Адрес: https://polit.ru/article/2006/09/27/pushchino/


27 сентября 2006, 08:50

«У нас нет и 10 лет до полного краха науки»

На фоне обсуждаемой реформы организационного статуса Академии Наук забылись существенно более значительные обстоятельства – реальное положение в научных институциях, необходимость выработки осмысленных, научно обоснованных критериев для их оценки и базирующихся на понятных основаниях принципах их преобразования. Пока же, не то для дискредитации каких-либо реформ в сфере управления отечественной наукой, не то из отсутствия интереса к ее перспективам руководство РАН предписало академическим Институтам – вне зависимости от их потенциала и как-либо оцененного качества работы – пойти на механическое сокращение. О том, что это значит в ситуации живого научного коллектива мы побеседовали с ведущим научным сотрудником, заведующим лабораторией физической биохимии Института теоретической и экспериментальной биофизики РАН, доктором физико-математических и кандидатом биологических наук, профессором кафедры медицинской и биологической физики Московской медицинской академии Дмитрием Харакозом. Интервью взяли Виталий Лейбин и Борис Долгин.

Наука, лаборатория, институт

Чем вы занимаетесь вы и ваш научный коллектив?

Я работал не в одном разделе науки. Начинал с науки, которую можно называть «биомолекулярная акустика». В нашей лаборатории, куда я попал студентом, Армен Сарвазян сделал совершенно замечательный прибор для измерения скорости и поглощения звука в биологических средах. Он до сих пор если не лучший в мире, то находится на уровне лучших (единичных!) мировых образцов. Был придуман уникальный метод, который позволяет решать задачи молекулярной биофизики: структура белковых и других молекул, их гидратация (то есть взаимодействие с водой). Эти слова не хочется сейчас расшифровывать. Важно, что мы имеем дело с белками, нуклеиновыми кислотами и липидными мембранами. Все они являются молекулярной основой клетки, основой биологии, и все они функционируют в водной среде.

От этой молекулярной акустики было замечательное ответвление. Что такое молекулярная акустика? Это – механика молекул, она измеряется с помощью определенного вида акустических волн. Другой вид акустических измерений – измерения так называемых сдвиговых волн – это то, что нашло удивительное применение в медицине. Если объяснять для обывателя – когда вы приходите к врачу, первое, что он делает – обследует механическое состояние вашей кожи, щупает кожу, щупает пульс, проминает ткани – он определяет механические свойства. И лучшие китайские врачи, как говорит легенда, различают до сотни оттенков пульса, по которым определяют состояние внутренних органов. Кстати, мой отец рассказывал, что у него в молодости были проблемы с печенью, никто не мог ему помочь, и он обратился к одному слепому дунганину-врачевателю. Дунгане – это народ, населявший Китай, потом часть из них в силу социальных катаклизмов переселилась оттуда к нам в Среднюю Азию. И вот этот слепой врач, щупая его пульс, сказал среди прочего: «У вас расслабление мышц возле пупка». Отец даже не понял, чего это вдруг. Через несколько лет у него проявилась пупочная грыжа. Вот – механика тела!

Сарвазян пытался, и весьма успешно, превратить это искусство, которому трудно обучить других, в ремесло, доступное многим – делать измерения прибором и составлять таблицы, по которым можно ставить диагноз. Это – наука теперь экспортирована из страны, уехала в Америку. Сделана была здесь экспериментатором Арменом Сарвазяном и математиком, ныне почившим, Андреем Сковородой. Продолжается там. Надавив на ткань снаружи, вы можете увидеть внутри такие ранние патологические изменения тканей, которые не обнаруживаются другими методами. Детали рассказывать не буду. Этот вид диагностики родился здесь и успешно развивается на Западе, потому что для этого нужна высокая технология.

Она уехала туда вместе с учеными?

Вместе с Сарвазяном. Сковорода очень долго, около 10 лет работал в режиме «полгода-здесь-полгода-там». Завидный режим – потому что здесь нельзя работать, а там нельзя думать, если говорить утрированно. И Андрей здесь думал, а туда ехал поработать.

Начинал я с исследования структуры белков и ее изменений. А потом я стал заниматься исследованиями структурных перестроек в липидных мембранах. Это – молекулярная наука, может быть, даже довольно скучная. Она интересна только потому, что всегда нескучно решать задачи, и без разницы в какой области. Однако вдруг обнаружилось, что то, что удалось измерить с помощью ультразвука (и чего не могли дать другие методы), позволило мне понять ряд загадок биологии… Тут я должен сделать небольшое отступление.

Я работаю в уникальной лаборатории. Это первая лаборатория, начавшая работать на Пущинской земле, лаборатория, созданная Симоном Эльевичем Шнолем. Она все годы с середины 60-х отличалась тем, что при общем числе сотрудников в 20-30 человек, включая лаборантов, в ней разрабатывалось около десяти разных тем. Там были физические проблемы мышечного сокращения, молекулярная и биологическая акустика, физика биополимеров, роль воды в биологических процессах, исследования нестационарных режимов биологических и небиологических процессов, включая знаменитейшую теперь реакцию – реакцию Белоусова-Жаботинского, и физические проблемы биологической эволюции, и многое другое.

На семинарах этой многомерной лаборатории было сформулировано множество загадок и парадоксов, которые подлежат решению. Одна из них: зачем мы теплокровные? Какой смысл в этой теплокровности? И почему температура тела всех теплокровных находятся в узком диапазоне 35-42°С? Почему такой узкий диапазон? Казалось бы, приспособься к другой температуре: северянам лучше бы тело похолоднее, обитателям жарких пустынь и тропиков – погорячей бы, чтобы комфортнее себя чувствовали. Почему-то биология этого сделать не могла, решала проблему комфорта либо длинной шерстью и толстым слоем жира, либо мощными «тепловыми радиаторами», как уши у слона. Значит, дело в физике, есть какое-то непреодолимое физическое ограничение.

Я не буду рассказывать в деталях, просто хочу соединить эти две линии. Занимаясь акустическими исследованиями скоростей превращения в липидных системах (липиды – это те, из которых состоят наши клеточные мембраны, клеточные оболочки), я подсознательно держал в голове ту загадку. И вот две линии соединились. Я нашел ответ. Он пока гипотетический, однако настолько красивый, что объединяет физику липидных превращений с проблемами эволюции и физиологии теплокровных животных. Появляется понимание, как действуют анестетики. Впервые появляется убедительный ответ на вопрос – зачем нам нужен глубокий сон? И это всё сфокусировалось на одном – на механизме синаптической передачи и физических процессах в липидной мембране, которая является частью синаптического механизма. Синапсы это такие клеточные контакты у нас в мозге, которые участвуют в сложном процессе передачи сигналов и обработки информации. Аналогия может быть такая: синапсы – это переключатели, аналогичные триггерам в компьютерах. Быстрый компьютер лучше, чем медленный, потому что решает более сложные задачи за более короткое время. Синаптическая передача тоже должна быть быстрой – с той же целью. И максимально быстрой ее можно сделать только тогда, когда в процесс вовлечена структурная перестройка липидной мембраны.

Всё это соединилось потому, что есть такая цивилизация – это наш институт, – в которой люди занимаются разными вещами и общаются друг с другом. Высокая концентрация этих «разных», работающих вместе людей, – вот необходимое условие для того, чтобы рождалось что-то действительно новое. Я уверен, то, что у меня получилось, может найти применение в решении проблем наркотической зависимости, в создании новых методов лечения бессонницы, в создании новых методов анестезии. Я сильно забегаю вперед, но я представляю, какими путями искать ответ на вопрос «прав я или нет», и что полезного из моей правоты следовало бы.

Получился спич в пользу соединения разных людей – они должны работать на одном этаже, иметь возможность случайно сталкиваться, случайно обмениваться информацией – и вдруг что-то соединяется новое из случайно встретившихся идей. В науке всё истинно новое – это дело случая, так же, как и в биологической эволюции. Случай, случай, случай – а потом естественный отбор выбраковывает неудачные сочетания. Чтобы был материал для естественного отбора, нужны случаи. Чтобы «случаи» были полезны, нужен естественный отбор.

Сокращение штатов

То, что сейчас с наукой делают, – пытаются ножом снимать с нас «полезные плоды», – и это есть часть того самого зверского «естественного отбора», и оно ладно бы, – но при этом полностью отрезают от нас систему поиска, зарождения и вызревания этих плодов. От нас требуют немедленного результата. Ребята, там, где мы можем дать практический результат – пожалуйста, требуйте и берите. Но только научитесь брать – для этого создайте в промышленности инфраструктуру, которая хотела бы и была бы способна понимать наши результаты и создавать из них съедобный продукт. Такой инфраструктуры в стране нет. Промышленность нас не хочет. Непосредственную «рабоче-крестьянскую» полезность чиновник требует от ученого. И при этом отсекает от нас источники идей, носителей секретов мастерства, говоря: «Эти неэффективны. Убрать».  

Приведу пример. В нашем институте работает уникальный ученый, Альберт Николаевич Заикин. Его работы имеют высокое признание, которое нынче принято измерять индексом цитирования. Это, вообще-то, опасный критерий, не потому что он сам по себе нехорош, а потому что применяют его глупо. Критерий информативен: если человек широко цитируется, это означает, он во что-то удачно «попал». Иногда это бывает «по дешевке» – просто однажды метод сделал такой, каким пользуются все и поэтому на автора ссылаются. Иногда это – идейное достижение. В случае Заикина это именно так – это не одно, а ряд идейных достижений. Все работы, которые он опубликовал, цитируются. Он опубликовал мало, всего около 50 работ за всю свою научную жизнь (с середины 60-х гг.). Но ссылок на его работы больше 1000. Весьма высокий показатель! Но за последние шесть лет он не опубликовал ни одной работы. И теперь Заикин уволен. То есть – ему предложили перейти на полставки: «Ты неэффективен, шесть лет никаких публикаций, подлежишь увольнению… Ну, ладно, давай мы тебя переведем на полставки». Он обиделся и ушёл на пенсию: «С какой стати меня на полставки! Да это мне и экономически невыгодно». А он лауреат Ленинской премии, и как лауреат, выйдя на пенсию, будет получать больше, чем эти полставки. Но это же обидно и нерационально. Человек упорно работает. А он как раз сейчас работает над сложнейшими вещами.

Не сказал важного: предмет его исследований – динамика нелинейных процессов. Реакция Белоусова-Жаботинского – это один из нелинейных динамических процессов, на этой реакции выросла современная наука синергетика. Ленинскую премию Заикин получил в коллективе авторов: Белоусов (посмертно), Жаботинский, изучавший механизм реакции Белоусова, Заикин, Кринский и наш нынешний директор Иваницкий. Сейчас Заикин пытается подходами нелинейной динамики решать проблемы всемирной демографии на исторических масштабах времен. Этим нынче увлечены многие, например, С.П. Капица. Разные подходы. Один из подходов – заикинский. Он его только разрабатывает, и для этого изучает исторические данные. Этот физик вынужден заниматься сбором и систематизацией необходимого ему исторического материала. У него поэтому сейчас нет публикаций, а есть только представление, как он будет решать задачу, когда соберет материал. Годы нужны. Когда он сделает и опубликует, это будет опять высоко цитируемая статья. Но Заикин уволен.

В институте есть Лариса Сергеевна Бочарова – уникальнейший знаток клеточной биологии. Сегодня бум – стволовые клетки. Стволовые клетки в медицине, стволовые клетки в биологии… Сложнейшие проблемы научатся решать с помощью стволовых клеток, в том числе замещение патологических тканей. Нет грамотнее специалиста в этом деле! Она у нас сделала серию образовательных семинаров, получила от института официальную благодарность за это. И у нее нет статей. Ну не пишет она статьи! Но она же уникальный знаток, консультант! И что делать с такими людьми? Бочарова уволена. Она, опять же, не то чтобы совсем уволена, а ее перевели на обидную половину обидной временной ставки.

А почему она не преподает? В ситуации уникального знания и умения его транслировать…

Хороший вопрос. Я не знаю, преподает ли она в Пущинском Государственном Университете. Может быть, и нет. И я могу понять, почему. Ее слушать могу я, подготовленный человек. Рассказывать студентам она не умеет. К ней можно придти за ценным советом, но чтобы рассказывать студентам, нужно быть еще и артистом. Это же перформанс: сделать лекцию на два часа, и чтобы тебя все слушали. Нужен особый дар, немногие им обладают.

Откуда появилась парадоксальная идея, что нужно сокращать людей?

У меня есть только гипотеза, почему это произошло. Я не буду излагать мелкие гипотезы, скажу основную. И сразу хочу заметить, что я считаю, что вообще сокращать не надо.

Совсем нет людей, которые занимают места попусту?

Есть. Но сокращать все равно не надо. А если все же решили сокращать, то сначала, ребята, разработайте стратегию, опробуйте ее. И опробуйте не так, чтобы – сразу в действие, а сначала просто публикуйте результаты ваших текущих анализов: «Вот, смотрите, дескать, сейчас мы рассматриваем вопрос об эффективности такого-то учреждения, такого-то ученого. У нас выработалась вот такая методика. Смотрите, что получается». Дайте людям посмотреть, что выходит при такой оценке. И мы посмотрим, и если результат где-то чудовищный вышел, мы и скажем: «Ребята, тут надо поправлять, что-то не то в этих критериях». Ни для какого коллектива невозможно разработать разумные критерии, не попробовав сначала так, чтобы все увидели и оценили, что из этого выходит. И оценку я, как и каждый другой, буду делать аргументировано, исходя из представлений – моих представлений! – о том, что нужно для моей страны.

Сейчас в результате этой непонятной мне баталии между Правительством и Академией наук получилось следующее. Академии сказали: «Сократи на столько-то». Академия оказалась не в силах бороться и не в состоянии разработать программу действий. Она взяла примерно одинаковый процент и спустила его на все учреждения. Я не думаю, что все мы одинаковы. И я уверен, что наш институт выше среднего уровня. Я это просто знаю! Потому что когда этот процент наложили на наш состав, то оказалось, что увольняться будут работающие ценные люди. Может быть, стране эти люди не нужны? Это отдельный вопрос, не берусь его сейчас решать. Но у меня плохое впечатление о том, какой аргументацией пользуются люди, уполномоченные решать вопрос о науке. Потому что их аргументация абсолютно не государственная, обсуждаются не задачи страны, а бухгалтерские счеты.

Возьмем хотя бы недавнее выступление Дмитрия Ливанова, заместителя министра. Он резко называет проценты: «10% в Академии Наук уходит на менеджмент». И это его возмущает: значит – надо сокращать. Во-первых, я не знаю, десять ли процентов, потому что есть и другие оценки. Во-вторых, если и 10%, то спросите, а не потому ли это, что наука не получает огромных необходимых ей денег для исследовательской работы.

Поэтому тратит их на менеджмент?

Поэтому тратит только на зарплаты и на менеджмент.

А может быть, на менеджмент не надо тратить?

Может быть, не надо. А может быть, надо еще больше тратить. Это другой вопрос. Но это не аргумент в пользу сокращения штата. Это стимул подумать о том, что же у нас не в порядке, на что стране вообще надо тратить, что такое наука, где там ценное может рождаться, а где нет, где коллективы работающие, а где нет. И всё это должно обсуждаться. А этот человек, назвав процент и не обсудив причин его происхождения, в конце своей дискуссии с интервьюером говорит: «И если нам этот эволюционный путь не удастся пробить в Академии, то мы будем действовать более жесткими методами». Это – разговор бухгалтера. И это человек, который ведает наукой! Хотите что-то сделать – обсудите науку. Сделайте ревизию, посмотрите, что в стране осталось, а что стране нужно. И смотреть надо не по индивидуальному индексу цитирования, не по индивидуальной публикуемости ученого, а по состоянию коллективов. Потому что наш Заикин нам ценен как незаменимый член коллектива. И если наш коллектив плох – тогда да, тогда надо принимать меры. А если коллектив эффективен? Давайте посмотрим, эффективен ли Институт биофизики? Если да – не трогайте! Значит, этому институту нужны все эти так называемые «бездельники». Позвольте институту держать своих «бездельников» – это его личное дело.

А в нашем институте была парадоксальная ситуация. У нас прямо перед приказом о сокращении работала высокая академическая комиссия. Комиссия сказала, что институт работает отлично, и – на следующий же день после их отчета нам был объявлен приказ о сокращении!

Если бы было не «отлично», они бы 30% прислали…

Нет, никому 30% не прислали, я не знаю таких. Думаю, все было сделано чисто по-бухгалтерски, никто не захотел разбираться, кто лучше, кто хуже.

А кто может разбираться? В согласованной программе написано, что институт независимой экспертизы…

Вот институт независимой экспертизы – это да, было бы правильно.

Вопрос места ее формирования.

Хороший вопрос, у меня нет на него ответа.

В институт из Академии спустили норму сокращения. Как вы решали, кто именно сокращается? Почему под сокращение попали такие полезные люди?

В срочном порядке был спущен процент. То, что будет спущен, не было такой уж неожиданностью, но то, что будет назван такой высокий процент!.. И он не подлежал обсуждению:  «срочно следуйте предписанию». У нас сокращение фактически задело больше 20% людей. Там сложные расчеты: нормативная численность, фактическая численность, еще какая-то… В нашем институте свободные ставки были распределены для поддержки молодых (по полставки, по четверть ставки). И когда эти ставки пошли под сокращение, это ударило по большому проценту людей. И даже номинально у нас выше 10% сокращение штата. Это уже – массовое сокращение.

В институте работают люди, которые несмотря ни на что остались в науке. Значит, они и не мыслят себя у пивного ларька, это – работающие люди. И как быть в таком случае? На Ученом совете были приняты общие критерии, более или менее, казалось бы, разумные. А что делать? Нужны какие-то критерии. Когда сокращение массовое, невозможен индивидуальный подход – тогда институт погибнет в судебных разбирательствах. Потому что – с какой стати я буду кого-то увольнять, считая, что тот неэффективен, а Заикина не уволю, считая его полезным. В то время как тот публикует каждый год (хотя я и знаю, что публикует ерунду), а этот – нет. Как тут быть? Когда вам предлагают сократить 10%, индивидуальный подход невозможен. Сделали «среднестатистически», по-идиотски. Но другого пути не было.

Коллизия заключается в следующем. Понятно, что сверху было спущено указание, противоречащее здравому смыслу. Даже бизнесовый здравый смысл говорит о том, что процесс оптимизации должен удалять ненужное. оставляя нужное. Нельзя реструктурировать нефтяную компанию, пропорционально сокращая работников нефтяных вышек, а не "непрофильные" и ненужные активы. Была ли какая-нибудь попытка в вашем или другом институте как-то этому противодействовать?

Дело в том, что другие институты готовились к сокращению, подготавливая «мертвые» души, пустые ставки, а наш институт раздавал свободные ставки молодым. Не знаю, действительно ли это была правильная политика, но это факт – у нас молодых много. Кто может выжить сегодня на стипендию? У аспирантов 1 500 рублей, максимум 2 000. Это смешные деньги, поэтому все они выживали только потому, что были на «подкормке», на долях этих свободных ставок. Поэтому не оказалось резерва. Когда было объявлено сокращение, никто из директоров других институтов не стал сопротивляться, потому что они были готовы, и для них это прошло почти безболезненно. Что касается нашего директора – ему был подан совет демонстративно не подчиниться приказу, создать прецедент. И он поначалу изъявил готовность на такой шаг, человек не робкого десятка, битый в свое время за «голубую кровь». Не знаю, какие мотивы его потом остановили.

С экономической точки зрения это сокращение штатов выглядит совершенно неубедительно, потому что ясно, что обещанное нам повышение зарплаты, купленное 20-процентным сокращением, не компенсируется этим самым сокращением – нам дадут гораздо больше, поэтому я не понимаю мотивации. Либо это чистая этология животного сообщества, которая говорит: «Я дам тебе кусок – но только ты лизни меня в это место». Либо у людей, которые отвечают за развитие науки в нашей стране, сложилось искаженное представление о том, что действительно в науке осталось. Например, когда мне говорят, что у нас 60% неэффективной науки – я в это не верю. Может быть, не верю по своему дилетантскому незнанию общей картины, а вижу только наш институт, где нет 60-ти процентов бездельников.

А сколько есть?

На этот вопрос у меня два ответа. Первый – нет ни одного бездельника. Второй – есть от силы 5%. Оба ответа могу обосновать. Если мы будем мерить по публикациям, то процентов 5 наберем. А если вы меня спросите, нужен ли мне конкретный человек, который по критерию публикуемости попадает в бездельники, я засомневаюсь. Например, у нас даже есть человек, который известен ленивостью, медлительностью, но он владеет уникальными методиками. Хотя негде ему их применить по очевидным причинам. Наука-то не финансируется 15 лет, финансируется лишь жалкая зарплатная часть да минимум коммунальных расходов. И еще есть маленькие гранты РФФИ.

Вообще, эта система – РФФИ – это удивительное дело. При всех претензиях к ее работе (там бывают проколы, когда на совершенно уникальные, интереснейшие работы фонд не выделяет гранта), в среднем там неплохо умеют оценивать проекты. Но этот фонд не способен покрыть все, что необходимо поддерживать сейчас. Они не могут поддержать всю науку – фонды у них маленькие. Возможно, должно быть принято какое-то решение вроде того, чтобы выделить в пять раз больший объем финансирования научному фонду, и пусть он устраивает конкурсы. И пусть те, кто не пробился сквозь грантовую систему, получает меньшую – но все же приличную зарплату. А хочешь больше – будь успешен в обосновании своих проектов. Или примкни к тем, кто успешен.

Если в институте вашего уровня бездельников 5%, то начинаешь задумываться – а сколько их в каком-то другом?

Знаете, беру свои слова назад. Потому что те несколько человек, которых я могу припомнить в этом качестве – это не 5 процентов, а скорее 5 человек. А научных сотрудников после нынешнего сокращения штата у нас осталось 300. Вот и считайте. Я так неосторожно сказал, потому что многих сотрудников просто не видно: они, числясь в институте, на самом деле развивают бурную деятельность совершенно в других местах. Очень важную – но в других.

Например?

Например, есть одно плодотворное направление по разработке нового метода очистки окружающей среды от разливов нефти. И есть человек, который весьма успешен в этом деле. Он постоянно в командировках от некой фирмы, в разъездах по местам, где эта нефть разлилась. Но в институте он не делает ничего. Я не знаю, что с такими делать. Почему-то, по каким-то соображениям ему нужна эта «крыша» – академическое представительство. По нему сокращение больно ударило, и он ищет пути остаться хоть на 1/10 ставки в институте. И этот человек не бездельник.

Идеи, коммуникация и практическая польза

Более общий вопрос. Мы имеем дело с институтом и лабораторией, где есть черты уникальности и традиции, которые редко где бывают. Многие, с кем мы разговаривали, плачут, что в мировой науке есть большое количество информации, но мало способов ее интеграции, выдвижения гипотез, построения правильных вопросов, создания знания, а не только баз информации. Продукты семинаров, интегрального знания в виде гипотез, правильных вопросов к материалу – где это у вас существует, кроме внутренних обсуждений? Есть ли способ опубликовать такого рода промежуточный продукт? И есть ли в науке потребность в публикациях такого рода?

Могу дать ответ в двух аспектах. Один аспект связан с моими личными впечатлениями, на примере того, над чем работаю я. Я уже назвал ряд отраслей наук, явно приближенных к практической пользе: анестезиология, наркология, проблема нарушений сна. Вполне вероятно, что можно найти эффективные немедикаментозные методы борьбы с бессонницей (медикаментозные, известно всем, ущербны, потому что некоторое время они помогают, а потом наступает привыкание). Если я прав в своей концепции, то практическая польза весьма значима. Чтобы проверить, прав или нет, нужно ставить эксперименты в разных отраслях, в которых я не специалист, у меня для этого нет опыта, нет ресурсов – ни человеческих, ни приборных. Я это могу делать только в том случае, если нахожусь в партнерстве с другими людьми. Какие-то разделы и сам могу вести, но только если у меня есть молодые люди, способные работать над рисковыми проектами (а не просто сделать диссертационную работу и, получив искомую степень, уехать куда-нибудь, где за науку больше платят, – это известная болячка нашей страны). У меня сейчас нет таких ресурсов. У других людей, с кем я мог бы сотрудничать – тоже нет. И остается единственный выход: я сейчас пытаюсь организовать интернациональный консорциум в рамках европейского сообщества, в котором в течение нескольких лет предполагается  созыв серии междисциплинарных конференций, где и будут обсуждаться эти проблемы. Это мое личное решение, и я знаю многих таких людей, которые готовы просто отдать: «Возьмите эту идею, сделайте сами, мы – не можем».

Теперь второй аспект – о роли общения на примере наших институтских прикладных достижений. В жизни любого института семинары – важная часть работы. Наш институт столь разнообразен, столь различен в направлениях, что для нас всегда было болезненным моментом отсутствие общего семинара, невозможность его сколько-нибудь долго продержать. Общий семинар был только в очень короткие периоды, и эта проблема существует более 30 лет. Последний период существования такого семинара связан с Фазоилом Атауллахановым, одного из сильнейших биофизиков мира. Институт несколько лет назад пригласил его заведовать лабораторией, продолжающей те исследования нелинейной динамики, синергетики, которые я уже упоминал. От нас уехал за рубеж заведующий этой лабораторией, коллектив оказался без лидера, цивилизация стала рассыпаться. Пригласили Атауллаханова. Он не только взялся за лабораторию, но и организовал семинар, который сразу же стал общеинститутским по своей значимости и популярности. И это была последняя вполне длительная попытка держать регулярный институтский семинар. Атауллаханов теперь уволен – потому что он совместитель. Это был один из критериев. Надо ведь кого-то убирать – уберем совместителей. Тут отвлекусь. Под этим критерием надломились и наши мастерские, потому что высококлассные мастера не хотят жить на жалкую зарплату, они всегда где-нибудь совместители. Мы их теперь и попросили вон… И Атауллаханова попросили вон. Не знаю, может быть, семинар как-нибудь всё-таки продолжится, но обычно семинар не живет без яркого лидера.

Несмотря на отсутствие такого общего семинара, в институте существует неформальное, спонтанное общение. Результаты? Тут можно привести много удивительных примеров того, как сильные прикладные достижения института были обеспечены только тем, что в институте жили разные люди, занимающиеся совсем разными делами, не относящимися прямо к тем проблемам, которые стояли в этих прикладных направлениях.

Одно из таких направлений – это всем известная, в свое время нашумевшая «голубая кровь». «Голубая кровь» – это некий химический «кровезаменитель» голубоватого оттенка. Впоследствии он оказался вовсе не заменителем крови, но фантастически эффективным лекарственным средством, помогающим при многих нарушениях кровообращения у людей, в том числе при сильнейших травмах. Создатели «голубой крови» несколько лет назад получили национальную премию «Призвание». Это большой авторский коллектив. Но существует пласт людей, которые косвенно участвовали в деле и которые не попали в награжденные, потому что невозможно наградить всех. Эти люди в беседе при случайной встрече вдруг могли предложить: «О, а это я знаю как решается, вот так и так попробуй…» И невыносимо трудная проблема вдруг легко снималась. Примеров множество, у нашего института много достижений.

Это и «голубая кровь», которая теперь выпускается на промышленном уровне и продается в аптеке. Это и янтарная кислота и лекарственные препараты на ее основе, которые являются мощным активатором метаболизма, более эффективным и безвредным, чем в свое время нашумевший витамин С. Это достижение опять же многих людей: М.Н. Кондрашовой, Е.И. Маевского и других, среди которых немало тех, кто вот таким же образом «случайно» помогли – неожиданным советом в случайной беседе. Оказывается, и без семинара это возможно, если коллектив людей работает хотя бы в одном здании, лучше бы на одном этаже. Тогда встречаешься с человеком в коридоре, начинаешь рассказывать ему о мучительной не решаемой задаче, совершенно не ожидая пользы, и вдруг возникает необходимый деловой контакт.

Что еще из нашего «прикладного»? Успешно развиваемая в Соединенных Штатах, созданная усилиями Сарвазяна и Сковороды механическая визуализация внутренних органов и патологий на ранних стадиях. В чем их достижение? Когда вы светите рентгеном, вы не видите механических различий – мягкая ткань для рентгена везде почти одинакова. Но по механическим свойствам опухоль вы отличаете от здоровой ткани, а это ни рентген, ни ультразвук, ни ЯМР-интроскопия сами по себе не видят.

А разве разные уплотнения на ультразвуке не видны?

Это уже поздняя стадия, тогда уплотнения видны без механики. А на ранних стадиях – механическая деформация плюс ультразвук или механическая деформация плюс ЯМР.

О так называемых аэроионах. Это наш отечественный приоритет, работы начаты еще Чижевским в начале XX века. Аэроионы – это мельчайшие капельки воды, заряженные отрицательным электрическим зарядом. Таких аэроионов бывает много возле водопадов, возле полосы прибоя. Они почему-то чрезвычайно благотворно влияют на здоровье, механизм непонятен. Марья Николаевна Кондрашова много сделала для понимания механизма. В результате были сделаны рекомендации, которые легли в основу промышленного изготовления люстр Чижевского. Люстра Чижевского – это ионизатор воздуха. Подвешиваешь, как люстру, из нее и лампа светит, и благотворные аэроионы стекают с тонких игл. Таких достижений много. Почему? Да потому что мы – коллектив очень разных людей, включая наших бесценных «бездельников».

Я совсем не коснулся наших фундаментальных научных достижений. Невозможно рассказать обо всем. Лишь замечу, что наши яркие практические результаты – побочный продукт не менее ярких фундаментальных исследований. И более того, без наших фундаментальных эти прикладные были бы невозможны.

Кому нужна наука

Если в институте, где есть и идейный, и практический продукт, возникают проблемы с финансированием, могут быть два вывода. Первый – что-то не так в механизме авторских прав или получения денег от прикладных результатов. Второй – что-то не так в системе «громких» публикаций теоретических знаний. Тимофеева-Ресовского, конечно, прижали, но ни в Германии, ни в СССР его до конца прижать не смогли, потому что все знали, что у человека есть публикации выдающегося уровня. Почему сейчас такое возможно? Где прокол?

Тимофеева-Ресовского в СССР не раздавили не из-за его публикаций. Его нужно было использовать, потому что это был эксперт высочайшего класса в той области знаний, в которой он работал, в том числе в практической радиобиологии. Он был нужен государству. Отличие того времени от сегодняшней ситуации заключается в том, что той стране нужна была атомная бомба и все, что с ней связано, в том числе радиобиологические знания Тимофеева. Сегодня бомба не нужна. Нужна нефтяная труба. Я думаю, поэтому столь неквалифицированные люди ведают организацией науки на высшем уровне. Они просто неграмотны. Они выходцы из того слоя, который не понимает, что это за штука такая, наука. А наука – это определенный специфически организованный социум, и не лезьте туда грубыми руками. Попытайтесь его сначала изучить. А где исследования жизни нашего научного сообщества? Есть такие исследования? Нет. Есть смешные по результатам социологические анализы. Но раз ученые видят, что результаты ваших соц. анализов смешны, то вы, социологи, придите к ним, чтобы обсудить, в чем же дело! Но этого же нет. Необходимо провести комплекс настоящих исследований, прежде чем принимать решительные меры. А пока нет такого исследования, то меры должны быть медленные и осторожные. Не делайте разрушительных шагов! Вот к чему мы призываем.

Отличие нынешней ситуации от времен холодной войны в том, что тогда государству от науки было нужно нечто вполне определенное, а сейчас им от науки ничего не надо.

Сейчас тоже от науки «что-то» нужно. Вопрос в том, кому нужно и на каких экспертов опираются те, кому что-то нужно. Разве нефтяникам от науки ничего не нужно?

Не знаю. С нефтяниками дела обстоят загадочно. Похоже, сейчас мы пользуемся тем, что уже добыто ранее. Я беседовал с одним геологом топливником высокого уровня. Он говорит, что мы сейчас исчерпываем те разведывательные разработки, которые были сделаны в советское время. А новых не делается. Новых карт, новых месторождений нет. С другой стороны (тут я питаюсь слухами), я слышал, что недавно были какие-то изменения в способе финансирования экспедиций, приведшие к ущербу финансирования экспедиционной деятельности в разных отраслях – всех, кроме геологических. Там все-таки какая-то поддержка есть. Значит, все-таки существует понимание того, что чего-то надо делать впрок. Но мы, в Пущино, далеки от газовой и нефтяной трубы. Мы к медицине близки, а медицина сама в плачевном состоянии.

Я бы еще хотел добавить. Есть две стороны проблемы. С одной стороны, режут по живому. Может быть, не везде, но в нашем институте по живому, и это мы уже достаточно пообсуждали. Вторая сторона – мы можем и дальше терпеть ущербное финансирование, нам деваться некуда. Но сколько времени осталось у страны в запасе до полного краха науки? Мало. Можно привести простые численные оценки.

Давайте взглянем на распределение возрастов в нашем институте. Я думаю, что оно типично для академических институтов. Когда идет речь о возрастах, очень часто рассматривают средние оценки: средний возраст кандидатов наук, средний возраст ученых. Это малоинформативно. Важна форма распределения по возрастам, она примечательна. Она выглядит следующим образом. В нашем распределении научных сотрудников по возрастам есть два пика почти равной мощности. Есть пик молодых, это студенты и аспиранты от 20 до 35 лет (этот пик довольно мощный в нашем институте; думаю, это произошло благодаря разумной политике дирекции, направленной на поддержку молодых кадров). Есть более мощный пик пожилых, от 50 до 70 лет, это субпопуляция учителей. И есть провал посередине, в части самых плодотворных возрастов, от 35 до 50. Объяснять не надо, откуда берется провал. Популяция учителей учит молодых, а те потом уезжают за рубеж или уходят в бизнес. Сейчас самым младшим учителям 50-55, а «учительский» пик неуклонно движется к 70-летней границе. Какой у нас запас времени? Через 15-20 лет весь этот пик вымрет. Но ведь еще нужно время, чтобы успеть обучить молодых. Это означает – у нас есть запас максимум в 10 лет. Максимум!

Для обучения мало пяти лет, десять-пятнадцать надо. Знания можно получить и быстрее, но есть тончайший исследовательский опыт, который накапливается годами и не передается через журнальные статьи. Как вживить электрод в мозг крысы, чтобы она бегала живая и здоровая, и чтобы этими электродами можно было о мозге что-то вразумительное узнать. Есть у нас уникальные специалисты – пожилые лаборантки. И тут у нас произошла еще одна трагедия. В лаборатории, которая занимается исследованиями проблем памяти, уволили этих самых лаборанток: пенсионный возраст, пора им на покой, еще какие-то мотивы… Но это – люди, без которых ученый не может работать. Потому что только они умеют нужным образом что-то куда-то в мозг вставить, нужным образом закрепить, правильным уходом обеспечить заживление раны, и животное здорово и готово к эксперименту. Это – десятилетия опыта. Есть множество тонкостей, которые нельзя рассказать, описать, а можно только передать из рук в руки.

Что делать?

Мне нравится, что делает коллектив Sсientific.ru – они разрабатывают «объективные» критерии. Но эти критерии нельзя применять к отдельным людям. Иногда они применимы к лаборатории. И лабораторию предлагается считать минимальной структурной единицей. Это иногда правильно, но не всегда – в нашем институте неправильно…

А как отделить то, где это правильно, от того, где это неправильно?

Хороший вопрос. Надо об этом думать и вырабатывать критерии. Надо сначала посмотреть, что из себя представляют институты, потом взять успешные и изучить, как это там у них, успешных, устроено. Я могу только предложить, на ком надо проводить такое исследование – на нас.

А еще?

Институт белка, пожалуй. Кстати, очень интересный институт – у них структурно всё иначе сделано, чем у нас. Они исходно рождались по западному образцу: малая численность, много помещений, у каждого есть офис, есть отдельные лабораторные комнаты (у нас это не так, у нас лаборатория – она же и коллективный офис). У них существует более-менее регулярный институтский семинар. У них хотя и есть пересечения между лабораториями, но всё же лаборатории существенно автономны – со своим семинаром, своим вполне очерченным кругом задач. У нас же межлабораторные тематические переплетения выражены гораздо сильнее.

Разные стратегии могут быть равно успешны. Давайте начнем нас изучать прежде, чем идти к нам с ножницами.