28 марта 2024, четверг, 14:40
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

12 апреля 2005, 16:00

Россия между Европой и Азией: Идеологическое конструирование географического пространства

На протяжении многих лет вопрос об отношении России к Западу и Востоку остается открытым. В зависимости от контекста высказывания Россия определяется то как европейская, то как азиатская страна. В своем исследовании Марк Бассин пытается проанализировать миф о складывании такого двойственного представления о России и дать новый ориентир в описании этого вопроса – географическое измерение. «Полит.ру» публикует статью Марка Бассина «Россия между Европой и Азией: Идеологическое конструирование географического пространства», готовящуюся к выходу в книге: Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология / Сост. П. Верт, П.С. Кабытов, А.И. Миллер. М.: Новое издательство, 2005. - 696 с. - (Новые границы).

 

Gehört Russland zu Europa? Der Geograph hat die Antwort am ehesten zur Hand.

Georg von Rauch

Нам следует помнить, что географический регион есть в конечном счете абстракция со своей историей, которая может подчас поведать нам многое о прошлом.

Дэнис Хей

 

Положение России между Европой и Азией в очередной раз стало злободневным вопросом. На самом официальном уровне оно регулярно фигурирует в заявлениях Михаила Горбачева, касающихся внешней политики: эту тень он вызывает к жизни то в столицах западных стран, чтобы подчеркнуть свое видение «общего европейского дома» от Атлантики до Урала, то на Дальнем Востоке, чтобы настоять на естественном самоопределении Советского Союза как азиатской страны. В то же самое время диссидентские круги интеллектуалов в Советском Союзе, в течение нескольких лет спорившие о сопоставлении «Европа –— Россия –— Азия», достаточно часто приходили к выводам, весьма отличающимся от выводов генерального секретаря[1]. На Западе новое и серьезное внимание привлекает сейчас комплексный блок исторических и стратегических проблем, ассоциирующихся с этим сопоставлением[2]. Таким образом, дискурс об особенных отношениях России к Западу и Востоку всегда был и остается по своим идеологически обусловленным корням той точкой, которая должна быть поставлена, и достаточно обширная литература, посвященная этому вопросу, в общем и целом до сих пор анализировала его с этой точки зрения[3]. Тем не менее, вновь начавшаяся дискуссия по этому вопросу дает нам возможность привлечь внимание к одному важному аспекту этого дискурса, который до сих пор постоянно недооценивался, если не игнорировался полностью: глубокое значение специфически географического измерения противопоставления Европа –— Россия - Азия для более широких идеологических расчетов.

На протяжении столетий русские выработали - в ходе процесса, который можно назвать интерпретацией или конструированием географического пространства, - набор в высшей степени контрастирующих между собой географических или геополитических образов самих себя: восприятия России как особого рода географической целостности[4]. Хотя эти образы основывались на некоторых априорных убеждениях и интересах, которые были обусловлены восприятием прочих аспектов российской идентичности, но, будучи однажды созданными, они тем не менее были окружены определенной аурой объективности и потому казались неоспоримыми в большей степени, чем любой другой фактор. В конечном счете эти образы должны были использоваться –— и использовались –— для доказательства того, что включение или исключение России в состав Европы или Азии, вместо того чтобы быть субъективным и ценностным суждением (каковым оно и было), было скорее дано объективно, задано самой конфигурацией природного мира.

Представление о том, что земная поверхность делится на дискретные территориальные массивы, ведет свое происхождение от древнегреческих географов, которые первыми выделили три «континента» –— Европу, Азию и Африку –— естественные географические целостности, казавшиеся отделенными друг от друга большими водными пространствами и, тем самым, обладавшими границами, укорененными в физической конфигурации земной поверхности. В то время как Нил и Средиземное море с легкостью были признаны границами, отделяющими Азию и Европу от Африки, граница между Азией и Европой явно оставалась более проблематичной. Греки были уверены, что такой границей можно считать водный путь, проходящий на северо-востоке –— по Эгейскому морю, через Дарданеллы и Босфор к Черному морю, но земли за северными берегами Азовского моря оставались terrae incognitae, о которых практически ничего нельзя было сказать с уверенностью. Эта скудость географических знаний оказалась своего рода удобством, поскольку она позволила географам античного мира и их последователям времен раннего средневековья настаивать на симметричности тройственного разделения континентов. Размер Азовского моря и его протяженность на север значительно преувеличивались, и значительный земельный массив между ним и арктическим побережьем соответствующим образом был уменьшен; действительно, его свели просто к перешейку между Европой и Азией. Эта сжатая территория была затем аккуратно пересечена рекой Танаис (Дон), которая превращалась в важнейший водный поток, протекающий от своих истоков в северном океане к югу, чтобы впасть в Азовское море. Эта Азовско-Донская фантазия довершила северный сегмент границы, разделявшей Европу и Азию, и сохраняла целостность той и другой как автономных омываемых водой континентов[5].

Эта фантастическая картина мира удерживала свои позиции больше тысячелетия и получила особенно стилизованное изображение на трехчастных средневековых картах, или картах типа «Т-О» [6]. К XVI веку, тем не менее, улучшения в картографической технике, как и наблюдения, доставленные на Запад несколькими европейцами, посетившими Московию, делали все более и более явными общепризнанные недостатки этой космографии. Европейцы начали понимать, что за северными берегами Черного моря простирается пространство значительных размеров, большее, чем просто перешеек. Также становилось ясным то, что Дон был достаточно скромным и извилистым водным путем, который тек не от северного океана[7]. Все эти новые знания подводили к выводу о том, что, по контрасту с другими континентами, Европа и Азия в действительности не отделены явно друг от друга водным массивом, но вместо того объединяются в весьма существенное пространство непрерывной территории.

Новая географическая картина, тем не менее, все еще не ставила под вопрос легитимность самого различия между Европой и Азией как континентами. С одной стороны, учения авторитетов классической эпохи продолжали сохранять формальную власть, к которой надо было относиться с уважением, независимо от явного недостатка соответствия наблюдаемому миру. Не менее важен был тот факт, что понятие самой «Европы» начало претерпевать важную трансформацию[8]. Европа, как ее идентифицировали и завещали это понятие потомкам греки, была физико-географическим регионом и не несла в себе дополнительных культурных или политических смысловых оттенков[9]. По целому ряду причин эта ситуация изменилась в средние века, поскольку христианская церковь начала терять свои прежние претензии на роль вселенского вероисповедания. Начиная с XIV в. географическое царство Европы все в большей степени идентифицировалось с этим вновь описанным духовным царством крещеного люда[10]. Независимо от этой ассоциации стало возникать чувство культурной и политической исключительности и, в конечном счете, превосходства. В последующие столетия это чувство постепенно окрепло до степени несгибаемой уверенности, что Европа является наиболее цивилизованным и наилучшим образом управляемым регионом из всех регионов мира. Составлялись остроумные карты, где Европа персонифицировалась в облике королевы континентов, высоко держащей свой скипетр[11], и к началу XVII столетия великий собиратель историй о путешествиях Самюэль Пёрчас просто озвучил то, что уже стало общим настроением, когда он заметил, что «Качество Европы превосходит ее Количество, по второму она последняя, по первому –— лучшая в Мире»[12].

Так именно в тот момент, когда классическое разграничение между Европой и Азией как обособленными континентами было усилено возникающим идеологическим измерением, открытия в сфере географических знаний угрожали размыть самое основание этого разграничения. Ответом на проблему, создавшуюся после испарения Азовско-Танаисской границы, стал поиск другой границы, способной ее заменить. В течение XVI и XVII столетий множество различных речных путей –— включая Волгу, Каму, Двину, Печору и Обь –— предлагали считать северными дополнительными продолжениями линии Дона, чтобы довести допустимую границу до Арктики и сохранить традиционную симметрию континентов[13].

Может показаться, что допетровская Россия оставалась по большей части незатронутой этой новой догмой европейского превосходства. Изолированная, поглощенная сама собою, страдающая гипертрофированной ксенофобией, Московия выводила свои культурные и религиозные истоки из Византии и никоим образом не рассматривала себя как часть Европы. Даже хотя западное влияние в различных аспектах русской жизни уже стало преобладающим, Московия в целом питала, по выражению В.О. Ключевского, «неодолимую антипатию» к западному миру в целом[14]. Европейцы последовательно приравнивались к татарам или туркам: петровские указы о ношении западного платья при дворе, например, встречали то возражение, что только басурманы - термин, обычно относившийся к мусульманам, - носят немецкую одежду[15]. За немногими исключениями, московиты демонстрировали слишком малую субъективную открытость Европе или симпатию к заявлениям о всеобъемлющем европейском преобладании на мировой сцене; напротив, доктрина Москвы - Третьего Рима служила русским завершенной идеологией их собственной национальной исключительности как избранных носителей истинного христианства. До той степени, в какой они вообще заключали в себе какое-то значение для мышления московитов, категории Европы и Азии сами по себе оставались бесцветными, формальными физико-географическими обозначениями.

Лучшим свидетельством такого внимания было само рассмотрение вопроса о границе между Европой и Азией. Московские книжники были, безусловно, хорошо знакомы с географической литературой Запада, и в России в рукописях циркулировали космографические работы Помпониуса Мелы, Герхарда Меркатора, поляка Мартина Бельского и других. Первые собственно русские космографические сочинения XVI и XVII веков были фактически едва ли большим, чем компиляциями из этих западных источников[16]. В них доверчиво воспроизводилось классическое деление мира на три континентальных земельных массива, и Танаис, или Дон, идентифицировался без детальных уточнений с демаркационной линией между Европой и Азией[17]. Более того, в России этих ортодоксальных представлений придерживались долгое время после того, как они были поставлены под вопрос на Западе –— обстоятельство, достойное внимания, поскольку русские явно должны были обладать более точной топографической информацией об этих территориях, чем западные ученые[18]. Причиной такого постоянства, как я могу предположить, было то, что разделение между Европой и Азией, как и проблема границы, разделяющей их, оставалась в допетровской России схоластическим вопросом, все значение которого проистекало единственно из классических учений. Свидетельством глубокой непоследовательности русских в этом темном географическом вопросе служит их, по-видимому, полное безразличие к тому факту, что принимаемая ими граница по Танаису относила добрую часть исторической сердцевины Московского государства к Азии. По контрасту более проницательные западные путешественники в России придавали этому обстоятельству решающее значение и весьма тщательно его описывали[19].

Воззрения русских на эти проблемы драматическим образом изменились в первой четверти XVIII столетия, когда Петр Великий предпринял далеко идущую реформу российского государства и общества[20]. Эти реформы подразумевали фундаментально новое понимание различия между Европой и Азией и значение этого различия для России. Новая петровская идеология теперь искренне признавала единственное в своем роде значение европейского континента и безусловное превосходство европейской цивилизации, и настроения, подобные тому, которое было высказано Пёрчасом, были теперь с энтузиазмом поддержаны наиболее влиятельными защитниками нового порядка. Историк и географ В.Н. Татищев, например, описывал Европу 1730-х годов как регион, который «по обилию, наукам, силе и славе, якоже и умеренностию воздуха безспорно… преимуществует» над всеми прочими частями света[21]. Подобное суждение едва ли было мыслимым пятьюдесятью годами раньше. В то время как можно спорить о реальной степени, до которой Петр, по его собственному ощущению, мог европеизировать Россию (или даже о том, до какой степени он желал сделать это), не возникает вопроса о том, что страна должна была получить европейский облик и быть основательно реорганизованной в соответствии с европейскими образцами. Эта направленность проявлялась на всех уровнях, начиная с печально знаменитого брадобрития при дворе и заканчивая строительством новой столицы –— квинтэссенции европейского образа жизни.

Возможно, величайшим выражением этих стараний была попытка придать европейскую форму самому характеру России как политического единства. Вслед за победой над Швецией в 1721 году было формально отвергнуто архаичное наименование Московии как царства или царствия. Взамен этого, Россия с огромной помпой и соответствующими церемониями была провозглашена колониальной империей в соответствии с европейской моделью, во главе с правителем, который теперь был императором, а не царем[22]. Эта попытка трансформировать политическую идентичность России сделала необходимым переделать и геополитический образ страны, чтобы создать нечто более узнаваемо европейское взамен обширной и довольно бесформенной агломерации земель и народов, раскинувшейся по Восточно-европейской равнине и северной Азии до Тихого океана. В свете этой цели тот факт, что российское государство частично покрывало два континента, приобретал беспрецедентное значение. Он подчеркивал основную дихотомию российского физического тела, которая, по крайней мере внешним образом, казалось, воспроизводила такую же дихотомию западных империй и могла представляться дополнительным доказательством естественного родства с ними. Как Испания или Англия, Нидерланды или Португалия, по самому большому счету Россия также могла быть разделена на два важнейших компонента: с одной стороны –— коренные земли или метрополия, которая принадлежала европейской цивилизации, и с другой –— обширная, но чужая, вне-европейская колониальная периферия[23].

Эта дихотомия служила основой для дифференциации между европейской и азиатской частями России, дифференциацией, которая была сформулирована впервые за этот период устами Татищева. Татищев, неутомимый приверженец петровских реформ, получил от царя поручение создать полное географическое описание «новой» реформированной России[24], и рукописи, подготовленные в 1730-х годах и циркулировавшие среди российской интеллектуальной элиты, сделали новую перспективу ясной. Новое имперское российское сознание с очевидностью выявилось в предпринятой Татищевым критике более ранних географических изысканий, которые, фокусируя внимание в первую очередь на лучше известных западных частях страны, представляли в результате неполную картину[25]. «Российская империя [размещается] не в одной Европе, но обладает также и значительной частью Азии», — утверждал он, настаивая, что надлежащего определения идентичности страны можно добиться только через знание всей полноты ее владений. Татищев изображал различие между европейской и азиатской частями России как пример чистой географической симметрии: выделенные регионы представляли собой полностью обособленные и контрастирующие друг с другом целостности, и, помимо того факта, что оба они находятся под общей политической эгидой, никакие иные физико- или культурно-географические родственные черты их не объединяют. Татищев особо подчеркнул этот пункт тем, что описывал эти регионы в различных и не связанных друг с другом разделах своей работы[26].

Новое понимание различия между Европой и Азией придало совершенно новую актуальность старой проблеме той границы, которая разделяет их, проходя через Россию. В отличие от империй Запада, где европейская метрополия была во всех случаях четко отделена от колониальных владений значительными водными пространствами, в России метрополия и колонии сливались в единый смежный земельный массив, и географическая литература XVII столетия не давала определенных указаний на ту границу, которая предположительно могла бы разделить их. Пока этот вопрос не был решен, европеизация представлений россиян о самих себе не могла быть реально завершенной, поскольку не существовало бесспорных географических рамок, к которым эти представления можно было бы приспособить. Утверждения, что Российская империя делится на европейскую метрополию и азиатскую колонию, оставались бессмысленными до тех пор, пока сохранялась столь явная неизвестность по вопросу о том, где же именно кончается одна и начинается другая. Таким образом, в течение чуть большего времени, чем одно поколение, неопределенность, окутывавшая европейско-азиатскую границу, трансформировалась из объекта чисто схоластического интереса в проблему определенно политического характера.

Петровское решение этой проблемы не замедлило воспоследовать и было сформулировано все тем же Татищевым. Отвергая границы по различным водным путям, он настаивал, что «весьма приличнее и натуральным положением сходнее» принять Уральский горный хребет (по отношению к которому он предпочитал использовать архаичное название «Великий Пояс») за важнейший отрезок европейско-азиатской границы, простирающийся от арктического побережья прямо на юг. От южной оконечности Урала татищевская граница продолжалась по реке Урал к Каспийскому морю, где она сворачивала на юго-запад и следовала через Кавказ к Азовскому и Черному морям[27]. Несколько видоизмененная версия этой границы была предложена в то же самое время Филиппом-Иоганном фон Штраленбергом, шведским офицером, который в период Северной войны провел тринадцать лет в качестве пленника в Западной Сибири. Как и Татищев, с кем он консультировался в Сибири и позднее в Швеции, Штраленберг также предлагал считать Урал важнейшим сегментом границы между Европой и Азией, но от южной оконечности Урала он поворачивал границу на запад, по плоскогорью Общий Сырт и по рекам Самара и Волга до окрестностей Царицына (ныне Волгограда), где Волга сближается с Доном. Отсюда он прочерчивал финальный короткий отрезок границы вниз по течению Дона до Азовского моря и, наконец, до Черного моря[28].

Уральские горы были в целом логично выбранной границей. Они представляли собой более значительный географический ориентир, чем любая из тех рек, которые предлагались в качестве разделительной линии между Россией и Сибирью и также долгое время служили таковой. Урал, более того, особенно хорошо вписался в новую картину России, которая создавалась в результате открытий в геодезии и картографии на заре XVIII столетия. Русские карты и планы XVII века и более ранних времен были фрагментарными и примитивными; по большей части, они изображали отдельные регионы, а не всю страну в целом. Они были также крайне редкими и незнакомыми новинками, что подтверждается сценой из пушкинского «Бориса Годунова», где царь не понимает, что рисунок, выполняемый его сыном, на самом деле является картой его собственных владений. Таким образом, модернизация московитской рудиментарной картографии и производство точных карт составили сферу особых забот Петра, и десятилетия, последовавшие после его смерти, стали свидетелями результатов его усилий. Первая часть незавершенного «Атласа Всероссийской Империи» Ивана Кирилова была опубликована в 1734 году. Более основательный «Атлас российской», составленный вновь образованной Академией наук, вышел в 1745 году[29]. В этих трудах россияне впервые могли увидеть свою империю в целостности, весьма точно представленную на единой карте, и могли получить некоторое представление о реальных географических пропорциях. На этой гигантской трансконтинентальной протяженности от Балтийского моря до Тихого океана, Урал не только возникал как доминирующая физиографическая черта, но действительно казался рассекающим империю на две симметричные –— хотя и не равные –— части.

Фундаментальное географическое предположение, что Россия явным и естественным образом делится на азиатский и европейский сектора, легло в самое основание имперской идеологии, которая все более совершенствовалась в течение XVIII столетия. Она распространялась в географических произведениях, которые стали появляться в России во все возрастающем числе после 1750 году, и к концу столетия стала общепринятым трюизмом[30]. Действительно, демаркационную линию между континентами стали изображать преимущественно как основополагающую географическую черту России. Начальные пассажи учебника географии, опубликованного в 1795 году, например, дают хорошее свидетельство этого, поскольку дидактические упражнения книги начинались с признания такого простого, но основополагающего факта:

В. Что есть Россия?

О. Пространная империя, располагающаяся в Европе и в Азии.

В. И каково главное разделение России?

О. На две важнейших части: Европейскую и Азиатскую[31].

Признание той специфической границы, которую Татищев предназначил для маркировки этого разделения, тем не менее, не было незамедлительным. На протяжении XVIII столетия относительно нее не существовало согласия. Некоторые географы помещали азиатско-европейскую границу дальше на восток, проводя ее по реке Оби или даже по Енисею, как предлагал авторитетный немецкий естествоиспытатель Иоганн Гмелин. Другие –— среди них был не менее влиятельный Михаил Ломоносов –— продолжали находить аргументы в пользу традиционной прибрежной границы, целиком простирающейся на запад от Урала. Эта путаница приводила даже к тому, что некоторые авторы допускали существование различных демаркационных линий в различных пассажах одной и той же работы[32]. Только после середины столетия Урал был окончательно признан точной границей, и вариант Штраленберга, прочертивший южный сегмент этой границы по Волге и далее по Дону, оказался наиболее популярным[33].

Перемены в восприятии Европы и Азии, происшедшие в ходе реформ XVIII столетия, оказались продолжительными. Мировое первенство европейской культуры и цивилизации продолжало оставаться общепризнанным, как сохранялась и связанная с этим вера в членство России в братстве стран Запада. Вплоть до революции большинство образованных россиян могли бы разделить дух, если даже и не высокомерную уверенность заявления Екатерины Великой, что «La russe est une puissance européenne»[34]. Все же эта точка зрения, хотя и была распространенной, тем не менее не стала всеобщей. В течение XIX столетия оформлялся противоположный довод, возникавший в результате размывания прежней убежденности русских в европейской идентичности их страны и ее едином назначении с Западом. Сомнения в этом были высказаны уже в 1830-х годах, когда славянофилы первыми провозгласили, что в национальном этосе России есть нечто уникальное и определенно не являющееся западным или европейским. После середины столетия их философско-исторические мечтания были развиты и получили более определенное политическое содержание усилиями их духовных преемников, панславистов[35]. Панслависты подвергли энергичным нападкам любые намеки на европейское превосходство и оспорили некритичное отождествление России с Европой. Поскольку это отождествление проистекало из геополитического видения России как страны, естественным образом разделенной на западную и восточную части, постольку ревизионистская аргументация пыталась переформулировать сам этот образ.

Первая альтернатива ему появилась в 1869 году, когда в петербургском журнале «Заря» была опубликована работа Николая Яковлевича Данилевского «Россия и Европа». В виде книги эта работа вышла в свет двумя годами позже[36]. В ней Данилевский –— признанный ботаник, ихтиолог и биогеограф –— бичевал преобладавшее у русских позитивное отношение к Европе. Он страстно ополчался на предположение, что Европа представляет собой наиболее величественное воплощение человеческого социального, культурного и интеллектуального развития и категорически отрицал нескромное и не очень-то оправданное самомнение европейцев, смотревших на самих себя как на воплощение всего наилучшего в человеческой цивилизации[37]. Вместо того, чтобы рассматривать Европу как образец прогресса и общественного блага, он определил ее основополагающие характерные черты ее цивилизации как насильственность, гибельный индивидуализм и практически бесконтрольную жажду материальной выгоды. Русские, провозглашал он, имеют все причины презирать Европу и могут найти удовлетворение в том факте, что они отделены от нее непреодолимой культурной и исторической пропастью. Этому финальному пункту Данилевский придал особую выразительность, и здесь он явно желал не оставить никаких сомнений в сознании своих читателей. «Принадлежит ли… Россия к Европе? –— задавался он риторическим вопросом. –— К сожалению или к удовольствию, к счастью или к несчастью –— не принадлежит… Ни истинная скромность, ни истинная гордость не позволяют России считаться Европой»[38].

В рамках предпринятой им деконструкции мифа о европейском превосходстве Данилевский первым делом пересмотрел правомочность физико-географического определения Европы как континента. Он заметил, что первоначальным критерием для определения континентов было противопоставление суши и воды, и, допуская, что географические знания, доступные географам античности, делали правомочным разделение мира на три обособленных континента, настаивал, что в Средние века такое разделение уже не было состоятельным. «Когда очертания материков стали хорошо известны, отделение Африки от Европы и Азии действительно подтвердилось; разделение же Азии от Европы оказалось несостоятельным»[39]. В противоположность прежним космографам, которые собирались и действительно страстно стремились разрешить это противоречие, Данилевский не имел намерения увековечивать столь очевидную фикцию. Вместо этого он утверждал перед лицом своих читателей смелый географический нигилизм, присущий его доводам: Европы просто не существует как отдельного континента. В географическом смысле Европа вообще не была континентом, но скорее простым территориальным придатком или полуостровом Азии. Как таковой, он был «менее резко от нее [Азии] отличающимся, чем другие азиатские полуострова». Для Данилевского не было более эффективного способа разрушить блистательный ореол Европы, чем низвести ее до статуса простой «естественной» оконечности того самого региона, который она надеялась превзойти[40].

Несомненно, определение Европы как полуострова у Данилевского не было особенно оригинальным. Александр фон Гумбольдт и другие немецкие, а также французские ученые уже выдвигали эту идею в первые десятилетия XIX века, и с развитием теории тектонического строения земной коры признание существования единого Евразийского материка было с энтузиазмом подхвачено как геологами, так и географами[41]. Ко времени появления работы Данилевского эти идеи даже начали получать некоторое распространение в самой России. Тем не менее, в то время как для его соотечественников это «ниспровержение» статуса порождало очевидный дискомфорт и путаницу[42], Данилевский с готовностью воспользовался выводами из этой идеи, чтобы оспорить в целом представление о границе между Европой и Азией, проходящей по территории России. Он тщательно рассмотрел интерпретации XVIII столетия и решительно отверг предположение, что важнейшей частью этой границы был Урал, как заявляли Татищев и другие. Какими же особыми качествами обладает этот горный хребет, спрашивал он, «чтоб изо всех хребтов земного шара одному ему присвоивать честь служить границею между двумя частями света, — честь, которая во всех прочих случаях признается только за океанами и редко за морями? Хребет этот по вышине своей –— один из ничтожнейших, по переходимости –— один из удобнейших; в средней его части, около Екатеринбурга, переваливают через него как через знаменитую Алаунскую плоскую возвышенность и Валдайские горы, спрашивая у ямщика: да где же, братец, горы? Если Урал отделяет две части света, то что же отделять после того Альпам, Кавказу или Гималаю? Ежели Урал обращает Европу в часть света, то почему же не считать за часть света Индию? Ведь и она с двух сторон окружена морем, а с третьей горами –— не Уралу чета; да и всяких физических отличий (от сопредельной части Азии) в Индии гораздо больше, чем в Европе».

Если Уральские горы были шаткой опорой для границы между континентами, то предположение, что эта граница продолжается на юг по реке Урал к Каспийскому морю, было откровенно абсурдным: «Но хребет Уральский, по крайней мере –— нечто; далее же честь служить границей двух миров падает на реку Урал, которая уже –— совершенное ничто. Узенькая речка, при устье в четверть Невы шириною, с совершенно одинаковыми по ту и по другую сторону берегами. Особенно известно за ней только то, что она очень рыбна; но трудно понять, что общего в рыбности с честью разграничивать две части света»[43].

Неизбежным выводом было то, что внутри России не существует противоположности и симметрии между континентами, поскольку традиционное разделение ее европейской и азиатской частей –— и вместе с ним сами эти части –— было разоблачено как географическая фикция и отвергнуто. Вместе с этим Данилевский эффектным жестом стер с карты империи наиболее важное политико-географическое разграничение и, в то же время, серьезно подорвал тот довод, что по крайней мере западными своими регионами Россия составляет «естественную» часть Европы.

Чтобы заменить состоявший из двух частей географический образ, который он отверг, Данилевский набросал проект совершенно оригинальной альтернативы. Россия, как настаивал он, представляла собой самостоятельный географический мир, самодостаточный и отличающийся от Европы, равно как и от Азии. Вместо того, чтобы делиться «естественным образом» на европейскую и азиатскую половины, большая часть обширной земной поверхности, занятая Российской империей, представляла собой связный, одночастный «естественно-географический регион». При создании этого образа Данилевский полагался главным образом на факторы топографии и геоморфологии. Согласно его описанию, Восточноевропейская равнина к западу от Уральских гор и Западносибирская равнина к востоку представляли собой две смежные секции единой преобладающей формы земной поверхности: обширной низменности с редкими плоскогорьями, простирающейся от западных приграничных земель глубоко в Сибирь. Этот массив земной суши служил чем-то вроде единообразного географического основания Российского государства, в которое не вторгалась изнутри ни одна какая-либо заметная топографическая черта, включая и сами Уральские горы, но которое было явственно ограничено по большей части своей периферии водными пространствами или высокими горными массивами. В этом смысле Россия была изображена страной, обладающей стихийным единством, дарованным самой Природой. Чтобы прийти к этому финальному заключению, Данилевский понуждал воображение своих читателей к предельному усилию, прося их вообразить Россию как страну, идентичную Франции по естественному физико-географическому единству и отличающуюся от нее «только в [своих] огромных размерах»[44].

Дабы украсить эту картину ровного физико-географического единства, Данилевский настаивал также и на историко-этнографическом единстве. Он отверг широко распространенное представление о продвижении русских за Уральские горы как о смелом натиске колониального вторжения в чуждую реальность, аналогичного вторжению европейских империй на американский континент[45]. Вместо этого он настаивал, что исторический захват Сибири продолжался столетия, которые были эпохой крестьянского расселения и колонизации Восточноевропейской равнины. На востоке от Урала не в меньшей степени, чем на западе, это движение было постепенным, спокойным и беспрепятственным рассеянием или наплывом русско-славянских переселенцев на незанятые территории. По контрасту с европейской территориальной экспансией, которая всегда ассоциировалась с насилием и жестокостью, русская колонизация была органическим и естественным процессом, в ходе которого завоевание не играло вообще никакой роли. Данилевский даже призывал на помощь рудиментарную версию веры в волю судьбы, доказывая, что эти открытые континентальные пространства были попросту «предназначены» для российской колонизации и ассимиляции[46]. Так, русские поселения за Уралом «образуют не новые центры русской жизни, а только расширяют единый, неразделенный круг ее». Результатом стало создание экумены русского заселения, простиравшейся без видимых перерывов от западных границ империи до Тихого океана; историческое и этнографическое единство этого заселения соответствовало существенному физиографическому единству земельного массива, на котором оно возникло[47].

Зрительно идентичная географическая картина была представлена в другом манифесте российского панславизма –— книге «Три мира Азийского-Европейского материка», опубликованной в 1892 году В.И. Ламанским. Сегодня Ламанского помнят преимущественно как филолога и этнографа, но в свое время он был широко известен также и как специалист в области политической географии[48]. Начальные сентенции труда Ламанского задают тон его аргументации: «Европа есть собственно полуостров Азии», — утверждал он и наименовал эту более значительную географическую целостность «Азийско-Европейским континентом»[49]. Вклинившаяся между Европой на западе и Азией –— теперь уже больше не на востоке, но скорее на юге, - Россия составляла независимый географический мир, явственно отграниченный по своим естественным чертам от двух других. «Единство русской империи обусловлено совершенным почти отсутствием крупных внутренних расчленений. На этом огромном просторе сплошной массы равнин высокие горные хребты встречаются, за выключением сравнительно невысокого и, во всяком случае, ненепрерывного горного хребта Уральского, только на окраинах… Этим отсутствием богатых расчленений Россия резко отличается как от европейского запада, так и азиатского юга»[50]. Ламанский продолжал упоминать азиатскую и европейскую части России, но очевидным образом хотел выделить их из тех миров, к которым они примыкали, до такой степени, что даже характеризовал их как «антитезы» Азии и Европы «в собственном смысле слова»[51]. Ламанский, как и Данилевский, добавил к предполагаемому им физико-географическому единству формы земной поверхности Российской империи культурно-географическое измерение. В результате веков непрерывного движения населения из областей западнее Урала на восток «обе эти России», как он называл их теперь, слились в одно нераздельное целое, сплавленное воедино русской культурой, которую мигранты несли с собой и распространяли в неизменном виде среди своего нового окружения. Повсеместное преобладание «одной веры, одного языка, одной национальности» обусловило «политическое и культурное единство России на восток и на запад от Урала[52]. Ламанский повторял аргументы Данилевского, что колонизация Россией незанятых пространств за Уралом была всецело естественным и органическим процессом, отличающимся от колонизации европейскими державами заморских земель. Для русского народа в целом, заключал он, территории за Уралом были совершенно такой же «родиной и отечеством», как и Европейская Россия, — постулат, который ни один европеец не сможет повторить по отношению к своим собственным колониям[53].

Таким образом, Данилевский и Ламанский бросили вызов сложившемуся в XVIII столетии образу Российской империи, расколотой Уральскими горами на европейскую метрополию и азиатскую колонию. Более того, намекая на соответствие характера единой в физико-географическом отношении формы земной поверхности в России и экумены русских поселений, они инициировали концептуальную переориентацию, которая могла бы согласовать географическое пространство империи с культурно-историческим пространством обитания русской нации. Однако в их работах эта концепция оставалась лишь наброском, стимулирующим дальнейшие размышления, поскольку ее развитие было заведено в тупик двусмысленностью и противоречивостью их мнений по этим вопросам. Видение России как автономной, географически самодостаточной целостности было несовместимо с их собственным панславизмом, который рисовал Россию тесно связанной с более широким славянским миром, простирающимся за ее западные пределы. Только как часть этого панславянского мира могла Россия выполнить свое предназначение. «После Бога и Его святой Церкви, — напыщенно провозглашал Данилевский, — идея славянства должна быть высшею идеей, выше свободы, выше науки, выше просвещения, выше всякого земного блага»[54]. Ламанский сделал более точным географическое измерение того же самого суждения. В число «трех миров» в заглавии его труда входила не просто одна Россия, но, скорее, славянский мир, который противопоставлялся Европе и Азии. Границы этого среднего мира простирались значительно дальше границ Российской империи, охватывая большую часть Восточной Европы, западную Турцию и даже западное побережье Сирии[55].

Значительно важнее, чем это более широкое несоответствие между славянским миром и Россией, был тот факт, что видение этой последней как самодостаточной целостности у Данилевского и Ламанского само по себе было двусмысленным. Они отвергли образ империи, сложившийся в XVIII веке, когда российские колониальные владения за пределами Европы по существу сводились к Сибири. Во второй половине XIX столетия, тем не менее, имперские владения России впечатляюще расширились: в 1860 году на Дальнем Востоке обширные долины рек Амур и Уссури были аннексированы у осажденной врагами и готовой пасть Китайской империи, а ко времени первого издания книги Данилевского в 1871 году уже были заняты русскими войсками Самарканд и Ташкент и шла подготовка к дальнейшей экспансии в Средней Азии. Таким образом, преуменьшая значение Уральских гор как географического рубежа и подчеркивая физиографическое единство России, панслависты в результате преодолели лишь традиционное разделение между Европейской Россией и азиатской Сибирью в терминах «метрополия — колония». Новые имперские приобретения полностью сохраняли свою идентичность как азиатские колониальные владения. Ламанскому в особенности стоило значительных и достаточно изощренных интеллектуальных усилий уяснить некий геополитический смысл этой ситуации. Его заключение было высказано с предельной ясностью: вновь приобретенные Россией территории на Дальнем Востоке и в Средней Азии были «чисто азиатскими землями». Он включал их как составную часть в славянский средний мир исключительно в силу их политического подчинения России. Поступая таким образом, он не оставлял сомнений, что эти земли были чуждыми исторически, этнографически и географически[56]. В конечном счете панслависты сохранили безошибочно узнаваемый элемент традиционно дихотомического видения России как империи с обширными колониальными владениями в Азии, и, хотя Ламанский критиковал использование терминов «азиатский» и «европейский» применительно к России, наиболее существенным здесь является то, что он продолжал использовать их.

На более глубоком уровне эти авторы невольно демонстрируют поразительную противоречивость даже в том, что касалось отношения России к Западу. Независимо от того, насколько искренне они настаивали, что Россия обособлена от Европы и в равной степени от Азии[57], они определенно считали, что пропасть, отделяющая Россию от Запада, менее глубока, чем та, которая отделяет ее от Востока. Ламанский отвергал азиатскую культуру и цивилизацию с полным презрением. «Миллионы азиатов застыли сегодня в гордом удовлетворении своей дряхлой цивилизацией или прозябают на различных уровнях дикости и грубости, до которых только способен опуститься человек…, лишенные практически всех надежд на независимое и суверенное будущее»[58]. Действительно, панорама Азии не только заставляла Россию казаться более близкой Европе, но подтверждала родство между последними двумя, поскольку обе они приносят в эти темные регионы Востока все блага христианства и современного просвещения. Ламанский с оптимизмом заглядывал в тот день не столь отдаленного будущего –— он полагал, что оно наступит не позднее, чем через двести-триста лет, — когда весь азиатский континент целиком будет процветать под совместным «благородным владычеством» и благодетельным преобладанием Европы и России. Призма концепции «среднего мира», сквозь которую Ламанский рассматривал Восток, была, таким образом, практически неотличима от оптики наиболее энтузиастически настроенных европейских империалистов[59].

Понадобился хаос и изломы Первой мировой войны и революции 1917 года, чтобы на свет появился последовательный и полный антитезис географическому видению России как европейской империи. Этот антитезис был выдвинут сторонниками так называемого евразийства, политического и культурного движения, которое возникло в российских эмигрантских кругах Западной и Восточной Европы в начале 1920-х годов Евразийцы рассматривали себя как наследников консервативно-националистической традиции русской мысли XIX века и числили среди своих учителей славянофилов и панславистов, включая Данилевского[60]. Они разделяли такую же всеобъемлющую враждебность к Европе и соглашались с вердиктом, что необоснованная попытка России состязаться с Западом и стать частью его была изначальным источником национальной деградации и несчастий. Действительно, их первый манифест –— книга Н.С. Трубецкого «Европа и человечество» –— был залпом, произведенным совершенно в духе «России и Европы» Данилевского[61]. С самого начала евразийцы пошли по пути расподобления России и Европы значительно дальше, чем даже наиболее радикальные мыслители XIX века. Подчеркивая различия между западными и южными славянами, которые в полном составе ассимилировали элементы европейской культуры, — и русскими, они с особенной настойчивостью отвергали панславистское видение единого мира славянства и настаивали, что определение «славянская» едва ли может быть применено к России вообще[62]. Наиболее драматичным контрастом было то, что они обличали западный колониализм, который всего лишь поколение назад вызывал у их соотечественников чувства солидарности и общей судьбы с Европой, и вместо этого заняли моральную позицию на стороне колонизированного мира против колонизации[63].

Евразийство включало в себя географическое измерение, более изощренное и тщательно разработанное, чем любое из рассматривавшихся выше. Их точка зрения была развита в первую очередь в работе П.Н. Савицкого, блестящего специалиста в сфере экономической географии, который был вдохновителем этого движения и стал его главным выразителем в 1930-х годах[64]. Савицкий заимствовал множество воззрений предшественников-панславистов оптом и, действительно, повторил их аргументы буквально точка в точку. Европа не должна, собственно говоря, рассматриваться как физико-географический континент, отдельный от Азии, поскольку та и другая являются частью единого земного массива[65]. Следовательно, между Европой и Азией не существует никакого географического или естественного разделения. Савицкий следовал Ламанскому и Данилевскому, выводя из этого факта представление, что Россия, вместо того чтобы распадаться на две раздельных части, составляет единый географический мир сама в себе и не принадлежит ни к Европе, ни к Азии. Этот мир назывался «Евразия» или –— возможно, чтобы отграничить его от значительно большего Евразийского материка в геологическом смысле слова –— «Россия-Евразия». С самого начала, тем не менее, Савицкий настаивал на своем видении Евразии значительно упорнее, чем то делали его предшественники, как было очевидно прежде всего из его призыва полностью отвергнуть старую двусмысленную терминологию, к которой в XIX столетии относились еще терпимо. Он начинал один из своих важнейших очерков по этой теме следующим заявлением: «Евразия цельна. И потому нет России “Европейской” и “Азиатской”, ибо земли, обычно так именуемые, суть одинаково евразийские земли… Урал (“земной пояс” старых географов) делит Россию на Доуральскую (к западу) и Зауральскую (к востоку)… Скажут: изменение терминологии –— пустое занятие. Нет, не пустое: сохранение названий России “Европейской” и “Азиатской” не согласуемо с пониманием России (вместе с прилегающими к ней странами), как особого и целостного географического мира»[66]. Савицкий идентифицировал границы России-Евразии как «приблизительно» совпадающие с современным ему Советским Союзом.

Доказательства, которые использовал Савицкий для изложения своего видения географического единства России-Евразии, заметно отличаются от доводов его панславистских предтеч. В дополнение к рудиментарным физиографическим факторам, которые отмечали они, он провозглашал, что эти регионы также объединены и в биогеографическом отношении. Выдвигая этот аргумент, Савицкий опирался в основном на исследование по природным или экологическим зонам России, проведенное ученым-почвоведом В.В. Докучаевым и его учениками в предшествовавшие революции десятилетия[67]. Он доказывал, что евразийская земная  поверхность может быть разделена на серию примыкающих друг к другу биогеографических регионов или биомов, которые лентообразно тянутся широкими, приблизительно параллельными друг другу полосами от западных границ на восток по Европейской России и Сибири, абсолютно не прерываясь Уралом. Действительно, скорее чем представлять собой географическое разделение, горная цепь, доказывал Савицкий, «теснейшим образом связывает Доуральскую и Зауральскую Россию –— лишний раз доказывая, что географически обе они в совокупности составляют в сущности один нераздельный континент Евразии»[68].

Савицкий группировал эти природные зоны в четыре важнейшие категории, начиная с тундры на дальнем севере, продолжая лесом, степью и пустыней. Каждая из них была отдельной и комплексной экосистемой, характеризующейся определенной интеграцией характеристик климата и почвы, флоры и фауны. Савицкий доказывал, что эти четыре зоны были спаяны вместе особым единством, которое он выводил (довольно неясным образом) из физико-географического баланса или «симметрии», обнаруживаемой между самой северной и самой южной зонами, то есть между зоной пустынь Средней Азии и тундрой Крайнего Севера. Таким образом, Туркестан, тщательно исключавшийся из представлений о России у Данилевского и Ламанского как особый географический мир, был теперь определенно включен в состав России-Евразии как совершенно естественный и интегральный компонент. Данная Савицким характеристика Евразии как «четырехчастной» целостности была основана на компактности и связности этих четырех природных зон, так же как и на естественной симметрии их[69]. В результате был создан образ географического мира, который был не только «миром в себе», но действительно, как Савицкий неоднократно подчеркивал, определенно «замкнутым».

Этот географический образ России-Евразии стал источником вдохновения для радикального переосмысления русского национального этоса. Евразийцы идентифицировали Россию как часть Евразии не только в географическом, но также и в этнографическом, историческом, социальном и экономическом смысле. Взамен отвергнутого родства с бóльшим славянским миром Россия стала теперь частью обособленного и автономного культурно-исторического комплекса, который органически развился за длительный период гомогенизации с другими народами, населявшими обширные пространства того, что они называли евразийским «ассимиляционным котлом»[70]. Российское общество было, следовательно, евразийским обществом: многоячеистой и в высшей степени сложной смесью русско-славянских, финно-угорских, татаро-тюркских и монгольских элементов. Евразийцы выделили широкий спектр родственных связей, которые были показателями смешения этих разнородных групп в единую антропологическую целостность: от общего исторического наследия, которое Трубецкой творчески называл «наследием Чингисхана», до общих черт народных культур, разнообразнейших филологических заимствований и влияний, этнографического родства[71]. Действительно, следуя предписаниям Rassenkunde, или расовой науки, развивавшейся в это время в Германии, некоторые евразийцы даже пытались научным методом определить характеристики особой евразийской расы[72].

Результатом было новое видение России как трансцендентального геоисторического, геополитического, геокультурного, геоэтнографического и даже геоэкономического единства, определяемого новым общим термином: месторазвитие[73]. Подробное изучение комплексных смешений внутри этого пространства, которое заключало в себе российско-евразийскую «симфоническую личность», полностью выходило за рамки границ любых традиционных дисциплин, и для этой цели Савицкий предложил совершенно новый подход –— по сути дела новую дисциплину, которую он назвал геософией[74]. В ней география была смешана с историей и философией культуры в грандиозное всеобъемлющее экологическое Weltanschauung (мировоззрение).

Евразийцы таким образом довели концептуальную перестройку, начатую панславистами, до ее логического завершения, и выработали в процессе этого недвусмысленный антитезис дихотомическому имперскому видению России, возникшему в XVIII столетии. Все набившие оскомину различия или полуразличия между Европой и Азией, между метрополией и колонией были со всей определенностью отброшены. Гомогенное географическое пространство России как Евразии –— теперь полностью отъединенной как от Европы, так и от Азии, - было конгруэнтным не только ее культурно-историческому пространству, но также и ее политическому пространству. Чтобы преодолеть двусмысленности и несообразности идей XIX столетия, евразийцы столь основательно пересмотрели представления о том, что представляет собой Россия как нация и культура, что их воззрения оказались слишком радикальными, чтобы найти продолжение. Несмотря на их собственные повторяющиеся заявления о том, что они продолжают национально-консервативную традицию XIX века, евразийцы воображали на самом деле мир, отличающийся во многих отношениях от мира их предшественников. Во всей своей полноте созданный ими образ России-Евразии был таков, что его с трудом могли бы опознать (тем более –— принять) панслависты. Конечно, как отмечает Н. Рязановский, большинство современного евразийцам российского интеллектуального сообщества было попросту поставлено в тупик их теориями и едва ли могло ответить на их эксцентричные призывы к русским поддержать новый пан-евразийский национализм. Хотя евразийство получило значительное внимание и поддержку в первое десятилетие после 1917 года, к концу 1920-х это движение начало распадаться и не сумело дожить до окончания Второй мировой войны[75].

Определенные усилия консервативных националистов пересмотреть доминирующий географический образ России и изгнать как Азию, так и Европу с ее территории оказались безуспешны. Сложившееся в XVIII веке имперское видение России как дихотомического единства, поделенного в географическом отношении между двумя бóльшими континентами, сохранилось и остается сегодня общепринятым представлением в Советском Союзе. Термины «европейская» и «азиатская» применительно к России были официально кодифицированы в территориально-административных целях, и эти регионы по-прежнему разделены границей по Уралу –— теперь, согласно татищевскому варианту, проходящей прямо на юг по реке Урал (или же –— альтернативный вариант –— по Эмбе) к Каспийскому морю. На долю воображения, действительно, больше не оставлено ничего: в Нижнем Тагиле, на Среднем Урале, был воздвигнут памятный обелиск из гранита, со словом «Азия», вырезанным на его восточной стороне и словом «Европа» на противоположной, дабы служить обозначением того воображаемого стыка, где, как предполагается, встречаются континенты. Три популярных издания «Большой советской энциклопедии» описывают Уральский хребет как естественную географическую границу между Азией и Европой, и в недавно изданном учебнике, принадлежащем перу известного советского географа, воспроизводится занимающее целую страницу изображение обелиска в Нижнем Тагиле, дабы поставить в этом вопросе финальную точку[76].


Я приношу свою благодарность Отделению международных исследований Фулбрайта-Хея за предоставленный мне грант на посещение Советского Союза в рамках научного обмена, что дало мне возможность собрать большую часть материалов для написания этого эссе. Эпиграфы можно найти в следующих работах: Rauch G. von. Studien über das Verhältnis Russlands zu Europa. Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1964. S. 201; Hay D. Geographical Abstractions and the Historian // Historical Studies. 1959. Vol. 2. P. 15.

[1] Gorbachev M. Perestroika. N.Y.: Harper and Row, 1987. P. 180, 191, 194–195, 197–198; Idem. Toward a Better World. London: Hutchinson, 1987. P. 344, 348. О воззрениях диссидентов см.: Сулейменов О. Аз и я: Книга благонамеренного читателя. Алма-Ата, 1975; Несторов Ф.Ф. Связь времен. М.: Молодая гвардия, 1980; Agursky M. The Prospects of National Bolshevism // The Last Empire / Ed. by Robert Conquest. Stanford, Calif.: Hoover Institution Press, 1986. P. 103–105. О Сулейменове см.: Haney J.V. The Consequences of Seeking Roots // Ethnic Russia in the USSR / Ed. by Edward Alworth. N.Y.: Pergamon, 1980. P. 69–76.

[2] Hauner M. What is Asia to Us? Boston: Unwin Hyman, 1990; Goehrke C. Einige Grundprobleme der Geschichte Russlands im Spiegel der jüngsten Forshung // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1986. Vol. 34. S. 225–229.

[3] О России и Европе см.: Masaryk T.G. Russland und Europa. Jena: Diederichs, 1913. Vol. 1–2; Schelting A. von. Russland und Europa in russischen Geschichtsdenken. Bern: Francke, 1948; Europa und Russland / Ed. by Dmitrii Chizhevsky. Darmstadt: Wissenschaftliche Buchgesellschaft, 1959; Groh D. Russland und das Selbstverständnis Europas. Neuweid: Luchterhand, 1961, и советский ответ на эту работу: Гольдберг А.Л. Дитер Грох отлучает Россию от Европы // История СССР. 1963. № 5. С. 208–212; Wittram R. Russia and Europe / Transl. Patrick and Hanaluise Doran. London: Thames and Hudson, 1973. См. также дискуссию в журнале Slavic Review (1964. Vol. 23. P. 1–30). О России и Азии см.: Bassin M. Asia // Cambridge Companion to Russian Culture / Ed. by N. Rezhevsky. Cambridge: Cambridge University Press, 1998. P. 57–84; Utechin S.V. The Russians in Relation to Asia and Europe // The Glass Curtain between Asia and Europe / Ed. by Raghavah Iyer. London: Oxford University Press, 1965. P. 87–101; Riasanovsky N.V. Russia and Asia: Two 19th Century Views // California Slavic Studies. 1960. Vol. 1. P. 170–181; Idem. Asia through Russian Eyes // Russia and Asia / Ed. by Wayne S. Vucinich. Stanford. Calif.: Hoover Institution Press, 1972. P. 3–29; Sarkisyanz E. Russian Attitudes toward Asia // Russian Review. 1954. Vol. 13. P. 245–254; Idem. Russland und der Messianismus des Orients. Tübingen: Mohr, 1955; Stephan J.J. Asia in the Soviet Conception // Soviet Policy in East Asia / Ed. by Donald S. Zagoria. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1982. P. 29–56. Менее известны следующие работы: Dallin D.J. The Rise of Russia in Asia. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1949; Lobanov-Rostovsky A. Russia and Asia. Ann Arbor, Mich.: George Wahr, 1965.

[4] За исключением новаторских исследований Л. Кристофа, ученые уделяют очень мало серьезного внимания вопросу о географических образах России. См.: Kristof L.K.D. The Historical and Political Role of a Nation in Space. <Ph. D. diss., University of Chicago, 1969>; Idem. The Russian Image of Russia // Essays in Political Geography / Ed. by C.A. Fisher. London: Methuen, 1968. P. 345–387; Idem. The State-Idea, the National Idea and the Image of the Faterland // Orbis. 1967. Vol. 11. P. 238–255.

[5] Parker W.H. Europe: How Far? // Geographical Journal. 1960. Vol. 126. P. 278; Tozer H.F. A History of Ancient Geography / 2nd ed. N.Y.: Biblo and Tannen, 1964. P. 67–69.

[6] карты типа «Т-О» изображали круглый мир, разделенный на три континентальных сегмента Танаисом, Нилом и Средиземным морем. Изображение рек имело форму, приближавшуюся к силуэту буквы «Т» (Wright J.K. The Geographical Lore of the Time of the Crusades. N.Y.: Dover, 1965. P. 66–68, 71 [Райт Дж.К. Географические представления в эпоху крестовых походов. М., 1988. С. 67–70]).

[7] Ср.: Герберштейн С. Записка о московитских делах / Пер. А.И. Маленина. СПб.: А.С.Суворин, 1908.

[8] Gollwitzer H. Zur Wortgeschichte und Sinndeutung von “Europa” // Saeculum. 1951. Vol. 2. № 2. S. 165; Louis H. über den geographischen Europabegriff // Mitteilungen der Geographischen Gesellschaft in München. 1954. Vol. 39. S. 75. Об изменениях представлений о Европе см.: Hay D. Europe: The Emergence of an Idea / 2nd ed. Edinburgh: Edinburgh University Press, 1968; Dawson, Christopher. The Making of Europe. Cleveland: Meridian, 1966; Gollwitzer H. Europabild und Europagedanke / 2nd ed. Munich: Beck, 1964; Fischer J. Oriens-Occidens-Europa: Begriff und Gedanke “Europa” in der späten Antike und im frühen Mittelatter. Wiesbaden: Steiner, 1957; Rougemont D. de. The Idea of Europe / Trans. N. Guterman. N.Y.: Macmillan, 1966; Voyenne B. Histoire de l’idée européene. Paris: Payot, 1964; Actes du colloque international sur la notion d’Europa (1961). Paris: PUF, 1963.

[9] Hay D. Op. cit. P. 4; Burke P. Did Europe Exist before 1700? // History of European Ideas. 1980. Vol. 1. P. 22–23.

[10] Этот сложный процесс превосходно описан в работе Д. Хея: Hay D. Op. cit. P. 73–95.

[11] Kiernan V.G. Europe in the Colonial Mirror // History of European Ideas. 1980. Vol. 1. P. 39; Arentzen J.-G. Imago Mundi Cartographica. Munich: Fink, 1984. Plate 76; Hay D. Op. cit. (фронтиспис).

[12] Purchas S. Purchas his Pilgrimes / Haklyut Society. Glasgow: James MacLehose, 1905. Vol. 1. P. 248; Hay D. Op. cit. P. 120–122.

[13] Parker W.H. Op. cit. P. 281–283.

[14] Ключевский В.О. Курс русской истории: В 5 т. М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1937. Т. 3. С. 303. О представлениях московитов о Западе см.: Казакова Н.А. Западная Европа в русской письменности XV–XVI веков. Л.: Наука, 1980; Stökl G. Das Bild des Abendlandes in den altrussischen Chroniken. Cologne: Westdeutscher, 1965; Bickford O’Brien C. Russia under Two Tsars, 1682–1689. Berkeley: University of California Press, 1952. P. 43–61.

[15] Пыпин А.Н. История русской литературы: В 4 т. / 4-е изд. СПб.: М.М. Стасюлевич, 1911. Т. 3. С. 317; Schafly D.L. The Popular Image of the West in Russia at the Time of Peter the Great // Russia and the World of the 18th Century / Ed. by R.P. Bartlett et al. Columbus, Ohio: Slavica, 1988. P. 2. О «бусурманах» (вариант слова «басурманы») см.: Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. / 4-е изд. СПб.: Вольф, 1912. Т. 1. С. 134.

[16] Соболевский А.И. Переводная литература Московской Руси XIV–XVII веков. СПб.: Академия наук, 1903. С. 45–47, 52–78; Лебедев Д.Н. География в России XVII века (допетровской эпохи). М.; Л.: АН СССР, 1949. С. 209.

[17] Космография сиречь всемирное описание земли // Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции / Под ред. А.Н. Попова. М.: Мамонтов, 1869. С. 478; Мордовцев Д.Л. О русских школьных книгах XVII века. М.: Университетская типография, 1862. С. 61–63; Книга Большому Чертежу / Под ред. К.Н. Сербины. М.: АН СССР, 1950. С. 29, 192; Арсеньев Ю.В. Описание Москвы и Московского государства по неизданному списку Космографии конца XVII века // Записки московского археологического института. 1911. Т. 4;  Дитмар А.Б. К истории вопроса о границе между Европой и Азией // Ученые записки Ярославского педагогического института. Сер. География. 1958. Т. 20 (30). № 1. С. 38–39.

[18] Вплоть до начала XVIII века в России не появлялось вообще никаких упоминаний о северном продолжении донской границы, точно так же, как и в географических сочинениях, переведенных с голландского и немецкого при Петре Великом: География, или Краткое земного шара описание. М.: В тип. Московской, 1710. С. 11–12, 57; Гибнер И. Земноводного круга краткое описание… / Пер. П.Б .Иноходцева. М., 1719. Т. 8. С. 311–312, 343.

[19] Герберштейн С. Указ. соч. С. 99, 107. Российский издатель этих текстов в XIX веке, для которого вопрос об отношении России к Азии имел совершенно иное значение, тоже был определенно потрясен этим пунктом (Мордовцев Д.Л. Указ. соч. С. 61).

[20] Прекрасные обзоры см.: Sumner B.H. Peter the Great and the Emergence of Russia. N.Y.: Collier, 1973; Wittram R. Peter I: Czar und Kaiser. Göttingen: Vandenhoeck und Ruprecht, 1964. Vol. 1–2.

[21] Татищев В.Н. Лексикон российской… // Татищев В.Н. Избранные произведения. Л.: Наука, 1979. С. 271.

[22] Законодательные акты Петра I / Под ред. Н.А. Воскресенского. М.; Л.: АН СССР, 1945. С. 155; Wittram R. Op. cit. Vol. 2. P. 462–463; Rollins P.J. Emperor, Russian use of the title of // Modern Encyclopedia of Russian and Soviet History / Ed. by J.L. Wieczynski. Gulf Breeze, Fla.: Academic International Press, 1979. Vol. 10. P. 200–201. Об имперских представлениях Петра I см.: Анисимов Е.В. Петр I: рождение империи // Вопросы истории. 1989. № 7; Он же. Время петровских реформ. Л.: Лениздат, 1989.

[23] Это разграничение было отражено в противопоставлении понятий «русский» и «российский», возникшем в XVIII веке. См.: Pushkarev S.G. Dictionary of Russian Historical Terms. New Haven: Yale University Press, 1970. P. 31; Россия // Советская историческая энциклопедия. В 16 т. М.: Советская энциклопедия, 1969. Т. 12. С. 210; Kristof L.K.D. Op. cit. Р. 349–353.

[24] Лебедев д.Н. География в России петровского времени. М.; Л.: АН СССР, 1950. С. 315; Корсакова В. Василий Никитич Татищев // Русский биографический словарь. СПб.: Общественная польза, 1912. Т. 19. С. 339; Андреев А.И. Труды В.Н. Татищева по географии России // Татищев В.Н. Избранные работы по географии России. М.: Государственное издательство географической литературы, 1950. С. 5–6. О Татищеве см. также: Юхт А.И. Государственная деятельность В.Н. Татищева в 20-х –— начале 30-х годов XVIII в. М.: Наука, 1985; Grau C. Der Wirtschaftsorganisator, Staatsmann und Wissenschaftler Vasilij N. Tatiščev (1686–1750). Berlin: Akademie, 1963; Daniels R.L. V.N. Tatishchev. Philadelphia: Franklin, 1973; Thaden E. V.N. Tatishchev, German Historians, and the St. Petersburg Academy of Sciences // Russian History / Histoire russe. 1986. Vol.13. P. 367–398.

[25] Татищев В.Н. Руссиа или как ныне зовут Россиа // Татищев В.Н. Избранные работы по географии России… С. 108–112; Daniels R.L. Op. cit. Р. 68–69.

[26] Татищев В.Н. Указ. соч. С. 112 и след.

[27] См. статьи «Дон» и «Европа» в «Лексиконе российском» Татищева (с. 266, 271); а также: Татищев В.Н. Введение к гисторическому и географическому описанию Великороссийской империи // Татищев В.Н. Избранные работы по географии России... С. 156; Дитмар А.Б. Указ. соч. С. 40-41.

[28] Stralenberg P.-J. von. Das Nord- und Ostliche Teil von Europa und Asia… Stockholm: In Verlegung des Autoris, 1730. S. 106–107; Новлянская М.Г. Филипп Иоганн Штраленберг. М.; Л.: Наука, 1966. С. 76–77; Parker W.H. Op. cit. P. 285–286. Штраленберг был, таким образом, первым, кто печатно высказал мнение, что Урал можно воспринимать как границу между Европой и Азией. Несколькими годами позже, тем не менее, Татищев заявил, что он утверждал это раньше Штраленберга. Дитмар ревностно защищает права Татищева на авторство этой идеи, очевидно, усматривая в этом победу русской науки. См.: Татищев В.Н. История Российская: В 7 т. М.; Л.: АН СССР, 1962. Т. 1. С. 414; Он же. Общее географическое описание всея Сибири... С. 50; Дитмар А.Б. Указ. соч. С. 40–42. Противоположные воззрения советского историка, тем не менее, можно найти в работе: Боднарский М.С. Очерки по истории русского землеведения. М.: АН СССР, 1985. О Татищеве и Штраленберге см.: Grau C. Op. cit. S. 43, 47–49, 174–177; Новлянская М.Г. Указ. соч. С. 30, 77; Thaden E. Op. cit. P. 374–376.

[29] Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Л.: Наука, 1977. Т. 5. С. 224–225. О картах Московского государства см.: Bagrow L. A History of Russian Cartography up to 1800. Wolfe Island, Ontario: Walker, 1975; Рыбаков Б.А. Русские карты Московии XV –— начала XVI века. М.: Наука, 1974. О заботе Петра о точности карт и придании им более современного характера см.: Goldenberg L.A., Postnikov A.V. Development of Mapping Methods in Russia in the 18th century // Imago Mundi. 1985. Vol. 37. P. 63–80; Постников А.В. Развитие крупномасштабной картографии в России. М.: Наука, 1989. С. 33–53. О картографии и имперской администрации в XVIII веке см. побуждающее к размышлениям эссе Дж. Харли: Harley J.B. Maps, Knowledge, and Power // The Iconography of Landscape / Ed. by D. Cosgrove, S. Daniels. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1988. P. 277–312. См. также: Кирилов И.к. Атлас Всероссийской Империи… СПб., 1734; Лебедев Д.Н. Указ. соч. С. 247–250; Атлас российской… СПб.: Академия наук, 1745; Bagrow L. Op. cit. Р. 190–192.

[30] Полунин Ф.А. Географический лексикон Российского государства… М.: Имп. Мос. Университет, 1773. С. 275, 419; Чеботарев Х.А. Географическое методическое описание Российской империи. М.: Университетская типография, 1776. С. 91. Делая следующий шаг после Татищева, некоторые работы даже разводили два региона России по совершенно разным разделам книги: один –— посвященный Европе и другой –— Азии. См.: Бауманн Л.А. Краткое начертание географии / Пер. В. Иванова. М.: Университетская типография, 1788. С. 103–104; Введение в географию… / 2-е изд. СПб.: Компания Типографическая, 1790. С. 146–148, 256 и след.

[31] [Антонович М.И. и др.]. Новейшее повествовательное землеописание…: В 5 т. СПб.: Академия Наук, 1795. Т. 1. С. 5.

[32] Гмелин И.Г. Перевод с предисловия сочиненного профессором Гмелином к первому тому флоры сибирской. СПб.: Академия наук, 1749. С. 44–47; Винсгейм Х.Н. Краткая политическая география… СПб.: Академия Наук, 1745. С. 227; Клевецкий М.Я. Руководство к географии… В 3 т. СПб.: Сухопутный кадетский корпус, 1773. Т. 1. С. 98; Ломоносов М.В. О слоях земных и другие работы по геологии. М.; Л.: Государственное издательство геологической литературы, 1949. С. 19; Карманный атлас Российской империи. СПб.: Академия наук, 1773 (первая карта на обороте последней страницы текста). См.: Введение к географии... С. 161; Н[ехачин] И.[В.] Способ научиться самим собою географии. М.: Университетская типография, 1798. С. 66, 72, 75 (карта на с. 28–29). См. также: Чеботарев Х.А. Географическое методическое описание Российской империи. С. 50–51, 105–107; Новейшая всеобщая география… / 2-е изд. [Б.м.:] Сытин, 1793. С. 172.

[33] Греч И.М., Наковальнин С.Ф. Политическая география…: В 3 т. СПб., 1758. Т. 1. С. 28; Полунин Ф.А. Указ. соч. С. 275–276; Паллас П.С. Начертание общего топографического и физического описания Российской империи // Академические известия. 1780. Т. 4. С. 108; Яковкин И.Ф. Зрелище света или всемирное землеописание. СПб., 1789. С. 5–9; Гакман И.Ф., Янкович Ф.И. Всеобщее землеописание / 2-е изд. В 2 т. СПб.: Вильковский, 1795. Т. 1. С. 19–20; Матинский М.А. Сокращение всеобщей географии… СПб.: медицинская типография, 1800. С. 20; Гаспари А.Х. Новейшее и подробное землеописание Европы, Азии, Африки, Америки и Южной Индии…: В 3 т. СПб.: глазунов, 1810. С. 1–2; Зябловский Е.Ф. Землеописание Российской империи… В 3 т. СПб.: Департамент Народного Просвещения, 1822. Т. 1. С. 203; Т. 3. С. 10; Арсеньев К.И. Краткая всеобщая география / 4-е изд. СПб., 1827. С. 42. Я выявил только одно географическое сочинение той эпохи, где Уральско-Каспийская граница описывается точно так же, как и у Татищева: Севергин В.М. Опыт минералогического землеописания Российского государства. В 2 т. СПб.: Императорская Академия наук, 1809. Т. 1. С. 69.

[34] «Россия есть европейская держава» (Instruction de sa majesté impériale Catherine II. St. Petersburg: Académie des Sciences, 1769. P. 3 [Наказ комиссии о составлении проекта нового уложения // Сочинения императрицы Екатерины II. СПб.: изд-е Александра Смирдина, 1849. Т. 1. С. 4]).

[35] Petrovich M.B. The Emergence of Russian Pan-Slavism. N.Y.: Columbia University Press, 1956. P. 32–34.

[36] Данилевский Н.Я. Россия и Европа: Взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому / 5-е изд. СПб.: Пантелеев, 1895. О Данилевском см.: MacMaster R.E. Danilevsky. Cambridge: Harvard University Press, 1967; Kohn H. Pan-Slavism. Its History and Ideology / 2nd ed. N.Y.: Vintage, 1960. P. 190–210; Petrovich M.B. Op. cit. P. 69–77; Sorokin P.A. Social Philosophies in an Age of Crisis. Boston: Beacon, 1950. P. 49–71.

[37] Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 72–75 и след.

[38] Там же. С. 60–61.

[39] Там же. С. 58.

[40] Там же. С. 58–59.

[41] Krause K.C.F. Das Urbild der Menschheit / 2nd ed. Dresden: Arnold, 1819. S. 251–262; Peschel O. Geschichte der Erdkunde / 2nd ed. München: Oldenbourg, 1877. S. 807; Hahn F.G. Zur Geschichte der Grenze zwischen Europa und Asien // Mitteilungen des Vereins für Erdkunde zu Leipzig. 1881. S. 83–84; Parker W.H. Op. cit. P. 288. В 1870 году известный геоморфолог Оскар Пешель писал, что он может примириться с сохраняющимся определением Европы как континента только «из вежливости», и в следующем десятилетии венский геолог Эдуард Зюсс пустил в обращение термин «Евразия» для обозначения единого европейско-азиатского материка (Peschel O. Neue Probleme der vergleichenden Erdkunde. Leipzig: Duncker und Humblot, 1870. P. 153, 167; Suess E. Das Antlitz der Erde / 3rd ed. Vienna; Leipzig: Tempsky-Freitag, 1908. Vol. 1. S. 768–771; Dorr R. über das Gestaltungsgesetz der Festlandsumrisse… Liegnitz: Kaulfuss, 1873; Louis H. op. cit. S. 75–76. О Суэссе и его вкладе в теорию тектонического строения земной коры см.: Greene M.T. Geology in the 19th Century. Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1982. P. 144–191; Wood R.M. The Dark Side of the Earth. London: Allen and Unwin, 1985. P. 32ff.

[42] Этот дискомфорт явственно проявился, например, в двусмысленных утверждениях ученой энциклопедии 1870-х годов, дошедших до того, что Европа, будучи «по своей особой природе» самостоятельным континентом, является в то же время «по ее местоположению» западным полуостровом Азии. См.: Русский энциклопедический словарь: В 16 т. СПб.: Мордуховский, 1874. Т. 6. С. 599.

[43] Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 56–57.

[44] Там же. С. 21–22.

[45] Там же. С. 531; Kristof L.K.D. Op. cit. P. 55. О традиционно колониальном восприятии Сибири см.: Bassin M. Inventing Siberia: Visions of the Russian East in the early 19th Century // American Historical Review. 1991. Vol. 96. P. 763–794; Idem. Imperialer Raum/Nationaler Raum: Sibirien auf der kognitiven Landkarte Rußlands im 19. Jahrhundert // Geschichte und Gesellschaft: Zeitschrift für Historische Sozialwissenschaft. 2002. Vol. 28. S. 378–403.

[46] Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 22.

[47] Там же. С. 532.

[48] См. высокую оценку, данную ему В.П. Семеновым-Тян-Шанским: Семенов-Тян-Шанский В.П. Владимир Иванович Ламанский как антропогеограф и политикогеограф // Живая старина. 1915. Т. 24. С. 9–20. См. также о Ламанском: Лаптева Л.П. Владимир Иванович Ламанский // Славяноведение в дореволюционной России. М.: Наука, 1979. С. 214–217; Petrovich M.B. Op. cit. P. 63–64ff.

[49] Ламанский В.И. Три мира Азийского-Европейского материка / 2-е изд. Пг.: Новое время, 1916. С. 1–2. Развивая этот пункт, Ламанский тщательно изучил работы Пешеля и других ученых, перечислявшиеся выше в примеч. 41. См., например, примеч. 31-32.

[50] Ламанский В.И. Указ. соч. С. 17–18; Он же. Об историческом изучении греко-славянского мира в Европе. СПб.: Тип. Майкова, 1871. С. 42.

[51] Ламанский В.И. Три мира... С. 5, 53.

[52] Там же. С. 9, 17, 19–20.

[53] Там же. С. 9; Семенов-Тян-Шанский В.П. Указ. соч. С. 11–15.

[54] Данилевский Н.Я. Указ. соч. С. 133 (курсив оригинала).

[55] Ламанский В.И. Три мира... С. 48. Охваченный поэтической лихорадкой, ревностный панславист Федор Тютчев воспроизвел даже еще более высокопарные воззрения в своем стихотворении «Русская география», где его «средний мир» стал почти неузнаваемым: «От Нила до Невы, от Эльбы до Китая — / От Волги по Евфрат, от Ганга до Дуная» (Тютчев Ф.И. Стихотворения. Берлин: Слово, 1921. С. 114–115).

[56] Ламанский В.И. Три мира... С. 49, 52.

[57] Там же. С. 56.

[58] Там же. С. 15–16.

[59] Там же. С. 12, 15, 50–51. О сохраняющейся самоидентификации России как европейской страны, контрастирующей с Азией, см.: Sarkisyanz E. Russian Imperialism Reconsidered // Russian Imperialism from Ivan the Great to the Revolution / Ed. by Taras Hunczak. New Brunswick, N.J.: Rutgers University Press, 1974. P. 45–81, esp. 66; Riasanovsky N.V. Op. cit. P. 8; Utechin S.V. Op. cit. P. 98.

[60] Савицкий П.Н. Два мира // На путях. М.; Берлин: Геликон, 1922. С. 26; Pipes R. Struve, Liberal on the Right. Cambridge: Harvard University Press, 1980. P. 387. Более развернутый анализ евразийства см.: Böss O. Die Lehre der Eurasier. Wiesbaden: Harrasowitz, 1961 (= Veröffentlichungen des Osteuropa-Instituts München. Bd. 15); Riasanovsky N.V. The Emergence of Eurasianism // California Slavic Studies. 1967. Vol. 4. P. 39–72; Bassin M. Classical Eurasianism and the Geopolitics of Russian Identity // Ab Imperio. 2003. № 2. С. 257–267; Idem. Eurasianism and Geopolitics in Post-Soviet Russia // Russia and Europe / Ed. by Jakub M. Godzimirski. Helsinki, 1996 (= Norwegian Institute of International Affairs Report. № 210). P. 33–42.

[61] Трубецкой Н.С. Европа и человечество. София: Российско-Болгарское книгоиздательство, [1920].

[62] Трубецкой Н.С. Верхи и низы русской культуры // Исход к Востоку. София: Балкан, 1921. С. 93–97, 100; Böss O. Op. cit. S. 64.

[63] Трубецкой Н.С. Европа и человечество... С. 76; Riasanovsky N.V. The Emergence… Р. 56.

[64] В годы, предшествовавшие революции, Савицкий был в числе наиболее одаренных учеников П.Б. Струве в Петербурге (источник информации –— личные беседы с Глебом Петровичем Струве, сыном Петра Бернгардовича Струве, в марте 1982 года в Беркли, штат Калифорния); см. также: Pipes R. Op. cit. Р. 357. О Савицком и Трубецком см.: N.S. Trubetskoy’s Letters and Notes / Ed. by Roman Jacobson. The Hague: Mouton, 1975. P. 21, 106, 135ff; Böss O. Op. cit. Р. 7.

[65] Савицкий П.Н. Географический обзор России-Евразии // Россия: Особый географический мир. Прага: Евразийское книгоиздательство, 1927. С. 27.

[66] Там же. С. 25–26.

[67] См.: Докучаев В.В. Учение о зонах природы. М.: Государственное издательство географической литературы, 1949; Он же. Русский чернозем. СПб.: Декларон и Евдокимов, 1904; Морозов Г.Ф. Учение о лесе / 3-е изд. Л.: Государственное издательство, 1926; Глинка К.Д. Почвы России и прилегающих стран. М.: Издательство, 1923; Краснов А.Н. География растений. Харьков: Дарре, 1899. Савицкий постоянно признавал, что он многим обязан этим ученым. Кроме того, он точно следовал работам таких современных ему советских ботаников, как В.А. Келлер и В.В. Алехин, которые продолжали исследования экологических зон, и он страстно желал показать, как их открытия подтверждают фактами его собственные географические выводы. См.: Савицкий П.Н. За историческое понимание природы русского мира // Записки Русского научно-исследовательского объединения в Праге. 1940. Т. 10 (15). № 76. С. 155–180; Евразийская Хроника. 1927. № 9. С. 80–81. См. также новую интересную работу по теории и практике экологии в послереволюционной России: Wiener D.R. Models of Nature. Bloomington: Indiana University Press, 1988.

[68] Савицкий П.Н. Указ. соч. С. 52.

[69] Там же. С. 33 и след., 49–51, 53–57, 27. Российский Дальний Восток, например, оставался чуждым Евразии и географически был частью Азии в собственном смысле слова (Там же. С. 47).

[70] Чхеидзе К.А. Из области русской геополитики // Тридцатые годы. Paris: de Navarre, 1931. P. 113; Kristof L.K.D. Op. cit. P. 71.

[71] И.Р. [Трубецкой Н.С.] Наследие Чингисхана. Берлин, 1925; Riasanovsky N.V. The Emergence of Eurasianism… Р. 51. Евразийская интерпретация русской истории полнее всего была развита в трудах Георгия Вернадского. См.: Вернадский Г.В. Опыт истории Евразии. Берлин: Издание Евразийцев, 1934; Он же. Начертание русской истории. Прага: Евразийское книгоиздательство, 1927. Ч. 1; Трубецкой Н.С. Верхи и низы русской культуры... С. 97–100; Он же. О туранском элементе в русской культуре // К проблеме русского самосознания. Paris: de Navarre, 1927. С. 34–53; Якобсон Р.О. К характеристике Евразийского языкового союза. Paris: de Navarre, 1931.

[72] В.Т. Понятие Евразии по антропологическому признаку // Евразийская хроника. 1927. № 8. С. 26–31.

[73] Савицкий П.Н. Указ. соч. С. 28–33; Он же. Континент-Океан // Исход к Востоку... С. 104–125; Böss O. Op. cit. S. 30–33. Постоянно признавая, сколь многим он обязан российским ученым, Савицкий не оставил свидетельств, отдавал ли он себе отчет в том, до какой степени основополагающие аспекты его географического подхода к Евразии гармонируют с концептуальным развитием западной академической географии, особенно немецкой и скандинавской. Бёсс указывает на сходство с Landschaftskunde, или науки о ландшафте, и особенно с представлением о Kulturlandschaft, которое развивали Фридрих Ратцель, Отто Мауль и другие. Еще более сходной, как может показаться, была примечательная методологическая дискуссия, развернувшаяся в 1920–1930-х годах вокруг понятия geographische Ganzheiten или total geographical regions («целостных географических регионов»), смысл которых был весьма схож с предложенным Савицким «месторазвитием». См.: Volz W. Geographische Gänzlichkeit // Bericht der sächsischen Akademie der Wissenschaft (Math-Physikal Klasse). 1932. Vol. 84. S. 91–113; Hettner A. Der Begriff der Ganzheit in der Geographie // Geographische Zeitschrift. 1934. Vol. 40. S. 141–144; Wörner R. Das geographische Ganzheitsproblem vom Standpunkt der Psychologie aus // Geographische Zeitschrift. 1938. Vol. 44. S. 340–347; Granö J.S. Geographische Ganzheiten // Petermanns Mitteilungen. 1935. Vol. 81. S. 295–302; Idem. Reine Geographie // Acta Geographica. 1929. Vol. 2. № 2. S. 35ff; Hartstone R. The Nature of Geography. Lancaster, Penn., 1949. P. 265–266. Действительно, как Грано, так и Савицкий использовали один и тот же термин, «географическая индивидуальность», для обозначения этих целостностей.

[74] Савицкий П.Н. Указ. соч. С. 59. Совершенно иное использование термина «геософия» см.: Wright J.K. Terrae Incognitae: The Place of Imagination in Geography // Annals of the Association of American Geographers. 1947. Vol. 37. P. 13–14; Billinge M.D. Geosophy // Dictionary of Human Geography / Ed. by R.J. Johnston et al. Oxford: Blackwell, 1981. P. 138.

[75] Савицкий П.Н. Указ. соч. С. 65–67; Чхеидзе К.А. Указ. соч. С. 108. O Данилевском и евразийцах см.: Riasanovsky N.V. The Emergence of Eurasianism... P. 60; Böss O. Op. cit. S. 123; Трубецкой Н.С. Общеевразийский национализм // Евразийская хроника. 1927. № 9. С. 28. О враждебной реакции современников на евразийство см.: Салтыков А. Предисловие // Менделеев Д.И. К познанию России. Мюнхен: Милавида, 1924. C. LXXVI–LXXXII. О крушении евразийства см.: Агурский М. Идеология национал-большевизма. Paris: YMCA, 1980. C. 98–102.

[76] Pokshichevsky V. Geography of the Soviet Union / Transl. by D. Fidlon. Moscow: Progress, 1974. P. 223–225; Большая советская энциклопедия / 1-е изд. М.: ОГИЗ, 1926. Т. 1. С. 676; Т. 24. С. 169; 2-е изд. М.: БСЭ, 1950. Т. 1. С. 491; Т. 15. С. 382; 3-е изд. М.: БСЭ, 1970. Т. 1. С. 282; Т. 9. С. 15. В несколько потеплевшей атмосфере послесталинской эпохи вопрос о границе между Европой и Азией был вскоре вновь открыт для обсуждения Географическим обществом. Дебаты по этому вопросу представляют собой достаточно интересное чтение, но отказа от границы по Уральским горам не последовало, и предложенные в конце концов изменения были совершенно незначительного характера. См.: Ефремов Ю.К. Обсуждение вопроса о границе Европы и Азии в московском филиале Географического общества СССР // Известия АН СССР (Серия географическая). 1958. № 4. С. 144–146; Прокаев В.И. Еще раз о границе между Европой и Азией в связи с вопросом о крупных единицах физико-географической характеристики // Известия Всесоюзного географического общества. 1960. Т. 92. № 4. С. 361–365; Мурзаев Е.М. Где же проводить географическую границу Европы и Азии? // Известия АН СССР. Серия географическая. 1963. № 4. С. 111–119.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.