Адрес: https://polit.ru/article/2009/05/13/chernyshev/


13 мая 2009, 17:51

План спасает рынок

В шесть вечера после войны

Пётр Авен заявил недавно: во время войны либеральная экономика не работает. Журналист переспросил: кризис – это война? Да, подтвердил Авен, это война.

Бытует лубочный миф, будто в кризисный момент общество может растолкать своего «ночного сторожа» и перепоручить ему заботы о просевшей собственности со всеми проблемами в нагрузку. А когда всё закончится, государство скромно сдаст полномочия и удалится восвояси. И снова станет всё как встарь. Много ли вы знаете таких войн? Много ли таких государств?

Историкам известно, что именно война нажимает на спусковой крючок новизны. Кризис – мощный генератор институтов, стандартов, инструментов. И в первое мирное утро выясняется: многие из новаций не спешат демобилизоваться. Больше того, именно те, что остались, и определяют лицо нового мира. Это касается не только систем вооружений, но и систем управления – таких, как PERT (Program Evaluation and Review Technique), и новых институтов – таких, как РЭНД и ЦРУ. Война – время стратегов, в подлинном (греческом) смысле слова.

Но не только институты, не только стандарты – рождаются новые ценности, смыслы, герои. И это не гимн милитаризму. Сказал же Пушкин: «Есть упоение в бою!»

Какие перемены несёт нынешний кризис? Каким будет лицо нового мира «в шесть часов вечера после войны»? Кризис приоткрывает возможность судить без гнева и пристрастия о том, что ещё вчера вовсе не подлежало именованию.

Верните функцию быку

Вот стандартная логика кризиса.

Один из институтов общества оказывается неспособен справиться с новым качеством и масштабом проблем. Тогда другой начинает его страховать, подменять, протезировать. Оплошавший институт отводится в тыловой госпиталь – на модернизацию, обновление институциональных стандартов деятельности, создание новых её инструментов взамен тех, что не сработали.

Когда кризис проходит, обновлённому институту целесообразно вернуть его функции – по известному анекдоту про быка, у которого получается лучше. После чего он резко стартует, уходит в отрыв, и вскоре выясняется, что новый темп перемен предъявляет трудновыполнимые требования уже к старому институту-спасителю. Цикл воспроизводится.

Либо, в случае неудачи реформ, временное институциональное замещение закрепляется как постоянная патология общества, что ведёт к более глубокому кризису.

Государство последних надежд

Нащупаем каркас этой логики в теле проблемы, которая, казалось бы, у всех перед носом: безотлагательный перезапуск «системообразующих» предприятий, остановившихся по причине отсутствия денег.

Почти все «дойные коровы» из номенклатурного стратегического списка ныне в долгах как в шелках. Сначала набрали кредитов на Западе – там легко бралось. В последнее время, когда стало припекать, кинулись к банкам отечественным, аврально назанимали у них. Теперь последним источником финансовых надежд оказалось государство. Поочерёдно оно примеряет одежды коммерческого банка, инвестиционного комитета, управляющей компании фонда private equity. В этом контексте, кстати, новой гранью оборачивается другой нестареющий миф – о первородной порочности государства как инвестора.

Картина у всех тем же маслом. Просел спрос, предприятие не может продать то, что производит, работает на склад; ему не хватает выручки, чтобы купить сырьё, материалы, условия производства, и в силу этого оно обречено остановиться. Вслед за ним, как трамваи на линии, останавливаются поставщики, для которых оно выступало узлом спроса на их продукцию и услуги. Паралич распространяется по всей длинной цепочке поставщиков и потребителей: от тех, кто присваивает вещество и энергию непосредственно из природных ресурсов – до производителей товаров конечного спроса: пищи, одежды, жилья, тепла и света, транспортных услуг…

Три спасения «реального сектора»

Собственно, пока кризисными менеджерами государства было выдвинуто три идеи спасения «реального сектора». Первая уже испустила дух, вторая под капельницей, третья ещё трепыхается.

Первая – раздать деньги из стабфонда банкам с поручением интенсивнее кредитовать «реальный сектор». Но банки – такие же предприятия на грани остановки, как и все прочие жертвы кризиса. К ним на вход перестаёт поступать «сырьё и энергия» в виде платежей по ранее выданным кредитам. А на выходе рухнул спрос на их продукт: банки вынуждены предлагать новые кредиты на таких условиях, что никто их не в силах взять. И здесь от них мало что зависит: деятельность банков определяется жёсткими процедурами, которые не предусматривают антикризисную раздачу денег. Процентные ставки тоже устанавливаются не произвольно, а на основе ставки рефинансирования Центробанка и с учётом растущих рисков невозврата, которые они считают, как учили. Наивно ждать, что они кинутся помогать другим вместо того, чтобы решать свои нарастающие проблемы.

Вторая идея – целенаправленно оказать государственную поддержку системообразующим предприятиям из стратегического списка. Но едва начав копаться  в их проблемах, министерские антикризисные штабы и стабилизационные комиссии безнадёжно вязнут в непрояснённых отношениях собственности. Ведущий выколдовывает маршрут между интересами закулисных стейкхолдеров и оффшорных бенефициаров, уворачиваясь от неполиткорректного вопроса: чьё? Тем временем разбирательство с бедами производства вскрывает сюжет по Борхесу: сад расходящихся тропок к поставщикам-потребителям, оказавшимся на мели. Державный формат «слушали-постановили» тут уместен как носорог в часовой мастерской.

Отсюда вырастает третья, самая продвинутая антикризисная идея: не вникая (как всегда) в содержание, единым махом оживить все производственные цепочки, спонсируя падающий конечный спрос или подкрепляя его государственными закупками.

На светофоре конечного спроса

Представим идеальную картину, о которой производители, казалось бы, могут только мечтать: государство ухитряется заместить своими закупками весь конечный спрос на 100%. Скупает все пищевые продукты, одежду и обувь – и дарит обедневшим покупателям. Возрождённые шинные заводы продают всю резину министерству энергетики, во дворе которого чиновники заботливо раздают её водителям…

Приведёт ли это к желаемому эффекту? Увы. Трансакционные издержки имеющихся институтов обмена сожрут бюджет без остатка.

Существует известный всем водителям «эффект светофорной очереди». Если светофор спроса переключился на красный, останавливается не только конечный производитель, но и вся цепочка поставщиков. В момент, когда загорается зелёный, было бы идеально, если бы все водители тронулись как один. В реальности же возникает растяжка очереди: почти все ориентируются не на светофор, а на багажник впереди стоящего авто, кто-то из водителей зазевался, кто-то рванул чересчур, но налетел на тормозящего спереди... Растяжка приводит к тому, что на зелёный реально успевает проехать машин в несколько раз меньше, чем если бы они были вагончиками одного поезда.

Хуже того: чем дольше горел до этого красный, тем тяжелее эффект растяжки. Кто-то из водителей ушёл за куревом, кто-то в отчаянии хлопнул дверью и удалился. У одного спустила шина, другой заснул за рулём. Пробка ежечасно усугубляет проблему: ведь предприятия, перестав производить, продолжают работать на холостых оборотах, проедая кредиты. И вот уже у отдельных водителей закончился запас горючего, потому что зимой работает печка, а летом – кондиционер. Приходится растаскивать всю омертвевшую цепочку тягачом.

Что с того, что мне выдали казённые деньги на покупку комплектующих? Их производитель уже отключил конвейер и отправил рабочих в отхожие промыслы. Для перезапуска остановившегося предприятия нужно на деле прокредитовать не только его, но и каждую из фирм по всей цепочке его поставщиков-потребителей, не дожидаясь, пока по ней до морковкина заговенья будет ползти сигнал конечного спроса.

Притом каждому её звену, чтобы реанимироваться после остановки, потребуется оборотных средств куда больше, чем в ситуации нормального производственного цикла. Крестьянину весной нужен кредит, чтобы купить зерно и посеять. Но если весна упущена, он попадает в катастрофическое положение. И на следующий год либо его уже нет, либо придётся платить впятеро: за разорение, за падёж поголовья, прохудившийся элеватор, ржавеющую технику и разбежавшихся работников…

Новое изобретение аппаратного разума, вложенное в уста доверчивого руководства, – «спасаем тружеников, не спасаем собственников». Это те же щи, только жиже. Что купит спасённый труженик на пособие? Недорогой отечественный товар сносного качества? Но его производители уже заглохли в финансовой пробке. Стало быть, в итоге казне придётся спонсировать не только отечественный спрос, но и импортное предложение.

Подлинное спасение в том, чтобы тружеников сделать собственниками. Похоже, пока это алгебра. Вернёмся к арифметике.

Тянуть за цепь, чтоб вытащить звено

Медленно, недопустимо медленно до федеральных, отраслевых, региональных спасателей доходит, что именно должно быть подлинным предметом их усилий. Работать надо не с остановившимся предприятием, не с выхваченным звеном, а со всей цепью (точнее – сетью) его поставщиков и потребителей – от исходных природных ресурсов и до конечного спроса. Эту целостность, подлежащую проектному перезапуску, назовём проектной группой предприятий. Она и является – по факту – подлинным хозяйствующим субъектом в постиндустриальной экономике. Смена субъекта произошла не вчера, кризис лишь тычет нас носом в новую реальность, как слепых котят. Нужно учиться определять границы групп, следить за их жизненным циклом, выделять проблемные узлы...

И хотя в каждую проектную группу может попасть одна или даже несколько крупных фирм из «стратегического списка», в основном она будет состоять из малых и средних предприятий. Никому из них в кризисе не выжить в одиночку.

В чём состоит главный выигрыш при управлении проектными группами? Он фундаментален, а в кризисе – спасителен.

Цепочка предприятий стартует на зелёный сигнал спроса как единый поезд, между звеньями которого – полужёсткая сцепка. Во-первых, сразу отпадает потребность в деньгах для взаиморасчётов внутри проектной группы на всём протяжении реализации проекта. В этой функции их с успехом замещают немонетарные расчётные инструменты и технологии многостороннего клиринга (речь об этом впереди). Классические деньги возникают только в конце, когда произведённые продукты проданы конечным потребителям на рынке. На старте проекта предприятия группы инвестируют в него натуральные ресурсы (как материальные, так и «невидимые») и производственные фонды, но по итогам проекта получают возмещение издержек и прибыль в привычной денежной форме. После чего в принципе каждый из участников группы волен её покинуть. Объём пускового кредита, таким образом, снижается в разы, десятки, может быть, сотни раз – до размеров фонда заработной платы плюс объёма внешних закупок у поставщиков, по разным причинам не попадающих в контур группы.

Во-вторых, снимаются трансакционые издержки инерции рыночного обмена (эффект «светофорной очереди»), весь цикл перезапуска остановившихся производств оптимизируется и резко ускоряется.

Казаки, большевики и штрейкбрейхеры

Как это сделать?

Только стоп – это, похоже, не наш, не русский вопрос. Начинает казаться, что наш теперь и звучит по-иному: что делать, чтоб ничего не делать?

Можно ли в качестве реформ – собирать деньги и складывать в казну? А в качестве борьбы с кризисом – раздавать деньги из казны?

Отчего ж…

Но теперь уже очевидно: в условиях кредитного коллапса «реальный сектор» не может рассчитывать ни на внешние инвестиции, ни на поддержку бюджета. Финансовые закрома оказались на поверку скудными. Да и те средства, что уже выделены, не доходят до предприятий, застревая в финансовой системе. За исключением узкого круга оборонных заводов, которым, надеемся, будут привозить нал в коробках из-под ксероксов, остальным приходится рассчитывать только на себя.

По факту задача спасения производства «делегируется» регионам, падает на головы субъектов федерации и муниципалитетов.

В России много живучих предприятий, способных производить пищу, одежду, экономичное жильё – продукцию, пользующуюся спросом при любом кризисе, в любых обстоятельствах, хоть как-то совместимых с жизнью. Тем более, когда освобождаются ниши, до этого оккупированные импортом. Но сегодня такие предприятия встают из-за банального отсутствия оборотных средств на закупку энергии, сырья, комплектующих материалов.

Парадокс в том, что и сырьё, и энергия, и производственные фонды, и прочие натуральные ингредиенты, которые нужны для бесперебойного функционирования производственных цепочек, в стране имеются. Для производства и распределения всего достаточно. Бастует система обмена.

Послераспадные годы она у нас вообще-то была – как бы помягче выразиться – на аутсорсинге. Не только Чубайс сулил новый ГОЭЛРО на заёмные, но и мануфактура братьев Колупаевых заполошно рвалась на АйПиО в Лондон, и бабуся в шкатулке у лампадки хоронила ин-год-ви-траст.

Но вот зарубежные менялы умчались разруливать заморские проблемы, а отечественные устроили «итальянскую забастовку»: работаем по правилам Минфина.

И покуда эта стачка не понудила нас к новым выборам между казаками и большевиками, не пора ли позаботиться о штрейкбрейхерах?

Бухгалтер должен сидеть в бухгалтерии

Хозяйственная деятельность человека порождает институты производства, распределения и обмена и протекает в их границах.

 Римляне говорили: navigare necesse est – мореплавание необходимо. Но трижды необходимо производство, дающее человеку пищу, одежду и кров, орудия труда и обороны, физически доставляющее их к потребителю. Из тройки «производство – распределение – обмен» первое подлежит безусловной защите в периоды кризисов, ибо его подрыв влечёт голод и разруху. Когда же кризис наносит удар по системам обмена, в качестве временного компенсационного механизма включается распределение – и наоборот. Но долго узурпировать чужую функцию нельзя, это чревато социальным уродством.

Советское общество рвануло вперёд потому, что впервые в мире создало современные институты распределения. Высшим его достижением стала победа в космической гонке. Но система распределительных отношений базируется на фундаменте информационных технологий. Когда в начале 60-х в США появилось новое поколение инструментов управления регламентацией – таких как Systems & Procedures и Configuration Management, – мы стали безнадёжно отставать. И уже к концу десятилетия американское общество, оставаясь в принципе рыночным, было по масштабам и качеству хозяйственной регламентации на порядки величин более плановым, чем советское.

Тут-то и вскрылось роковое обстоятельство: система обменных отношений была в советском обществе нежизнеспособной. Мало того, что её слабость унаследована от царской России – институты обмена ещё и попали под идеологическое подозрение как порождающие капиталистическое шкурничество, глубоко чуждое справедливому строю. Но попытки заместить сетевые структуры обмена госплановской иерархической раздачей были обречены.

Едва ли не худшего уродца произвели на свет российские 90-е. Система распределительных институтов не просто развалилась, а целенаправленно изничтожалась как питательная среда гидры тоталитаризма. Адепты рыночного обмена принесли с собой во власть мечту о деньгах, которые в стерильном биржевом обороте невидимо производят сами себя и потому не пахнут. Но Веспасиан, внюхайся он в наш бюджет, сразу учуял бы тяжёлый запах углеводородов.

Ныне антикризисные менеджеры государства спохватились, вдруг обнаружив фатальное отсутствие «механизмов реализации решений». Но именно эту роль призваны играть институты, инструменты и стандарты управленческой распределительной регламентации. Всё, что хотят и умеют делать наши макромонетчики, – манипулирование налогами, учетными ставками и проч. – лежит в сфере обмена. А государство со всеми его «механизмами» обитает в сфере распределения. У нас её было упразднили революционно – теперь же есть невидимая рука! Но обмен никогда не соприкасается с производством непосредственно, только через посредничество институтов распределения. Вот финансисты и теребят ручки виртуальных регуляторов, которые в «реальном секторе» ни к чему особо не приделаны.

Не зря в совъязе было выражение «хозяйственный механизм». Реальному хозяйству нужны механизаторы. И как сказал бы капитан Жеглов, бухгалтер должен сидеть в бухгалтерии.

В обкоме партии Единая Россия

Так что делать, если федеральный центр продолжит ничего не делать? (А спрашивать будет, как обещано, по всей строгости?)

В чрезвычайных обстоятельствах будут востребованы непопулярные меры. Ну не умирать же, в самом деле, от голода и холода в томительном ожидании, что кризис на Западе рассосётся, из-за границы десантируются блудные инвесторы, а наша нефть вздорожает пуще прежнего? Ведь все натуральные ингредиенты для производства еды и тепла – в наличии, более того – под рукой. Выход для региональных хозяйственников очевиден, хотя в нём мало радости. Их практичный здравый смысл всё равно двинется вдоль цепочек поставщиков-потребителей.

Берём сетевой график производственных переделов, который заканчивается сборкой-сваркой-синтезом того, что можно съесть или продать за валюту. Движемся по нему в обратном направлении от конечного продукта, пока не доходим до всех видов нужных производственных фондов, сырья и комплектующих изделий, которые в регионе имеются в натуре. Собираем их собственников в обкоме ЕР и строго говорим, что – в силу революционной целесообразности и для их же блага – они вкупе с ресурсами объединяются в проектный предпринимательский колхоз. Причём работа начинается немедленно, а справедливая плата поступит потом, по завершении проекта, когда его продукт попадёт на потребительский рынок. На всём же протяжении проекта его участники будут получать только оклад согласно штатному расписанию, а между собой обмениваться в натуральных показателях. Поэтому потребность в кредитах сразу падает в десятки, а то и сотни раз.

В таком, и только таком раскладе денег Стабфонда и впрямь может хватить.

Осталось понять главное: при каких же условиях этот путь ведёт вперёд, в постиндустриальную экономику, а не назад, к переизданию продразвёрстки и планового волюнтаризма? Речь идёт об инвестиционных институтах, инструментах и стандартах управления перезапуском производства в условиях кредитного паралича.