонах устраивали вечера препарирования трупов. Доктор Озу сконструировал манекен-труп, который, в зависимости от степени правдоподобия, стоил от одной до трех тысяч франков. Этот «труп» клали на стол, и хирург приступал к препарированию. Он пояснял свои действия: «сейчас я отрезаю голову, обнажаю мышцы, вынимаю внутренности-» В конце «анатомического сеанса» от «трупа» оставался один скелет. Чтобы зрители не слишком грустили, время от времени их слух услаждали музыкой и подавали им прохладительные напитки: «Дамы, не переставая следить за операцией, едят мороженое, пьют оршад и жуют печенье». У некоторых начинаются нервные припадки, что придает зрелищу еще больше пикантности» (Мартен-Фюжье А. Элегантная жизнь, или Как возник «весь Париж», 1815?1848 / Пер. с фр. В. А. Мильчиной, О. Э. Гринберг. М., 1998. С. 278?279).

23 Воспоминания, мысли и признания человека, доживающего свой век смоленского дворянина // Русская старина. 1896. Т. 85. С. 192-193. Мемуарист, впрочем, так и не стал врачом v отвращение к трупному запаху оказалось сильнее идеологических доводов: «Удушающий трупный запах так глубоко запал мне в легкие, что долгое время потом я и во сне чувствовал его. /-/ Я понял, что, несмотря ни на какие усилия, никогда не буду в состоянии учиться медицине» (С. 194).

24 Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти томах. Т. 7. М., 1981. С. 75.

25 Чуковский К. Судьба Николая Успенского // Успенский Н. В. Собрание сочинений. Т. 1. М.-Л., 1931. С. IX-X. Занятно, что в собрании сочинений К. Чуковского 1967 года мемуарное упоминание о изрезанной руке выпущено. Речь идет только об изломанных инструментах (Чуковский К. Собрание сочинений в 6-ти томах. Т. 5. М., 1967. С. 151-152).

26 Головин К. Ф. Русский роман и русское общество. СПб., 1909. С. 246, 397.

27 Достоевский Ф. М. Собрание сочинений в 12-ти т. Т. 3. М., 1982. С. 19.

28 Diestelmeier F. Soziale Angst. Konservative Reaktionen auf liberale Reformpolitik in Rußland unter Alexander II (1855-1866). Frankdurt am Main: Peter «ang, 1985.

29 В настоящее время тератологическая коллекция Грубера хранится в музее персональных коллекций выдающихся анатомов Российской Военно-медицинской Академии.

30 Таренецкий А. И. В. Л. Грубер // Труды общества русских врачей. 1890. » 10 v 11.

31 Сироткина И. Е. А. С. Пушкин: страницы из истории российских изданий по психологии и психиатрии // Вопросы психологии. 1999. » 3. С. 90.

32 Герцен А. И. Собрание сочинений в 30-ти т. Т. 4. М., 1955. С. 251. Подробнее: Сакулин П. Русская литература и социализм. Ч. 1. Ранний русский социализм. М., 1924. С. 150?153. В 1870-е годы мысль Герцена о всеобщем сумасшествии подхватит Салтыков-Щедрин. Герой сатирического памфлета «В доме умалишенных» (1873) убеждается, что жизнь сумасшедшего дома ничем не отличается от повседневной жизни в обществе: умственно больные пациенты «имеют право играть в карты, гулять в определенные часы в саду, носить какую угодно одежду (хотя бы даже военную), кушать подаваемый им обед и прочее», но при этом у них имеются обязанности, «из коих главнейшая заключается в том, чтобы не роптать на порядки». (Салтыков-Щедрин М. Е. Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч. в двадцати томах. Т. 10. М., 1970. С. 595).

33 Наиболее подробной биографией Гальтона, включающей детальный разбор его работ, по сей день остается трехтомная монографии его друга и ученика Карла Пирсона: Pearson K. The «ife, «etters and «abours of Francis Galton. Vol. 1-3. Cambridge, 1914-1930. См. также: Forrest D. W. Francis Galton: the «ife and Work of Victorian Genius. «ondon, 1974.

34 Канаев И. И. Франсис Гальтон // Канаев И. И. Избранные труды по истории науки. СПб., 2000. С. 374.

35 Walter W. Der Geist der Eugenik: Francis Galtons Wisseschaftsreligion in kultursoziologischer Perspektive. Bielefeld, 1983.

36 О восприятии Дарвина в России и влиянии его идей на общественную мысль 1870-1890-х годов: Vucinich A. Darwin in Russian Thought. Berkeley: University of California Press, 1988.

37 Достоевский Ф.М. Полн. собр. Сочинений. Т. 10. Л., 1974. Р. 94. В комментарий к рассуждениям Кириллова Джозеф Франк напоминает о «Сущности христианства» Людвига Фейербаха, провозглашавшего «необходимым поворотным пунктом истории» «момент, когда человек осознает и примет, что понятие Бога есть не что иное, как понятие человека как вида. - Homo homini Deus est v вот великий практический принцип, вот ось, вокруг которой вращается мировая история» (Frank J. Dostoevsky: The Miraculous Years, 1865?1871. Princeton, 1995. Р. 481).

38 Канаев И. И. На пути к медицинской генетике // Канаев И. И. Избранные труды по истории науки. СПб., 2000. С. 339-355.

39 Флоринский Ф. /так v !/ Усовершенствование и вырождение человеческого рода. СПб., 1866.

40 Флоринский Ф. Усовершенствование и вырождение человеческого рода. С. 132.

41 Флоринский Ф. Усовершенствование и вырождение человеческого рода. С. 134.

42 В интерпретации Шелдона Уотса теория Дарвина изначально подразумевала «колониальный» подтекст, оправдывая культурное и политическое доминирование белого человека: Watts S. Epidemics and History. Disease, Power and Imperialism. New Haven; «ondon, 1999. P. XIII.

43 Topinard P. Eléments d-anthropologie générale. Paris, 1885.

44 Добролюбов Н. А. Органическое развитие человека в связи с его умственной деятельностью // Добролюбов Н. А. Собрание сочинений в 9-ти томах. Т. 2. М., 1962. С. 444; см. также: Лихачева Е. О. Материалы для истории женского образования в России. СПб., 1899. С. 465.

45 Писарев Д. И. Сочинения в шести томах. Т. 1. СПб., 1894. С. 486.

46 Щапов А. Этнографическая организация русского народонаселения // Библиотека для чтения. 1859. С. 25, 26. В 1866 году цитируемая Щаповым работа К. Фогта появится в русском переводе: Фогт К. Человек и его место в природе. СПб., 1866.

47 Weigel S. Topographien der Geschlechter. Reinbeck bei Hamburg, 1990. S. 118?148.

48 Bachofen I.-I. Das Mutterrecht. Eine Untersuchung über die Gynaikokratie der Alten Welt nach ihrer religiösen und rechtlichen Natur. Stuttgart, 1861.

49 Богданов К. А. Гендер в магических практиках: русский случай // Гендерный подход в антропологических дисциплинах. / Сост. К. А. Богданов, А. А. Панченко. СПб., 2001. С. 150-165.

50 Гиероглифов A. Общественное призвание женщины // Отечественные записки. 1863. » 8. C. 527. См. также: Кривошапкин М. Значение женщины // Светоч. 1860. » 7. C. 1-40.

51 Porter R. The Greatest Benefit to Mankind. A Medical History of Humanity from Antiquity to the Present. «ondon, 1999. P. 511.

52 Подробно: Pick D. Faces of Degeneration: A European Disorder, c. 1848-1918. Cambridge, 1989; Dowbiggin I.R. Inherited Madness: Professionalisation and Psychiatric Knowledge in Nineteenth-Century France. Berkeley, 1991.

53 Gould S.J. The Mismeasure of Man. New York; «ondon, 1981.

54 Дриль Д. А. Очерк развития учения новой позитивной школы уголовного права // Юридический вестник. 1883. » 10. С. 171-232; » 11. С. 355-413; Дриль Д.А. Антропологическая школа и ее критики // Юридический вестник. 1890. » 12. С. 579-599.

55 В 1885 году работа Баженова на эту тему («Etudes cephalometriques sur une serie de bustes d'assasins supplicies et de personnages distingues») была одновременно опубликована в двух французских журналах: («Bulletin de l'Ecole Anthropologique de Paris» и «Annales Medico-Psychologiques»).

56 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 48. С. 23.

57 Чистович Я. Душевная болезнь царя Ивана Васильевича IV, Грозного // Чистович Я. История первых медицинских школ в России. СПб., 1883; Чиж В. Ф. Медицинское изучение преступника, СПб., 1893; Чиж В. Ф. Криминальная антропология. Одесса, 1895; Мухин Н.И. Нейрастения и дегенерация // Архив психиатрии. 1888. » 1. C. 49-67; Баженов Н. Н. Психиатрические беседы на литературные и общественные темы. М., 1903; Мержеевский И. П. Об условиях, благоприятствующих развитию душевных и нервных болезней в России и о мерах, направленных к их уменьшению // Труды первого съезда отечественных психиатров 5-11 января 1887 г. СПб., 1887. С. 15-38; Воробьев В.В. Дегенераты и их общественное значение // Отчеты Московского общества невропатологов и психиатров за 1901-1902 гг. М., 1902. C. 9?10. В начале 1900 годов многочисленные психопатографические диагнозы и работы на тему дегенерации публикуются в «Вестнике психологии, криминальной антропологии и гипнотизма».

58 Сементковский Р. И.. Русское общество и литература. СПб., /б. г./. С. 517. См. также: Vroon R. Max Nordau and the Origins of Russian Decadence // Сборник научных трудов в дар проф. Миливое Йовановичу. Белград; Москва, 2002. С. 85-100.

59 Апухтин А. Н. Стихотворения. Л., 1961. С. 238. Первая публикация: «Вестник Европы». 1890. » 12. С. 239. «Сумасшедший» оставался одним из наиболее излюбленных текстов эстрадного и любительского репертуара на протяжении трех десятилетий; стихотворение неизменно включалось в сборники «Чтец-декламатор», эталонным считалось чтение артиста П. Н. Орленева. Композитор Н. Киршбаум переложил «Сумасшедшего» для мелодекламационного исполнения, позднее отрывок из стихотворения («Да, васильки, васильки») послужил основой популярного мещанского романса.

60 Апухтин А. Н. Стихотворения. С. 240.

61 Скабичевский А. Больные герои больной литературы // Скабичевский А. Сочинения в двух томах. Т. 2. Спб., 1903. Стлб. 582, 598.

62 Воровский В. Литературные очерки. М., 1923. С. 101.

63 Герцен А. И. Соч. в 4-х томах. Т. 4. С. 303.

64 По свидетельству Р. И Сементковского, среди выставлявшихся работ Репина была еще одна работа, посвященная медицинской тематике v (утраченный?) эскиз «Студентки медицины в препаровочной» (Сементковский Р. И. Русское общество и литература. От Кантемира до Чехова. СПб., (б. г.). С. 420).

65 К истории полемики: Михайловский Н. К. Литературные воспоминания. Т. 1. С. 189-197.

66 Запись от 1 марта 1903 года (цит. по: http://www.kulichki.com/inkwell/text/hudlit/classic /tolstoj/dnevnik/1903.htm).

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.