Адрес: https://polit.ru/article/2009/04/26/chernysh/


26 апреля 2009, 12:50

Юбилейные размышления: профессору Ядову 80 лет

В преддверие юбилея В.А Ядова вышла в свет книга "Vivat, Ядов!" (М.: Новый хронограф, 2009), в которую вошли статьи его коллег, друзей из России, Великобритании, Италии, Канады, Китая, Польши, Украины, Финляндии, Франции,  Эстонии  и др. стран мира. Публикуем юбилейный текст доктора социологических наук, зав. Сектором социальной мобильности Института социологии РАН Михаила Федоровича Черныша, рассказывающий о научном вкладе В.А. Ядова.

См. также: "Советская социология начинается с буквы «Я»" (статьи В.С. Магуна, В.Э. Шляпентоха и Б.З. Докторова).

* * *

Юбилей профессора Ядова — это хороший повод, чтобы поговорить о достижениях и потерях российской социологии в последние, советские и постсоветские, годы. Так сложилась биография этого человека, что в ней советская и российская социологии безболезненно соединились в логичное повествование, непротиворечивое в личностном, персонифицированном смысле.

Эпохальные водоразделы, как выяснилось, могут по-разному влиять на судьбы людей. В некоторых случаях, чтобы выжить человек должен шагнуть вниз, задействовать дремлющие в подсознании механизмы почти рептильной адаптации к внешним изменениям. В других случаях, напротив, дискретность времени преодолевается сохранением и возвышением точки обзора, тем, что Хайдеггер называл «выдвижением над собой».

Найти эту точку непросто, сложнее, чем держаться скиннеровской логики, отвечая реакцией на любые внешние стимулы. Секрет успеха подобных поисков заключается в том, чтобы соблюсти важнейший баланс интереса и заинтересованности. Большинство людей живет в пространстве социального интереса, подразумевающего каждодневные заботы о возобновлении и умножении собственной ресурсной базы. В подобных жизненных ориентирах нет ничего плохого, забота о хлебе насущном, о поддержании статусов — это важнейшая составляющая повседневности, источник важных импульсов для общества и экономики.

В конце концов, разве не отдельные, индивидуальные интересы, складываясь в общие векторы, создают предпосылки для продвижения общества к новым рубежам? Скептик скажет, что общие векторы могут привести общество куда угодно, не только к новым социальным достижениям, не только к новым гуманным общественным формациям, но и, напротив, в состояние дикости, деградации, распада.

Людям, живущим социальным интересом, не под силу предупредить подобное неблагоприятное развитие ситуации: они живут под прессом повседневности, они видят только то, что находится «под рукой» — жилье, зарплата, семья, образование детей, социальный статус. О том, что в действительности происходит в «большом» обществе могут знать только люди заинтересованности. Заинтересованность — это способность жить широкой повесткой дня, видеть горизонт, простирающийся за пределы собственной квартиры, района или даже города. Заинтересованный человек сохраняет способность видеть дальше других даже тогда, когда жизненные условия нисколько не лучше, чем у большинства сограждан, когда общественная жизнь, в полном соответствии с теорией Маслоу, деградирует до элементарнейших форм.

Очевидно, что интерес и заинтересованность находятся друг с другом в непростых, нередко конфликтных отношениях. Интерес, проявленный в научной сфере, нередко ведет исследователя к тому, что бы поставить на первое место соображения, не имеющие прямого отношения к науке. Важным становится другое: карьера, уровень доходов, позиция и влияние в сообществе.

Заинтересованность, напротив, ставит превыше всего научную истину, ход и результаты исследований даже тогда, когда эти результаты могут нанести ущерб карьере или другим достижениям ученого во внешнем мире. Заинтересованность в чем-то сродни харизме, она толкает исследователя к тому, чтобы совершать действия, которые для обывателя не вполне объяснимы. Заинтересованный, чудаковатый ученый, забывший о собственном благополучии во имя истины, стал героем во многих культурах, российской в том числе.

Только заинтересованность, убежденность в том, что добытая огромными усилиями научная истина, имеет цену, более высокую, чем радости благополучной жизни заставляла первое поколение российских социологов действовать вопреки обстоятельствам. Оно искало, действовало, несмотря на очевидные риски, несмотря на строгие лица партийных бонз, подозревающих в социологии идеологическую диверсию, несмотря на ограничения, налагаемые на научные исследования идеологическими инстанциями. Только заинтересованностью можно объяснить тот факт, что многие из них отказались во имя той науки от высоких постов, зарплат или других благ, которые следовали ученому в обществе, где функциональность науки определялась ее полезностью для государства, его идеологической машины.

И все же этим людям повезло несравненно больше, чем их предшественникам: настойчивость в достижении истины, задиристость в отношении общепринятых догм уже не были достаточным основанием для уголовных или политических преследований. Можно было проводить исследования, публиковать результаты, обсуждать их, если не в открытой печати, то, по крайней мере, в узком кругу настоящих ученых.

Именно там, в периферийных областях большой государственной науки возникла, росла и обретала социальные связи российская социология. В эпоху цензуры, спецхранов, ограничений на поездки за рубеж каждая крупица знаний, добытая заинтересованными учеными, бережно сохранялась и передавалась другим для пристального изучения.

Было бы неверно полагать, что заинтересованные основатели российской социологии не совершали ошибок. Они были молоды, верили в то, что развитие сможет улучшить жизнь людей, а увеличение степеней свободы создаст дополнительные стимулы для развития общества. Развитие свободы они считали оптимальной технологией социальных преобразований, свобода должна была соединиться с преимуществами социализма, чтобы высвободить гигантскую энергию созидания, приблизить страну к стандартам гуманного общества.

Разве можно винить их за то, что они чего-то недоучли, каких-то последствий не предвидели, за то, что считали, что «иного не дано» в то время как «иное» уже по-хозяйски утверждало себя в повседневной жизни. И все же судьба была благосклонна к большинству из них: им суждено было снискать славу основателей российской социологии, славу тех, кто стоял у самых ее истоков.

Для этой группы ученых-зачинателей российской социологии на первом плане находились проблемы сознания. Проблемами общественного сознания в разных его преломлениях занимались Б.А. Грушин, Ю.А. Левада и, конечно же, В.А. Ядов. Логика обращения к проблемам сознания скрывало в себе неявный вызов господствующей идеологии. Та относила общественное сознание к «надстройке», находящейся под железным диктатом материального базиса.

Считалось, что объективные условия жизни, редуцированные в духе вульгарного материализма к простым условиям воспроизводства, оказывают решающее влияние на то, как воспринимается окружающий мир. Исторический материализм требовал сделать материальные преобразования отправной точкой исследования общественных наук, социологи же сделали таким центром общественное сознание.

Особого упоминания в этой связи заслуживает работа А.Г. Здравомыслова и В.А. Ядова «Человек и его работа». История ее уникальна, впервые в новейшей российской истории группа ученых ставила целью провести фундаментальное социологическое исследование, поставить в разряд гипотез положения марксистской теории, имевшие в то время статус непререкаемой истины.

«Нас, — пишут тридцать пять лет спустя А.Г. Здравомыслов и В.А. Ядов — интересовала возможность выяснить, насколько верным было предсказание К. Маркса, высказанное им в 1875 г. относительно “высшей фазы коммунистического общества”. Характеризуя будущее общество, Маркс отметил среди прочего, что на этом этапе “труд перестанет быть только средством для жизни, а станет сам первой потребностью жизни”[1]. Если то общество, в котором мы тогда жили, называлось социалистическим, в смысле “первой фазы коммунизма”, то далеко ли осталось до “высшей фазы” коммунизма?».

Коммунизм все еще мыслился как возможная перспектива для изучаемого общества, но уже ставился вопрос о дистанции, о расстоянии, которое необходимо пройти для того, чтобы войти в счастливое будущее. Проблема дистанции, сформулированная в позитивистском ключе, таила в себе угрозу неприятных открытий. Результаты эмпирического исследования могли отзываться на поставленные вопросы совсем не так, как предписывалось господствующей идеологией.

Молодым социологам катастрофически не хватало знаний, они еще плохо представляли себе, как проводятся подобные исследования, как разрабатываются необходимые инструменты, как определяются выборки: «Пришлось уже по окончании университета вновь стать добросовестными студентами, теперь уже — самоучками. Все сотрудники только что организованной социологической лаборатории (это был 1960 год) принялись штудировать случайно оказавшийся доступным учебник Гуда и Хатта о методах эмпирического исследования. Мы стремились неуклонно следовать позитивистским требованиям обращения с эмпирическим материалом. Мы самым тщательным образом работали над каждым из вопросов анкеты, выверяя возможные ссылки и интерпретации, отрабатывая язык анкеты».

Определяя методологическую базу исследования, молодые социологи прибегли к нововведениям, которые только в будущем станут обычным делом. Они соединили вместе количественные и качественные методы, прибегли к методу интерполяции, позволяющему верифицировать полученные результаты данными из разных источников.

Мне приходилось слышать разные мнения об этой работе. Некоторые из моих собеседников утверждали, что по нынешним меркам она наивна, а ее основные положения, по меньшей мере, неубедительны. Но разве можно судить о ней, опираясь на критерии сегодняшнего дня?

Сегодня в распоряжении социологов имеются выверенные математические модели выборок, отработанные, согласованные с зарубежными коллегами инструменты измерения, теоретические модели, в которых уже присутствуют в готовом виде гипотезы, относящиеся к изучаемой теме. Изданы десятки переводных книг по методологии исследования и еще десятки написаны российскими учеными. В распоряжении социологов находятся мощные статистические пакеты, дающие возможность «крутить данные» в самых разных измерениях.

Ничего из этого не была у социологов, работавших в начале 1960-х годов и все же, несмотря на слабость инструментов, им удалось сделать важные открытия, характеризующие самую суть процессов, охвативших российское общество. Речь идет, прежде всего, о процессах индивидуации, о постепенной эволюции общества от синкретического целого к более дифференцированной реальности, в которой интересы отдельного человека уже не полностью подчинялись воле большинства, в котором саморазвитие, реализация индивидуальных жизненных планов становилось важным элементом мотивационного комплекса.

Данная работа стала весомым свидетельством усложнения советского общества, его постепенного дрейфа от коллективности к индивидуальности, от простых социальных форм к сложным и, следовательно, менее управляемым из единого, общего для всех центра. Эти открытия не сулили ничего хорошего для структур централизованного управления: эволюция советского общества, представленная в результатах исследования, подразумевала постепенное расхождение между социальной реальностью и тем, что было начертано на скрижалях классической марксистской мысли. Но чтобы понять это, нужно было сойти с проторенной колеи исторического материализма с его упором на коллективную волю и перейти, не открывая истинного замысла, на позиции понимающей социологии.

Веберианская идея «понимающей социологии» означала, что понять социальную реальность можно, лишь определив мотивы, которыми руководствуется индивид, принять отправной точкой анализа то, что социальная реальность эмерджентно рождается в сплетении индивидуальных воль, мотивов, комплексов и страхов. «Понимающая социология» настаивала на том, что нет другой социальной реальности кроме той, что вытекает из мотивов и действий отдельных людей, именно этот предмет следует определить как главное направление социологического поиска.

Работы В.А. Ядова в области изучения общественного сознания, скрытых мотивов регуляции поведения сделали его крупнейшим специалистом в данной области. В 1970-ые годы он публикует статьи по диспозиционной регуляции поведения личности. Диспозиции рассматриваются им как элемент сознания отличный от ценностей, которые было принято изучать до этого.

Концепция диспозиционной регуляции давала важный ответ на два важных вопроса. Первый — это вопрос о словах и делах. Нужно было понять, почему респонденты считают необходимым на словах декларировать свою лояльность социальным институтам, а в реальность готовы нарушать собственное слово, демонстрировать поведение, радикальным образом отличное базовых общественных ценностей.

Подавляющее большинство советских граждан, безусловно, осуждало воровство, но при этом украсть у государства, вынести с завода деталь или инструмент не считалось зазорным. Пьянство и связанное с ним небрежение социальными обязанностями почиталось большинством за непристойность, и, тем не менее, в 1970-ые, в эпоху застоя масштабы пьянства стали поистине катастрофическими.

Официальная пропаганда словно бы скользила по поверхности сознания, ценности, которые она декларировала, не прививались, не присаживались на народную почву. На декларативном уровне общество с легкостью отделяло зерна от плевел, добро от зла, но на поведенческом уровне оно демонстрировало высокий уровень толерантности, а зачастую и одобрения тем явлениям, которые на словах осуждало.

Второй вопрос — отдельный, хотя и связанный с первым — заключался в необходимости определить степень влияния на поведение двух важнейших факторов: совокупности конкретных жизненных обстоятельств и общих парадигматических характеристик культуры. Надо сказать, что постановка проблемы в подобном ключе не была случайной; в прошлом, как и сейчас, не утихает спор о том, что первично, а что вторично в поведении людей. Одна партия считает бесспорным фактом, что человек ведет себя в зависимости от обстоятельств. Схожесть жизненных ситуаций формирует устойчивые формы поведения и практики, но стоит изменить ситуацию, как меняются формы поведения людей и ценности, объясняющие поведение.

Другая партия настаивает на том, что поведение больших масс людей детерминировано культурой, ценностными матрицами, определенными в далеком прошлом. Люди ведут себя так, а не иначе потому, что они несут в своем сознании, зачастую неосознанно некоторые общие стереотипы национальной культуры. В основе поведения людей лежит некий базовый тип или типы (по Линтону или Рисмену), которые маркируют границы возможного и желательно в поведении.

Чтобы понять, почему люди лояльны или молчаливы по отношению к власти, не нужно изучать ситуацию, в которой они находятся или находились. Достаточно определить подобное поведение как традицию, уходящую вглубь веков. Ведь так было и во времена татарского нашествия, и во времена сталинской диктатуры. Подобная эссенциалистская позиция наполнена метафизикой: некоторые структуры массового сознания рассматриваются как более устойчивые, чем социальные структуры, которым они якобы соответствуют.

Какова же должна быть устойчивость архетипов или, как их еще называют, институциональных матриц, чтобы они без потерь шагнули через войны, революции, гибель целых классов и слоев, модернизационные прорывы, культурную революцию? В подобной социальной мистике можно легко разглядеть платоновы первоистоки. События и потрясения, наблюдаемые ученым-обществоведом, становятся при подобных подходах только размытым отражением подлинных сущностей, мятущимися тенями на стенах пещеры.

Культура, таким образом, должна быть понята не просто в парсонсовском духе как самостоятельная общественная подсистема, не просто как генератор латентных образцов, а как некая особая константная реальность, а во всем, что происходит в мире, стране, обществе, должно видеть варианты, или инварианты запредельных истин.

Было бы неверно думать, что заколдование культуры, ее превращение в «мир горний» — это удел далекого прошлого, преодоленного современной социологической теорией. Напротив, социология впитала в себя подобные подходы, они прорастают то там, то здесь, побуждая к изоляции и борьбе против инакомыслия. Именно эти идеи легли в основу концепции столкновения культур, утверждающих вечный, непреодолимый характер вражды между христианской и исламской цивилизациями. Эти идеи легли в основу эссенциалистской парадигмы, характеризующей российский космос как неизменно имперский.

Теория диспозиционной саморегуляции вошла в оппозицию не только к марксистскому универсализму, но и к культурологическим мистификациям, попыткам найти вечные истины там, где нет и быть не может — в подвижной феноменологии общественного сознания.

Ядов утверждает, что космос ценностей, установок, убеждений, диспозиций находится в постоянном изменении, ценностные, мотивационные акценты социума подвержены точно такой же изменчивости, как и материальные, «объективные» структуры. Это, однако, не означает, что сознание никак не структурировано, что в нем нет системы координат, в которой разные типы поведения самим субъектом воспринимаются как логичные и объяснимые.

Этой системой являются диспозиции, лежащие в пространстве между «воздушными», не имеющими твердых онтологических оснований ценностями и упорядоченным, движимым внутренней логикой действием. Диспозиции распределены по уровням — от наиболее низкого, управляющего действием в контексте повседневности до высокого, подвигающего к действиям, влияющим на общество в целом. Диспозиции, в отличие от ценностей, напрямую соотносятся не только с тем социальным контекстом, в котором управляют действием, но и конкретной социальной ситуацией.

Налицо сложная комбинация мотивов, предопределяющих поведение. В семейном кругу индивид демонстрирует паттерны поведения, отличные от тех, которые управляют его действием в более широком контексте — в трудовом коллективе или в общественном месте. Несложно, однако, представить себе ситуацию, при которой диспозиции, структурирующие поведение в широких контекстах, обретают влияние на отношения в узком семейном кругу или в кругу близких друзей. Такое возможно в период социальных потрясений, когда устойчивая, налаженная жизнь семьи и общества, становится невозможной.

Диспозиции в чем-то сродни гуссерлевой логике, находящейся за пределами свободного жизненного потока, упорядочивающей его, предопределяющей его интерпретацию в сознании людей. В отличие от логики диспозиции не столько формируют представления о событии, сколько задают устойчивые формы реакции на него. При этом диспозиции не являются неизменными константами: они мутируют под воздействием самых разных факторов и, прежде всего, под воздействием системы потребностей, вытекающей из жизненной ситуации индивида, описанной в терминах его социальных характеристик — образования, вовлеченности в культуру, профессиональной принадлежности, идеологических ориентации. Они вырабатываются жизненными контекстами не без участия культуры, но, несомненно, не только под влиянием ее векового, непреодолимого наследия.

Диспозиционный анализ выводит общество из прокрустова ложа «простых» образцов, якобы все объясняющих, все предсказывающих. Культура и структурные факторы вновь становятся конкурентами в поле формирования общественного сознания, причем влияния культуры или структуры всегда микшируется, никогда не проявляется в виде социального дистиллята. Вводя концепцию диспозиций, В.А. Ядов предупреждал против соблазна «культуры», вульгарного веберианства, побуждающего к тому, чтобы искать простые объяснения текущих событий в неясных, неоднозначных культурных основаниях.

Подобная осторожность, как выяснилось, имело больше перспектив, чем спекуляции о непреодолимом наследии предыдущих эпох. Сколько было разговоров о том, что советский человек, мол, неспособен к предпринимательству, что качества предприимчивости выжжены в обществе каленым железом и еще долго не восстановятся. На деле же оказалось, что в ситуации общественного коллапса ценности людей и диспозиции могут меняться в широких пределах. В 1990-ые годы значительная часть населения выживала только благодаря предприимчивости, способности радикально менять социальную позицию под давлением обстоятельств. Масштабы «культурной», институциональной мобильности в российском обществе в эти годы до конца не исследованы, хотя очевидно, что они явным образом превосходили масштабы реальных социальных перемещений.

В 1990-ые В.А. Ядов активно занимался сюжетами, прямо сфокусированными на новой российской культурной революции. Речь шла об изменениях идентичности, ее структуры и содержательного наполнения. Было очевидно, что идентичность людей, живущих на территории вновь образованного государства, претерпевает радикальную трансформацию. Было важно отслеживать, интерпретировать и понимать процесс становления новых ценностей и диспозиций в момент его протекания.

Как и следовало ожидать, коллапс общества в первые годы реформ принес смену акцентов идентичности — от государства, партии, общества к приватным ценностям семьи и малой группы близких людей. Распадаясь, общество возвращало население к базовым элементам, простейшей морфологии жизни. Казалось, что налицо кондратьевское выпадение из цикла, означающее невозможность возврата к каким-либо значимым формам общественной консолидации. Если в чем-то и была зацепка, позволяющая надеяться на то, что общество выживет, то это были отдельные устойчивые элементы идентичности, не подвергшиеся эрозии даже в период глубокого кризиса.

Даже в период коллапса люди продолжали ценить профессиональные сообщества, оставляли за собой статус профессионалов, способных к квалифицированному труду. Сохранялась ориентация на трудовые коллективы как сообщества, в которых профессиональные ценности производились и воспроизводились. Стремление сохранить социальный статус подталкивало многих к тому, чтобы начать жизнь заново, использовать интеллектуальный багаж фундаментального образования для того, чтобы получить новую, более пригодную для становящегося рынка специальность.

Распад страны стал тестом общества на современность, под его ударом общество действительно откатилось к своим основаниям, но эти основания оказались индустриальными. Только в некоторых из российских регионов экономический кризис начала 1990-х привел к возрождению традиционных, патриархальных структур. Как правило, это были регионы, в которых настоящей индустриальной культуры не было даже в советское время.

Исследования идентичности снова возвратили профессора Ядова к проблемам культуры и ее влияния на другие общественные системы. В конце 1990-х он становится во главе двух важных проектов — проекта, базирующегося на методологии Хофштеде и сравнительного исследования ценностей в Польше и России.

Первый проект должен быть выявить ключевые характеристики российской организационной культуры, степень ее лабильность в условиях включения российской экономики в систему глобального распределения труда. Исследование, охватившее рабочих, занятых в разных отраслях промышленности, на разных предприятиях, стало еще одним шагом к демистификации культуры.

Всем, изучавшим наследие ленинизма помнятся слова классика: «Русский человек — плохой работник». В них традиционный для российской интеллигенции посыл о том, что русская культура слабо соответствует вызовам современности, что российская структура ценностей обладают мистической способностью сопротивляться прессингу современных технологий и организационных построений. В них — оправдание грубых политических ошибок и последовавшего за ними масштабного насилия.

Исследование Ядова показало, что в российском контексте работают разные формы организации труда. Вполне пригодным для российских условий оказался западный стиль организационной культуры, предусматривающий максимальную формализацию отношений между работодателем и работником. Не меньшую эффективность в выстраивании социальных отношений и поддержании производительности труда продемонстрировал традиционный, советский стиль управления предприятием, при котором руководитель — это «отец», поощряющий и наказывающий работников предприятия как «чад своих».

Было бы неверно отождествлять данный тип с российской архаикой. Подобный стиль нисколько не противоречит базовым принципам экономического либерализма, изложенным в трудах Адама Смита. Собственник предприятия, полагал Смит, легитимируется, оправдывается в религиозном смысле необходимостью заботиться о судьбах предприятия и его работниках. Его задачей является обеспечение нормальных условий жизни и приемлемых доходов для тех, кто занят в его компании. Исследование выявило высокую степень вариативности организационной культуры, генерирующей самые разнообразные типы управления внутри российской социокультурной парадигмы. Российский работник оказался не менее эффективным, чем немецкий: главный вопрос эффективности переместился из сферы широких культурных образцов в сферу конкретных социальных интересов.

Второе исследование также способствовало демистификации культуры, его предметом стали идентичности поляков и россиян, якобы издавна питающих враждебные чувства по отношению друг к другу. Исследование показало, что сантименты, ценности, идентичности народов находятся в прямой связи с работой действующих институтов — политических, экономических, культурных. Культурные стереотипы оказываются живучими потому, что в каждом обществе есть группы интересов, заинтересованные в их сохранении.

В польском обществе негативные стереотипы по отношению к России — это часть европейской идентичности, поощряемой правящими элитами. В российском сознании поляки выглядят «оруженосцами» агрессивной западной политики, посягающей на российские интересы. Как правило — и это убедительно показывают результаты исследования — этнополитические мифы каждой из сторон не имеют ничего общего с реальностью. Так уваровская формула «религиозность–державность–народность» оказалась в большей степени характерной для польского общества, чем для российского. Польские коллеги, принимавшие участие в исследовании, согласились, что российское общественное сознание, более открытое к этнокультурной вариативности, выглядит более современным, чем сознание поляков, более герметическое[2].

Если культура и структура находятся в постоянном воспроизводстве, подпитывая друг друга энергией подсистемных иерархий, то какова роль известных социологических парадигм? Как следует строить социологическую теорию, располагающую достаточным эвристическим потенциалом?

Этой теме профессор Ядов посвятил последнюю из своих книг «Современная теоретическая социология как концептуальная база исследования российских трансформаций». В ней делается попытка дать ответ на важный, возможно ключевой для современной российской социологии вопрос: как изучать современное российское общество, что из богатого наследия теоретической социологии можно и нужно использовать в исследованиях российской жизни?

Мне приходилось писать об этой книге, в ней много важных, интересных идей, но возможно более важна для российских социологов не «буква», а «дух» ее текстов. В отличие от многих других трудов, акцентирующих проблемы сегодняшнего дня, книга обращена не только к настоящему, но и будущему.

Ядов полагает, что современные трудности социологии носят временный характер, а современное ее состояние — это одна из форм адаптации науки к новым реалиям. Социология, полагает он, имеет в своем распоряжении обширный концептуальный аппарат и огромный опыт исследования самых разных обществ. Необходимо лишь правильно использовать это богатство, сделать так, чтобы отдельные его элементы совмещались в контексте одного исследовательского проекта. И эта проблема — не столько социологии, сколько конкретного социолога.

Вряд ли имеет смысл пенять на дефицит теории, дело вовсе не в том, что социологам не хватает объяснительных стратегий. Истинная проблема возникает в тех случаях, когда проблему невозможно поместить в одно идеологическое измерение, один контекст. Как, к примеру, рассматривать проблему нарастающего неравенства в России? Следует ли принять ситуацию как неизбежную, судить о ней на основе известно принципа «все действительное разумно»? Или же в российских условиях более уместен марксистский подход, теория классов и классовых интересов? Разумно ли сейчас использовать для изучения российского общества марксистскую теорию, обремененную идеологической архаикой? Следует ли говорить всерьез об абсолютном и относительном обнищании, борьбе классов, революции, которая разрушит капитализм и построит на его обломках справедливое, коммунистическое общество?

Начать, полагает Ядов, с того, чтобы уйти от идеологических клише, обозначить позицию социолога как лежащую за пределами либеральной или марксистской идеологии. Очевидно, что все эсхатологические мифы марксизма можно рассматривать только в контексте его бурной истории и, в частности, истории российской революции. Важно, однако, ревизуя теоретическое наследие Маркса не выплеснуть вместе с мыльной водой «ребенка» — методологию исследования классов, позволяющую диагностировать в обществе качественные аспекты социальных различий. Эта методология возможна, полагает Ядов, но лишь в том случае, если сами классы заявят о себе социальным действием или, на крайний случай, демонстрацией классовой солидарности, классового сознания.

Стратификационная схема, полагает Ядов, также не вполне эффективный инструмент анализа социальных различий. Во-первых, — и это следует признать всем заинтересованным исследователям неравенстваn — в России мал так называемый средний класс. Если использовать критерии его выделения, принятые в большинстве западных исследований, то численность соответствующей группы в России будет равна 8–10 % населения. Интерпретируя эту цифру в категориях «функциональной значимости», лежащей в основе парсонсовской парадигмы, необходимо признать, что не более одной десятой всего населения страны могут быть оценены как действительно значимые для данной общественной системы. Роль остальных должна быть определена, соответственно, как невысокая.

Т.М. Малева сделала попытку рассмотреть эту ситуацию не столько с позиций действительного положения дел, сколько с точки зрения «потенциалов» увеличения данной группы в недалеком будущем и пришла к неминуемому выводу о том, что подобное увеличение невозможно в силу существующих структурных ограничений. В структурах российского общества просто нет достаточного количества социальных позиций, обеспечивающих возможность формирования среднего класса, который, как известно, в современном обществе состоит главным образом из специалистов, управленцев, мелких предпринимателей. Общественная система, базирующаяся на варварской эксплуатации природных ресурсов, не нуждается в «избыточных» по отношению к ее жизнедеятельности профессиях и формах деятельности.

Во-вторых, подчеркивает Ядов, в этой системе отсутствует то, что можно назвать логикой отнесения к социальной позиции. Результаты сравнительного российско-польского исследования показали, что около 60 % россиян охарактеризовали себя как средний класс. В более благополучной Польше доля имеющих подобную идентичность оказалось существенно меньше, при этом вдвое большей, чем в России оказалась доля тех, кто относит себя к «низшим» классам общества.

Подобные заблуждения, бытующие в российском обществе, иллюстрируют отсутствие устойчивых социальных ориентиров, «приписывающих» индивида к определенной социальной нише. Если стратификационные признаки материального плана слабо коррелируют с состоянием общественного сознания, стратификационная модель утрачивает один из важнейших прикладных смыслов, заключающийся в том, чтобы объяснять присутствие в сознании людей тех или иных политических фреймов. Примеры, приведенные Ядовым, лишь еще раз подчеркивают тот факт, что стратификационная схема общества не в состоянии стать универсальной объяснительной моделью, эксплицирующей причины нарастающего неравенства и эволюцию общественных настроений, им вызываемых.

Какие еще инструменты имеются в багаже мировой социологии на этот случай? Деятельно-активистский подход «заточенный» под цели анализа политической ситуации, сетевая парадигма, раскрывающая смысл сложных взаимодействий, теория маргинализации — все эти теоретические построения, полагает Ядов, могут применяться в анализе российской ситуации, но только ограниченно, применительно лишь к некоторым неравенствам.

Деятельностно-активистская парадигма, предложенная Т.И. Заславской, раскрывает структуру общества по степени вовлеченности в процесс политических трансформаций. Она точно воспроизводила структуру общества, находящегося в процессе революционных преобразований, когда вектор общественной эволюции детерминировался процессами «идейной» (по выражению П. Сорокина) мобильности, но в обществе, где преобладает усталость от политики («постимперская апатия» по И.Г. Яковенко) подобная классификация вряд ли будет эффективной.

Аналогичным образом сетевая парадигма вряд ли применима в полной мере в обществе, где затруднен сам процесс формирования социальных сетей, и где социальные сети не образуют устойчивых паттернов, существенно влияющих на воспроизводство социальной жизни. Любая трактовка неравенства неизбежно находится в зависимости не только от идеологических пристрастий ученого, но и от действительного состояния, в котором находится общество — объект и предмет исследования.

Заметим, что полипарадигмальный подход, который предлагает Ядов, давно утвердился в естественных науках: нельзя пользоваться одними и теми же объяснительными моделями для разных состояний вещества и разных изучаемых объектов. Физика твердого тела и физика высоких энергий имеют в качестве отправной точки разные представления о состояниях материи и времени, это, однако, не мешает им мирно сосуществовать в одном теоретическом, объяснительном поле.

Если важнейшим критерием выбора объяснительной концепции является состояние общества, то следует признать пригодность всех упомянутых профессором Ядовым подходов к неравенству, но только в определенных обстоятельствах. Стратификационная модель эффективно описывает общество, в котором различия между социальными слоями постепенны, где между ними нет резких перепадов. Неравенство в обществе, где децильный коэффициент превышают цифру 15, необходимо анализировать с позиций классового подхода.

В подобных обстоятельствах классовый анализ более эффективен еще и потому, что лучше объясняет общественные настроения и социальные практики. Собственно в этом, на мой взгляд, и состоит смысл предлагаемой Ядовым стратегии анализа: в каждой исследовательской ситуации необходимо выбирать концептуальные основания, обладающие наибольшим объяснительным потенциалом, наиболее «связанные» с другими переменными, фиксирующими аспекты социальной жизни.

Профессору Ядову исполняется восемьдесят лет, для иных это, возможно, возраст, подвигающий к подведению итогов прожитой жизни. Для любого человека, но не для заинтересованного ученого. Бесконечны процессы изменений социального мира, вровень с ними меняются объекты и предметы исследования, методологии и методы получения социального знания. С Днем Рождения Вас, Владимир Александрович! Когда у нас следующий теоретический семинар?

Примечания:

[1] Маркс К. Критика Готской программы // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-ое изд. М.: Политиздат, 1961. Т. 19. С. 20.

[2] Россияне и поляки на рубеже столетий: Опыт сравнительного исследования социальных идентификаций (1998-2002 гг.) / Сост. Е.Н. Данилова и В.А. Ядов. СПб.: РХГА, 2006. С. 338–339.

См. также:

"Советская социология начинается с буквы «Я»"