«Нет, ребята, все не так…»

В декабре 2006 г. в Институте высших гуманитарных исследований РГГУ состоялось второе заседание новообразованного семинара по истории гуманитарных наук, посвященное памяти недавно ушедшего от нас Арона Яковлевича Гуревича. Происшедшее на этом семинаре столкновение позиций произвело на меня сильное впечатление и побудило высказать некоторые соображения личного свойства, поскольку, как мне представляется, они имеют общий интерес, выходящий за рамки судьбы А.Я.Гуревича и касающийся отношений между исторической наукой и Историей, а также тем, как эти отношения формируют нашу память.

Среди присутствующих, включая Л.М.Баткина и Д.Э.Харитоновича, я была единственной, кто знал Арона Яковлевича с 1952 года. Хотя знакомство это не имело отношения к корпорации медиевистов, нравы которой с таким напряжением обсуждались присутствовавшими, именно Арону Яковлевичу я обязана очень многим в своем профессиональном развитии. Немаловажно для дальнейшего и то, что Zeitgeist «эпохи Гуревича», о котором представители более молодого поколения могут судить только по книгам, был частью моей повседневной жизни – просто в силу возраста.

Именно «эпохе Гуревича», а не только эпизодам профессиональной биографии Арона Яковлевича, был посвящен доклад П.Ю.Уварова «Нарушитель конвенции». Доклад был заранее разослан участникам семинара (в основу доклада положена статья в только что вышедшем, восемьдесят первом, номере «Нового литературного обозрения»), поэтому докладчик имел основания полагать, что присутствовавшие с текстом знакомы. Соответственно, выступление Уварова было конспективным – о чем я искренне сожалею, потому что написанный текст обладал несомненными риторическими достоинствами: он был тщательно выстроен, убедителен и не давал почвы для кривотолков.

Не знаю, рассчитывал ли докладчик на дискуссию, но он, несомненно, не ожидал, что будет понят столь своеобразно – при том что дискуссии как таковой не получилось. Из выступления О.Ю.Бессмертной сторонний человек мог понять лишь то, что в докладе Уварова масштаб Гуревича был переоценен.

Напряженное, а точнее – откровенно отрицательное отношение к выступлению Уварова со стороны С.И.Лучицкой, много сделавшей для Арона Яковлевича в его последние тяжелые годы, вообще не было сколько-нибудь внятно оформлено хотя бы в тезисной форме. Если Гуревич был совсем другим человеком, чем рассказал о нем Уваров, или же отношения А.Я. с так называемой «корпорацией» медиевистов были иными, или его величие было обрисовано не с тех позиций, то в чем именно ошибка (в данном случае, видимо, не одного лишь П.Ю.Уварова) – С.И.Лучицкая сформулировать не захотела. По-видимому, все было «не так»!

Конечно, если полагать, что о всяком ушедшем достойно говорить можно, единственно следуя принципу aut bene, aut nihil , не проблематизируя ни его вклад в культуру, ни его научную биографию, ни его отношения с коллегами или учениками, ни, тем более, его личный ответ на вызовы эпохи – то, собственно, и собираться было бы незачем: среди наших современников трудно найти лиц, не читавших хотя бы самый популярный среди неспециалистов труд А.Я.Гуревича «Категории средневековой культуры».

Однако научная биография ученого масштаба Гуревича в принципе не может быть беспроблемной – тем более, если вспомнить, какие разные времена охватывает жизнь Гуревича. Это видно и из его автобиографической книги «История историка» [1] , и из замечательной статьи Л.М.Баткина «О том, как А.Я. возделывал свой аллод» [2]. Жизнь Арона Яковлевича была одновременно трудной, счастливой и трагичной, а не являла собой хоть и нелегкое, но неизменное восхождение «к вершинам».

В молодые годы А.Я. был, что называется, победителен. Он и его жена Фира были на редкость красивой парой. А ведь образ жизни, который А.Я. пришлось вести много лет, никак к этой победительности не располагал – и дело не только в шестнадцати годах откровенно тяжелой жизни между Калининым, где он преподавал, и Москвой, где была семья, библиотеки, коллеги.

Гуревича считали «везунчиком». Еще бы! Если с победительным видом быть готовым ко всему в совершенно буквальном смысле слова: годами не иметь ни физического места для работы, ни доступа к источникам, хранящимся в европейских архивах и библиотеках, да еще еженедельно маяться по электричкам Москва-Калинин-Москва – вот и прослывешь везунчиком.

Конечно, Арон Яковлевич был прежде всего борцом – притом умелым и даже расчетливым. За всю жизнь я не встречала людей, которые осмелились бы написать в КГБ самому Чебрикову с единственной целью – узнать, на каком основании эта организация не пускает тебя за границу, то есть – какой именно «компромат»» на тебя там собрали. И не говорите мне, что в 1988 году это было можно или было просто сделать. В 1988 никто не знал, что нас ждет завтра, – кстати, как и в 1968...

Впрочем, я не готова согласиться с тезисом П.Ю.Уварова, согласно которому власть по отношению к Гуревичу действовала по принципу «такими, как Гуревич, не разбрасываются». Подобные «принципы» работали разве что в ведомстве, которому подчинялись шарашки, поскольку там четко формулировались задача – «создать изделие». Под это можно было вернуть из небытия Туполева, Королева, Тимофеева-Ресовского, Панина, Копелева и других.

Но и эпоха, перемалывавшая всех без разбору, и творившие ее люди, и даже «нелюди», и даже жертвы – все они вовсе не были «одним миром мазаны», как это нередко представляется сегодня. Собственно, нежелание разбираться в этом и породило то напряжение среди присутствующих, которым был отмечен семинар. Однако если вместо исследования общества эпохи тоталитаризма мы ограничимся ярлыками, то мы ничего не узнаем, кроме высокомерных восклицаний «вас здесь не стояло». Пройдет совсем немного времени, и окажется, что кроме уже учтенных архивных документов, «там» вообще никого не стояло.

Гуревич защитил кандидатскую диссертацию в 1950 г. в Институте истории у «самого» Косминского – но до того, в 1946 г., его успели отчислить из аспирантуры вместе с несколькими другими еврейскими юношами и девушками (среди последних была и Муся Ивянская, кузина моего будущего мужа и жена крупнейшего нашего византиниста А.П.Каждана, ровесника и близкого друга Гуревича).

Косминский поехал отстаивать кандидатуру Гуревича к С.И.Вавилову, тогдашнему президенту АН СССР, и А.Я. вернули в аспирантуру. Почему Косминский все-таки решился хлопотать – мне понятно: это был человек старой школы, к тому же на дворе был еще 1946, а не 1949 г. Но что именно сказал Косминский Вавилову и что тот ему ответил – мы никогда не узнаем.

Как известно, начиная с 1949 г. Сталин успел целенаправленно пересажать немало интеллигентов еврейского происхождения, преимущественно медиков, но вовсе не только их. И не стоит думать, что со смертью тирана все так прямо сразу и «устаканилось»: евреев-историков это тоже касается. Арон Яковлевич, нашедший работу только в Калинине, не был исключением: Александр Петрович Каждан тоже много лет работал в Великих Луках и тоже жил по принципу «вопреки».

Еще в 1956 г. академик и адмирал Аксель Иванович Берг вынужден был отдать – именно отдать, а не выхлопотать – ставку всего-то младшего научного сотрудника в Институте языкознания АН ССР для моего однокашника по филфаку МГУ, феноменально одаренного лингвиста Игоря Мельчука. Но и этого оказалось мало, и тогда просить о Мельчуке приехал Алексей Андреевич Ляпунов.

Наш директор Виктор Иванович Борковский – замечу, очень симпатичный человек – был антисемитом (это было общеизвестно). Согласно легенде, разговор между Ляпуновым и Борковским достиг такого накала, что добрейший Алексей Андреевич бросил в Борковского стулом!

Но поссориться с академиком Бергом – было бы уж и вовсе чересчур, так что Борковский Мельчука взял. Это имело серьезные последствия не только для И.А.Мельчука, но прежде всего для нашей лингвистики в целом: без Мельчука не состоялся бы и Сектор структурной и прикладной лингвистики, которым заведовал А.А.Реформатский (об этом см. в моих мемуарных очерках, а также в трудах В.А.Успенского [3]).

Но если ты уже работал у Борковского, то есть в его Институте, – это было совсем другое дело (я уверена, что он вообще различал своих сотрудников по каким-то иным параметрам). Я была совсем еще девчонкой, когда Борковский подписывал мне разрешения на так называемый «безлюдный фонд» – это были суммы, которыми директор мог распоряжаться в зависимости от срочности или особой важности той или иной темы. Я занималась статистическим анализом лексики Пушкина, и поскольку подсчеты тогда велись вручную, надо было нанять кого-то на время для этой конкретной деятельности. Что ж, Борковский привык доверять своим сотрудникам – а то, что при этом они могли быть еще и евреями, его, как мне кажется, не занимало.

Еще один пример, тем более замечательный, что ни один из наших позднейших, вполне респектабельных директоров так бы себя не повел. У Мельчука, которого, как я упоминала выше, Борковскому «навязали» вместе со ставкой, примерно годом позже возникла необходимость безотлагательно уехать из Москвы. На крутой лестнице в раздевалку он с ходу налетел на Борковского и успел лишь выпалить нечто вроде «Виктор Иванович, позарез – отпуск по семейным обстоятельствам!» – и выбежал на улицу. Директор наш был в достаточной мере человеком и оформил документ задним числом, когда Мельчук вернулся, – а прошла неделя…

«Система» была местами твердокаменна, местами проницаема, а иногда и дырява. Во власти работали достаточно разные люди, в том числе и те, применительно к которым не надо было выбирать между ворюгой и кровопийцей. Возвращаясь к размышлениям Уварова, процитирую абзац, где он пытается расшифровать советские властные механизмы:

«Дорого бы я дал за то, чтобы знать, кого следует разуметь за этим, казалось бы, столь внятным термином: анонимные Пятое управление КГБ и Идеологический отдел ЦК или же вполне конкретных людей: директора Института , заведующего сектором, заведующего кафедрой? Это была сложная конфигурация, и здесь были любопытные правила игры: первые прислушивались к мнению вторых, но далеко не во всем, вторые зачастую действовали по своей инициативе, но всегда прикрывались фигурами первых, точнее – безличной формулой «есть мнение».

Были люди, наделенные властью, которые делали, что могли, но именно и только (!) благодаря своим властным возможностям – как, например, Леон Аршакович Оников, который в годы знаменитого исследования по программе “Таганрог” (первого и единственного подлинно масштабного социологического исследования, осуществленного при советской власти) работал в Отделе пропаганды ЦК КПСС . Кстати сказать, его непосредственным начальником был Александр Николаевич Яковлев. И если бы Яковлев не сидел на Старой площади – кто знает, как сложились бы многие судьбы, включая людей, которые сегодня не склонны об этом задумываться.

Так, из интервью Оникова [4] становится ясно, что реализация программы “Таганрог” была делом рискованным не только для социологов – руководителей и исполнителей, – но и для самого Оникова. Потому что “наверху” социологию как таковую считали проявлением буржуазной идеологии – ни больше, ни меньше. Так что когда Оников в проект постановления ЦК об общественных науках своей рукой вписал слова “заниматься социологическими исследованиями”, он рассчитывал – как вы думаете, на что? На то, что в Общем отделе ЦК не знали его почерка!...

Институт русского языка АН СССР, достаточно пострадавший в связи с делом Синявского-Даниэля, был окончательно разгромлен в 1968 г., после ввода советских войск в Чехословакию. Как же так вышло, что Институт международного рабочего движения (ИМРД), созданный всего-то в 1966 г., стал и надолго остался своего рода оазисом – и не только для социологов?

Беспартийный еврей Леонид Абрамович Гордон заведовал в ИМРД лабораторией и именно там состоялся как крупный ученый. Как он справедливо заметил [4, с.379], “Не надо вообще переносить сегодняшние мерки и сегодняшние представления на то, что было тридцать лет назад. Люди меняются и ситуации меняются. Последнее особенно важно. Представьте себе человека, который на двадцать градусов отклонялся от монолитного курса, тогда как все отклонялись от него на плюс-минус один градус. Такой человек играл гигантскую роль в качестве разрушителя догм. Но затем среднее течение развернулось на сто восемьдесят градусов, а его направление осталось неизменным. И кажется оно теперь реакционным – и на самом деле является реакционным”.

Поэтому упомянутая Уваровым история взаимоотношений Гуревича и вполне советской заведующей сектором Сидоровой, которая почему-то хотела взять этого столь же блестящего, сколь и непредсказуемого «научного сотрудника» в свой Сектор и поэтому пыталась как можно скорее организовать его защиту докторской, – это отнюдь не рассказ о дрязгах и внутрикорпоративных конфликтах. Это иллюстрация одного из отклонений более, чем на один градус.

Прав Уваров: «это была сложная конфигурация, и здесь были любопытные правила игры».

Повесть о жизни корпорации медиевистов (несущественно, кого мы в нее готовы включить с гордостью, а кого – со смущением) нелегко представить в виде связного текста: выйдет даже не сложная многоходовка, а нечто вроде странной шахматной партии, где за доской, вопреки привычным правилам, одновременно присутствуют много игроков. А некоторые явились еще и со своими «запасными» фигурами!

Более продуктивной представляется позиция доцента РГГУ Аркадия Перлова (он выступил с краткими тезисами): сегодня, когда борьба А.Я.Гуревича с кафедрой ИСВ МГУ и прочими подобными институциями даже для «среднего» поколения медиевистов (к которому принадлежит и П.Ю.Уваров) успела стать «историей», продуктивнее было бы так описать упущенный шанс на взаимопонимание, чтобы стало ясно, что «содержание этого шанса значительнее интереснее, чем то, что он не реализовался».

С подобным тезисом безусловно согласился бы так рано ушедший от нас Г.С.Батыгин, написавший в своем предисловии к книге «Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах» [4]: «Когда предубеждения и ценности сегодняшнего дня обретают власть над историческим исследованием, оно превращается в политику, опрокинутую в прошлое, возникает миф о советском социализме как о времени тотальной лжи.”

Тотальна только смерть, точнее – вносимая ею пустота. Жизнь всегда богата шансами, и не реализовавшиеся также достойны нашего внимания.

Примечания

1. Гуревич А.Я. История историка. М., 2004.

2. Баткин Л.М. О том, как А.Я.Гуревич возделывал свой аллод // Баткин Л.М. Пристрастия. М.,1994. С.66 - 94.

3. Успенский В.А. Серебряный век структурной, прикладной и математической лингвистики в СССР: Как это начиналось (заметки очевидца) / Успенский В.А. Труды по Нематематике. М.: ОГИ, 2002. Т.2. С. 925 -1067.

4. Российская социология шестидесятых годов в воспоминаниях и документах / Отв. ред. и авт. предисл. Г.С.Батыгин. СПб., 1999.

См. также другие тексты автора:

"Здесь - это вам не там"
  • "И ставит, и ставит им градусники..."
  • Семиотика в детском саду
  • Между Китаем и Кувейтом?
  • Что французу - хорошо, а что русскому - социальная дыра?
  • Патография и биография
  • Зачем нужна корова?
  • Публичная лекция Теодора Шанина, Ревекки Фрумкиной, Александра Никулина. Государства благих намерений