Эпизоды истории будущего историка

Эту книгу – точнее книжечку форматом в ладонь, изданную в 2001 году в Петербурге «никаким» тиражом (500 экз.), в «никаком» переплете, на «никакой» бумаге, с плохим портретом автора и на редкость тривиальным эпиграфом из Бунина («Дневник – одна из самых прекрасных литературных форм» ), – я открыла случайно. Имя автора мне ничего не говорило, зато от текста оказалось невозможно оторваться.

Называется книга «Дневники тридцатых годов»; вел дневник молодой человек, живший тогда под Питером и мечтавший стать историком.

Он стал им: Аркадий Георгиевич Маньков, доктор исторических наук, заслуженный деятель науки РФ, известен как специалист по истории цен в России ХVI века, по истории крепостного права во второй половине XVII в., как комментатор академического издания Соборного Уложения 1649 года, знаток аграрной истории Северо-Запада России. Маньков в 1948 – 1996 гг. работал в ЛОИИ (Ленинградском Отделении Института истории) АН СССР (видимо, вплоть до выхода на пенсию), о чем вспоминает с благодарностью в очерке, помещенном в конце книги.

Судьба послала ему долгую жизнь: он ушел на фронт со второго курса аспирантуры, уцелел, вернулся к научной работе и умер недавно, на десятом десятке. «Дневники» были впервые опубликованы в журнале «Звезда» в 1994-1995 гг., в связи с чем Д.С. Лихачев прислал автору теплое письмо, также опубликованное в «Звезде» (1995. № 11), – оно полностью воспроизведено в авторском предисловии к основному тексту.

Предисловие и заключающий книгу очерк «Мое вхождение в науку» (своего рода послесловие) служат рамкой для понимания «Дневников» в их соотношении с дальнейшей судьбой и личностью автора.

Честно говоря, если бы я начала читать книгу с предисловия, то, скорее всего, тут же бы ее и закрыла. В самом деле, кого могут вдохновить такие строки: «Я много читал, преимущественно художественную литературу русских и зарубежных классиков. Увлекался философией. Мне нравился процесс мышления. Литература учила понимать жизнь, вникать в ее суть, мыслить. Естественно поэтому написание дневников стало моей доминантой » (пунктуация оригинала – Р.Ф.).

Книгу неизвестного мне автора я обычно начинаю читать не с основного корпуса, а со ссылок. Но здесь их не было, поэтому я открыла книгу наугад. Вот что я прочитала:

«Но ведь и я таков же. И я равный член этой безликой, раболепно-покорной массы. Что же заставляет меня делать то, что делают другие? Страх перед нищетой, голодом, смертью…Я гол как сокол, за моей спиной – пустота. Нет ничего и во мне, и вместе с тем я весь в себе. Я продаю себя целиком. Притом тот, что покупает меня, диктует условия. Я вынужден принять их полностью, ибо наравне со мной стоит бесконечное море таких же жалких существ, жаждущих работы и крова» (Маньков А.Г. Дневники тридцатых годов. СПб.: Европ. дом, 2001. (Дневники и воспоминания петерб. ученых). С. 22).

Это мысли молодого человека 20 лет, записанные 5 апреля 1933 года. Но автор – не несчастный русский эмигрант, обретающийся на парижских или пражских задворках, – он ленинградец, еще недавно учившийся в советской школе в уездном городе (видимо, в Кашине). «Безликая масса» – это его попутчики по пригородному поезду, которым он едет к 8 утра на свой завод – кстати, не абы какой, а «Красный треугольник» (через много лет его название будет метафорически обыграно Галичем в одной из самых любимых народом песен). Таковы на четвертый год после сворачивания НЭПа самоощущения не отпрыска дворянского рода, не белоподкладочника какого-нибудь, а всего лишь сына полубезработного адвоката и внука мелкого чиновника.

На том же развороте мне бросились в глаза следующие строки: «Одним словом, литературу создавали директивами ЦК ВКП (б). Одни и те же цитаты из Сталина приводились и в статье о Днепрострое, и в статье о художественной литературе. Одним словом, литературу пытались подчинить узко-утилитарным запросам производства <…> А к чему пришли? Литература исчезла. (Там же. С. 23.)

Автор дневника будет много писать о литературе – и о том, что именно он читает, и, что очень важно, о том, как сам пытается стать литератором: посылает в журналы свои рассказы, обращается за советом в литконсультации. Фон этой жизни – голод, холод, унижения, нет в продаже ни рубашки, ни брюк по росту; психически больного брата советуют забрать из больницы – но куда? Семья его просто не прокормит. Однако герой наш не склонен сдаться на милость судьбы: он с упоением читает лирические стихи Бориса Корнилова (которого через три года расстреляют): «Я опьянен, обескуражен этими стихами…».

И сразу после процитированного четверостишия из Корнилова: «Небывалый хозяйственный упадок в стране, жесткий товарный голод…» (Там же. С. 25).

Понятно, отчего эти «Дневники» я прочитала залпом, прервавшись лишь для того, чтобы узнать из предисловия что-то об авторе. Оказалось, что текст – это случайно сохранившаяся часть дневника, который автор вел, начиная с 1920-х гг. О судьбе отца автор не пишет – видимо, он умер до начала Отечественной войны; мать – немолодую и болезненную – угнали в неволю немцы, но она выжила и вернулась. В начале войны, предчувствуя оккупацию, она спрятала книги и бумаги в чьем-то пустующем доме. Вернувшийся с войны сын нашел и забрал эти бумаги, но сохранилась лишь одна связка, которую Маньков стал разбирать, лишь выйдя на пенсию – то есть чуть ли не через полвека.

Этот разрыв во времени был и разрывом в судьбе: писал дневники один человек, а разбирал их для публикации совсем другой, не просто состарившийся и потому потерявший «слог», а переживший слишком много и навсегда отвыкший писать от первого лица. Поэтому так тяжело читать завершающий книгу очерк «Мое вхождение в науку» – «суровая эпоха повернула» автора так, что он не нашел неказенных слов, даже чтобы рассказать о любимых учителях и коллегах, с которыми прошел жизнь бок о бок. Это не просто стилистически беспомощные строки, но еще и невыносимо советские.

Так что нам, скорее всего, повезло, что Аркадий Георгиевич не стал разбирать свои бумаги прежде: едва ли он решился бы их хранить – это было слишком опасно.

В «Дневниках» Манькова более всего поражают два момента. Первый – это чудовищность описываемой им повседневности: нищета, голод, дефицит. Притом это все же Ленинград, а не, например, Харьков. Второй – проницательность и гражданская зрелость автора, который безусловно отвергал любые объяснения необходимости сегодняшних жертв во имя будущих поколений – всю ту безнравственную чушь, в которую мое поколение – условно говоря, поколение «детей» – верило, с гордостью нося пионерский галстук, а позже – значок ВЛКСМ.

Всепроникающая ложь газет, казенность советских празднеств, еще более отвращающая возрастающей пышностью, с которой к праздникам оформляется город. Маньков не религиозен, но в канун Пасхи его охватывает «дуновение праздника, дыхание обновления…» – то есть живое чувство, которое он противопоставляет мертвечине и трафарету советских государственных торжеств.

По поводу приговора по делу Промпартии он пишет: «Уметь читать нужно не только строки, но и между строками, между словами» (Там же. С. 40). Автору ясно, что если бы в деле не были замешаны английские подданные (которых Англия отстояла уже после суда!), то русские подсудимые получили бы расстрел.

Работая на «Красном треугольнике», Маньков одновременно учится на Высших вечерних курсах библиотековедения при ГПБ – и эта учеба вовсе не была для него формальностью. Он спит по пять часов, но вечерами упорно читает и думает, мучительно думает…

Автор еще и пишет рассказы – к сожалению, из дневника мы не узнаем, о чем они. Зато мы узнаем, как рабочих заставляли подписываться на заем, прибегая ко всем дозволенным и недозволенным средствам: хотя это не Соловки, и работницы «Красного треугольника» – не зэки, а ведь силой загоняют их в Красный уголок, кричат и топают ногами, только что не избивают…

В предисловии автор указал, что дневники публикуются не полностью. Какие фрагменты не сохранились? Что автор не стал публиковать намеренно? Так или иначе, первая часть дневников обрывается на 10 ноября 1934 года – за 20 дней до убийства Кирова…

Вторая часть начинается в мае 1938 и заканчивается в марте 1941. Маньков уже – студент истфака ЛГУ. Аресты среди студентов, выборы в Верховный Совет РСФР, чувство постоянного стыда за фальшь и обман, в которых автор участвует уже тем, что молчит. Исчезают люди, в том числе – родственники; ссылка – элемент повседневной жизни. И посреди всего этого – чтение, раздумья, любовь, постоянная потребность осмыслить происходящее.

Среди прочего Маньков «запоем» читает роман Генриха Манна «Юность короля Генриха IV» – скорее всего, в том же издании «Журнально-газетного объединения» (М., 1937), в котором эта книга сохранилась у нас дома вместе с другими книгами из юношеской библиотеки моего мужа. Комментарии выдают одаренность Манькова – и как историка, и как стилиста, и просто как проницательного читателя. Он размышляет о том, как важно было бы написать такой роман о Борисе Годунове, который был бы верен исторической правде. Но такой роман, «несомненно, должен быть в значительно мере опрокинутой в прошлое современностью».

У Манькова был хороший вкус и несомненная склонность к анализу. Ему (как и зрителям моего поколения) понравился фильм «Музыкальная история» (1940), где снялся совсем еще молодой Лемешев, навсегда слившийся в памяти современников с образом Ленского (он спел его в «Евгении Онегине» в Большом театре; собственно, кульминация фильма – этот дебют героя). Но автор отмечает, что «Музыкальной истории» не было бы, если бы не «Большой вальс» (1938) и «Сто мужчин и одна девушка» (1937), так что с его точки зрения советский фильм – это «маленький плагиат» (Там же. С. 286), то есть подражание шедеврам голливудского стиля. Сегодня рассуждения подобного рода мало кого удивят, но ведь в те годы американские музыкальные фильмы у нас практически не показывали!

19 марта 1939 года отмечено одной строкой: «Гитлер скушал Чехословакию. Значит, воюем».

Пробьет час, Манькова призовут на действительную – и его часть будет стоять на границе с Эстонией. Войны с Эстонией не будет – будет другая война: сначала с Финляндией – ее бессмысленность автору очевидна. Финские события Маньков комментирует едко и точно, а тем временем положение его самого достаточно неопределенно. Известный специалист по русской истории И.И. Смирнов выдвинул его кандидатом в аспирантуру, но ведь надо еще просто выжить физически – стоит страшная зима 1940 года; на Финской войне с курса Манькова убиты трое… Безденежье; выморожена комната, старые, больные, отчаявшиеся родители, психически больной брат. Однако автор проводит все свободное время в Библиотеке Академии Наук – читает специальную литературу, готовится к докладам.

Вот, на каком фоне разворачивается жизнь будущего ученого (запись сделана 10 июня 1940 г.): «Существо нашего социализма коротко можно определить так: хлеб отправляем в Германию, а сами сидим без хлеба».

Аркадию Георгиевичу Манькову повезло: его не сослали, как И.Д. Амусина, его приятеля по истфаку ЛГУ (впоследствии – замечательного ученого-библеиста), не мобилизовали на Финскую. Он вернулся с Отечественной войны на свой факультет, уже в 1948 году защитил кандидатскую диссертацию и стал младшим научным сотрудником Ленинградского отделения Института истории СССР, а в 1951 году вышла его первая монография.

Видимо, он не раз «беседовал» со своим, как он выразился в дневнике, «духом», то есть с самим собой. И «дух» отвечал ему: «Ты должен совершить что-то, что помогло бы тебе возвыситься над руинами собственного бытия. Я дал согласие» (Там же. С. 273).

Наверное, Маньков был честным человеком и честным ученым. Я не нашла порочащих его данных в немногих доступных мне материалах, касающихся разгрома ЛОИИ в 1953 году. Быть может, достаточно дошедших до нас страниц «Дневника», чтобы оценить его исходный человеческий потенциал. Похоже, что эпоха распорядилась этим потенциалом не лучшим образом. Но согласия, данного «духу», он не нарушил и уже этим заслужил нашу благодарную память.

PS. Желающим поместить данный очерк в более широкий исторический контекст я предлагаю для начала обратиться к следующим материалам:

  • О событиях 1953 года в ЛОИИ см. Панеяx В. М. Борис Александрович Романов: Письма друзьям и коллегам // Отечественная история. 1993. №3. С. 125-154. (www.auditorium.ru/p/index.php?a=presdir&c=getForm&r=resDesc&id_res=2303&rows_on_page=20&a).
  • О дневниках советских людей см.: Козлова Н. Советские люди: Сцены из истории. М., 2005.
  • См. также рецензии на эту книгу: Лидерман Ю. Недавнее прошлое в письмах, дневниках, фотографиях // Отечественные записки. 2006. №1. С. 325 – 328, библ.; Фрумкина Р.М. Мысли «простых» людей // Новое литературное обозрение. 2006. №79. С. 348 – 356.
  • Об автобиографическом письме см.: Право на имя: Биография как парадигма исторического процесса: Вторые чтения памяти Вениамина Иофе. 16-18 апреля 2004. СПб, 2005.
  • О чтениях памяти В.Иофе см.: http://www.eu.spb.ru/Biographic_Readings_2007.pdf

См. также другие тексты автора:

"Здесь - это вам не там"
  • "И ставит, и ставит им градусники..."
  • Семиотика в детском саду
  • Между Китаем и Кувейтом?
  • Что французу - хорошо, а что русскому - социальная дыра?
  • Патография и биография
  • Зачем нужна корова?
  • Публичная лекция Теодора Шанина, Ревекки Фрумкиной, Александра Никулина. Государства благих намерений