29 марта 2024, пятница, 18:30
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

08 апреля 2007, 12:00

Революция облезлых драконов: ультраправая идея как имитация нонконформизма

1

Летом 2002 года Александру Проханову была присуждена литературная премия «Национальный бестселлер» - за роман «Господин Гексоген», вышедший незадолго до этого в издательстве «Ad Marginem». Критики, придерживающиеся либеральных взглядов, сразу же после присуждения «Гексогену» крупной общенациональной премии опубликовали резкие статьи, в которых заявили о том, что легитимация советского, откровенно плохо пишущего и радикально-имперского по идеологии автора в качестве наиболее значимого писателя[1] современной России – симптом кризиса литературной критики и интеллектуального сообщества в целом[2].

Все эти факты, кажется, давно и хорошо известны, однако в действительности «история с гексогеном» хотя и получила в критике нравственную оценку («безобразие!»), но не была последовательно отрефлексирована. Не были осмыслены и предпосылки, благодаря которым оказалась возможна интеграция Проханова в пространство «большой литературы», и последствия, к которым привели эта и подобные ей, хотя и менее громкие, кампании. Легитимацию ультраправого писателя рассматривали и рассматривают как коварный пиар-проект, как постмодернистскую игру или как проявление деятельности закулисных сил[3]. Однако в личных беседах я убедился в том, что роман Проханова в 2002 году действительно понравился или, во всяком случае, показался весьма интересным довольно многим молодым читателям, которые в других отношениях разделяют «западнические» эстетические взгляды и не склонны к прохановской ностальгии по всевластию КГБ. Здесь и далее я исхожу из предположения, что только «пиаром» «история с гексогеном» не исчерпывается[4]. Этот казус – следствие глубинных изменений в общественном сознании, произошедших во второй половине 1990-х – начале 2000-х годов.

Несомненно, в начале 2000-х годов в российском общественном сознании произошла легитимация ультраправых дискурсов: составной частью культурного, -  литературного, философского, журналистского, - поля (в терминологии Бурдье) стали высказывания и произведения людей, не стесняющиеся своих крайне националистических или фундаменталистских убеждений или симпатий к фашизму и сталинизму. Романы Проханова рецензируются в глянцевых журналах («Афиша», «TimeOut-Петербург», русская версия «Playboy» и др.) как модное и актуальное чтение. Проханов - ведущий авторской рубрики на радиостанции «Эхо Москвы», рассчитанной на интеллектуальную и либеральную аудиторию; другими ведущими политических рубрик на этой же радиостанции являются либеральные писатели и журналисты (Юлия Латынина, Виктор Шендерович, Сергей Пархоменко и др.) и одновременно - правый публицист-«государственник» Михаил Леонтьев. В конце 1990-х - начале 2000-х Проханов окончательно вошел в культурно-политический истэблишмент, - стал, например, постоянным экспертом телевизионных ток-шоу, а в 2003—2005 годах – еще и излюбленным «дуэлянтом» в программе Владимира Соловьева «К барьеру!»; его романы публикуются в издательствах, которые позиционируют себя на рынке как «современные» и «интеллектуальные» или «молодежные»: «Ad Marginem», «Ультра.Культура», «Амфора». На Франкфуртской книжной ярмарке 2003 года Проханова представлял немецким читателям известный русско-немецкий культуролог Борис Гройс.

В «приличном» обществе оказался принят не только Проханов. Ультраправый публицист Александр Дугин – колумнист крупнейших национальных газет («Известия» и «Комсомольская правда») и русской версии журнала «Rolling Stone»; характерно, что колумнистов у «Rolling Stone» всего два, и второй, кроме Дугина – Сергей Шнуров, популярный рок-певец, высказывающий в песнях и публицистике взгляды леволиберального или либертарианского характера. В журнале «Критическая масса», где публикуются рецензии на сложные, инновационные книги по гуманитарным наукам и стилистически нетривиальная поэзия, в конце 2005 года появляется апологетическая статья автора «филологического шансона» Псоя Короленко, посвященная сочинениям того же Дугина о поп-музыке. В книжных магазинах продается осуществленное в 2004 году первое полное русское издание собрания афоризмов Ф. Ницше «Воля к власти»; в послесловии к книге подготовивший ее историк, профессор МГИМО Владимир Миронов пишет безо всякой иронии: «Идеологи фашизма распознали в Ницше своего предтечу. <…>  Муссолини и Гитлер, действуя по его рецептам, словно вернули в старую, обрюзгшую, пошлую и обывательскую Европу могучий воинственный дух, разбудили мужские инстинкты, наполнили ее города громогласным воинственным кличем, зовущим к битвам и доблести»[5].

В феврале 2006 года в московском клубе «Жесть» прошел вечер поэтов, принадлежащих к движению «За Родину!» (и организованный этим движением) - молодежной секции ультраправой партии «Родина», незадолго до этого снятой с выборов в Московскую городскую думу за использование в предвыборной пропаганде ксенофобских призывов. В другие вечера в клубе «Жесть» обычно проходят концерты «этнической» музыки, фестивали музыки рэггей и т.п. 

Осенью 2005 года по Первому каналу российского телевидения был целиком показан концерт рок-группы «Алиса». В основе значительной части песен на новых альбомах группы («Сейчас позднее, чем ты думаешь», 2003, «Изгой», 2005) – их автором, как и раньше, является лидер группы Константин Кинчев – лежит националистическая, религиозно-фундаменталистская идеология:  

Сколько шакалов да псов
Скалятся с разных сторон
На золото наших хлебов,
На золото наших икон.

(«Инок, воин и шут»)

Нас точит семя орды,
Нас гнет ярмо басурман,
Но в наших венах кипит
Небо славян.

            («Небо славян»)

Как заметил по этому поводу обозреватель газеты «Коммерсант» Борис Барабанов, «…показ <в прайм-тайм> концерта рок-группы целиком на ТВ считается провальным с точки зрения рейтинга, тем более если речь идет о такой тяжелой, агрессивной и совсем не "уикендной" музыке, как та, которую сейчас играет "Алиса". Эта жертва (т.е. показ концерта – И.К.) окончательно дала понять, что из всех русских рок-групп именно "Алиса" наиболее точно выражает в своих песнях сегодняшнюю государственную идеологию»[6]. Правда, еще большей популярностью, чем Кинчев, на телевидении начала 2000-х пользовались Юрий Шевчук и его группа «ДДТ»[7], однако в главном Барабанов прав: взгляды Кинчева, который неоднократно выражал в интервью свою солидарность с крайними националистами[8], во всяком случае не противоречат идеологии современных политических элит. Более того, Кинчев продолжает пользоваться полным признанием в сообществе русских рок-музыкантов поколения «бури и натиска» (то есть ставших известными во второй половине 1980-х годов), которые воспринимались во времена перестройки как глашатаи демократизации и выразители социально-критической позиции. Пользуется Кинчев и уважением рок-критиков: взгляды и агрессивные тексты песен Кинчева воспринимаются как элементы его поэтики, и на публичную полемику с ним решился, кажется, только Барабанов.   

            Аналогичный сдвиг заметен и в фантастике 2000-х. Большими тиражами публикуются романы, описывающие происходящие в футурологическом пространстве битвы «хороших» русских и «плохих» американцев; так, роман Кирилла Бенедиктова (М.: ЭКСМО, 2003) «Война за “Асгард”» описывает битву русского партизана, бывшего офицера, и маленькой группы его единомышленников против всемирной власти дьявольской секты, центр которой находится в Хьюстоне, штат Техас («нефтяная» привязка местоположения секты основана на интерпретации связей нынешнего президента США Джорджа Буша-младшего с нефтяным лобби в духе «теорий всемирного заговора»); эпизодическим героем романа является демонический кавказец-палач (без уточнения национальной принадлежности), находящийся на службе у отвратительного русского буржуа-помещика; поскольку среди положительных героев романа кавказцев нет, роман может быть – несмотря на то, что среди персонажей есть представители различных этносов – охарактеризован как произведение с ксенофобскими элементами. Об имперско-националистическом уклоне первых романов из широко разрекламированной серии фантастических детективов «Хольма ван Зайчика» писалось уже неоднократно[9]. Так, например, в романе «Дело незалежных дервишей» (СПб.: Азбука, 2001) в единый сюжет сплавлены отделение Украины от СССР, меры против распространения русской поп-культуры, предпринятые в 2000 году мэрией Львова и террористическая деятельность сепаратистов в Чечне[10]. Все эти действия рассматриваются в романе как нравственно эквивалентные – все они якобы в равной степени продиктованы личной корыстью, эгоцентризмом и забвением великой национальной общности, которая в романах «ван Зайчика» называется Ордусь.

            Таким образом, легитимация ультраправых или ксенофобских идей происходит в различных сферах культуры и затрагивает разные аудитории. Однако, на мой взгляд, в первую очередь необходимо проанализировать причины и стратегии легитимации ультраправых идей в полях «модной» журналистики, аналитической критики и «высокой», инновационной литературы.

Произведения, относящиеся к «высокой», инновационной литературе выходят относительно небольшими тиражами; статьи журналистов и критиков, публикующихся в life-style magazines c интеллектуальным уклоном, выражают скорее их собственные вкусы или пристрастия небольшой референтной группы, чем мнение репрезентативной части общества. Но именно там происходит легитимация и рефлексия новых смыслов, экспортируемых впоследствии в иные культурные сферы. Даже если эти смыслы выработаны в иных сегментах культурного поля – например, в рок-музыке или в каких-либо субкультурах – окончательную легитимацию они получают именно в среде, так или иначе связанной с «высокой» словесностью: вспомним осмысление первых хэппенингов и порнографической «Истории О» в работах С. Зонтаг, концептуализацию творчества отбывшего тюремное наказание за воровство[11] Жана Жене в работе Ж.-П. Сартра, философскую рефлексию уличных граффити в работах современных американских искусствоведов и пр.

2

Несмотря на вписанность в истеблишмент, и Проханов и Дугин представляют себя как авторов оппозиционных. Правда, Проханов отзывается все более критически о существующем политическом режиме и государственной идеологии, а Дугин до недавнего времени декларировал себя как своего рода метафизического оппозиционера, выступающего против современного миропорядка в целом. Первоначально о своей оппозиционности оба этих автора заявили еще в конце 1980-х – начале 1990-х, когда они были категорически не согласны с происходившей в стране демократизацией и либерализацией[12]. На протяжении всех 1990-х годов они продолжали клеймить демократию и либерализм. Однако «ауру» оппозиционности эти люди принесли и в 2000-е годы, когда идеологические программы правящих элит и общественные настроения сдвинулись резко «вправо», в сторону изоляционизма, национализма и ностальгии по имперскому величию. В романах Проханова «Идущие в ночи» и «Господин Гексоген» было высказано откровенно апологетическое отношение к В.В. Путину и крайне отрицательное - к России 1990-х; Дугин также комментировал приход Путина к власти одобрительно[13]. Вскоре после этого Проханов начал выступать с резкими нападками на Путина и партию «Единая Россия»[14] и печатно поддержал Владимира Сорокина, против которого выступило пропрезидентское молодежное движение «Идущие вместе». Сегодня Проханов, а также его единомышленник и апологет литературный критик Владимир Бондаренко и другие близкие им авторы утверждают, что нынешняя власть остается, как и в 1990-е годы, «либеральной» и что в этом и заключается причина ее авторитаризма: например, обличительная статья В. Бондаренко о пропрезидентском молодежном движении «Идущие вместе» называлась «НЛО – новый либеральный обман». После 2002 года рефлексия либерально настроенных критиков по поводу легитимации Проханова была фактически свернута: одни решили, что проза Проханова настолько плоха, что феномен ее популярности является сугубо масс-культурным явлением (наподобие популярности Дарьи Донцовой)  и поэтому не заслуживает серьезного анализа, другие – что ситуация вокруг Проханова – лишь частный пример радикализации вкусов и политических убеждений младшего поколения литераторов и журналистов, которое можно рассматривать как единое целое[15].

В 2000-е годы деятельность Проханова была легитимирована не только как оппозиционная, но еще и как культурно-инновационная – и публикация романа «Господин Гексоген» в издательстве «Ad Marginem» стала важнейшим действием по такой легитимации. В 1990-е и начале 2000-х годов это издательство позиционировало себя на книжном рынке как публикатора «неклассической»[16] западной и российской философии (от Ницше до Мамардашвили и Деррида), а также художественной литературы и non-fiction, нарушающих привычные эстетические нормы и преступающей разнообразные табу (прежде всего – произведений Владимира Сорокина)[17]. Однако если любимый издательством «Ad Marginem» Сорокин при советской власти в самом деле не имел возможности печататься[18], то Проханов регулярно публиковался в СССР с конца 1960-х годов как в журналах (например, в «Новом мире»), так и отдельными книгами. С конца 1980-х годов постоянным местом «литературной прописки» Проханова стали крайне правые националистические издания, - такие, как журнал «Наш современник»[19] или газета «Завтра», где он является главным редактором.

Теперь же критик Лев Данилкин в своих статьях в журнале «Афиша» и в книге о литературной ситуации 2005 года «Парфянская стрела»[20] причисляет к наиболее актуальным российским авторам, кроме Проханова, еще и другого любимого автора журнала «Наш современник» - Владимира Личутина (в ряду важнейших «новаторов» оказались также авторы популярных бестселлеров Оксана Робски, Алексей Иванов и Сергей Доренко[21]). Обозреватель оппозиционной газеты «Объединенный гражданский фронт» Александр Панов пишет о романе Проханова «Политолог»: «Последние прохановские тексты суть почти мистерии, персонажи которых… проходят все круги современного политического ада, описанного с дантовским размахом. И с такой же фантазией — некогда правоверный советский реалист-баталист, “соловей Генштаба”… с крушением Империи превратился в отчаянного сюрреалиста, из Верещагина став Босхом»[22]. Вообще идея «переворота от "социалистического реализма" к "коммунистическому сюрреализму"» (Наталья Курчатова[23]), произошедшая в творчестве Проханова в 1990-е годы, по сути, текстуально не обоснованная  и основанная на незнании более ранних произведений Проханова, кажется, уже стала в критике общим местом.

            «Новаторство» Проханова засвидетельствовано также его сотрудничеством с художниками-авангардистами. Презентация романа «Крейсерова соната» состоялась в галерее «А-3» на Старом Арбате и сопровождалось выставкой иллюстраций к роману, созданных художниками Александром Савко и Владимиром Анзельмом. Презентация романа «Политолог» прошла в клубе «Дом» (известном в основном концертами новой музыки) в сопровождении перформанса знаменитого авангардного художника и музыканта Германа Виноградова – основателя и многолетнего руководителя проекта «Бикапо»[24]. В презентации романа «Политолог», где Ходорковский является одним из положительных персонажей, принимал участие адвокат заключенного бизнесмена Антон Дрель; таким образом, презентация была организована одновременно как событие из области актуального искусства и как политическая акция, в рамках которой «оппозиционность» Проханова и политическую позицию Ходорковского предлагалось воспринимать как рядоположные явления. (Впрочем, после статей Ходорковского, в которых была изложена программа «левого поворота» в российской политике, и другие ультраправые деятели стали выражать ему публичную поддержку - несмотря на еврейское происхождение бизнесмена. Так, близкий по своим взглядам к фашизму Владимир Квачков, обвиняемый в подготовке покушения на А. Чубайса и много общавшийся с Ходорковским в камере предварительного заключения, отозвался о нем с большой симпатией и сказал, что в будущей, «национально ориентированной» России Ходорковского и подобных ему следует использовать в качестве менеджеров[25].)     

Журналисты Федор Ромер и Галина Юзефович еще в 2003 году прокомментировали  сдвиг, ознаменованный легитимацией Проханова и его тактическим «объединением» с либеральной оппозицией:

 

…постмодернистам из стана современной литературы или актуального искусства Проханов… выгоден. Им очень хочется быть по-нонконформистски радикальными, ходить взад-вперед по лезвию политического ножа, но выходить на демонстрации с красным флагом мешают и вкус, и сибаритство. А тут тебе настоящий оппозиционер, но заговоривший с ними практически на одном языке концептуалистской прозы в духе Павла Пепперштейна. И сам по себе игрок-эстет. «Советский патриций», как когда-то назвали Проханова в «Афише»[26].

 

            Авторы статьи странным образом соглашаются с Прохановым, который сам себя называет левым радикалом[27], но не замечают идеологической позиции, последовательно заявленной в его романах и имеющей мало общего с левым радикализмом. Эта позиция сочетает прославление имперской мощи, пафос технической модернизации (и отдельно – внимание к устройству различных шпионских «спецсредств»), ксенофобию (ср. хотя бы фразу положительного персонажа, некоего пророка из народа, о том, что Сталина «жиды умучили», в романе «Господин Гексоген») и энергично воспроизводимую ностальгию по образам, концентрирующим в себе советскую идеологию – особенно сталинского времени: герой романа «Господин Гексоген» возмущается тем, что улицу Георгия Димитрова переименовали в непонятную «Якиманку» (то, что улица названа в честь церкви во имя родителей Богородицы свв. Иоакима и Анны, очевидно, неинтересно ни Проханову, ни его герою), а персонажи «Крейсеровой сонаты» попадают в секретный архив советской памяти, где бережно хранятся зачитанные простыми людьми до дыр романы Семена Бабаевского (!!!) и разоблачительный памфлет против Солженицына с «остроумным» (авторская характеристика) названием «Со-Лжец». Соединение имперского пафоса, модернизации и ксенофобии – это, разумеется, никакой не левый радикализм; генетически такая идеология восходит к идеологическим установкам сталинского СССР конца 1940-х годов - как и представления Проханова о литературе.

Эстетически романы Проханова тоже укоренены в литературе позднесталинской эпохи. Особый эффект стилистики Проханова рождается оттого, что этот писатель, сохранив в неприкосновенности эстетические основы позднесталинской литературы («Молодой гвардии» Александра Фадеева с ее атмосферой героического заговора, Елизара Мальцева с его аляповато-цветистым языком, шпионских саг Николая Шпагина), сумел привить к ней новые стили: в 1970-е годы - сюрреалистически-сновидную метафорику своих сверстников Владимира Маканина[28] и Анатолия Кима, в 1990-е – стилистику «Красного колеса» Солженицына, в 2000-е – стилистики Юрия Мамлеева, Виктора Пелевина и Владимира Сорокина (подробнее об этом еще пойдет речь ниже). Вероятно, следует вообще предположить, что в развитых литературах, особенно в переходные периоды – такие, как 1990-е годы для русской прозы - существуют несколько страт, имеющих разное социально-историческое происхождение.

            На идеологическом уровне Проханов отнюдь не оппозиционен – несмотря на свои антипутинские декларации, он совпадает с важнейшими тенденциями нынешнего, «путинского» времени[29]. Одна из них – поиск синтетической исторической идентичности, т.е. стремление представить отдельное явление или всю социально-политическую систему страны в целом наследующим одновременно нескольким традициям: советской, имперской России «до 1913 года», архаической Руси (ср. интерес В.В. Путина к древней истории, его широко освещаемые в прессе середины 2000-х годов поездки на археологические раскопки и пр.) и – в некоторых случаях - западноевропейской цивилизации. Аналогичное конструирование синтетической идентичности описано в новых романах Проханова – «Надпись» и «Политолог». В романе «Политолог» герой-полуеврей Стрижайло в решающий момент вспоминает о своих псковских корнях и становится на сторону сил добра, а в романе «Надпись» процесс «конструирования идентичности» в сознании главного героя, погружающегося в транс, описан следующим образом:

…Мозга становилось все меньше, и под сводами опустевшего черепа начинали плавать зыбкие пьянящие туманы. Вместе с тонкой отточенной трубочкой он погружался вглубь самого себя, проходя слои, из которых состоял его сознание. Это были слои «советского», красные, словно спрессованный кумач. Слои «православного», в которых присутствовало золотое и белое, как Успенский собор в Кремле. Слои «крестьянские», белесые, словно сухие снопы, и смугло-коричневые, как венцы в деревенской стене. И под этими преодоленными слоями открывалось нечто первобытное, живое и сочное, зелено-голубое и косматое, как мхи и лишайники, водоросли и речные заводи, — «языческое», до которого дотянулось его раскрепощенное «Я».

Через некоторое время после описываемого эпизода герой делает драматический выбор, решая, что главное для него – это все же советское. В целом подобная эстетика «совмещения идентичностей» не является изобретением правящих элит России или каких-либо писателей: она сложилась стихийно на рубеже 1990-х и 2000-х годов, когда в обществе сформировалось стремление к эстетизации истории, восприятию ее как красочной драмы и отказу от рефлексии травматических эпизодов[30]. Это стремление стало психологической и эстетической основой для формирования в литературе, искусстве, публицистике и медиа разнообразных «дискурсов нормализации», представляющих историю страны как цепь преемственности и наследственности, связывающую имперскую Россию, Советский Союз и постсоветскую эпоху.   

В романе Проханова «Идущие в ночи» (2000) содержатся четкие, хотя и крайне тенденциозные предсказания развития событий в современной России, сделанные, очевидно, человеком, который входит в одну из правящих элит. Главный герой, бывший полковник КГБ Белосельцев, попадает в таинственный подземный центр, где видит огромную электрифицированную карту России. Его старший товарищ объясняет, что на карте изображено проникновение бывших сотрудников КГБ в государственные органы и частные компании новой России. Они – повсюду: начальники отделов безопасности в банках и фирмах – из этой среды (трудно с этим не согласиться), заместители руководителей крупных корпораций – тоже. Все они – «спящие» агенты: в час «икс» они выйдут из тени и возьмут в руки управление государством. Такой час наступит после прихода к власти невысокого, светловолосого человека, которого готовит на смену Ельцину еврейский олигарх Астрос; но этот человек, похожий на Андрея Болконского, вскоре выйдет из-под контроля Астроса и поведет Россию в правильном направлении, то есть не даст превратить ее в мировой еврейский центр. Этот фрагмент нельзя считать точным описанием произошедшего в начале 2000-х вхождения сотрудников ФСБ в государственные структуры и правление сырьевых монополий, однако «прогноз» Проханова, безусловно, отражает точку зрения одной из элит, пришедших в России к власти в указанный период.       

Каким образом критики и читатели могли отождествить эстетику Проханова с эстетическим и политическим нонконформизмом?

В 2002 году руководитель «Ad Marginem» Александр Иванов, объясняя автору этих строк причины публикации в этом издательстве романа «Господин Гексоген», сказал, что в своей прозе Проханов нарушает принятые эстетические конвенции и выходит за установившиеся границы литературы – так же, как до него это делали Артюр Рембо, Велимир Хлебникова и Владимир Сорокина. То, что г-н Иванов озвучил тогда не свое личное мнение, а некоторое коллективное убеждение, было понятно уже тогда: один из инициаторов публикации «Гексогена» в издательстве «Ad Marginem» говорил мне несколько ранее, что его цель – взорвать скучное и слишком «конвенциональное» течение российского литературного процесса.

В книге «Физики продолжают шутить» была опубликована (переведенная из англоязычного пародийного «Journal of Irreproducible Results») классификация ненаблюдаемых (т.е. невозможных) явлений, расположенных в порядке убывания их интереса для физика: явления, ненаблюдаемые по определению (например, невидимый свет), явления, ненаблюдаемые в принципе (например, абсолютная скорость), явления, ненаблюдаемые в природе (например, потомство от стерилизованных кроликов) и явления, ненаблюдаемые в обществе воспитанных людей.

Предполагая, что Проханов – новатор, принципиально такой же, как Хлебников, Деррида или ранний Сорокин[31], - критики и аналитики смешивают два вида ненаблюдаемых явлений. Творчество Хлебникова или Деррида – явления, ненаблюдаемые по определению, парадоксальные по сути, взламывающие наши представления о литературе и философии. Проза Проханова – явление, которому хорошо бы быть ненаблюдаемым в обществе воспитанных людей. Ее публикация через запятую с Сорокиным - не расширение границ литературы, а разрушение рамок этически допустимого. 

Говоря об этом, я не считаю, что произведения Проханова, Дугина или ультраправых авторов прошедших эпох должны быть запрещены или подвергаться цензуре. Моя задача – призвать не к запрету, а к контекстуализации и изучению подлинной, а не мифологизированной структуры литературного поля и его изменений.

Сорокин с его сценами жестокости и копрофагии – явление одного порядка, а Проханов – другого. Однако в конце 1990-х в сознании молодых читателей они оказались рядом. Причина тому – особый режим понимания литературы. В условиях социальной аномии и кризиса традиционных для советского общества жизненных сценариев наиболее популярными писателями стали Сорокин и Пелевин, которые были стихийно восприняты как учителя релятивизма ценностей и тотальной критики языков. Шок, рождающийся от восприятия сцен расчленений, каннибализма, копрофагии и т.п. в произведениях Сорокина, оказался своего рода замещающим эмоциональным эквивалентом коллективному социальному шоку начала 1990-х. Впрочем, не стоит забывать, что постепенный подспудный распад социальных структур начался еще в 1970-е годы, а его фольклорным выражением стали бесконечные подростковые «страшилки», - их распространение в подростковой среде стало, по глубокому замечанию Владимира Кукушкина, предвестием успеха Сорокина в 1990-е[32]. В текстах Пелевина был дан другой «ответ» на социальную аномию - последовательная картина мира бесконечного оборотничества, в котором освобождение души возможно только после того, как она поймет: любой облик иллюзорен, любая сущность – тоже. Эта перекличка и стала причиной, по которой Сорокин и Пелевин, писатели изначально чрезвычайно разные, оказались прочитаны «в связке».

Но такое восприятие литературы (подчеркиваю: не само творчество Сорокина и Пелевина, а упрощающие типы их прочтения[33]) подготовило и успех Проханова. Это стало возможным после того, как постсоветское общество в конце 1990-х—начале 2000-х пережило новый эмоциональный шок, но уже иной природы: не социальную аномию, а чувство страха  от террористических актов по всей территории страны и, более того, по всему «западному» миру[34]. Мегатеракты в США 11 сентября 2001 года, многократно показанные по разным программам российского телевидения, были для российского общественного сознания столь же страшны, как и взрывы домов в Москве и Волгодонске в 1998 году. Реакцией на этот шок стало коллективное стремление интерпретировать мегатеракты как результат чудовищного заговора. Не случайно первым текстом Проханова, получившим признание за пределами «патриотической» субкультуры, оказался роман «Господин Гексоген», описывающий «подлинные причины» взрывов домов в Москве.

Не менее важным последствием шока, видимо, стало коллективное навязчивое стремление читателей вновь и вновь возвращаться к переживанию внезапной и бессмысленной гибели многих людей – и здесь Проханов оказался «кстати»: еще в романах советского времени он изображал крайне жестокие сцены с отстраненным спокойствием натуралиста; интонация была мотивирована тем, что их наблюдал не имеющий права на сильные чувства сотрудник КГБ. Таков, например, эпизод с грудами черепов в романе «В островах охотник…» (действие, напомню, происходит в Кампучии после ее освобождения вьетнамскими войсками от полпотовского режима). Так же шокирующе страшно и словно бы отстраненно описан мертвый, разрушенный Грозный в романе «Идущие в ночи», где интонация мотивирована рассказом от лица продажного и циничного журналиста (его образ - тенденциозный и искаженный «портрет» Андрея Бабицкого[35]).

Далее, Сорокин и Пелевин воспринимались в 1990-е годы как авторы, утверждающие относительность и фиктивность истории: в произведениях Сорокина на эту цель «работала» вторичная эстетизация приемов советской литературы и помещение действия во вневременное пространство фантазма[36], в произведениях Пелевина – разнообразные «переигрывания» известных исторических ситуаций, интерпретированных с «конспирологической» точки зрения: советские космонавты изображают свои подвиги на земле перед телекамерами («Омон Ра»), Чапаев оказывается мистическим учителем, наподобие Г. Гурджиева («Чапаев и Пустота») и т.п.; действительность же постсоветских 90-х изображена у Пелевина предельно иронически. Восприятие истории как фикции, литературного нарратива – важнейшая черта постмодернистского сознания[37], предвосхищенная еще в философии Ницше, но в России 90-х такое восприятие соединилось с коллективным ощущением исторической травмы. Следующим логическим этапом в начале 2000-х стала легитимация Проханова, для которого история – это поле идеологического реванша, - нарратив, подлежащий переписыванию (как в романе Оруэлла «1984») и идеологическому перетолкованию.

Критики-традиционалисты, как правило, неприязненно относящиеся к Сорокину и Пелевину, считали эволюцию от Сорокина к Проханову закономерной: дескать, и у того и у другого описывается всевозможная «расчлененка», оба с интересом относятся к советской литературе, стало быть, оба – одного поля ягоды. Это неверно. Но поскольку психология восприятия названных авторов в силу социально-исторических причин оказалась сходной, ретроспективный анализ их различий требует специальной реконструкции. Суть же различия в том, что произведения Сорокина, в первую очередь – ранние и «средние» (до середины 1990-х годов)  относятся к трансгрессивной, или экспериментальной литературе, а произведения Проханова – нет.

Произведения экспериментальной литературы – Рембо, Хлебников, Хармс, Введенский, Арто, Паунд, Венедикт Ерофеев, ранний Сорокин – ставят под вопрос, тем или иным образом проблематизируют субъектность человека, инстанцию авторства, наличное состояние языка и бытие в целом[38]. «Мне кажется, что каждое существо должно быть наделено множеством иных жизней» (А. Рембо); «Я – это другой» (он же)[39]. «Я произвел поэтическую критику разума» (А. Введенский). Согласно Ю. Кристевой, главным объектом проблематизации в подобных условиях оказывается процесс производства смысла. В результате «субъект [письма] предстает в событийности, а не дан как некий стереотип. И эта событийная данность субъекта закономерно приводит к рассмотрению его в особых предельных состояниях трансгрессии…»[40]. Произведения, написанные исходя из этих предпосылок, и являются экспериментальной или трансгрессивной литературой. Декларации раннего Сорокина в целом вполне согласуются с такой постановкой проблемы: «Я постоянно работаю с пограничными зонами, где тело вторгается в текст. …Я получаю удовольствие в тот момент, когда литература становится телесной и нелитературной» (из интервью 1995 г.[41]).         

Гротескная метафоричность Проханова не проблематизирует производство смысла, а «удваивает» общественные страхи и мифы, направленные на поиск виноватых и демонизацию всевозможных «врагов» («Ельцин развалил Россию», «Чубайс всех ограбил», «американцы хотят весь мир завоевать» и т.п.); эти утверждения как бы дублируются на метафорическом языке и легитимизируются в пространствах журналистики (передовицы Проханова) и литературы. Поэтому произведения Проханова не проблематизируют, а мифологизируют и гиперболизируют любую идентичность (см. процитированный выше фрагмент из романа «Надпись») и фактически сводят к ней человеческую личность как целое. Человек в его прозе – прежде всего агент: сил добра или сил зла, определенной национальности или закрытой группы – например, мистической общности бывших сотрудников КГБ в романе «Господин Гексоген». Пусть даже эта идентичность описана как следствие выбора, она абсолютна и определяет все остальные аспекты существования героя.   

Фетишизацией идентичности и возведением ее в главный эстетический принцип Проханов радикально отличается, например, от антисемита Достоевского и от других авторов-новаторов, которым были свойственны антисемитские убеждения (вплоть до Евгения Харитонова): постоянная и мучительная рефлексия психологии преступления как экзистенциального события в романах Достоевского – лишь самый поверхностный признак проблематизации и исследования идентичности в его прозе; пристальное внимание к бессознательному и «беспочвенному» - одна из причин, по которым к романы Достоевского привлекли внимание Ф. Ницше и З. Фрейда[42].

Но именно фетишизация идентичности в творчестве Проханова и Дугина (ср. лозунг Дугина «все хорошие люди - русские», являющийся очевидным перифразом и подменой идеи «все хорошие люди – анонимные христиане») и оказалась необходима некоторой части российского интеллектуального сообщества 2000-х годов: ультраправые были востребованы как люди «с твердыми и самостоятельными убеждениями». Наиболее прямолинейно это отношение выразил писатель и публицист Дмитрий Быков: «Споря с Прохановым (а не отрицая и не запрещая его), либерал укрепляется в собственных убеждениях. Нельзя спорить только с  рыночником или постмодернистом: с ними возможен разговор о гонорарах и литературных стратегиях, о новых электронных СМИ и о пиаровских технологиях, но спор по существу немыслим, ибо убеждений нет. Со всеми остальными - включая антисемитов, евразийцев и оголтелых врагов государственности - спорить можно и должно: в споре приобретаются друзья»[43]. Таким образом, убеждения в статье Быкова сведены к идеологической ангажированности; люди же, которые не декларируют такой ангажированности, убеждений иметь не могут в принципе (попутно замечу, что в некоторых странах дискуссии между «рыночниками» и либералами, то есть между либералами в экономике и либералами в политике, ведутся регулярно и являются важной частью политической жизни[44]). Пространство культуры представлено в этой статье как пространство фрагментарных политических диспутов, напоминающих одновременно интеллигентскую кухню и ток-шоу второй половины 1990-х.  

Судя по изменениям в содержании СМИ последних 2—3 лет (см. начало статьи), далеко не только Дмитрию Быкову свойственно представление о том, что «интересные» убеждения совпадают с экстремистской ангажированностью. Современное интеллектуальное сообщество в целом испытывает острый дефицит новых смыслов и языков рефлексии; по этой причине, в частности, интенсивное развитие литературы 1990-х годов отрефлектировано крайне слабо. Действительно новаторское искусство 1990-х словно бы убежало от потенциальных интерпретаторов и, возможно, будет осмыслено – а заодно и мифологизировано - только через несколько десятилетий, подобно тому, как это случилось с литературой 1900—1910-х годов.

 Сегодня любой подлинный диалог требует предварительных усилий по концептуализации собственной точки зрения и осмыслению контекста. «Большие» дискурсы (структурализм, марксизм, психоанализ и пр.) в 1990-е годы в значительной степени исчерпали свой созидательный потенциал и требуют переосмысления; важнейшие термины, обозначающих культурные и политические реалии современного «западного мира»[45] («постмодернизм», «либерализм», «левые», «правые» и др.), в условиях постсоветской России либо дискредитированы, либо обессмыслены присвоением произвольных значений. Это началось еще в советские времена, когда «правыми» в обиходе называли сторонников сталинистской линии в руководстве КПСС и СССР, а «левыми» - их более «либеральных» оппонентов (например, А.Н. Яковлева в начале 1970-х). В 1990 году в СССР была зарегистрирована Либерально-демократическая партия, которая, в отличие от своей японской «тезки», вскоре (в 1991 г.) стала выступать с откровенно националистическими лозунгами – что было связано с «политтехнологической», симулятивной природой этой партии[46]; в 1990-е годы «правыми» стали называть либералов – например, из Союза правых сил; с другой стороны, возникший в начале 2000-х сайт http://pravaya.ru является резко антилиберальным и праворадикальным (в европейском смысле) по своему содержанию. «Левыми» в 1990-е стали называть, например, последователей Г.А. Зюганова, сочетающего в своих выступлениях лозунги патерналистского государства, государственного капитализма, «национальных ценностей» и антизападную риторику.

Безусловно, определения «правых» и «левых» в политических культурах ХХ века много раз менялись[47], но в России 1990-х эта ситуация стала особенно запутанной из-за многочисленных идеологических мутаций различных политических сил, художественных и литературных движений. В условиях этого «смешения языков» формулирование конструктивной, отрефлектированной позиции неизбежно предполагает ревизию наличных языковых и методологических средств, прояснение смысла и контекста употребляемых терминов[48]

Легитимация ультраправых взглядов и эстетик в современной России позволяет создать ощущение бурных дебатов без приложения таких усилий: ультраправый – заведомо «другой», его акцентированная точка зрения – безусловно иная по отношению к «либеральным-по-привычке» взглядам многих участников российского интеллектуального сообщества. Ультраправая позиция в самом деле нарушает конвенции - но не конвенции культуры, а конвенции конкретной социальной группы (постсоветских интеллектуалов). Беда в том, что в результате подобной «дискуссии» никаких новых смыслов не образуется – возникает лишь имитация бурной интеллектуальной жизни[49]. Кроме того, люди с крайними взглядами часто склонны к демагогии, необходимой им, чтобы объяснить факты, не «влезающие» в их схематическую картину мира. «Диалог» с демагогом, как правило, либо превращается в разговор глухих (чаще всего – ведущийся на публику, - читателей или аудитории телешоу - чтобы привлечь ее на свою сторону), либо способствует тому, что собеседник демагога начинает невольно воспроизводить риторические приемы противника.

3

Перелом 2000—2002 годов, в результате которого Проханов оказался на прилавке и в сознании  критиков рядом с Сорокиным и Деррида, произошел после глубинного культурного сдвига, совершившегося в продолжение 1990-х. В начале этого десятилетия прямое провозглашение в художественном произведении ультраправой идеологии прямо связывалось с четко определенным кругом эстетических предпочтений и социальным типом автора. Как правило, крайне правым были свойственны воспроизведение традиций советской литературы в спектре от «секретарской» до «деревенской» прозы, игнорирование влияний западной и неофициальной русской литературы ХХ века или крайнее упрощение их традиций, в целом – антимодернизм, открытое неприятие авангардных форм в искусстве и новых информационных технологий, способствующих открытости общества[50].  

Во второй половине 1990-х ультраправую идеологию оказалось возможным соединять с любыми эстетиками, в том числе и теми, которые ранее, казалось бы, были четко «закреплены» за «западнической» или «либеральной» литературой. Социальный тип писателя – адепта ультраправой идеологии – также стал совершенно произвольным, «каким угодно». Стали возможны ультраправая рок-музыка (хотя еще в 1980-е рок-музыку писатели-почвенники воспринимали как следствие «тлетворного влияния Запада»[51]) или соединение постмодернистской и имперско-тоталитарной эстетики.        

Наиболее точно произошедшее можно было бы уподобить химическому процессу диссоциации. Когда в жидкости растворяется какое-то другое вещество, молекулы этого вещества распадаются и существуют в растворе в виде фрагментированных, электрически поляризованных частиц. Это и называется диссоциацией.

Названный сдвиг является частью общеевропейских культурных процессов, в результате которых ультраправая идеология, генетически восходящая к парафашистским идеям 1930-х годов, оказалась адаптирована в постмодернистском культурном поле. Например, во Франции одним из теоретиков такого постмодернистского шовинизма стал политолог Ален де Бенуа (Alain de Benoist) (р. 1943)[52], в 1980-е годы на Дугина[53] (так, название издаваемого Дугиным журнала «Элементы» воспроизводит название «Elements» - журнала, в руководство которого некоторое время входил де Бенуа) и на Лимонова[54]. Одна из главных идей де Бенуа: в праворадикальной пропаганде необходимо использовать интерпретации постмодернистской философии и новаторского искусства, так как в современной ситуации интеллектуалы становятся главной политической силой (последнюю мысль Бенуа, по его собственному признанию, взял из «Тюремных тетрадей» Антонио Грамши)[55]. Эта концепция была полностью усвоена Дугиным и Лимоновым и перенесена ими в российский культурно-политический контекст.       

Поскольку указанный культурный сдвиг на материале России 1990-х годов, насколько мне известно, нигде не описан[56], я позволю себе проанализировать его более подробно, чем требуют задачи данной статьи: как я уже сказал, именно он и стал основой быстрой и легкой интеграции ультраправого дискурса в поле интеллектуальных дискуссий 2000-х.           

История националистических группировок в советской литературной среде 1950-х – 1980-х годов изучена относительно хорошо; последнее по времени фундаментальное исследование – работа Н. Митрохина «Русская партия», где указана и обширная литература по этому вопросу[57]. Вскоре после смерти Сталина в 1950-е годы в Союзе писателей СССР возникли две оформленные группы – советских либералов и националистов; взгляды писателей-националистов колебались от коммунистической ксенофобии РАППовского или подобного происхождения (Вс. Кочетов) до скрытого антисоветизма имперского толка (Леонид Леонов), но большинство их (кроме отсидевших в лагерях – таких, как Олег Волков) апеллировали в своих произведениях или публицистических высказываниях к позднесталинской эпохе – времени этнических депортаций, травли «космополитов» и торжествующей националистически-имперской риторики - и ее культуре как образцу или норме.

Существенно, что (как показал Митрохин) и «либералы»[58], и националисты были связаны, с одной стороны, с борющимися группировками в партийно-государственных элитах, с другой – с подпольными политическими оппозиционными кружками, авторами неподцензурной литературы и различными легальными общественными движениями научного или культурного характера (общество охраны памятников истории и культуры и пр.). Литературные группы были средоточием этих взаимовлияний, так как в 1950-е – 1980-е годы в СССР именно литература и критика предоставляли возможности высказывания на политически значимые темы: наследия сталинской эпохи, социальной стратификации, распада традиционного патриархального общества, национального самоопределения, взаимоотношений с Западом и пр. Дискуссии по социально-политическим вопросам чаще всего возникали (или сознательно предусматривались организаторами) при обсуждении литературного или театрального процесса: так, диспут «Классика и мы», прошедший 21 декабря 1977 года (в день рождения И.В. Сталина) в Центральном доме литераторов, формально имел своим предметом новые театральные постановки классических пьес, но в действительности свелся к выступлению крайне правых писателей и филологов (П. Палиевский, С. Куняев, В. Кожинов и др.) с заявлениями имперско-сталинистского или откровенно черносотенного характера (именно тогда С. Куняев впервые зачитал публично свой известный текст о творчестве Э. Багрицкого[59], в котором максималистская революционность Багрицкого была объявлена следствием «беспочвенности» и нигилизма, вызванных его еврейским происхождением); общей мишенью выступавших были либеральные и инновационные тенденции в советском искусстве[60].

            В конце 1960-х – 1970-е годы националистические круги писателей были близки к тому, чтобы образовать самостоятельную субкультуру, объединенную собственным риторическим языком, а иногда даже – по примеру славянофилов – и «русским» стилем одежды (например, автор популярных исторических романов Дмитрий Балашов ходил в косоворотке и сапогах). В целом они стремились образовать своего рода самостоятельную литературу, претендующую заменить современную русскую литературу в целом. Вероятно, связано это с тем, что националистические круги изначально формировались на основе психологии «осажденной крепости» с разделением на «своих» и «чужих» - и в то же время стремились (как и «советско-либеральные» круги) привлечь литературную молодежь – через работу Литературного института, совещания молодых писателей,  деятельность литературных журналов и пр. Одним из важнейших этапов на пути формирования «теневой» структуры «почвенников» стала неформальная организационная деятельность В.В. Кожинова конца 1960-х – 1970-х годов.    

            Несмотря на имперские взгляды, Проханов к оформленным кругам националистически и антисоветски настроенных писателей тогда не принадлежал. Начиная с 1969 года этот прозаик стал регулярно публиковать сначала очерки (в основном в «Литературной газете»), а потом и романы о внешнеполитических конфликтах, затрагивавших интересы СССР: боях с Китаем за остров Даманский, вторжении советских войск в Афганистан (роман «Дерево в центре Кабула», 1981), вводе войск Вьетнама в Кампучию/Камбоджу («В островах охотник», 1983), спецоперациях КГБ в Мозамбике («Африканист», 1984) и Никарагуа («И вот приходит ветер…», 1984). Характерно, что на диспуте «Классика и мы» националистически настроенные писатели устроили Проханову обструкцию («захлопали» его речь), так как, с их точки зрения, он был слишком лояльным к власти и «прогрессистским» автором. В круги «русской партии» Проханов стал интегрироваться, по-видимому, только в начале 1980-х годов. В 1984 г. после выхода публицистической книги «Ядерный щит» Проханов получил в писательской среде наименования «соловей Генштаба», «советский Киплинг» и даже «денщик ГлавПУРа» (Главного политического управления Советской Армии)[61]. Однако, поскольку сквозным героем Проханова был кадровый сотрудник КГБ Белосельцев («дворянская» окраска фамилии отсылает к «белой», дореволюционной России, интегрировавшейся в советские структуры), а главным содержанием романов – спецоперации советской разведки,  правильнее было бы назвать Проханова «соловьем КГБ»; правда, скорее всего, тогда это прозвище бы не прижилось, так как «КГБ» для советских писателей было слишком страшным словом и не могло использоваться в шутках, рассчитанных на распространение в литературной среде. Апология КГБ в романах Проханова получила продолжение в 1990-е годы: мифологизированная «контора» была описана в его новых книгах как тайный орден и единственная сила, способная вернуть России имперское величие и спасти ее от вхождения в западную цивилизацию («Идущие в ночи», «Господин Гексоген»). 

Во время перестройки, а особенно после поражения путча ГКЧП и распада СССР националистические круги писателей (несмотря на то, что ранее многие из них были настроены более или менее антисоветски[62]) оказались в чрезвычайно сложном положении[63]: их идеология была дискредитирована, а их творчество и проводимые ими литературные собрания не пользовались популярностью, особенно среди молодежи. Естественным образом в конце 1980-х годов произошло объединение ультраправых писателей (поддержавших в августе 1991 года ГКЧП) с политическими защитниками советского строя и сталинизма; одним из их общих манифестов стала известное выступление Юрия Бондарева на XIX партконференции (1988), в котором он обвинил «прорабов перестройки» в отсутствии стратегии и в том, что СССР похож на самолет, который взлетел, но неизвестно, где опустится. В начале 1990-х в результате соединения националистов и защитников советского режима образовалась относительно цельная (хотя и разделенная разногласиями) среда, которая апеллировала одновременно к советским (преимущественно сталинского времени), так и к националистическим ценностям; в дальнейшем для краткости я буду называть эту эклектичную идеологию советско-шовинистической. Новые группировки нуждались для своей культурно-политической легитимации в соответствующем типе риторики, который формировался на основе двух традиций.

Первая традиция – алармистски-катастрофическая публицистика первых месяцев Великой Отечественной войны. Уже в выступлении Бондарева на пленуме Союза писателей СССР в марте 1987 года содержалось метафорическое описание положения «патриотического» сектора литературы (в условиях нарастающей волны публикаций ранее запрещенной литературы) как «битвы под Москвой»: «…Я бы определил нынешнее состояние русской литературы как положение, создавшееся в июле 1941 года, когда прогрессивные силы, оказывая неорганизованное сопротивление, отступали под натиском таранных ударов цивилизованных варваров …Если это отступление будет продолжаться и не наступит пора Сталинграда – дело кончится тем, что национальные ценности и все то, что является духовной гордостью народа, будут опрокинуты в пропасть»[64].

Дальнейшее развитие эта риторическая практика получила в передовицах Проханова в газете «Завтра», публиковавшихся на протяжении 1990-х годов, начиная со статьи после поражения путча 1993 года[65]: до сих пор, кажется, не отмечено, что экспрессионистская стилистика этих статей в значительной степени воспроизводит стилистику проникнутых яростью и наполненных личными нападками на гитлеровских стратегов и гротескными преувеличениями («Берлин – город-казарма, город-пошляк, город-пивнушка») статей Ильи Эренбурга первых месяцев войны[66]. Впрочем, описание России как «оккупированной страны» (в качестве оккупантов назывались США и западный мир в целом, а также кавказцы, китайцы и другие народы и этнические группы) было общим местом ультраправой и «коммунистической»[67] прессы 1990-х; ВОР (временный оккупационный режим) – стандартное название для государственной власти России в газете «Завтра» указанного периода[68]

            В действительности, однако, эта риторика отсылала к настроениям не столько 1941-го, сколько 1949-го года – не к сопротивлению на фронте и в тылу врага, но к предвкушению погромов. В работах Е. Добренко и особенно в новейшем исследовании А. Свешникова[69] показано, что антифашистская риторика в сталинском СССР 1930-х – начала 1940-х годов стала «кузницей» ксенофобских клише, которые впоследствии были успешно использованы уже не для борьбы с фашизмом, а в кампании по борьбе с «космополитами». Деятельность газет типа «Завтра», «Советская Россия» или «Пульс Тушина» следует признать второй, «цитатной» адаптацией антифашистской публицистики в националистическом ключе – первая такая адаптация состоялась вскоре после войны (и была вполне хорошо знакома людям поколения Бондарева).

Вторая традиция, из которой ультраправые черпали риторические средства – как ни странно, риторика прозападного диссидентского движения 1970-х годов. Советско-шовинистическая оппозиция легко переняла внешние признаки риторики «гонимых» и стала апеллировать к таким либеральным идеологемам, как права человека, толерантность к взглядам идеологических меньшинств и пр. В либеральной публицистике неоднократно отмечалась парадоксальность этого положения: к толерантности призывали люди, которые совершенно не планировали быть толерантными в случае своего прихода к власти и даже особенно этого не скрывали.

Такой тип риторики – апелляция к правам человека и к толерантности – является составной частью пропаганды различных экстремистских организаций современного мира: в 1990-е годы аналогичные заявления делали и европейские ультраправые, и исламские фундаменталисты, находящиеся на полулегальном или вовсе нелегатльном положении в светских государствах Азии и поэтому обращающиеся не только к населению этих стран, но и к мировому общественному мнению. Разница – в том, что в послевоенной европейской политической и общественной жизни риторика, связанная с толерантностью и правами человека, является «мэйнстримом», формальной основой для взаимодействия различных политических сил; в России же эта риторика была присвоена советско-шовинистическими кругами как язык не только «европейский», но и «диссидентский». Стоящую за этим логику можно описать примерно так: «Раз нас притесняют, как притесняли их, то будем говорить, как они, и нас все поддержат».  

В качестве риторического ресурса диссидентская лексика и использовавшася в этом кругу система метафор и приоритетов активно эксплуатируется националистическими авторами до сих пор. Так, альбом ультранационалистической, входящей в международную скинхедскую инфраструктуру рок-группы «Коловрат» 2005 года называется «Узник совести» (для сравнения - названия некоторых предыдущих альбомов: «Национальная революция», «Кровь патриотов», «Пробивая молотом дорогу к победе» и пр.)[70]. В еще одном случае – а именно в полемике со мной - псевдодиссидентскую риторику использовал критик Владимир Бондаренко. Весной 2002 года я отправил г-ну Бондаренко электронное письмо, в котором указал, что не собираюсь участвовать в публичных обсуждениях романов Проханова, так как всех участников таких обсуждений, независимо от высказываемых ими мыслей, Проханов и Бондаренко записывают в свои сторонники – просто за само согласие прийти на диспут. В ответ на это Бондаренко обругал меня в газете «Завтра»: «Так когда-то отказывались читать и обсуждать Солженицына или Пастернака такие же ограниченные идеологи соцреализма»[71]. На всякий случай вынужден пояснить, что я имел в виду прямо противоположное: я Проханова читал, но не скажу (Владимиру Бондаренко)[72].               

            Для укрепления и распространения своего влияния ультраправыми идеологами литературы (Владимиром Бондаренко, Виктором Топоровым и другими) было использовано две взаимодополнительные риторические стратегии: инклюзивистская и эксклюзивистская. Реализацией первой стали бесконечные жалобы националистических авторов на «раскол русской литературы» и «растаскивание писателей по разным лагерям» – жалобы вполне лицемерные, так как в действительности раскол на непримиримые группы произошел в 1970-е годы во многом усилиями националистических кругов. Пожалуй, последнее, что оставалось «общей ценностью» «советских либералов» и писателей-националистов – творчество «писателей-деревенщиков» 1970-х – начала 1980-х годов, признанных в обоих лагерях[73]; однако в период перестройки, как известно, Василий Белов и Валентин Распутин заняли крайне националистические позиции, а Виктор Астафьев, в середине 1980-х также выступавший с антисемитскими заявлениями, в начале 1990-х фактически дезавуировал их[74], а в дальнейшем совершил сложную идейную эволюцию и настолько изменил свою стилистику и тематику, что перестал ассоциироваться с «деревенщиками»[75]. Для «инклюзивистской» мобилизации всех возможных союзников Проханов и Бондаренко в газетах «Завтра» и (приложении к ней) «День литературы» соответственно стремились создать образ единой «оппозиционной» общности, включавшей в себя крайне разнородные силы, объединенные только декларативной неприязнью к российским политическим элитам и не выдвигавшей какой бы то ни было цельной положительной программы. В числе участников (зачастую эпизодических) этого оппозиционного фронта были, например, Валерия Новодворская, скандальный журналист Ярослав Могутин, петербургские «неоимперские» писатели-постмодернисты (Павел Крусанов, Александр Секацкий и другие) и склонные к националистической риторике рок-музыканты (одно время редакция газеты «Завтра» выпускала регулярное приложение «Рок - русское сопротивление»). Для создания видимости максимальной широты этого движения Проханов и Бондаренко прибегали даже к републикации материалов из «либеральных» изданий без согласия автора (известен минимум один подобный случай: рассказ Людмилы Петрушевской, перепечатанный в газете «День литературы»)[76]. Бондаренко энергично поддерживал в своих статьях любых авторов, высказывавших ксенофобские идеи или неприязнь к новейшей российской действительности, от Юнны Мориц (замечательной поэтессы, крайне пессимистически настроенной по отношению к современному обществу) до молодых писателей Сергея Сакина и Павла Тетерского, написавших в соавторстве контркультурный роман «Больше Бена». 

Многочисленные ламентации о «расколе» и самоизоляция шовинистической словесности в рамках журналов «Молодая гвардия», «Наш современник» и нескольких других стали в 1990-е постоянным фоном литературной жизни, в том числе и не-националистической: предположения о том, что «они живут своей жизнью, а вдруг там тоже есть что-то интересное» высказывались в беседах самыми разными людьми. Этот фон ожиданий, возможно, стал одной из косвенных причин того, что включение Проханова и Личутина и других подобных писателей в новую литературную жизнь было встречено многими если не благожелательно, то, во всяком случае, с заведомым интересом.   

            Эксклюзивистская стратегия была реализована через построение «патриотической» (то есть националистической) литературы как автономной субкультурной системы, воспроизводящей черты «либеральной литературы» «по квадратикам» (известный способ копирования рисунков). Так, комментируя публикацию в журнале «Наш современник» обширных фрагментов дневников ректора Литинститута Сергея Есина, писатель Николай Переяслов, автор колонки обзора периодики в газете «День литературы», с удовлетворением написал: «…просто чувствую, как не хватает сегодня литературных воспоминаний, написанных представителями патриотического крыла. До недавних пор жанр мемуаристики был почти полностью в руках Вознесенского, Евтушенко и иных западников, без устали поставлявших читателю то "На виртуальном ветру", то "Волчий паспорт", то "Тьмы низких истин", которым противостояли только дробные, одно-двухстрочные (а потому и не составляющие необходимого противовеса) записи "Дневников" Владимира Гусева. И вот, наконец, начали печататься равнозначные воспоминания — сначала Станислава Куняева, потом Михаила Лобанова, и теперь Сергея Есина»[77]. Аналогично, Владимир Бондаренко сокрушался в одной из статей, почему у «патриотов» нет своих клубов, подобных «Проекту ОГИ».        

4

Приток молодежи в «патриотические» структуры, которые наследовали советской «русской партии», в первой половине 1990-х был небольшим. Общей эстетической платформой таких журналов, как «Наш современник» и «Молодая гвардия» были различные версии соцреализма, дополненного обличительно-кликушескими интонациями и иногда - разного рода апокалиптической метафорикой: так, роман Проханова «Шестьсот лет после битвы», опубликованный в «Нашем современнике» в 1989 году, завершался описанием того, как на поле Куликовской битвы с небес опускался огромный семисвечник и начинал лазерными лучами разить русских воинов, а русские воины шли на него в последний решительный бой (то, что семисвечники стоят не только в домах соблюдающих иудеев или синагогах, но и в алтарях православных храмов, Проханов то ли не знал, то ли предпочел не вспоминать). Исключения встречались крайне редко: так, фрагменты одного из ярких произведений русской постмодернистской литературы 1980-х годов – «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского (автора, склонного к антисемитским и «антишестидесятническим» выпадам) – печатались в 1992 году в «Нашем современнике» на протяжении четырех номеров; правда, другие фрагменты того же сочинения публиковались тогда же и в «западнических» изданиях – например, в «Независимой газете». Однако в целом, несмотря на ряд аппаратных успехов (таких, как захват издательства «Советский писатель») и энергичную пиаровскую деятельность, постсоветская националистическая литература на протяжении 1990-х годов влачила жалкое существование: журнал «Наш современник» и газета «День литературы»  публиковались малыми тиражами и воспринимались как издания маргинальные – в отличие от газеты Александра Проханова «День» (после 1993 года – «Завтра»), которая на протяжении 1990-х приобрела заметное социально-политическое влияние благодаря обличениям «банды Ельцина» и спекуляциям на ксенофобских настроениях, распространявшихся в обществе. Новые силы в эту среду пришли с совершенно неожиданной стороны – из радикальной контркультуры.

Применительно к условиям Советского Союза, где в вынужденном полуподполье соседствовали самые разнообразные эстетические направления, от сугубо традиционных до авангардистских, о контркультуре можно говорить крайне условно; к ней можно было бы причислить наиболее радикальные по эстетике кружки неподцензурной культуры – такие, как ленинградская поэтическая группа «Хеленукты», в которую входили Владимир Эрль, Алексей Хвостенко и некоторые другие[78]. Контркультурные идеи были свойственны ленинградскому рок-сообществу 1970-х годов, которое во многом сознательно ориентировалось на соответствующие западные (в первую очередь американские) эстетические идеи и увлечения западных рок-музыкантов – такие, как дзен-буддизм. Радикальная контркультура начала формироваться в СССР в начале 1980-х, когда появились первые панк-рок-группы («Автоматические Удовлетворители», в дальнейшем – «Волосатое Стекло» и мн. др.), авангардисты, экспериментировавшие с трэш-эстетикой (некрореалисты в кино, «группа “Мухомор”» в музыке[79]) и другие авторы, стихийно ставившие под вопрос границы и основания современных культурных практик. Сама идея такой рефлексии была основана на эстетике русского авангарда и учете современного западного контекста, поэтому контркультура в СССР имела в некоторой степени модернизационные функции.  

Одной из первых контркультурных рок-групп стала группа «ДК»[80]. Ее идеологом был Сергей Жариков, испытавший влияние московского концептуализма[81]. Опираясь на работу концептуалистов с элементами советского риторического языка и советской эмблематикой, Жариков, эстетический провокатор par excellence, стал использовать в записях «ДК» второй половины 1980-х годов тексты «патриотических» поэтов Станислава Куняева и Юрия Лощица. Эпатажные альбомы «ДК», кажется, воспринимались как пародийный «прикол» даже не искушенными в концептуализме подростками (сужу по собственному опыту и реакциям моего тогдашнего друга; записи «ДК» я впервые услышал в 1983 году, когда нам обоим было по 14 лет). Однако во второй половине 1980-х Жариков перешел те границы, в которых его творчество могло восприниматься как остроумная провокация: в 1989 году он опубликовал в рок-журнале «Сдвиг» статью, где обвинял евреев - в духе общества «Память» - во всех мыслимых и немыслимых грехах (например, утверждал, что Каганович уничтожил храм Христа Спасителя в Москве, потому что был «цадиком») и призывал к созданию взамен ориентированной на западные образцы рок-музыки - истинно русской «род-музыки». С одной стороны, в журнале «Сдвиг» редко печатались столь политизированные статьи, с другой – демонстративное, пусть даже утрированное и наполненное разного рода интертекстами воспроизведение риторики общества «Память» не могло тогда восприниматься только как игра. Оно «считывалось» как погромное выступление – что, видимо, входило в программу Жарикова, создавшего своего рода «концепт погромного призыва»[82]. В дальнейшем Жариков стал имиджмейкером В.В. Жириновского и «министром культуры» его «теневого правительства»; по-видимому, именно Жарикову принадлежит идея сделать образ Жириновского последовательно «карнавализированным», своего рода развернутым издевательством над нормами и традициями политической культуры. В 1992 году Жариков прекратил сотрудничество с Жириновским и принял участие в создании Национал-радикальной партии.

Жариков стал первым в России автором, в чьей работе неофашистские и ксенофобские идеи, высказанные в игровой форме, были использованы как разновидность постмодернистских экспериментов с тоталитарными дискурсами. Однако «в широких кругах» были восприняты и подхвачены как «неотчужденные» националистические лозунги. Насколько можно судить, такое двойное восприятие Жариковым предполагалась сознательно. Кажется, даже Лимонов – человек, вполне осведомленный в современном искусстве - не понимал, до какой степени Жариков выстраивал свою тогдашнюю деятельность как арт-проект: в книге «Анатомия героя» (Смоленск: Русич, 1998) Лимонов с недоумением и возмущением пишет, что Жариков в 1993 году предлагал ему выдвинуть депутатом в Государственную думу от Национал-большевистской партии откровенно психически больного человека.    

Деятельность Жарикова не может быть осмыслена с помощью дихотомии, предложенной Вальтером Беньямином - «эстетизация политики»/«политизация искусства»: в работе Жарикова политическое воспринималось как заведомо пустой язык, который можно поставить на службу эстетической работе. Эстетизация политики в эпоху постмодернизма уже неоднократно становилась предметом исследований, но у творчества Жарикова была одна особенность: эстетическая, то есть главная составляющая его работы, была эзотерической и даже «антимедийной», она была адресована, видимо, только небольшой группе «продвинутых ценителей» (таких, как Сергей Курехин). «На внешнем уровне» это была «нормальная» правоэкстремистская деятельность с неоязыческим уклоном. Этическое же измерение как в политической, так и в эстетической работе Жарикова было нейтрализовано как бессмысленное. 

   Жариков не был основоположником направления: скорее, благодаря своей концептуалистской «выучке» он первым почувствовал и реализовал тенденцию, которая стала одной из важнейших в российской культуре 1990-х: нейтрализация уже не этического, а идеологического и социально-рефлексивного содержания политической деятельности.

  В 1993 году по инициативе Эдуарда Лимонова и Александра Дугина была создана Национал-большевистская партия, названная так по ругательному ярлыку «национал-большевик», распространившемуся в либеральной прессе начала 1990-х как синоним названия «красно-коричневые». С 1994 года партия начала выпускать газету «Лимонка».

И партия, и особенно газета с самого начала замышлялись не только как политические институции, но и как арт-проект[83]. В партию вошли многочисленные рок-музыканты: Егор (Игорь) Летов («Гражданская Оборона»), Сергей «Паук» Троицкий («Коррозия металла»), Олег Гапонов («Зазеркалье», «Че-данс»); позже к НБП присоединились музыканты Сергей Курехин («Поп-механика»), Дмитрий Ревякин («Калинов мост») и Александр Непомнящий, а также известный музыкант и художник Сергей «Африка» Бугаев[84]. Среди организаторов партии был писатель-авангардист Алексей Цветков-младший, который в начале 1990-х годов одновременно действовал как рок-поэт (песня «Михаил Бакунин рехнулся»), организатор молодежных акций леворадикального толка и акционист: так, однажды он прогуливался по Арбату, держа в руке открытую банку с водой и обращался ко всем прохожим с предложением установить прямой контакт с инопланетянами: для этого якобы нужно было всего лишь опустить в банку любой металлический предмет.

«Модернизационная» эстетика в деятельности НБП была использована для общественной легитимации антимодернизационной идеологии. Более того, неявной идеологической основой НБП на первоначальном этапе был протест против формирования политической культуры как автономной сферы общественной жизни. Однако мотивы такого протеста у организаторов НБП были разными, что стало особенно заметным после раскола партии в 1998 году: Дугина, насколько можно судить, интересовали и интересуют неполитические способы политического влияния, Лимонов и особенно рок-музыканты, видимо, испытывали потребность в обществе, где политическое и этическое не были бы выделены из общественной деятельности путем институционализации и рефлексивных процедур – подобно тому, как это было во времена перестройки. Эстетическая деятельность рок-музыкантов в этих условиях могла быть «считана» как преодоление навязанных идеологических и художественных границ, причем эти границы полагались изоморфными или вовсе совпадающими.

Рок-сообщество 1990-х потеряло «сильного врага» в лице советской власти и испытывало острый дефицит новых идей – напомню, что советский рок времен перестройки был весьма политизирован и во многом был основан на прямо или косвенно подразумеваемых идеях сопротивления существующему общественному строю. В начале 1990-х для упомянутых рок-музыкантов крайне правые политические лозунги в сочетании с публичными нападками на новые российские власти (или без таких нападок) стали формой демонстрации нонконформизма в становящемся обществе потребления. Такой путь был использован в начале 1990-х Егором Летовым; незадолго до этого, в конце 1980-х, Летов постоянно имел конфликты с КГБ и правоохранительными органами за резко антисоветские по содержанию и близкие к истерике по эмоциональному градусу тексты песен[85]. В 1997 году в интервью газете «Неделя» Дмитрий Ревякин заявил о своей симпатии к фашизму и прокомментировал: «…фашизм – это железный стержень… В моем представлении Гумилев был фашистом»[86]

            Принципиально, однако, что, несмотря на парафашистские декларации, Летов и Ревякин остались в истории культуры благодаря своим песням – а они были в 1990-е годы эстетически новаторскими и чаще всего не содержали никаких политических утверждений или призывов. Так, в одном из главных произведений Летова – альбоме 1993 года «Сто лет одиночества» - нет ни одной песни непосредственно политического содержания, а тексты песен и стихотворений, представленных на альбоме, содержат последовательно выстраиваемую поэтическую философию, близкую к стилизованному гностицизму; в контексте этой философии политические лозунги Летова первой половины 1990-х воспринимаются как провокационные метафоры, несущие негативный общественный заряд, но безусловно вторичные с точки зрения основного содержания песен. В результате дисбаланса между общественной позицией и содержанием песен Летова 1990-х сложился парадоксальный эффект: на концертах «Гражданской обороны» звучали песни очень сложного содержания, насыщенные разнообразными литературными аллюзиями, - но исполнялись они с таким надрывом, что аудитория, состоявшая в значительной степени из агрессивных подростков, бушевала, как от «тяжелого металла». Эксперименты Ревякина с языком подхватывают традицию футуризма в хлебниковском изводе[87], эксперименты Летова переносят в рок-контекст эстетические идеи европейской модернистской поэзии 1960-х – 1970-х годов и московского концептуализма[88]. Творчество Летова и Ревякина относится к тому направлению в искусстве, которое проблематизирует идентичность человека и конвенциональную картину мира, а не укрепляет мифы обыденного сознания.

Тем не менее в российском культурном сознании политические декларации этих музыкантов сохранились. Более того, радикальные высказывания в духе националистически интерпретированной «русской идеи» стали в середине 1990-х одним из наиболее распространенных методов эпатажа в среде авангардного искусства. Во многом это связано с тем, что адресатами авангардного искусства были люди стихийно усвоенных либерально-западнических воззрений, и шокировать их «красно-коричневыми» заявлениями было интереснее всего. Приблизительно одновременно с Летовым и Ревякиным националистические декларации стали часто встречаться в публичных высказываниях выдающегося композитора-авангардиста Сергея Курехина. В последнем, данном незадолго до смерти (от рака в 1996 году) интервью Курехин отозвался о «русской идее» весьма иронически[89], фактически признав, что его «фашистские высказывания» были локальным экспериментом эстета. В случае Курехина середины 1990-х «экстремизм» был своего рода игрой в сильные, максималистские убеждения, игрой в героический жест[90]. Несмотря на это, Курехин по справедливости воспринимался в 1990-е и воспринимается ныне как композитор универсалистского, мультикультуралистского пафоса, стремившийся и с игровыми, и с серьезными целями синтезировать в своей работе различные традиции: этнические песни, джаз, электронный авангард, реминисценции из классической музыки Дальнего Востока... Однако «ультраправый» период Курехина также вошел в культурное сознание: такая игра возможна, это «прикольно».

В 1996 году прозаик-авангардист, шансонье и ди-джей Гарик Осипов пригласил Александра Дугина на молодежную FM-радиостанцию «Радио 101» вести авторскую программу «Finis Mundi». Программа просуществовала год и состояла из ультраправых культурно-политических деклараций Дугина, прослоенных подобранной им альтернативной рок-музыкой[91]. На протяжении 1990-х годов «”доктор” Дугин» (как он обозначался на афишах) успешно сотрудничал с рок-певцами, придерживающимися радикальных взглядов – например, выступал с речами на концертах Натальи Медведевой.

Мои утверждения о том, что именно было аппроприировано российским культурным сознанием, неизбежно субъективны: они основаны на беседах середины 1990-х годов и реконструкции тогдашних представлений моих собеседников из числа литераторов или журналистов о том, кто заслуживает более, а кто – менее серьезного отношения. Так, большинство читателей, насколько я могу судить, в 1990-е годы в основном иронически или, во всяком случае, сдержанно относилось к экстремистским взглядам и к политической деятельности Эдуарда Лимонова (в 2000-е годы, как уже сказано выше, эта ситуация резко изменилось), несмотря на то, что само его художественное творчество часто вызывало безусловный интерес – колебавшийся в диапазоне от утверждения «доотъездные стихи Лимонова превосходны, но его проза не заслуживает интереса» до мнения «у него и проза отличная, а вся эта политическая шумиха ему нужна для саморекламы».

Творчество Лимонова 1990-х годов, также во многом способствовавшее легитимации ультраправого дискурса, требует специального рассмотрения и дополнительной контекстуализации. И в 1990-е, и в 2000-е годы Лимонов находился на границе истеблишмента в качестве «статусного скандалиста»[92]. Его экстремистская позиция является хорошо рассчитанным эффектом и одновременно средством жизнетворческого строительства; она имеет длинную историко-литературную романтическую родословную, в значительной степени восходящую к типу политически радикального бунтаря-маргинала, традиционному для французской литературы (в ХХ веке этот тип представляют, в частности, Луи-Фердинанд Селин и Жан Жене – первый придерживался крайне правых убеждений, второй – близкой к позиции Лимонова смеси ультраправых и левацких идеологем). Схематически репутацию Лимонова в середине 1990-х (после его активного участия в путче 1993 года и организации эстетски-праворадикальной газеты «Лимонка» в 1994-м) можно охарактеризовать так: те, кто знал Лимонова как неподцензурного поэта и писателя-эмигранта до его скандальных политических выступлений (т.е. не позже конца 1980-х), воспринимали его в основном как вульгаризатора его же прежних достижений, а те, кто познакомился с Лимоновым именно как с радикальным «внесистемным» политиком-реэмигрантом, воспринимали его как экзотического и неприятного маргинала[93].

Безусловно, переход Лимонова на праворадикальные позиции вызвал шумные восторги писателей и критиков крайне правого лагеря, а также публикационную поддержку (так, некоторые романы Лимонова были переизданы в приложении к выходящему в Краснодаре шовинистическому литературному альманаху «Кубань»), однако «своим» в среде постсоветских националистических писателей Лимонов (в отличие от Проханова) так и не стал – да, кажется, и не стремился к этому: он предпочитал общаться с представителями авангардной богемы или праворадикальными политиками (Владимиром Жириновским, Александром Дугиным, Альбертом Макашовым и др.). Произведения Лимонова выходили в 1990-е годы в основном не в националистических, а в других издательствах – в первую очередь в издательстве «Глагол» (известном в основном публикацией произведений крайне авангардных или связанных с гейской или лесбийской тематикой) и «Вагриус» (вполне «буржуазном», «мэйнстримном»). Все это позволяет утверждать, что и в 1990-е годы, и сегодня Лимонов воспринимается как исключение, «особый случай» (или, в его собственной терминологии – одинокий герой).

В середине 2000-х годов деятельность Лимонова и возглавляемой им национал-большевистской партии послужила толчком для важного идеологического сдвига; его подробное исследование выходит за рамки данной статьи, однако упомянуть этот сдвиг необходимо. Это – диффузия обвинений в «фашизме» и «ксенофобии» по всему политическому полю: самые разные политические и общественные силы, в том числе и праворадикальные, обвиняют своих противников в «фашизме». В центре этих обвинений оказалась фигура Лимонова. НБП не отказалась от националистических антизападных лозунгов[94]; в то же время Лимонов в своих текстах апеллирует к либеральным ценностям и солидарности гражданского общества[95]. Пропрезидентские силы (в первую очередь движение «Наши») обвиняют Лимонова и поддерживающих его либеральных политиков (Гарри Каспарова, Никиту Белых, Ирину Хакамаду) в фашизме, игнорируя деятельность других экстремистов[96], а активисты праворадикального Евразийского союза молодежи избивают лимоновцев как «ренегатов» и «троцкистов»[97]. Этот же союз заявляет о том, что борется против национализма и ксенофобии[98]. Аналогично, на обвинения в ксенофобии со стороны большинства партий России во время выборов в московскую городскую думу в декабре 2005 года партия «Родина» ответила такими же обвинениями в адрес ЛДПР. Эта «вселенская смазь» из прямо противоречащих друг другу лозунгов и использование подмен при определении фашизма и экстремизма[99] приводит к тому, что обвинения в экстремизме теряют какое-либо семантическое наполнение, опустошаются[100].

В 1990-е же годы существенно бóльшую, чем Лимонов, роль в придании ультраправым выступлениям статуса инновационных и нонконформистских сыграли молодые авторы, не связанные с советским или эмигрантским опытом – такие, как поэт и публицист Ярослав Могутин. Эволюция Могутина в 1990-е годы парадоксальна: он сперва приобрел одиозную известность как публицист, и лишь в конце 1990-х – гораздо более локальную – как яркий поэт-экспериментатор (кажется, обычно бывает наоборот: исчерпав энергию эксперимента, тот или иной бывший авангардист начинает привлекать аудиторию с помощью скандалов). Особенность позиции Могутина-публициста середины 1990-х заключалась в сочетании либертарианских (гей-эмансипационных) и праворадикальных идеологем с личными оскорблениями и откровенным использованием приемов «желтой» журналистики (впрочем, это было близко по эстетической концепции к публицистике все того же Селина середины 1930-х годов). Могутин выступал с требованиями неограниченной сексуальной свободы, первым в России пытался официально зарегистрировать однополый брак (в 1994 году), акцентировал важность гомосексуальной тематики в искусстве и стремился в своих работах показать эту тематику как органическую составную часть русской культуры (в частности, опубликовал статью, где доказывал, что Н.В. Гоголь был геем – правда, эта мысль для начала 1990-х была совсем не новой); главным его достижением в этой сфере была подготовка двухтомного комментированного собрания сочинений Евгения Харитонова (вышло в издательстве «Глагол» в 1993 году). Таким образом, в текстах Могутина первой половины и середины 1990-х праворадикальная риторика и истерические нападки на относительно демократические политические элиты ельцинской России оказались парадоксальным образом представлены как элемент эмансипационной программы либертарианского толка.

Такое сочетание в середине 1990-х показалось некоторым аналитикам инновативной стратегией, вполне допустимой в культуре. В публицистической книге Маши Гессен «Dead Again: The Russian Intelligentsia After Communism» (London: Verso, 1997), Могутин и Алина Витухновская фигурировали как «первые ласточки» новой генерации общественно ангажированных интеллектуалов России, никак не связанных с советскими парадигмами, «либеральными» или диссидентскими[101]. Общественная деятельность Могутина, однако, постепенно прекратилась после переезда в США, где он получил в 1995 году политическое убежище: в России ему угрожало судебное преследование по обвинениям в разжигании национальной и религиозной розни. И, хотя в его стихах и прозе конца 1990-х – начала 2000-х годов много лозунгов садистского (в прямом сексуальном смысле) содержания[102] и описаний на грани порнографии, - по сравнению с его же более ранней публицистикой они в значительной степени переведены из регистра общественной провокации в регистр интимно-личных патологических фантазмов. Поэтому (а также из-за нетривиальных экспериментов в области ритмики и стихосложения) стихи Могутина оказались гораздо более эстетически инновационными – и, вероятно, именно вследствие этого гораздо менее замеченными в критике, чем его же более ранняя публицистика.

Таким образом, в результате деятельности Эдуарда Лимонова, Егора Летова, Сергея Курехина, Ярослава Могутина и нескольких других авторов в культурном сознании закрепилось восприятие праворадикальной риторики как части либертарианского эмансипационного проекта. В действительности во всех этих случаях такая связь между правым радикализмом и эмансипационными проектами была ситуативной или даже (в случае Курехина) симулятивной, а сама праворадикальная риторика функционировала как элемент социально-эстетической провокации. Однако само это сочетание было воспринято частью интеллектуального сообщества как культурная инновация, а влияние стратегии «праворадикального либертарианства» было усугублено двумя важными обстоятельствами.       

Первое – настроения рессантимента, во многом определившие «толстожурнальную» литературную критику российских 1990-х годов и повлиявшие на авторов как старшего (А.Д. Синявский, Б.Ш. Окуджава и др.), так и младшего (Дмитрий Быков и Алексей Варламов – при всем их несходстве) поколений. Настроения рессантимента определяли (и до сих пор определяют) восприятие происходящего в России как - прежде всего - упадка, распада и деградации. Неявным образцом для сравнения, примером расцвета для людей, проникнутых этими настроениями, чаще всего представлялись 1960-е и наследовавшие им 1970-е годы (когда – несмотря на давление советской цензуры – в СССР существовали «великая», или «приемлемая», или «правильная» культура или наука), иногда – более ранние эпохи, но эксплицитно названных образцов в рессантименте 1990-х могло вообще не присутствовать: современность интерпретировалась как упадок безотносительный, деградация «вообще» - то есть исчезновение «подлинных ценностей», воспринимаемых именно в их отсутствии. С точки зрения этого рессантимента социальные, политические и культурные процессы описывались как «неподлинные», а термины, фиксирующие новую ситуацию – как заведомо дискредитированные, требующие разоблачения фальшивки[103]; пожалуй, наиболее хлесткий фрагмент, демонстрирующий этот тип сознания, содержится в романе Виктора Пелевина «Generation “П”» (1997), в котором один из персонажей объясняет, что слово «лэвэ», по-цыгански означающее «деньги» (в 1970-е - 1980-е годы это слово перешло – очевидно, через криминальный жаргон – в русский повседневный язык) - аббревиатура английских слов «liberal values», «либеральные ценности».

            Противоположностью рессантиментного сознания стал эпатаж – эклектическая смесь анархической, нигилистической и либертарианской риторики (свобода употребления наркотиков, сексуальных связей, описание вызывающе жестоких сцен и пр.), который вполне мог сочетаться с праворадикальными, антизападными или антиамериканскими идеологемами. Эпатаж - «тень», форма инобытия (самоотчуждения) рессантиментного сознания. Как и рессантимент, он родился в результате общественной «демобилизации», произошедшей после перестройки в начале 1990-х и, так же, как и рессантимент, стал формой консервативного по своим задачам дистанцирования от современности[104]; выше уже было сказано про ностальгическую природу НБП. В эпатажных текстах действительность – так же, как и в «рессантиментных»[105], - изображается как неподлинная, «падшая», поэтому эпатажное сознание может сочетаться с рессантиментным в пределах одного текста; новейшие примеры – поэзия Всеволода Емелина и проза пишущих в соавторстве Александра Гарроса и Алексея Евдокимова.

Несмотря на такую возможность гибридизации, рессантимент и эпатаж воспринимались в «широких читательских кругах», а во многом и в литературной критике 1990-х как эстетическая оппозиция. Их противопоставление заменило дихотомию традиционного и современного. Однако важно, что указанная оппозиция определяла не развитие культурных процессов, а их коллективную оценку. Расхождение между литературной динамикой и ее интерпретацией в прессе и постсоветском интеллигентском сознании было очень значительным: поэзия, проза, драматургия развивались, осваивая новые языки и возможности – но произведения, которые не вписывались в оппозицию рессантимента и эпатажа, вытеснялись из общественного сознания или, в лучшем случае, воспринимались как «исключение» из «современных» норм - даже в случаях, когда этим произведениям посвящались доброжелательные критические статьи, а сами произведения удостаивались престижных премий. Так оказались фактически проигнорированными обществом опубликованные в 1990-е годы сочинения Анатолия Азольского, Юрия Давыдова, Андрея Сергеева, Андрея Левкина, Владимира Гаврилова, Олега Юрьева, Асара Эппеля, Анастасии Гостевой, стихи и проза Генриха Сапгира (книги «Сингапур», «Летящий и спящий», «Лето с ангелами»), почти вся инновативная поэзия в диапазоне от Виктора Кривулина до Станислава Львовского и Андрея Сен-Сенькова и пр.

            В социологических работах Алексея Левинсона развитие постсоветского общества в 1990-е годы описано как сочетание двух параллельных процессов: упрощения и усложнения структур связей, ценностных и информационных систем.[106] В литературе 1990-х эти два процесса чаще всего были разнесены по разным уровням символического производства: усложнение происходило в самой литературе, а упрощение относилось к ее восприятию и интерпретации в обществе и критике[107]. В результате этого инновативная литература редко публиковалась в «толстых» журналах, ставших в значительной степени местами презентации рессантиментного сознания, и находила себе место в малотиражных альманахах, книжных изданиях и формирующемся Интернете.   

            Второе обстоятельство заключается в том, что постановка этических вопросов в критике 1990-х была крайне затруднена: не был сформирован язык, на котором можно было бы говорить о взаимодействии этических и эстетических факторов в художественном произведении. Такое «слепое пятно» выглядит тем более странно, что в Интернете дискуссии на указанную тематику начались вскоре после возникновения первых русских литературных сайтов: например, в гостевой книге конкурса «Тенета» обширную полемику вызвал энергично написанный роман Баяна Ширянова «Назший пилотаж» о жизни группы «винтовых»[108] наркоманов, который в итоге занял на конкурсе первое место. Спор о прозе Ширянова вызвал раскол в жюри конкурса, выход из жюри нескольких членов и возникновение двух конкурсов русской литературы в Интернете[109].

Случай с Ширяновым особенно показателен потому, что вопросы о соотношении этического и эстетического в произведении часто возникают при обсуждении и оценке  произведений, нарушающих традиционные литературные нормы и конвенции, «выводящих на свет» ранее табуированные типы опыта: первоначально такие произведения могут считаться «безнравственными» (ср. раннюю критическую рецепцию книги У. Уитмена «Листья травы» или романа Дж. Джойса «Улисс»). Ни в Интернете, ни в «бумажной» критике России 1990-х не было выработано методов, с помощью которых можно было бы анализировать нарушения принятых литературных конвенций: жестокие или откровенные сексуальные сцены[110], эстетические провокации, эксперименты с языком, сюжетом и образом автора. В иностранной славистике обсуждалась связь шокирующих описаний в новой российской прозе с опытом тоталитаризма[111]; подобная постановка проблемы может быть сочтена спорной, но в российской критике 1990-х и этот тип обсуждений востребован не был. В результате вопрос о том, какой смысл имеют «неконвенциональные» элементы в тех или иных литературных произведениях и какая традиция за ними может стоять, не был ни поставлен, ни осознан как принципиальный.               

            Неотрефлектированность проблем, возникающих на границе этики и эстетики, и невозможность концептуального различения скандала и инновации в культуре уходит корнями еще в позднесоветские времена. В 1986 году один из виднейших деятелей неофициальной культуры Ленинграда, поэт и издатель Дмитрий Волчек поместил в редактировавшемся им «Митином журнале» статью «Сколько осталось жить самиздату?» (типографским способом она была опубликована только в 2005 году)[112]. В этом тексте Волчек высказал свои гипотезы о том, что будет происходить с неподцензурной литературой в условиях начавшейся в 1986 году публикации в СССР ранее запрещенных текстов. По его мнению, всю запрещенную в СССР современную русскую литературу можно разделить на три группы: произведения, нонконформистские с политической, эстетической и нравственной точки зрения. Первая группа включает в себя тексты в диапазоне «от лагерных воспоминаний до воззваний и писем протеста». К эстетически нонконформистской литературе относятся произведения, не публиковавшиеся по причине их стилистической несовместимости с соцреализмом – такие, как стихотворения Иосифа Бродского или «Школа для дураков» Саши Соколова. К «нравственно нонконформистской» – произведения, описывающие  типы опыта, неприемлемые для большинства читателей: однополый секс (творчество Евгения Харитонова), сцены немотивированной жестокости (творчество Владимира Сорокина и Виктора Ерофеева) и пр. Эти произведения, по мнению Волчека, вряд ли будут опубликованы; их распространение и пропаганда остается уделом деятелей самиздата.

            В этой речи Волчек фактически провозгласил задачи «Митиного журнала», которые решались в этом издании на протяжении всех 1990-х годов и продолжают решаться и сегодня: значительное количество публикуемых в журнале текстов относится к различным «ненормативным» сферам опыта, от сексуальных экспериментов до «подпольных» типов религиозного переживания. Однако предложенная Волчеком концепция открывала для будущих ее продолжателей возможность принципиальной подмены: под «нравственно нонконформистскими» произведениями, противоречащими общепринятой морали, можно иметь в виду два разных типа текстов – в зависимости от того, что понимать под «общепринятой моралью».

            Первый тип – произведения, основанные на радикальном отвержении Другого как автономной личности и тематизации насилия и преступления - «крайней формы конфликта человека и общества» (С. де Бовуар[113]), представляющего собой, по сути, выход за пределы человеческого существования. К этому типу можно отнести сочинения Д.-А.-Ф. де Сада, Жоржа Батая, Жана Жене, «Лолиту» В. Набокова и пр. Героем в таком тексте становится радикализированное желание (рефлексия которого оказывается важнейшей частью сюжета), а отчуждение повествователя от общества может быть преодолено только в акте письма (ср. финал «Лолиты»; об этом же применительно к де Саду писала С. де Бовуар[114]). Этот тип произведений, как правило, основан на той или иной созданной или усвоенной автором философской или металитературной концепции и приводит к морализму «от противного», своего рода «апофатическому» морализму. 

Подобные произведения исследованы, в частности, французскими «неклассическими» философами и филологами-постструктуралистами на материале творчества самого «отреченного» автора французской литературы – маркиза де Сада. Но, несмотря на то, что антология французских работ о де Саде была среди первых книг, опубликованных в 1992 году в серии «Ad Marginem» (на основе которой впоследствии было создано одноименное издательство), те модели рефлексии, которые были заданы в работах Жоржа Батая и Пьера Клоссовски или (на материале творчества других авторов) Альбера Камю и Сьюзен Зонтаг, в России не были не только восприняты, но даже опознаны. Это «слепое пятно» - очередное свидетельство крайне избирательной рецепции новейшей французской философии в России 1990-х, несмотря на громадное количество появившихся за это время переводов[115].

Разновидностью этого типа являются произведения, основанные на экзистенциальном принятии Другого, но нарушающие те или иные общественные табу. В первую очередь это описания однополой любви взрослых равноправных людей. Однако нарушение табу в литературе может быть связано и с описанием резкого нарушения социальных перегородок в сословном обществе («Любовник леди Чаттерлей» Дж. Лоуренса), и с изображением переживаний, «вытесненных» из повседневного опыта («Москва-Петушки» Венедикта Ерофеева).

            Второй тип – произведения, основанные на идеях социальной или этнической сегрегации (произвольной дискредитации Другого); так как общество всегда гетерогенно, они также нарушают общественную мораль – но иначе, нежели произведения предыдущего типа: на место рефлексивного одиночества преступника или влюбленного они ставят фантазматическую тотальность, мифологизированную приобщенность к великому целому – родине, народу, любому идеологическому конструкту. Эта тотальность – не что иное, как замаскированное и универсализированное желание, возможность рефлексии которого заблокирована.  

            Во второй половине XIX века в литературе было сделано открытие: подавленные «антиобщественные» стремления потенциально присутствуют в жизни любого современного («модерного») человека, а не только романтического демонического героя, открыто преступающего законы (наиболее отчетливо эту идею реализовали Достоевский и Бодлер). Поэтому о первом типе произведений нельзя говорить как о замкнутой группе – это тенденции, оказывающие влияние на довольно широкий круг сочинений, включая масс-культурные. Но производимая в произведениях первого типа тематизация конкретного, «вот-этого» желания резко отличает их – и в «чистом», и в «разбавленном» виде – от произведений второго типа, основанных на фетишизации идентичности[116].

            Ни неподцензурная, ни тем более официальная советская литература и критика не ставили перед собой задачи определить и отрефлектировать, что такое, собственно, нарушение табу. Непроясненность этой проблемы в определенный момент привела к многочисленным спекуляциям по поводу инновативности тех или иных литературных произведений – причем авторитетность предлагавшихся трактовок усиливалась с помощью описанных выше дискурсивных стратегий рессантимента и эпатажа.  В результате писатель Проханов оказался в начале 2000-х не только интегрирован в литературное поле, но и признан как новатор и нонконформист.

Обсуждение этой трансформации, начавшееся «задним числом», пошло по уже описанным правилам, как бессмысленная тяжба между рессантиментным и эпатажным сознанием. Стратегия, соответствующая эпатажному сознанию, может быть названа стратегией инновативной адаптации: Проханов – это характерный пример новаторской литературы, потому что он одержим энергией политического действия (неважно, какого), он – «коммунистический мулла Омар» (Лев Данилкин; напомню, что мулла Омар был лидером движения «Талибан» в Афганистане). Второй вариант «эпатажной» аргументации: Проханов – новатор, потому что в его произведениях присутствует галлюциногенная метафорика. Вопрос о том, чем, например, сравнения Березовского с дедом Мазаем, Андропова с белкой или Ирины Хакамады со змеей отличаются от метафорических стратегий «Красного колеса» или литературы сталинского времени[117], не обсуждается и считается в «эпатажной» критике несущественным.

Стратегия, соответствующая рессантиментному сознанию, может быть названа стратегией негативной нормализации: Проханов плох, но не хуже всего остального, потому что современная литература находится в катастрофическом состоянии, а деградировавшая критика оперирует лишь подобными именами-«проектами». Крайний пример негативной нормализации – статья Анны Кузнецовой[118], где Проханов как «проект», созданный «литературными менеджерами», приравнивается к Д.А. Пригову и молодым поэтам круга альманаха «Вавилон» и антологии «Девять измерений» - на том основании, что все названные авторы - плохие (то есть не нравятся Анне Кузнецовой), но пользуются общественным интересом; стало быть, во всех случаях этот интерес срежиссирован. Ультраправые идеологизированные тексты Проханова приравниваются к утонченным эстетическим провокациям Пригова и к творчеству молодых поэтов на том лишь основании, что все они нарушают существующие эстетические конвенции. Тем самым происходит именно то, против чего предостерегал главный редактор журнала «Знамя» Сергей Чупринин: творчество Проханова описывается как литературная провокация, а не как проявление крайне правой идеологии. Характерно, что литературный альманах «Вавилон», столь не нравившийся Анне Кузнецовой, выходил (издание было прекращено в 2003 году) тиражом в 500 экземпляров, а романы Проханова выходят тиражами в десятки тысяч[119]; вероятно, молодые поэты альманаха «Вавилон» так расстраивают Кузнецову, что она готова придать малотиражному альманаху статус общелитературного бедствия. Различие в типе «ненаблюдаемых явлений», описанное выше, в такой системе не может быть отрефлектировано в принципе: с точки зрения негативной нормализации оно не имеет значения.  

             

5

В начале 2000-х годов в российском обществе начался процесс, который можно было бы назвать (за неимением точного термина) виртуальной или фиктивной консолидацией. Его основой стало резкое возрастание количества публичных символических действий, демонстрирующих временнóе и «пространственное» единство российского общества и государства (эти сферы в указанных символических действиях не различаются): их историческую преемственность по отношению к советскому и петербургско-имперскому периоду, а также консолидированность общества вокруг политических «центристов»[120]. Начало 1990-х годов стало временем распада общества, в том числе и культурного сообщества, на множество равноправных и слабо коммуницирующих партикулярных групп с автономными идентичностями. Начало 2000-х стало временем вытеснения этих групп из публичной сферы. В качестве символической «компенсации» и одновременно – продолжения процесса вытеснения – началось выборочное «делегирование» в публичное пространство отдельных представителей некоторых партикулярных групп как участников якобы единого культурного пространства (своего рода виртуальная кооптация; ср. с принципами организации Общественной палаты РФ) – однако механизмы межгрупповой коммуникации в культуре дальнейшего развития не получили.  

            Естественным следствием этого процесса оказалось усиление влияния крайне правых и неосоветских элементов: имперско-националистические культурные группы были изначально настроены на борьбу за власть и пропаганду «своих» идей и авторов. Кроме того, их идеология соответствовала общественным настроениям, качнувшимся после 1998 года в сторону ксенофобии и изоляционизма[121]. Еще одним следствием стали максимальное ослабление, схематизация и мифологизация исторической памяти: новая общественная конструкция требует «натурализации», представления как единственно отвечающая нуждам развития страны[122].  

            Проханов по своей поэтике и по своему общественному поведению оказался идеально пригоден к культурной ситуации России первой половины 2000-х годов. Для этой ситуации характерны аффективное отвержение эпохи 1990-х как «потерянной» или даже «позорной»[123] (в книге Льва Данилкина «Парфянская стрела» начало 2000-х описано как «воскрешение» русской литературы) и сосредоточенность исключительно на современности и ближайшем будущем[124]: так, в 2005—2006 годах в российских издательствах вышли один за другим три романа-антиутопии, предвосхищающих события ближайших лет: «2008» Сергея Доренко, «2017» Ольги Славниковой и «Заложник» Эдуарда Краснянского и Александра Смоленского[125]. История воспринимается как ряд разрозненных эпизодов, а апелляции к ней возникают тогда, когда нужно легитимизировать ситуацию «сегодня», стирающую свои и чужие следы. Это стирание отличается от аналогичных явлений в западных вариантах «общества зрелища», описанных Ги Дебором, и от «политики скорости», проанализированной Полем Вирильо: и отчужденно-эстетическое восприятие истории, и стремление к забвению недавнего прошлого основаны на коллективном социальном аффекте «общества виртуальной консолидации»[126].

            «Стирание» памяти в произведениях Проханова имеет многообразные проявления. Наиболее простая продемонстрирована выше на примере эпизодов с семисвечником и с улицей Якиманка: утверждение высокой ценности православия как национальной русской религии сопровождается игнорированием конкретных религиозных реалий. Более утонченная форма – цитирование классических произведений литературы с заменой смысла первоисточника на противоположный. Так, роман Проханова «Надпись» прямо отсылает к роману Набокова «Дар»: надпись-откровение, которую читает на колокольне Ивана Великого главный герой романа Коробейников - «Бог есть. Ты умрешь. Россия – мученица» - является откровенной аллюзией на эпиграф к «Дару» («…Россия – наша родина. Смерть неизбежна»). Однако, если «Дар» - прославление самостоятельной, непобедимой политическими обстоятельствами личности художника и возможности свободного творчества, то «Надпись» - апология работы писателя как агитатора, который ради спасения советского режима, сулящего невиданный технический прогресс, отказывается от общения с нонконформистами и представителями неофициального искусства[127]

            Еще одна форма стирания памяти – использование стилистических находок современных авторов, сопровождающееся нападками на первооткрывателей. Так, в 1990-е годы Проханов явно испытал влияние стилистики апокалиптического исторического репортажа, разработанной А.И. Солженицыным в эпопее «Красное колесо»: гротескные, гиперболические описания внешности и манер реальных исторических деятелей, сравнение их с животными – все это очевидно повлияло на манеру изображения политических деятелей современной России в романе «Господин Гексоген» и последующих книгах Проханова. Однако в романе «Крейсерова соната», как уже сказано, Солженицын охарактеризован как «Со-Лжец»[128].            

Проханов вообще легко адаптирует любые стили. По-видимому, одна из целей такой адаптации – представление своих произведений именно как «модных» и «актуальных». Например, почти в самом начале нового романа Проханова «Политолог» (М.: Ультра.Культура, 2005) появляется метафора, переводящая мифологический сюжет романа В. Сорокина «Лёд» в регистр советской политической притчи в духе вульгаризированного Аркадия Гайдара:

Агенты ФСБ передавали по рациям сведения о таинственном ковчеге, потаенном ларце, что двигался вместе с толпой, сберегаемый, как драгоценные мощи, как частицы «красного креста». В этом ларце хранились загадочные кристаллы рубинового цвета, крупицы  волшебного метеорита, прилетевшего на землю из неведомых глубин мироздания и упавшего среди русских равнин. В месте падения возник СССР, волны удара побежали по миру, закрашивая континенты и страны в рубиновый цвет. Теперь, после краха коммунизма, ковчег с кристаллами оставался хранилищем «красного смысла». Кристаллик упадет в малый ручей, растворится, как марганцовка. Окрасит в багряный цвет озера и реки, океанские и морские пучины, и коммунизм возродится.

            Для легитимации Проханова используется метод эстетизации истории; в результате художественный текст начинает претендовать на то, чтобы заменить собой историю. Приведем три близкие по смыслу цитаты из статей о романе «Надпись». Владимир Бондаренко:

Это и на самом деле настоящий литературный роман, как панорама всего общества, авангардный толстовский вариант «Войны и мира» (sic! – И.К.). Встречаются разнообразные идеологии, абсолютно полярные модели общества. Это вообще готовый художественный атлас всех кружков и сообществ, формировавшихся на кухнях и в мастерских художников, в салонах иностранных журналистов и фрондирующих дам из советского высшего света, в закутках дворников с двумя университетскими дипломами и кочегаров, пописывающих философские трактаты. Всё так и было[129].

            Лев Данилкин:

Удивительно, насколько Коробейников — типичный вроде бы рефлексирующий интеллигент из книги Вайля и Гениса о 60-х — выламывается из всех представлений о шестидесятниках. В «Надписи» дан принципиально другой, инсайдерский взгляд на этих людей, чья общественно-политическая жизнь не ограничивалась чтением переводного Хемингуэя и исполнением «Лыжи у печки стоят». Судя по «Надписи», это была эпоха, когда активно формировался идеологический ландшафт конца 80-х. Эти штаммы будущих эпидемий — русского фашизма, еврейского национализма, андроповского реформизма, православного радикализма — существовали под советским куполом как бы в замороженном состоянии[130].

            Антон Костылев:

Прохановская ретроспекция обращена к тому моменту в истории страны, когда формулировался спектр идеологий, превратившийся в современную политику. Интеллектуалы в штатском, партийные идеологи, мамлеевские шатуны, православные затворники, респектабельные либералы, улыбчивые фашисты – знакомые все по 90-м годам лица тогда обретали форму, вес и плотность[131].

            Во всех трех фрагментах пересказ сюжет романа дан с эпической дистанции (как если бы речь в самом деле шла про «Войну и мир»), которая предполагает равноправие изображаемых действующих сил, восприятие их различий как значимых лишь эстетически. Этот эффект достигается во всех трех текстах через использование перечислительной интонации: «русский фашизм, еврейский национализм, андроповский реформизм» (или «православные затворники, респектабельные либералы, улыбчивые фашисты») оказываются равно возможными идеологическими явлениями.

Костылев считает, что «Надпись» - «внятное и последовательное идеологическое высказывание, каких в отечественной литературе за последние годы было, собственно, два: “Священная книга оборотня” Пелевина и “Орфография” [Дмитрия] Быкова. Все три посвящены отношениям с властью, образуя достаточно полный спектр реакций»[132]. При этом критик не оговаривает, что три упомянутых им романа описывают (хотя и мифологизируя и смещая смысловые акценты) принципиально разные исторические ситуации, представлявшие разные возможности в отношениях героев с «властью»: в «Орфографии» действие происходит приблизительно в 1918—1921 годах, в «Надписи» - в 1960-е, в «Священной книге оборотня» - в начале 2000-х. Все эти периоды, таким образом, также перечисляются как равнозначные. И хотя любой исторический роман всегда «имеет в виду» современность, игнорирование различий между столь несхожими периодами истории ХХ века свидетельствует о том, что критик занимает дистанцию эпического – эстетизирующего! – рассмотрения по отношению к новой истории России. Аналогичную функцию в тексте Данилкина выполняет слово «эпидемии», помещающее критика в позицию бесстрастного исторического хрониста. Такое было бы возможно при описании, например, проблем XIX века, однако новейшая история России требует иного, не эпического отношения: слишком много в ней событий, которые были запрещены к называнию или перетолкованы и перевраны; будучи «вытеснены», они возвращаются, как непроработанная травма, отзываются в современности. Их понимание возможно только на основе личной этической реакции.

 Декларируя стремление к демифологизации истории («все так и было»), цитированные критики дискредитируют либеральную составляющую атмосферы 1960-х, ключевую для понимания этого периода. Бондаренко изображает последствия либерализации как распад «идеологии общества», якобы повлекший катастрофические последствия[133]. Данилкин сводит память о либеральной составляющей эпохи исключительно к представлениям о чтении Хэмингуэя и пении бардовских песен. Эта апелляция к имперской историософии (Бондаренко) или мифологизированным, крайне упрощенным формам исторической памяти (Данилкин) позволяет забыть о многообразных последствиях либерализации начала 1960-х – в первую очередь, о развитии свободной мысли и нонконформистского искусства[134].

Не случайно и в самом романе «Надпись» реконструкция исторической памяти оборачивается ее превращением в симулякр. Так, в качестве главного локуса неофициального искусства в романе описан салон Юрия Мамлеева (в романе - Малеева), участники которого представлены как кликушествующие маргиналы и экзотические моральные уроды, в целом – «люди из подполья» в том смысле, который придавал этому слову Достоевский. Патологическое душевное «подполье» и художественный андеграунд 1960-х оказываются синонимами, что, безусловно, резко искажает подлинную картину, насколько ее можно реконструировать по мемуарам и историческим исследованиям. 

           

Начиная с романа «Чеченский блюз» (1996) Проханов возобновил свою оставленную в конце 1980-х годов стратегию: подобно тому, как старые романы Проханова описывали одну за другой различные спецоперации за пределами СССР,  новые его сочинения являются последовательным мифологизирующим комментарием к чрезвычайным происшествиям, которые широко освещались в медиа и воспринимаются как удар по национальной идентичности российского общества: чеченская война («Чеченский блюз» и «Идущие в ночи»), взрывы домов в Москве в 1998 году («Господин Гексоген»), захват заложников на мюзикле «Норд-Ост» и катастрофа подводной лодки «Курск» («Крейсерова соната»), теракт в Беслане («Политолог»). При этом Проханов неизменно использует ксенофобские, «конспирологические» версии произошедшего: так, в романе «Крейсерова соната» российский подводный крейсер (= «Курск») гибнет от столкновения с американской подлодкой «Колорадо» - как известно, эта версия активно использовалась в СМИ даже тогда, когда стала широко известно подлинная причина произошедшего с «Курском» (самопроизвольный взрыв торпеды в пусковом аппарате). Этот ряд представляет современную историю России как серию смертоносных катаклизмов, за которыми стоит борьба тайных сил; точно так же интерпретировалась история современности и в доперестроечных романах Проханова[135].

Описание новейшего времени как ряда разорванных «стрессогенных зон» - пожалуй, самый простой и эффективный метод мифологизации истории. Еще более эффективной делает эту мифологизацию обращение Проханова к эстетике мистической притчи – жанра, который был актуализирован в конце 1990-х, а в начале 2000-х быстро стал достоянием массовой культуры (самый известный образец масс-культной конспирологической притчи – серия романов Сергея Лукьяненко о борьбе и вынужденном сотрудничестве «светлых» и «темных» магов).    

            Стратегии, используемые и Прохановым и легитимирующими его критиками, - это стратегии подмены. И Проханов, и Дугин при переходе в истеблишмент внешне адаптировались, но эта адаптация не затронула существа их взглядов. Дугин в 2000-е годы стал публично высказываться против «местечкового национализма»[136], однако в его новой книге можно найти характерный набор агрессивных антилиберальных и антииудейских лозунгов[137]

Можно утверждать, что доминирующей в современном мире стал именно либерально-капиталистическая модель, а следовательно, "Орден Мертвой Головы" почти вплотную приблизился к достижения своей древней цели - к утверждению на планете лунного царства, "царства количества" и торжества мертвых механических законов. Окончательный проект "Ордена Мертвой Головы" в последние годы получил свое внешнее выражение в доктрине "нового мирового порядка". <…> В центре "нового мирового порядка", безусловно, стоят эсхатологические предвидения мирового иудаизма, наиболее законченной креационистской "авраамической" религии, которая вместе с воссозданием государства Израиль однозначно объявила о начале мессианской эпохи для иудеев и для всего мира. Конец "четвертой диаспоры" и "алия" для всех ортодоксальных иудеев не может быть ничем иным, как однозначным знаком близости прихода Машиаха и конца истории. С национальной точки зрения, для иудеев приход Машиаха означает установление иудейской диктатуры над всеми "гойскими" народами, а "гои" в иудаизме обозначает не просто всех неевреев, но метафизически все "манифестационистские" традиции, приравниваемые иудеями к "идолопоклонству" и "многобожию".

<…>

Новый Крестовый Поход объявлен уже сейчас. Маленькими ручейками стекаются под знамена с солнечно-полярной символикой все верные Северу, верные Сердцу. Среди них революционеры и анархисты, консерваторы и милитаристы, "красные" сторонники социальной справедливости и "черные" защитники духовной иерархии, христиане и материалисты, суфии и мистики, дети Востока и сыны Запада, объединенные необъяснимой страстью и сверхчеловеческой ненавистью. С Севера на Юг, из христианского мира белых народов в земли лунных семитов, иудеев и сарацин, двинутся армии "Сердце", армии Любви, носители новой Зари. Облаченные в маски Хаоса перед лицом строителей "нового мирового порядка", скрывающие в глубине своего "Я" знание о высших законах Иерархии, о световом ангелическом небесном мироустройстве, воины Солнца отправятся в их Последний Поход[138].

Аналогичным образом, Проханов прекратил антисемитские нападки в новых романах, рассчитанных теперь и на «либерального» читателя (в романе «Господин Гексоген» таких нападок чрезвычайно много), однако сохранил юдофобскую риторику в своих статьях в газете «Завтра», рассчитанных на прежнюю его аудиторию – так, в одной из недавних передовиц Анатолий Чубайс, Николай Сванидзе и журналист Александр Минкин презрительно названы «кагалом»[139].

            Стратегия подмены особенно опасна потому, что нынешняя деятельность Проханова часто позиционируется критиками, журналистами и политтехнологами как часть широкого оппозиционного культурно-политического фронта, направленного против авторитарной государственной элиты и представленного, например, составом ведущих авторских программ радиостанции «Эхо Москвы». Выше уже было показано, что эстетика Проханова по своим задачам совершенно совпадает с «образом мира» этой же элиты. Фиктивная «оппозиционность» разрушает этические и эстетические критерии, которые могли бы работать при формировании подлинно нонконформистского культурного сообщества, а фетишизация идентичности в романах Проханова заранее подменяет возможность обсуждения общественных проблем современной России. Благодаря легитимации Проханова как новатора эти болезни расползаются по всему полю литературы.

        

P.S.

Очевидно, что процессы в поле литературы связаны с событиями, происходящими в других сферах. Я сознательно не упоминал в статье о все учащающихся на протяжении 2000-х годов избиениях кавказцев, цыган и иностранцев в России, об активизации молодежных националистических группировок, о случаях безразличного или сочувственного отношения к агрессивным шовинистам со стороны милиции или судебных органов: цель этой статьи – исследование не общественных, а культурных процессов. Однако для понимания того, как взаимодействуют литература и политика в современной России, необходимо рассказать о событиях, связанных с публикацией так называемого «списка Гельмана»[140].

            В марте 2006 года арт-дилер, организатор многочисленных художественных выставок и политтехнолог Марат Гельман поместил в своем блоге в «Живом журнале»[141] список наиболее одиозных ультраправых политиков современной России. Перечень, как признался Гельман в одной из последующих записей, был составлен по его просьбе правозащитником Владимиром Прибыловским. Тексту был предпослан заголовок: «затравка на ночь глядя: мы тоже тут списочки составляем :)))» - что следовало воспринимать как намек на многочисленные перечни «антирусских элементов», регулярно публикуемые под тем или иным предлогом в шовинистической прессе. В записи от 3 апреля 2006 г. Гельман заявил, что список был подготовлен для пресс-конференции созданного им общественного движения «Интернационал» (до этого, в 2004 году, Гельман сотрудничал с крайне правой партией «Родина» и был одним из соавторов ее идеологической программы) – таким образом, предварительная публикация в Интернете была «пилотной», направленной на изучение реакции потенциальных читателей. На протяжении всего времени, пока список был вывешен в «Живом журнале», Гельман его редактировал; и Проханова, Дугина и Лимонова, первоначально, судя по упоминаниям в Интернет-дискуссии, включенные в перечень, были из него вычеркнуты. Имя Лимонова было удалено из списка в ответ на упрек одного из оппонентов, написавшего: «Наличие в списке интернационалиста и либертария Лимонова ставит под сомнение его корректность. Может, идея такая - начать с мракобесов, а потом причислять к ним всех, кто не нравится Кремлю? Как в определенное время все были "польскими шпионами" или "левыми уклонистами"»[142]. Идеологически близкий Дугину публицист Аркадий Малер изумленно спросил: «Дугин разжигает межнациональную рознь???» - на что Гельман справедливо ответил «Межцивилизационную», но фамилия Дугина из списка все-таки тоже исчезла.

Вскоре после этой дискуссии Гельман сообщил в своем блоге, что читает в рукописи новый роман Проханова «Теплоход “Иосиф Бродский”»[143] и удивлен тем, что заместитель главы администрации Президента России Владислав Сурков[144] изображен в этом романе, по мнению Гельмана, слишком положительным героем: «Наверняка решат, что Проханов продался. Надо Славе показать»[145] (под «Славой», очевидно, имеется в виду Сурков). Такая забота о репутации Проханова и удаление его из списка накануне презентации нового, якобы антифашистского общественного движения свидетельствуют о том, что организованные публичные выпады против шовинистов в литературе и политике современной России часто (хотя и не обязательно) являются симулякрами, - внешним идеологическим обеспечением тактических действий отдельных групп внутри правящих элит.

             

апрель-май 2006

 Примечания

           


[1] 11 апреля 2002 года в газете «Ex Libris НГ» была опубликована статья Дмитрия Ольшанского «Как я стал черносотенцем», в которой молодой критик отрекался от своих прежних взглядов – по его мнению, «либеральных» - и в качестве нового «символа веры» завершал статью словами: «Лучшим русским писателем 2002 года является Александр Проханов».

[2]Ицкович С. Странный «Господин Гексоген» // Вестник Online. 2002. 28 марта (http://www.vestnik.com/issues/2002/0328/win/itskovich.htm); Архангельский А. Господа гексогены // Известия. 2002. 13 апреля; Он же. Где стол был яств -- там гроб стоит // Известия. 2002. 8 июня; Немзер А. Гексоген с вами // Время новостей. 2002. 3 июня; Агеев А. Голод 76. Практическая гастроэнтерология чтения (авторская колонка) // Русский журнал. 2002. 13 июня (http://old.russ.ru/krug/20020613_ageev.html);  Кенжеев Б. Лобстеры с Борнео, или Хороший писатель Проханов // Русский журнал. 2002. 14 июня (http://old.russ.ru/krug/20020613_kenzh-pr.html). См. также стенограмму семинара в институте философии РАН, состоявшегося 13 июня 2002 года, где обсуждались последствия легитимации Проханова (наиболее развернутые выступления сделаны М. Рыклиным и И. Чубаровым): http://anthropology.rinet.ru/drupal/node.php?id=56. Под «интеллектуальным сообществом» подразумевается совокупность пересекающихся кругов писателей, художников, журналистов, литературных, кино- и арт-критиков и интернет-авторов, которые поддерживают общение через Интернет и полуприватную клубную жизнь, а также в рамках публичных культурных мероприятий, проходящих в основном в Москве и Петербурге.

[3] «...”Гексоген” – это не литература, а "литературный проект" группы критиков» (Костырко С. Обозрение С.К. # 101 // http://old.russ.ru/krug/period/20020417_kost.html). См. также: Чупринин С. После драки (2002) // Чупринин С. Перемена участи. М.: НЛО, 2003. Я считаю верной высказанную в этой статье мысль: первоначально версия, согласно которой взрывы жилых домов в Москве и Волгодонске в 1998 г. были спровоцированы ФСБ, была политическим событием; после того, как она была изложена в романе Проханова, а роман стал поводом для литературного скандала, предположение о причастности ФСБ к взрывам было переведено из разряда политического компромата в разряд художественных фантазмов (с. 336), -- таким образом, дискуссия вокруг подлинных причин взрывов оказалась дискредитирована. В дальнейшем, поскольку фильм о возможной причастности силовых структур России к терактам финансировался Борисом Березовским, произошла еще одна метаморфоза: журналисты-«государственники» в Интернете и в газетах стали интерпретировать поддержку этой версии как «работу на Березовского».   

[4] Вероятно, стремление устроить скандал в самом деле было одним из импульсов, побудивших «Ad Marginem» переиздать роман «Господин Гексоген», за год до этого вышедший как приложение к газете «Завтра» (об использовании скандалов в PR-тактике «Ad Marginem» см., напр.: Кузнецов С. Ощупывая слона. Заметки по истории русского Интернета. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 204--210). Однако не следует забывать, что с самого начала перепечатка «Гексогена» в «Ad Marginem» была оформлена как культурно-политическая акция, имевшая целью интеграцию Проханова в «общее» пространство русской литературы: начиная с момента заключения предварительных договоренностей между Прохановым и главой «Ad Marginem» Александром Ивановым и вплоть до присуждения «Гексогену» премии «Национальный бестселлер» весь процесс публикации и «раскрутки» романа сопровождался репортажами и интервью в газете «Ex Libris НГ», в которых все эти события комментировались как важные и актуальные. По-видимому, проект был задуман еще раньше: сразу после выхода «Гексогена» в приложении к газете «Завтра» в  «Ex Libris НГ» была помещена рецензия Игоря Зотова, оформленная как передовая статья, и ответы различных писателей (Михаила Веллера, Алексея Цветкова-младшего и др.) на вопрос о том, в чем состоят главные качества Проханова как литератора (Моджахед Проханов (Опрос) // Ex Libris НГ. 2001. 11 октября. -- http://exlibris.ng.ru/fakty/2001-10-11/7_opros.html). 

[5] Ницше Ф. Воля к власти / Пер. Е. Герцык и др. Сост. и послесл. В. Миронова. М.: Культурная революция, 2005. С. 634.  

[6] Предисловие Б. Барабанова к беседе с К. Кинчевым по случаю выхода альбома «Изгой» цит. по Интернет-перепечатке: http://www.rsnews.net/print.phtml?id=1086&lang=RUS.   

[7] Фильм «Время ДДТ», снятый в 2002 году В. Бледновым, демонстрирует, по словам режиссера, «историю нашей страны последних 20 лет через призму биографии "ДДТ" и ее лидера Юрия Шевчука» (http://imperiadvd.ru/film/?4757). Этот фильм был дважды показан по телевидению (первый раз – в январе 2002 года на канале ТВС) и продается на DVD и mpeg4-дисках.                

[8]«-- Вот сейчас по Москве прошел "Правый марш" против нелегальной иммиграции. Поддержали бы его? -- Конечно. Это же колоссальная опасность. <…> Посмотрите на Францию. Может, хоть сейчас европейцы проснутся от сна своего благостного и поймут, что Вавилон был разрушен не случайно. Нельзя перемешивать народы. Каждый человек должен жить там, где Господь ему уготовил родиться, а не мигрировать туда-сюда» (Музыкант Константин Кинчев: «Я же державник» (беседовал А. Мунипов) // Известия. 2005. 11 ноября).

[9] См., напр.: Витенберг Б.М. Игры корректировщиков // НЛО. 2004. № 66.

[10] Так, например, язык, на котором объясняются «незалежные дервиши», основан на соединении тюркских и украинских корней с украинскими флексиями: город, в котором происходит действие, называется Асланiв (то есть Львов, или, по-украински, Л’вiв: «а(р)слан» -- «лев» на многих языках тюркской группы), а вместо «добро пожаловать» в этом городе говорят «ласкаво рахматуемо» («ласкаво просимо» (укр.) + «рахмат» («благодарю» -- татарск.)).  

[11] И настаивавшего после освобождения на своей глубокой враждебности к обществу. См.: Жене Ж. Малолетний преступник (1948) // [Жене Ж.] Театр Жана Жене. СПб.: Гиперион; Гуманитарная академия, 2001.

[12] Хотя Дугин насколько можно судить, был в оппозиции и советской власти – «справа»; но в начале 1980-х годов, когда сформировались взгляды Дугина, он был еще очень молодым человеком и ничего не публиковал ни в СССР, ни за рубежом.

[13] См., напр.: Дугин А. Асимметрия // Вторжение. 2000. № 44, а также ответ на эту статью в обзоре: Агеев А. В поле, в храме и на просторах Евразии // Время МН. 2000. 26 августа. По отношению к Путину в 2000 году российские ультраправые раскололись: часть их энергично поддержала нового президента, другая часть отнеслась к нему как к преемнику Б.Н. Ельцина крайне отрицательно. 

[14] Во время кампании по выборам в Московскую городскую думу осенью 2005 года листовка партии «Родина» с нападками на «Единую Россию» была выпущена как бесплатное приложение к газете «Завтра» и содержала статью самого Проханова «”Единая Россия” – партия измены» (впервые опубликованную в «Завтра» от 16 марта 2005 г.). 

[15] Обоснование второй позиции см.: Чупринин С. Свободные радикалы (2003) // Чупринин С. Перемена участи.

[16] Под словами «неклассическая философия» здесь понимается совокупность философских проектов, направленных на критическое переосмысление фундаментальных традиций европейского мышления, которые восходят к античности. 

[17] Публикация художественных произведений в «авангардно-философском» (выражение М.Л. Гаспарова) издательстве «Ad Marginem» рассматривалась его главным редактором Александром Ивановым в значительной степени как их легитимация в поле московского интеллектуального сообщества, особенно – молодой его части. Об этом свидетельствует, например, тот факт, что некоторые художественные публикации «Ad Marginem» рубежа 1990-х – 2000-х годов были переизданиями: ранняя проза Владимира Сорокина выходила за несколько лет до «Ad Marginem» в издательстве «Obscuri Viri», роман Михаила Иванова «Банан» -- менее чем за год до «Ad Marginem» в приложении к журналу «Соло». В этом же ключе, вероятно, следует рассматривать и перепечатку – в отредактированном и сильно сокращенном виде – романа Проханова.   

[18] Другие авторы, в разное время издававшиеся «Ad Marginem» -- Павел Пепперштейн, Егор Радов, Михаил Иванов, Сергей Болмат, Михаил Елизаров, Баян Ширянов и др. – по разным причинам (Пепперштейн и Радов не могли рассчитывать на советскую публикацию, Михаил Иванов, кажется, вообще первоначально не предназначал свои тексты для какой бы то ни было печати, Михаил Елизаров достаточно молод) также получили возможность опубликовать свою прозу только в последнее десятилетие.

[19] Кажется, именно «Нашему современнику» принадлежит замечательное «know-how»: в 2000--2001 г. роман Проханова «Идущие в ночи» был опубликован в этом журнале дважды: сначала отдельным изданием, как приложение к журналу (при том, что обычно «Наш современник» с приложениями не выходит), а потом в самом журнале – в нескольких номерах с продолжением.

[20] Данилкин Л. Парфянская стрела. СПб.: Амфора, 2006.

[21] Этих авторов к ультраправым отнести нельзя; анализ их политических взглядов выходит за рамки данной работы. 

[22]Панов А. Презентация нового романа А. Проханова // http://www.listovka.net/subject.php?act=subject&id=7. Критик Максим Замшев сравнил стиль романа «Крейсерова соната» со стилем позднего Д. Шостаковича (Замшев М. По воле русского Бога -- http://www.moswriter.ru/proza/archiv/01_2004/proza2.htm).

[23] http://www.timeout.ru/site/books/20050717_81703.shtml. В этом номере журнала «TimeOut -- Петербург» роман Проханова «Надпись» был объявлен «книгой номера». Следует отметить, что Наталья Курчатова регулярно публикуется как поэт, при этом ориентируется на наиболее актуальные литературные направления.  

[24] Тот же Виноградов 24 марта 2005 г. провел акцию у здания Генеральной прокуратуры РФ: в знак протеста против суда над организаторами выставки «Осторожно – религия!» в Сахаровском центре полуголый художник облил себя холодной водой (Савина Е. Художники охладились у Генпрокуратуры // Коммерсант. 2005. 25 марта. Перепечатано: http://www.religare.ru/print15713.htm). Таким образом, Проханов оказался частью авангардно-правозащитного контекста, в котором сосуществует с Михаилом Ходорковским и руководителем Сахаровского центра правозащитником Юрием Самодуровым.          

[25] Полковник Квачков: «Национальное восстание – да!» (интервью А. Проханову) // Завтра. 2005. 19 октября.

[26] Ромер Ф., Юзефович Г. Господин оппозиционер // Еженедельный журнал. 2003. 7 октября.

[27] В передаче Радио «Свобода» от 27 сентября 2005 года («Круглый стол», посвященный обсуждению ответов В.В. Путина на вопросы избирателей).

[28] Ср. хотя бы описание детей как бабочек в рассказе Маканина «Человек убегающий», а также стилистику романа А. Кима «Белка».

[29] «Что не разрешено Березовскому, позволено Проханову, и тот в своей процветающей при нынешней власти газете “Завтра” широко этим пользуется. Поражает острота публичной критики президента России Прохановым и великодушная терпимость критикуемого, даже принимавшего Проханова как ни в чем ни бывало в Кремле. О чем была беседа президента с главным редактором “газеты государства российского”, неизвестно, но выпады против Путина в каждом номере газеты “Завтра” не прекращаются» (Ицкович С. Странный «Господин Гексоген»).

[30] Подробнее см., например: Левинсон А. Люди молодые за историю без травм // Неприкосновенный запас. 2004. № 4 (36).

[31] Я полагаю, что творчество Сорокина начиная с романа «Лёд» -- то есть и последующие романы «Путь Бро» и «23 000» -- строятся на эксплуатации его же более ранних идей и на их гибридизации с эстетикой массовой литературы. Подробнее об этом на материале романа «Лёд» см.: Кукулин И. Every trend makes a brand // Новое литературное обозрение. 2002. № 56.  

[32] Кукушкин В. Мудрость Сорокина // Новое литературное обозрение. 2002. № 56. С. 250.

[33] Принципиально другой тип прочтения Сорокина был предложен в первой половине 1990-х годов критиком Вяч. Курицыным: «согласно Курицыну, именно… показ тоталитарного высказывания Сорокиным снимает тоталитарное начало с его поэтики. <…> Осознание этого парадокса приводит Сорокина к игре со… значениями» (Ролл С. От альтернативной прозы к культуре альтернативного сознания // Ролл С. Постмодернисты о посткультуре: Интервью с современными писателями и критиками. М.: ЛИА Р. Элинина, 1996. С. 18).

[34] Гудков Л. «Чеченский тупик»: прогноз? Диагноз? // Гудков Л. Негативная идентичность. С. 328—338. Левинсон А. Надолго ли?

[35] Аналогично, некрофильско-каннибальская сцена в романе «Надпись» представлена как фрагмент рассказа писателя Малеева.

[36] Что свойственно даже антитоталитарной притче «Падеж» (включена в книгу «Норма»), где действие отнесено к 1948 году («поклон» Дж. Оруэллу, который в названном году написал роман «1984»): как справедливо заметил Вяч. Курицын, антитоталитарный пафос рассказа в контексте всей книги эстетизируется и релятивизируется. 

[37] См., например: Барт Р. Драма, поэзия, роман // Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров западноевропейской литературы ХХ века. М.: МГУ, 1986. С. 218.

[38] См.: Липовецкий М. Аллегория письма: «Случаи» Хармса (1939) // Новое литературное обозрение. 2003. № 63. Бадью А. Манифест философии. СПб.: Machina, 2003. С. 42—47. Оговорю, впрочем, что я не согласен с предложенной Бадью концепцией «века поэтов».

[39] Цит. по: Косиков Г.К. Два пути французского постромантизма: символисты и Лотреамон // Поэзия французского символизма. Лотреамон. М.: МГУ, 1993. С. 21.

[40] Lichte J. Julia Kristeva. London and New York, 1990. P. 101. Цит. по: Грякалов А.А. Письмо и событие. СПб.: Наука, 2004. С. 362.

[41] Сорокин В. Литература как кладбище стилистических находок (интервью) // Ролл С. Постмодернисты о посткультуре. С. 113—114.

[42] Впрочем, и Достоевскому не все современники были склонны прощать его антисемитизм и национализм: Н.К. Михайловский обрушился на писателя с жесткой критикой за прославление «арийского начала» в Пушкинской речи. Хотя этот факт хорошо известен профессиональным историкам литературы, но в общественной памяти он не присутствует, поэтому о нем стоит напомнить.

[43] Быков Д. Быков-quickly: взгляд—38 // http://old.russ.ru/ist_sovr/20020610_b-pr.html.  

[44] См. описание некоторых таких дискуссий в кн.: Розанваллон П. Новый социальный вопрос. М.: Ad Marginem; Московская школа политических исследований, 1997.

[45] О «западном мире» в целом, разумеется, можно говорить лишь с известной долей условности, так как этот мир – далеко не цельный; здесь это словосочетание употреблено для краткости.

[46] Первоначально политическая программа, с которой В.В. Жирновский выступил в 1988 году, называлась программой Социал-демократической партии. Об этом см. материалы по ранней истории ЛДПР: http://www.elections.ru/duma/zhirinovsky/ldpr.html; http://www.panlog.ru/ modules.php?name=vizitka&file=show_card&sid=24853

[47] Первая известная мне констатация семантической неопределенности этих понятий в условиях идеологического «разброда» содержится в статье С.Н. Трубецкого, написанной еще в 1892 году: Трубецкой С.Н. Чему надо учиться у материализма // Вопросы философии. 1989. № 5.

[48] Историко-социальный контекст этой ситуации исчерпания смыслов проанализирован, в частности, в статье, написанной на основе доклада 1994 года: Дубин Б. Кружковый стеб и массовые коммуникации: к социологии культурного перехода // Дубин Б. Слово – письмо – литература. М.: НЛО, 2001.

[49] Характерна в этом смысле «дискуссия» между упомянутым выше издателем Ницше Владимиром Мироновым и философом Игорем Чубаровым в журнале «Критическая масса» № 3/4 за 2005 год: Чубаров написал резкую рецензию на профашистское издание Ницше, подготовленное Мироновым, Миронов ответил письмом, которое было опубликовано в «Критической массе», дополненное новым текстом Чубарова. Одним из самых сильных «аргументов» Миронова стало обвинение Чубарова в либерализме, а одним из самых сильных «контраргументов» Чубарова – обвинение Миронова в буржуазности.

[50] В 1970-е годы советские писатели из «русской партии» стали активно осваивать идейное наследие более или менее радикальных консерваторов конца XIX – начала ХХ века: Николая Данилевского, Константина Леонтьева, Льва Тихомирова, Сергея Нилуса – и пропагандировали их работы, насколько это было возможно в подцензурной печати. В 1990-е годы эта публикаторская деятельность была продолжена: например, крайне правая поэтесса Татьяна Глушкова в 1992 году подготовила к печати и прокомментировала большое собрание статей К. Леонтьева. В качестве парадокса отмечу, что в 1991 году крайне правый критик Капитолина Кокшенева подготовила к печати собрание трудов выдающегося православного мыслителя-либерала XIX века архимандрита Феодора (Бухарева) – основное содержание его работ прямо противоречит статьям Кокшеневой. 

[51] В январе 1988 года в «Правде» было опубликовано письмо Василия Белова, Юрия Бондарева и Валентина Распутина с призывом к властям запретить в СССР рок-музыку. На протяжении 1980-х годов Василий Белов опубликовал несколько статей («Причины ясны…» и др.), в которых называл пропаганду рок-музыки «идеологической провокацией» (http://jf.pu.ru/koi/gra-parfenov.html).    

[52] Анализ взглядов де Бенуа см., например, в работе: Ремизов М. Консервативная мысль в поисках «арены истории»: «Номинализм» французских «новых правых» и философия немецкой «консервативной революции» // Логос. 2004. № 6 (45).

[53] В авторской программе А. Дугина на спутниковом телеканале «Спас» в ноябре 2005 года именно де Бенуа подводил итоги дискуссии о выступлениях жителей бедных пригородов Франции (http://www.evrazia.org/modules.php?name=News&file=article&sid=2760). 

[54] См. об этом, например: Лимонов Э. Разгром национал-большевистского «заговора» во Франции // Советская Россия. 1993. 7 августа. Перепечатано в книге Э. Лимонова «Анатомия героя»: http://nbp-info.com/new/lib/lim_anatomy/04.htm

[55] де Бенуа А. Консервативная «культурная революция» / Пер. с фр. Е. Ремизовой // Русский журнал. 2001. 8 ноября (http://old.russ.ru/politics/20011108-adb.html).

[56] Единственная известная мне работа, где эта проблема частично затронута, вышла недавно в Германии: Mey A. Russische Schriftsteller und Nationalismus 1986—1995. Vladimir Solouchin, Valentin Rasputin, Aleksandr Prokhanov, Eduard Limonov. Bochum; Freiburg: project verlag, 2004.

[57] Митрохин Н. Русская партия. Движение русских националистов в СССР 1953—1985. М.: Новое литературное обозрение, 2002. См. особ. с. 141—179.  

[58] Здесь и далее словосочетание «советские либералы» и производные от него слова употребляются в кавычках, так как являются условными и употребляются как интуитивно понятные, за неимением более точных дефиниций.

[59]Эта статья была впервые опубликована в Израиле: Куняев С. Легенда и время // Двадцать два. 1980. № 14. 1980. С. 149--150. Впоследствии Куняев опубликовал воспоминания об этом вечере, где повторил тезисы своего выступления: Куняев С. Наш первый бунт // Наш современник, 1999. № 3. С. 175—191.

[60] Неполный текст стенограммы дискуссии был опубликован Раисой Лерт в самиздатском журнале «Поиски» (1980. № 2), позднее текст дискуссии был опубликован по расшифровке магнитофонной записи, с некоторыми купюрами, в журнале «Москва» (1990. № 1--3) (использованы библиографические указания М.Д. Шраера: Шраер М.Д. О еврейском самоненавистничестве // Солнечное сплетение. 2001. № 18/19; с этой статьей в целом я не согласен, но полемика с ней не входит в задачу данной работы).   

[61] Из биографии Проханова на сайте http://www.nns.ru/restricted/persons/prohan10.html.

[62] См., например, описание парадоксальных отношений между писателями-почвенниками и Ю.В. Андроповым: Митрохин Н. Русская партия. С. 548—557.

[63] См. об этом: Митрохин Н. Русская партия. С. 558—564.

[64] Цит. по: Сапрыкин В.А. Интеллигенция и контрреволюция (1985—2002 гг.) // http://marx-journal.communist.ru/no20/Saprykin.htm

[65] Они сведены вместе в сборнике: Проханов А. Хроники пикирующей империи. М.: Ультра.Культура, 2005. 

[66] См., например, републикацию: Эренбург И.Г. Война 1941--1945. М.: АСТ, 2004. Эренбург, по-видимому, выработал эту стилистику совершенно сознательно, памятуя о собственной экзальтированной поэзии времен Первой мировой войны и «держа в уме» эстетику немецкого экспрессионизма. Другой стилистический источник публицистики Проханова – статьи А.Н. Толстого того же 1941 года.

[67] Так как идеология КПРФ, выраженная в речах и статьях Г.А. Зюганова, имеет крайне мало общего с коммунистической, последователей Зюганова приходится называть «коммунистами» лишь условно. 

[68] Обвиняемый в покушении на Чубайса Владимир Квачков утверждал в беседе с Прохановым, что воюет с оккупантами «мировой преступной закулисы», захватившими его страну, и что его действия – просто выполнение офицерского долга (Полковник Квачков: «Национальное восстание – да!»).

[69] Добренко Е. Литература войны как литература войны // Добренко Е. Метафора власти. München: Verlag Otto Sagner, 1993. Свешников А. Советская медиевистика в идеологической борьбе конца 1930--1940-х гг. // Новое литературное обозрение (в печати).

[70] Альбом посвящен лидеру группы Денису Герасимову, который в январе 2004 года после концерта перед чешскими скинхедами Герасимов был арестован в аэропорту Праги, судим за «пропаганду действий, направленных на ущемление прав и свобод граждан» и неонацистские лозунги и оправдан в мае 2005 года. Отмечу, что «Узник совести» -- первый альбом «Коловрата», который широко продается в музыкальных киосках московского метрополитена: до этого издания песен группы продавались в основном в специализированных рок-магазинах.

[71] Бондаренко В. Либеральный лохотрон // Завтра. 2002. 26 марта.

[72] Ср. также: «Следует обратиться к определению "фашизма", которым, словно желтой звездой робу еврея, метят либералы русские патриотические газеты и партии. <… >  Партия "Родина", газета "Завтра", все патриоты России сегодня являются хранителями фундаментальных человеческих ценностей, главная из которых — свобода» (Проханов А. Дальше – биофашизм // Завтра. 2005. 14 декабря. С. 1).

[73] Характерно, что Александр Солженицын, несмотря на последовательную поддержку писателей-«деревенщиков», нелюбовь к западной демократии и выраженную в некоторых его произведениях абсолютизацию национального начала, так и не был интегрирован в шовинистическую субкультуру (чего боялись в конце 1980-х некоторые либеральные критики, например, Г.А. Белая, чье выступление на конференции «Россия и Запад» Лев Лосев пересказал в своем стихотворении-репортаже «18—20 сентября 1989 года»: «Вернется автор Колеса как некий дирижер, и русопятов голоса сольются в дружный хор. Для нас, евреев, например, страшнее нет угрозы, чем возвращенье в СССР его предвзятой прозы...» -- см.: Лосев Л. Новые сведения о Карле и Кларе. СПб.: Пушкинский фонд, 1996). Вероятно, причина этого неприятия – последовательно антисталинская и антиимперская позиция Солженицына (см., например, статьи 1974 г. «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни» и 1990 г. «Как нам обустроить Россию»).  Ср.: «Никто еще не сумел ясней и осмысленней Солженицына сказать о губительности для будущего России имперских амбиций, о неразрывной связи частной собственности с достоинством человека, о превосходстве маленькой личной инициативы перед дробящим государственным понуждением» (Зорин А. Врач или боль? // Неприкосновенный запас. 1999. № 1).

[74] 23 июня 1991 года в газете «Советская Россия» было опубликовано алармистское «Слово к народу», подписанное Ю. Бондаревым, А. Прохановым, Г. Зюгановым, В. Стародубцевым и др.; в тот же день Виктор Астафьев в своем телеинтервью заявил: «Не верьте ни одному их слову». Сохранив склонность к ксенофобии, Астафьев в начале 1990-х тем не менее резко отказался от солидаризации с ультраправыми писателями и политическими силами, расценив их деятельность как продолжение традиции германского нацизма (интервью радиостанции «Эхо Москвы» 1994 г.). 

[75] Еще один известный представитель «деревенской прозы» Федор Абрамов умер в 1982 году.

[76] Первая попытка имитировать «оппозиционный фронт в литературе» была предпринята в 1994 году, когда писатель Юрий Поляков (ныне – главный редактор «Литературной газеты») организовал альманах «Реалист», где под одной обложкой оказались люди, ранее невообразимые, пожалуй, даже на одном гектаре: официальные соцреалисты Анатолий Парпара и Михаил Алексеев, незадолго до выхода альманаха вернувшийся из многолетней эмиграции писатель-оккультист Юрий Мамлеев, еще один бывший эмигрант, поэт Юрий Кублановский (эстетически связанный не с советской, а с неподцензурной литературой) и т.п. Будучи (на тот момент) внештатным корреспондентом радиостанции «Эхо Москвы» и готовя репортаж о презентации альманаха, я задал Полякову вопрос: какова эстетическая платформа альманаха? Писатель ответил, что альманах объединяет авторов, которые не согласны с проводимыми в России реформами.  

[77] Переяслов Н. Жизнь журналов // День литературы. 2000. № 13 (43). С. 2.

[78] См. подробнее: Эрль В. Вечно живое наследие: о рисунках Хеленуктов // НЛО. 2003. № 62.

[79] Названа в кавычках, так как эта группа никогда не концертировала и реально не существовала, а единственный альбом группы – «Золотой диск» -- был записан в домашних условиях молодыми московскими художниками Свеном Гундлахом, Владимиром Мироненко и др.

[80] Историю группы см.: http://www.hor-music.ru/shop_item.asp?ProductID=881.

[81] О влиянии концептуализма на возникновение эстетики «ДК» Жариков рассказывал в интервью: http://specialradio.ru/i/dk/inter.shtml. Автобиографию Жарикова см.: http://dk.lenin.ru/band.html.

[82] См. об эволюции Жарикова в середине 1980-х: http://golden-under.narod.ru/urlight/urlight.htm.

[83] Из частной беседы с одним из основателей НБП.

[84] http://www.panorama.ru/info/demo/TEXTS/51866.html.

[85] Из песни 1986 года: «Нам наплевать на Алма-Ату и события в Польше / Ведь отважных патриотов с каждым днем все больше / <…> Пылающей тропой мы идем к коммунизму!» Ср. также песни того же периода «Лед Под Ногами Майора», «Все Идет По Плану» и пр.

[86] Марголис М. Дмитрий Ревякин: «Настоящий поэт с рассудком не имеет ничего общего» // Неделя. 1997. № 6. К счастью, в дальнейшем Ревякин обрел «второе дыхание» в сочинении песен и смягчил «почвенную» риторику в своих публичных выступлениях, поэтому из текста интервью, перепечатанного на неофициальном сайте группы, весь фрагмент о фашизме удален.

[87] См. подробнее: Сурова О.Ю. Самовитое слово Д. Ревякина // Новое литературное обозрение. 1997. № 28.

[88] См.: Жогов С.С. Концептуализм в русском роке 80-х -- 90-х гг. // Русская рок-поэзия: текст и контекст. Вып. 6. Тверь, 2002. Давыдов Д.М. Русская рок-культура и концептуализм //  Русская рок-поэзия: текст и контекст. Вып. 4. Тверь, 2000. Кукулин И. Как использовать шаровую молнию в психоанализе // Новое литературное обозрение. 2001. № 52.

[89] «Я четко отделяю жизнь от искусства, я стараюсь любить и то, и другое и не смешивать одно с другим. Это такая сознательная шизофрения: чтобы жизнь жила сама по себе, а искусство само по себе. Когда это путается, я стараюсь разграничить, чтобы это оставалось неслиянным. Я не верю в цельного человека, это все мечта: добиваться, идти в одном направлении. Мне просто очень нравится искусство. Вот вы про Баркашова спросили. Баркашов практик, наверное, а мне нравится на уровне разговора. Это приятно: вот, скажем, русская идея, хорошая классная идея, но ее ведь невозможно воплотить в жизнь, потому что ее нельзя ни в коем случае воплощать в жизнь, потому что это полная х..я, глупость, б.., и пое...ь для оп....их, б...ь, мудаков. Но сама идея красивая» (Бачуров В., Чернов С. Сергей Курехин: самолету и человеку // http://www.cityline.ru/gonets2/kur.html).

[90] Пользуясь выражением Д. Голынко-Вольфсона из его статьи об Э. Лимонове (Голынко-Вольфсон Д. Черт с младенцем, или Взросление нарцисса // Новое литературное обозрение. 2002. № 56).

[91] Дугин в 1993 году провел на московском канале телевидения цикл программ, посвященный оккультным учителям А. Гитлера, которых он называл «ариософами».   

[92] Несмотря на репрессии властей против лимоновской партии НБП. Например, книга Лимонова о Путине «Такой президент нам не нужен!» (М., 2006), если бы ее автором был не Лимонов, скорее всего, вызвала бы небольшой скандал, -- будучи же написана именно Лимоновым, она воспринимается как нечто закономерное и предсказуемое. 

[93] См., например, анонимную эпиграмму-лимерик, опубликованную в «Новом литературном обозрении»: «Знаменитый поэт Апельсинов / Оказался-то сукиным сыном: / ГПУ прославлял, / С реваншистами… пел / Экзотический фрукт Апельсинов» (Новое литературное обозрение. 1993. № 6. С. 279).

[94] Из Интернет-газеты «Лимонка» (2006. Март. № 295): «Национал-большевистская партия проводит в Москве шествие и митинг, посвященные годовщине Ледового побоища, победе русских войск под командованием святого Александра Невского над тогдашним НАТО 5 апреля 1242 года» (http://limonka.nbp-info.ru/limonka_1142941292_article_1143049223.html). На митинге, состоявшемся у здания Госдумы, руководитель московского отделения НБП Роман Попков выкрикивал лозунги: «Россия – все, остальное – ничто!», «Россия от Варшавы до Порт-Артура!» и т.п. (Савина Е. Нацболы обвели милицию вокруг Пушкина // Коммерсант. 2006. 6 апреля. С. 6).

[95]Лимонов Э. Большая часть общества покинула президента // Русский журнал. 2004. 7 июня. -- http://old.russ.ru/culture/oppoziciya/20040607_el.html. См. комментарии В. Прибыловского и А. Даниэля об участии лимоновцев в объединенных акциях оппозиционной молодежи: http://osada.sova-center.ru/discussion/4E7884B/51FCEB0.

[96] «…Декларативно антифашистские “Наши” в упор не замечают настоящих фашистов – ни скинов, ни сторонников Бориса Миронова» (Лейбин В. Фашистские сценарии устранения президента //  http://www.polit.ru/analytics/2005/10/17/nazi.html).

[97] http://www.rossia3.ru/mer/23fev. Ср. об аналогичном инциденте в Самаре, произошедшем 1 апреля 2006 г.: Тяжлов И. Сергею Иванову провели антипризывную кампанию // Коммерсант. 2006. 3 апреля. С. 6. 

[98] http://www.rossia3.ru/news/2006/03/20/13:40:00.

[99] Например, использования советского, заведомо нечеткого определения фашизма как идеологии крупной буржуазии (Проханов А. Дальше – биофашизм).

[100] Из многочисленных статей на эту тему см., например: Рыклин А. Парад уродов // Объединенный гражданский фронт. 2006. 13—19 марта. С. 1 (приложение к: Новая газета. 2006. 13—15 марта).

[101] Поэт и публицист Алина Витухновская в 1994 году арестована по обвинению в распространении наркотиков и длительное время провела в камере предварительного заключения; второй раз была арестована по тому же делу в 1997 г. В «левых» кругах Витухновская считалась выразителем либертарианской идеологии, а в кругах постсоветской интеллигенции – автором, пострадавшим от властей, подобно советским диссидентам. В конце 1990-х годов Витухновская примкнула к ультраправым кругам – публиковала стихи в газете «День литературы», а 20 января 2002 года организовала и провела в Музее В.В. Маяковского в Москве коллективный поэтический вечер «Я люблю тебя, смерть». «Концепция вечера была сформулирована в двух рефлексивных выступлениях представителей маргинально-самиздатской политической прессы, заявивших, что любовь к смерти свойственна правым радикалам и русскому народу (в отличие от свойственной левым и евреям любви к жизни), а потому программа вечера есть программа русской фашистской поэзии. <…> Проверку билетов и допуск в зал осуществляли люди с повязками Российского Национального Единства» (из репортажа в газете «Литературная жизнь Москвы» -- http://www.vavilon.ru/lit/jan02.html). О других аспектах деятельности Витухновской см., напр.: Кузнецов С. Ощупывая слона. С. 270—273.   

[102] См., например, название стихотворения: «я люблю убивать медленно [жизнь опустела]».

[103] Ср. эскизное описание рессантиментного сознания в статье, впервые опубликованной в 1994 году: Немзер А.С. Сказка о потерянной критике // Немзер А.С. Замечательное десятилетие русской литературы. М.: Захаров, 2003. С. 113—114. 

[104] См. подробнее: Дубин Б. Кружковый стеб и массовые коммуникации… В целом и рессантимент, и эпатаж являются культурными эквивалентами понижающей идентификации в постсоветском обществе, проанализированной в многочисленных работах Б. Дубина и Л. Гудкова. См., например: Гудков Л. К проблеме негативной идентификации // Гудков Л. Негативная идентичность. Статьи 1997—2002. М.: НЛО, 2004.

[105] В «рессантиментных» текстах получила развитие – иногда весьма талантливое – ностальгическая эстетика русской эмигрантской прозы «первой волны». И, хотя предметом ностальгического любования в новых произведениях была не «дореволюционная», а «доперестроечная» Россия, идеологические приметы прошлого из этих текстов были в высокой степени вытеснены, поэтому объект изображения воспринимался как «ушедшая» Россия «вообще» (характерный образец – проза Дмитрия Шеварова 1990-х годов).

[106] Левинсон А. Архив и простота. Реплика неисторика // Новое литературное обозрение. № 74. 2005. Он же. Иная простота // Левинсон А. Опыт социографии. М.: НЛО, 2004.   

[107] Это порождало своего рода коллективные галлюцинации. Так, А. Зорин вспоминает, что, когда он стал в 1998 году председателем жюри российской Букеровской премии, ему доводилось читать и слышать, что сейчас в литературе – «сплошной постмодернизм», однако большинство выдвинутых на конкурс романов относились к эпигонскому модернизму или эпигонскому реализму (Зорин А. Как я был председателем // Неприкосновенный запас. 1999. № 4). Разумеется, кроме усложнения, в литературе действовали и инерционные процессы.

[108] «Винт» -- жаргонное название самодельного наркотика на основе первитина.

[109] См. подробнее: Кузнецов С. Ощупывая слона. С. 123—128.

[110] Например, замечание Карена Степаняна о том, что в произведениях Сорокина и Пелевина сексуальные сцены – наиболее лирические и соответствуют по своей роли сценам любовных объяснений в русском романе XIX века, не получило дальнейшего развития.

[111] См., например: Gillespie D. Sex and Sorokin // Poetik der Metadiskusivität. Zum Postmodernen Prosa-, Film- und Dramenwerk von V. Sorokin / Hrsg. von D. Burkhardt. München, 1999.     

[112] Волчек Д. Сколько осталось жить самиздату? // Премия Андрея Белого. Антология. М.: НЛО, 2005.

[113] Бовуар С. де. Нужно ли аутодафе? // Маркиз де Сад и ХХ век. М.: РИК «Культура», 1992. С. 134.

[114] Там же. С. 149—156.

[115] См. подробнее: Венедиктова Т. Между языком и дискурсом: кризис коммуникаций // Новое литературное обозрение. 2001. № 50. 

[116] Подробнее см., напр.: Зонтаг С. Магический фашизм // Зонтаг С. Мысль как страсть. М.: Русское феноменологическое общество, 1997.

[117] Ср., например, «квазифольклорную», по определению К. Богданова, «Былину о богатырях Отечественной войны» сказителя Матвея Рябинина: «Как в германской палате министерской / Собралося собранье офицерское, / Тут съезжались крокодилы кровожадные, / Во главе того разбойника да Гитлера» (цит. по: Богданов К. О крокодилах в России. Очерки из истории заимствований и экзотизмов. М.: НЛО, 2006. С. 224).

[118] Кузнецова А. Кому принадлежит искусство, или Революция менеджеров в литературе // Знамя. 2006. № 3.

[119] Скандал, спровоцированный присуждением Проханову премии «Национальный бестселлер», и многочисленные публикации по этому поводу в прессе (о романе в одной из телепрограмм отрицательно отозвался Г.А. Зюганов, которому не понравился макабрический портрет Ленина на обложке, выполненной А. Бондаренко) вызвал такой интерес к тексту «Господина Гексогена», что издательство «Ad Marginem», по слухам, пять раз заказывало допечатку тиража.

[120] См. об этом, например: Дубин Б. Симулятивная власть и церемониальная политика // Вестник общественного мнения. 2006. № 1.

[121] Гудков Л. Антисемитизм и ксенофобия в постсоветской России // Гудков Л. Негативная идентичность. С. 183. Левинсон А. Нехаризматическая популярность // Левинсон А. Опыт социографии. С. 616—629. Он же. «Кавказ» подо мною: Краткие по формированию и практическому использованию «образа врага»… // Образ врага. М.: ОГИ, 2005. Зверева Г. Чеченская война в дискурсах массовой культуры России… // Образ врага. Кроме антикавказских страхов, проанализированных в этих работах, стоит упомянуть еще один аспект ксенофобии в современной России – истерические нападки в СМИ на Украину, Грузию и (в меньшей степени) Молдавию, связанные с прозападной ориентацией этих бывших советских республик и с выдвижением ими претензий к российскому руководству (прежде всего – требований вывода военных баз и/или отказа от поддержки местных сепаратистов).

[122] См. подробнее: Левинсон А. Архив и простота.

[123] Определение, данное Дмитрием Ольшанским (Ольшанский Д. Как я стал черносотенцем // Ex Libris НГ. 2001. 11 апреля; ранее близкие по духу утверждения, хотя и с другими идеологическими мотивировками – «рессантиментного» свойства -- регулярно воспроизводились в статьях Владимира Новикова, Аллы Латыниной и многих других), встретило жесткие и справедливые возражения Станислава Львовского – одного из самых ярких поэтов и прозаиков «поколения 90-х» (Львовский С. Это зоология // http://old.russ.ru/krug/20020412_lvov.html). 

[124] Характерно, что даже в (превосходном, на мой взгляд) романе Михаила Шишкина «Венерин волос», где история России в ХХ веке становится предметом многослойной рефлексии и мифологизации, 1990-е годы в России представлены только как череда гиперреалистически изображенных катастроф, рассказанных главному герою – переводчику в ведомстве по приему беженцев в Швейцарии – претендентами на получение убежища.

[125] «2008» -- в издательстве «Ad Marginem», «2017» и «Заложник» -- в издательстве «Вагриус».

[126] Общественную атмосферу, порождаемую этим социальным аффектом, А. Левинсон назвал тотализмом. См.: Левинсон А. Надолго ли? // Неприкосновенный запас. 2004. № 5 (37). См. также: Кукулин И. Every trend makes a brand // Новое литературное обозрение. 2002. № 56. С. 257.

[127] Вот как это интерпретирует Лев Данилкин: «”Надпись” — роман про путь Проханова в сторону Шолохова, про генезис государственного писателя. Сильной личностью оказывается не тот, кто возненавидит мегамашину и начнет мстить за обиды, нанесенные поколению отцов, но тот, кто, зная об опасности, заключенной в мегамашине, все равно пойдет служить ей, — поскольку только она в состоянии обеспечить низкую температуру в холодильнике с вирусами, территориальную целостность страны, сбережение этноса и воскрешение отцов» (Данилкин Л. [Рец. на кн.:] Проханов А. Надпись // Афиша. 2005. 2 июня (http://msk.afisha.ru/books/book/?id=6896642)).

[128] Впрочем, отношение к любым фигурам для Проханова диктуется текущим моментом и риторическими задачами конкретного текста: в статье о гонениях на Владимира Сорокина со стороны молодежного движения «Идущие вместе» Проханов расхваливал Сорокина как современного Солженицына, противостоящего властям России (Проханов А. Национальные особенности охоты на писателей // Завтра. 2002. 16 июля. С. 1).

[129] Бондаренко В. Путь без конца // Литературная газета. 2005. № 41. 5—11 сентября.

[130] Данилкин Л. Цит. соч.

[131] Костылев А. [Рец. на кн.: Проханов А. Надпись] // http://www.sferamm.ru/patterns/ main.php?handle=pattern_block_12& category_id=3&id=1224&back_id=16&page_id=67.

[132] Костылев А. Там же.

[133] «…Противоречивая эпоха, когда идеология общества катилась явно вниз, а технологическое, да и социальное развитие продолжало расти невиданными в мире темпами…» (Бондаренко В. Путь без конца).

[134] В своих работах Николай Митрохин неоднократно обращал внимание на то, что современная версия истории России 1960-х – 1990-х годов написана во многом с точки зрения либеральной интеллигенции и нуждается в коррекции. Однако роман Проханова и статьи упомянутых авторов не деконструируют этот исторический канон: они не указывают (в отличие от Митрохина), с точки зрения какой социальной группы описаны события в романе. Это точка зрения официальных, настроенных «антизападнически» советских писателей, считающих себя главными наследниками великой русской литературы – недаром в качестве образца для подражания герой романа Коробейников избирает Михаила Шолохова.

[135] В работах апологетов Проханова это интерпретируется следующим образом: «Воинствующая актуальность. Сознательная готовность отвечать на исторические вызовы. Отсюда обострение мнений, характеров и ситуаций, сравнимое с Достоевским, который точно так же распределял программные манифестационные тезисы по разным персонажам» (Локотков В. (Шаргунов С., псевдоним расшифрован в подборке цитат о романе в газете «Завтра»). Дарственная «Надпись» // Ex Libris НГ. 2005. Август. № 31). Сергей Шаргунов – писатель, председатель молодежного отделения партии «Родина».

[136] Речь на митинге Евразийского союза молодежи в Москве 23 февраля 2006 года (впрочем, характерно название митинга: «Наш сапог свят»). 

[137] Несмотря на это, Дугин в других своих текстах уважительно цитирует радикально-консервативных, антизападных по своим убеждениям израильских авторов (в первую очередь Авигдора Эскина – см., например: http://www.evrazia.org/modules.php?name=News&file=article&sid=2930), используя их тексты как аргументы в своих построениях.   

[138] Дугин А.Г. Крестовый поход Солнца // Дугин А.Г. Конспирология. М.: Арктогея, 2005. Первая публикация статьи: Милый ангел. 2000. № 2. Цитируется по Интернет-публикации: http://arcto.ru/modules.php?name=News&file=article&sid=1339#13. Шрифтовые выделения принадлежат А. Дугину.  

[139] Проханов А. Дальше – биофашизм.

[140] Впрочем, сам М. Гельман настаивает, что «списком Гельмана» следует называть не этот документ, а составленный им реестр наиболее значимых художников России (http://www.guelman.ru/artists/).

[141] http://galerist.livejournal.com/428362.html. Записи в «Живом журнале» цитируются по состоянию на 5 апреля 2006 года.

[142] http://galerist.livejournal.com/428362.html?thread=9968202#t9968202.

[143] Роман вышел в мае 2006 года в издательстве «Ультра-Культура».

[144] Именно Сурков послужил, по мнению Гельмана, основным прототипом героя по фамилии Есаул. 

[145] http://galerist.livejournal.com/443334.html.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.