Адрес: https://polit.ru/article/2004/06/21/levin/


21 июня 2004, 08:36

Эмоции, идеология и офисная улыбка

Групповая дискуссия (разговор слушателей, организованных по принципу “фокус-группы”) после лекции Андрея Зорина “История эмоций” была на редкость активной, число желавших принять участие оказалось больше, чем всегда. Из тем лекции для обсуждения на групповой дискуссии была предложена та, которая позволяла выйти из сферы профессиональной работы историка в контекст сегодняшней повседневности – как работают современные “тексты”, способные определять индивидуальные эмоции. Это давало равные шансы участия людям разных специальностей, не только историкам и психологам.

В вопросе о детерминации эмоций через тексты, участники быстро пришли к согласию, что источником таких текстов является ныне телевидение. Были сделаны интересные уточнения, что в телевидении эта функция лежит отчасти на новостных программах, а отчасти на рекламе. Не удивительно, что прозвучали крайние суждения – от прямого возмущения тем, как телевидение осуществляет это программирование, до рекомендации исключить его как фактор из своей жизни:

А что мне они говорят, что чеченцев я должна ненавидеть или что надо забирать всех в армию без отсрочки. Это что такое? Включаются эмоции, страх.

-Выключите телевизор. Я без телевизора живу уже много лет.

Для такой аудитории, как аудитория лекций “Полит.ру”, интересно отметить, что влияние Интернета не упоминалось – значит, этот вид медиа не выступает в качестве программатора эмоций – по крайней мере для данной категории пользователей.

Разговор был направлен (не без помощи профессиональных психологов, принимавших участие в дискуссии) к извечной теме культурной репрессии, то есть на этот раз не к тому, как культура порождает и навязывает эмоции, а к тому, как она их блокирует и запрещает. Было интересно наблюдать, как несколько участников пытались предложить к обсуждению “классическую” проблематику девиантного сексуального поведения (напр., супружеская неверность) и связанных с этим эмоций – как объектов запрета, но группа в целом выполнила как раз ту самую репрессивную функцию и не дала этой теме раскрыться.

Достаточно абстрактно, надо признаться, поставленная и в лекции, и на групповой дискуссии тема культурного контроля над эмоциями была в ходе дискуссии буквально уничтожена усилиями нескольких участников, за что нельзя не принести им благодарность. При этом одним из вариантов был прямой отказ самой постановке вопроса в праве на методологическую корректность. А другим была невинная на вид реплика:

Я не понимаю, что такое культура. Существует на самом деле бесконечное множество субкультур, к которым мы принадлежим.

Впрочем, этот ход, оказавшийся эффективным для подрыва одного из тезисов дискуссии, сам не выдержал своего логического развития:

Мне интересно, что во мне мое, а что продиктовано другими, - что мне наговорили родители когда-то, что наговорили самим родителям еще кто-то, что наговорило телевидение и т.д., - и что действительно я испытываю. И вообще существует ли это

.

На вопрос последовал жесткий ответ, казалось бы, закрывающий дискуссию:

Нет исключительно своего, принадлежащего Вам и только Вам, как Ваш ботинок, который Ваш, и ничей больше

.

Но эта известная философская позиция была оспорена известным философским же аргументом:

Если в нас внутри ничего (собственного) нет, т.е. мы суперпозиция всего окружающего, и наши мамы тоже, - то откуда вообще все?

Было бы в высшей степени замечательно, если бы на групповой дискуссии эта коллизия была бы разрешена. Но этого не произошло, и разговор, перешагнув эту пропасть, двинулся к материям, которые оказались для аудитории явно более близкими.

Дискуссия оказалась на перекрестье вертикальной - культурно-исторической - и горизонтальной - культурно-географической - перспектив.

Культурно-историческая перспектива дала себя знать в отдельных попытках сравнить нынешнюю эмоционально-чувственную жизнь с прошлой. При различиях, связанных с личным опытом и возрастом респондентов, общим было представление о том, что при советской власти эмоциональная жизнь в обществе строилась не так, как сейчас. В сфере публичной, полагают участники, программирование эмоций, предписание эмоциональных оценок было более жестким, чем сегодня. Попросту говоря, ряд инстанций идеологического контроля указывал, чему радоваться, чему нет. Примечательно не это “воспоминание”, принадлежащее респондентам, чей возраст не позволяет считать, что они сами испытали это воздействие, а их гипотеза, что отсутствие в нынешней жизни подобного института управления общественными эмоциями порождает в обществе напряжение.

Здесь дискуссия выявила несколько немаловажных вещей. Само наличие напряжения, даже сверхнапряжения, в нашей жизни охотно констатировали практически все. Для большинства этот факт, как выяснилось, не требовал объяснения. Для них напряжение было чем-то вроде непременного атрибута современной жизни, далеко не всегда оцениваемого отрицательно. Для других оно, по их словам, было в тягость, но они соглашались на него как на издержки или плату за “современную жизнь”. Почему эта жизнь непременно должна быть напряженной и сверхнапряженной, не задумывался, кажется, никто из участников.

По поводу же причин на дискуссии прозвучало два ответа. Один был приведен выше: утрата “руководящей и направляющей” инстанции, согласно этой идее, создает в обществе “напряги”. Причем напрягаются от этого не только люди, взращенные “при совке”, но и ровесники перестройки. Вроде, "совок" нас как-то защищал, что-то такое предписывал. Какая-то была идеология, какой-то был бульон, в котором мы варились, космос был в голове у каждого... (А теперь) социальные условия жизни ужесточились, господствующая культура рассосалась… общая агрессивность растет. При этом от человека, от индивида что-то требуется: то ли (иметь собственную) индивидуальность, то ли приписать себя к уже какой-то имеющейся субкультуре. А при этом моделей не дают каких-то готовых. Защита ушла со стороны культуры, а требования повысились. Эта мамаша, наша культура, она нас плохо кормит, а требует с нас, как со взрослых.

Был сделан ход к теме, которая не получила развития, но важность которой для аудитории лекций представляется несомненной. Почему напряжение зашкаливает? Потому что требования к личности, к индивиду, вроде, повысились. Спрашивают с меня примерно столько, сколько с западного человека… который уже знает, чего хочет, который уже воспитан по-другому - изначально свободным. А при этом не дают той свободы, общество не дает свободы. На самом деле репрессивный аппарат остался, органы карающие остались… остались их психологические проекции в моей голове.

Что касается напряжения, то, по одному из мнений, оно видно на лицах людей в метро и растет от недели к неделе. Впрочем, это объяснение и этот взгляд не стали господствующими в дискуссии. Отметим, однако, реплику, которая связывает рост напряжения не с уходом от советского прошлого, а с более поздними событиями: Было время, лет 10 назад, когда вся эта перестройка началась, те, кого потом в средний класс объединили, они почувствовали общность какую-то. Дышать стало легче, в целом приятность жизни возросла, и эмоциональный фон был другой совершенно у общества. А сейчас появились эти барьеры, и я смотрю, разошлось то, что я раньше видела, как общность. Кто-то ушел в корпоративную культуру, кто-то в богемность какую-то, кто-то в оппозицию – в общем, разные стили жизни. И я уже не чувствую этой общности среднего класса. И напряженность растет поэтому.

Более широкий резонанс вызвало обращение к перспективе горизонтальной, при которой “мы” сравнивались с “Западом”. По сути дела, встал вопрос о нашей идентичности, на этот раз – в аспекте эмоций. В отличие от классической его постановки в литературе XIX века, русская душа была обозначена не через доброту, а через противоположные склонности. На вопрос, что людям легче дается, быть добрыми или быть злыми, прозвучал ответ:

-Русскому человеку проще быть злым.

Ответ прозвучал диссонансом с множественными уверениями, что “нам легче быть добрыми”. Это “нам”, как показывают другие исследования, следует считать отсылкой не к национальной, а к классовой общности, а именно к городскому образованному и экономически обеспеченному классу, с которым в основном себя идентифицирует аудитория “Полит.ру”. О его доброжелательности далее пойдет речь, а пока вернемся к замечанию, ставящему вопрос не в классовой, а в этно-культурной или национальной плоскости. Неслучайность прозвучавшего ответа подтверждается дальнейшим ходом дискуссии.

Дискуссия вращалась вокруг улыбки. Речь шла о той улыбке, которая, как полагали многие, стала нормой при обращении человека к человеку “на Западе”, а теперь, с распространением офисной и бизнес-культуры, появилась и у нас. Выражений радости по этому поводу было немного. Точнее, выяснилось, что пресловутое хамство продавщиц уже забылось. Некоторые участники вынуждены были специально напоминать остальным, как на них орали из-за прилавка.

Интрига же состояла в том, что пришедшее на смену доброжелательное отношение работников сферы услуг к клиентам вовсе не всеми оценивается позитивно. Простая точка зрения, что продавщицы и менеджеры в самом деле с интересом и симпатией относятся к клиентам, оказалась маргинальной и третируемой как наивная. В основном все сходились на том, что “офисная улыбка” нам навязана. Навязана, разумеется, Западом. Различия далее состояли в том, как относиться к этой перспективе. Одно, в свою очередь, также сочтенное наивным, мнение состояло в прогнозе того, что постепенно манеры радушия будут усвоены, и это будет благом для нас всех – и клиентов, и самих работников сферы услуг.

Другая точка зрения исходила из того, что, если это произойдет, то вместе с агрессией может исчезнуть и русская душа, ее другая сторона (автор указывал на конститутивность агрессии для русско-советской цивилизации). И вообще, возможно, именно недостаток агрессии привел к разрушению "совка".

В этом месте модератору невольно вспомнилась другая групповая дискуссия, которая состоялась после лекции генерала Гареева. И генерал, и участники дискуссии тогда тоже погрузились в глубины национальных характеров и говорили с такой же, как теперь, горячностью и искренностью (вообще присущей людям, берущимся излагать свои чувства по такому поводу). Тогда звучало, что стремление к агрессии (в адрес России) имманентно присуще как раз “Западу”, относительно которого Россия исторически выступает пассивной и страдательной стороной.

Если мнение об агрессивности русской души прозвучало как крайнее, то мнение о том, что радушие как норма и установка на общение с человеком нам навязано и заставляет нас быть в своем роде неискренними, а потому нас портит, было принято многими.

Нельзя сказать, что этот вопрос (по сути дела, избитый вопрос “мы” и “Запад”) был решен на групповой дискуссии, но были, по крайней мере, предложены два подхода.

Один был по сути таким же, как известный тезис о демократии – форме, быть может, не более близкой нашей национальной традиции, чем бизнес-улыбка: Если возвращаться к офисным улыбкам, то здесь вопрос целесообразности. Это принято потому, что люди не придумали ничего более действенного в той ситуации.

Другой рецепт исходит из того, что не только эмоции (тема нашей беседы!) управляют действиями, но и действия могут управлять эмоциями:

- Вот, вы говорите, что все эти улыбки натянуты… А ты попробуй, улыбнись кому-нибудь, кого ты ненавидишь, и если ты сможешь, ты уже не будешь его так сильно ненавидеть.