Адрес: https://polit.ru/article/2005/12/17/usyskin/


17 декабря 2005, 12:56

Читая записные книжки

"За обедом следует есть глубокомысленно, но не слишком много, и говорить много, но не слишком глубокомысленно". Эдакая изящная максима – вполне достойная двадцатидвухлетнего молодого человека из хорошей лондонской семьи, полного литературных и прочих амбиций. Есть в ней что-то французское даже – также как и в такой, например: "Постель. Ни одна женщина не стоит больше бумажки в пять фунтов, если только вы не влюблены в нее. Тогда она стоит всех ваших затрат." Прямо – Ларошфуко! Не даром автор родился в Париже и, прожив там первые детские годы, начал говорить по-французски прежде, чем по-английски… "Каждый молодой человек похож на родившегося ночью ребенка. Увидев восход солнца, он воображает, что вчерашнего дня никогда не существовало". А это уже сказано шестью годами позже – на горизонте замаячило тридцатилетие и, так или иначе, появились мысли о времени и пути, который проходят через время поколения…

Собственно, время, причем, в значении lifetime, в каком-то смысле и стало главным героем и главным сюжетом записных книжек Моэма – да иначе и не могло бы сложиться у английского интеллектуала, родившегося в 1874 и умершего в 1965 годах: длинная, насыщенная жизнь от королевы Виктории до "Оркестра клуба одиноких сердец сержанта Пеппера" “Битлз”. Длинная, хорошая жизнь писателя-атеиста – естественным образом иногда возникает потребность остановиться, зафиксировать на бумаге приобретенный опыт, подвести промежуточные итоги. "Подводя итоги" – так Моэм и назвал книгу своих мемуаров, изданную в 1938 году. Однако уже в 49-м выходят "Записные книжки" – компактное собрание мемуарных записок, во многом повторяющих "Итоги", но иначе организованных: если довоенная книга – это мемуары-трактат, то послевоенная – скорее, мемуары-роман.

Характерный для писательской манеры Моэма прием – редукция явлений главного героя в теле повествования. Своего рода – "минус-прием", базирующийся на равенстве описания предмета и описания его отсутствия. В каком-то смысле "Записные книжки" – дальнейшее развитие данного принципа, доведение его до известного предела: некий автопортрет через путевые впечатления. Впрочем, и прямо высказанных признаний в книге тоже достаточно: "Мои мысли уносятся к далекой прошедшей юности. Я совершил много поступков о которых сожалею, но стараюсь утешиться, внушая себе, что их сделал не я, а тот, прежний я. Я больно ранил кого-то, но поскольку не могу уже залечить эти раны, пытаюсь загладить свою вину, принося пользу другим. Иногда я с грустью размышляю об упущенных возможностях сексуальных отношений, когда был в том возрасте, который позволяет наслаждаться ими, но знаю, что не мог ничего поделать с собой, потому, что всегда был слишком щепетилен и когда наступало время действовать, физическое отвращение мешало мне насладиться приключением, незадолго до этого распалявшим мое желание. Я был целомудреннее, чем сам того хотел". Это записано Моэмом в день своего семидесятилетия, а может – по поводу дня семидесятилетия, как знать. Или вот такое: "Без сомнения, очень приятно иметь рядом преданную и сплоченную семью, однако мне кажется, что взрослому человеку, отправляющемуся в большой мир, это не подмога. Взаимное восхищение, обычное в подобных семьях, создает у него ложное представление о своих способностях и поэтому усложняет его положение в схватке с жизнью". Стало быть, если "Записные книжки" – роман, то это – лирические отступления в романе. А вот в нем же вставная новелла: "Ява. На станции стояла группа удрученных людей – трое мужчин и две женщины в наручниках под охраной яванских солдат. Заключенные были туземцы-христиане. Их было восемь, когда они отправились по деревням обращать в христианство местных жителей. В одной деревушке, где они разъясняли свои доктрины мира, доброй воли и терпимости ко всем людям, вождь начал спорить с ними. Аргументы становились все более горячими, и наконец главный евангелист ударил вождя. Началась потасовка, в которую вмешались и женщины. Вождь был убит. После этого началось всеобщее побоище, в котором погибли семь жителей деревни и три проповедника." Здесь, кстати, затронуты сразу две "фирменные" моэмовские темы – Океания и христианство. Что до первой – то, как известно, реальные прототипы "гонконгского" романа "Разрисованный занавес" махали кулаками в адрес писателя и сорок лет спустя, после посещения им этой английской колонии. С христианством же у Моэма также отношения были не простые: "Для страдания нельзя было придумать более глупого оправдания, чем утверждение, что оно облагораживает. Христианству это объяснение необходимо, чтобы возвысить страдание".

И, наконец, самое для нас любопытное в "Записных книжках". События 1917 года, когда Моэм, сотрудник британских спецслужб, был послан в Россию с секретной дипмиссией. Миссия с треском провалилась, Россия вслед за ней – однако пытливый и наблюдательный писатель, кстати сказать, знаток и ценитель русской литературной классики, обзавелся массой впечатлений. Вот таких, например: "Патриотизм русских весьма своеобразен, в нем есть большая доля тщеславия. <…> Самодовольно рассуждая о темноте своих крестьян, они хвастаются своей сложностью и загадочностью <…> они кичатся своими недостатками <…> и самодовольно признаются в собственном невежестве и пьянстве, отсутствии ясной цели и решительности в поступках, но такого сложного чувства, как патриотизм, они, кажется, лишены." Или: "Почти все, кто побывал на русских вечеринках, не могли не заметить, как уныло они пьют. Напившись, они плачут. А напиваются они очень часто. Эта нация постоянно страдает от похмелья." "Я не могу вспомнить русского романа, в котором хоть один из персонажей посещает картинную галерею" "Странно, что русские, столь обременяющие себя вопросами о человеческой судьбе и смысле жизни, имеют так мало таланта к метафизическим рассуждениям. Они не дали миру ни одного даже второразрядного философа. Кажется, они не способны к точной и глубокой мысли." "Невский. Это грязная, унылая и запущенная улица, очень широкая и прямая. По обеим сторонам стоят низкие, однообразные дома с потускневшей краской и заурядной архитектурой. В ней чувствуется незаконченность, как будто эту улицу застраивали как попало <…> Витрины магазинов заставлены дрянными товарами и выглядят как лавки старьевщика на окраинах Берлина или Вены. Густая толпа постоянно течет туда и обратно."

Не правда ли, весьма своеобразное, на наш общепринятый взгляд, зеркало?