28 марта 2024, четверг, 22:33
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

22 июля 2009, 00:53

Терпеть нетерпимое

Первые доводы в защиту всеобщей терпимости родились еще в XVI веке, когда главным препятствием на пути внедрения этой идеи в сознание людей были ожесточенные религиозные войны. Сегодня, хотя наше общество и не отягощено религиозными распрями, характерными для Европы XVI века, мы сталкиваемся с не менее значительной проблемой — этническими и культурными различиями. Методы же разрешения подобных ситуаций остались прежними - это репрессивные меры, ассимиляция и толерантность. «Полит.ру» публикует статью профессора Лондонской школы экономики Чандрана Кукатаса, в которой автор утверждает, что именно толерантность является ключевым достоинством свободного общества, а также размышляет о том, как люди, резко отличающиеся друг от друга, могут сосуществовать в единой политической среде.

Материал опубликован на сайте проекта InLiberty.ru. Впервые: Tolerating the Intolerable // The Senate and Good Government and Other Lectures in the Senate Occasional Lecture Series, 1998. Canberra, 1999 (Papers on Parliament. # 33).

Раскол — великое зло, а терпимость — единственное лекарство от него.

Вольтер

Лекция[1] о такой добродетели, как толерантность, большинству людей может показаться совершенно бессмысленным делом, где бы ее не читать — не говоря уже о стенах Сенатского департамента Австралии. Можно ли таким образом перевоспитать хоть одного человека, не поддерживающего идею толерантности? (В то же время стоит ли проповедовать среди посвященных? Станет ли человек, являющийся противником идеи терпимости, утруждать себя и слушать эту лекцию? Если да, то возможно ли обратить его в нашу веру?) На самом деле, не так легко найти кого-то, кто открыто исповедует идею нетерпимости. Почти все высказываются в пользу толерантности, однако каждый из этих людей, конечно, поторопится добавить, что толерантность отнюдь не означает «терпимость ко всему».

Вот эта последняя фраза о «терпимости ко всему», или не ко всему, и свидетельствует о том, что вопрос толерантности является сегодня актуальной проблемой, а не просто популярной, но банальной темой. Большинство из нас готово — возможно, инстинктивно — проявлять терпимость к другим, но только до той поры, пока эти другие не переступят некую черту. Именно только пока они не переступят эту самую черту. Как объяснил участник одной яростной демонстрации протеста против собрания Партии единой нации (One Nation Party), мы не обязаны терпеть то, что нетерпимо.

С такой точки зрения, идея толерантности является легкой для понимания и осуществления. Однако проблема заключается в том, что при подобном отношении мы упускаем саму суть вопроса. Проявлять терпимость никогда не было легким делом. Толерантность является добродетелью именно потому, что быть терпимым к другим отнюдь не просто. А непросто это потому, что подобный подход требует от нас признавать, принимать, мириться, сносить, прощать, страдать, разрешать, быть снисходительным — «переваривать» и «глотать» то, что мы не можем терпеть, выносить, поощрять и с чем мы никак не можем согласиться. Быть толерантным означает мириться с вещами, которые мы не одобряем, и проявлять терпимость к людям, которых мы не любим, особенно когда у нас есть возможность диктовать им свою волю. Вот почему очень трудно во всем следовать принципу толерантности, у которого гораздо меньше сторонников, чем многие думают. Именно поэтому я счел необходимым привести свои аргументы в защиту толерантности.

Итак, моя цель заключается в том, чтобы аргументировать свою точку зрения. Однако перед тем как я попытаюсь сделать это, хотелось бы немного пояснить, почему данная тема является вполне уместной для аудитории, где большинство выступающих озабочены практическими вопросами политического характера. Уместной эту тему делают нынешние политические обстоятельства, само время, в котором мы с вами живем. За пятьдесят лет, которые прошли со времени принятия Закона о гражданстве (Nationality and Citizenship Act) 1948 года, документа, где впервые официально признавалось гражданство Австралии, в стране произошли глубокие социальные преобразования. Государство, среди населения которого в первые послевоенные годы преобладали подданные Великобритании, стало многонациональной и поликультурной страной. Грандиозный эффект этих изменений невозможно переоценить. На протяжении жизни двух поколений этнический и культурный состав австралийской нации изменился настолько, что это сопоставимо с процессами, которые проходили в Канаде и США, однако в первом случае на это потребовалось три поколения, а во втором — даже более шести. Конечно, Австралия по сути всегда была многонациональной страной, но сегодня состав ее населения отличается большим разнообразием. Если принять это за мерило культурного многообразия, Австралия сегодня является более поликультурной страной, чем когда бы то ни было, более многонациональной, чем могли себе представить ее первые граждане. В таких обстоятельствах возникает очевидный, даже неизбежный вопрос: могут ли люди, настолько отличающиеся друг от друга, сосуществовать в единой политической среде и вместе составлять единое общество? А если могут, то как?

У меня нет сомнений, что этот вопрос уже не раз задавали и отвечали на него по-разному. Эта тема, пусть и неявно, затрагивается в спорах о многообразии культур и иммиграции, которые идут в обществе, в обсуждении проблем коренного населения страны, наконец, в распространенных дискуссиях об индивидуальных чертах и самобытности австралийской нации. С этой фундаментальной проблемой связано много вопросов. Должны ли мигранты ассимилироваться или держаться своих культурных обычаев и традиций? Нужно ли сократить число мигрантов, желающих поселиться в Австралии? Стоит ли контролировать национальный и культурный состав тех, кто хочет въехать в страну на постоянное место жительства? Для некоторых людей этот вопрос формулируется очень просто — как мы можем стать одной нацией (если использовать одно из памятных выражений Пола Китинга [Paul Keating])?

Идея терпимости приобретает огромную актуальность именно сегодня, так как все эти насущные вопросы требуют ответов. Сможет ли такое понятие, как «толерантность», стать нашим руководством в деятельности, направленной на решение данных проблем? На мой взгляд — сможет, и мы должны воспользоваться идеей терпимости в качестве нравственного идеала. Однако я также утверждаю, что сделать это гораздо труднее, чем это готовы признать многие поборники толерантности. Дело в том, что взять эту идею на вооружение означает смириться со многими самыми разными вещами.

Итак, в чем заключаются аргументы в пользу толерантности и что означает взять эту идею на вооружение? В основе наших аргументов лежит тот факт, что мы, люди, очень разные и часто не сходимся во мнениях. Мы различаемся не только внешностью, возрастом, физическим возможностями, уровнем благосостояния, происхождением, но и мировоззрением. Мы придерживаемся различных религиозных убеждений, практикуем (или отвергаем) различные виды деятельности, ценим различные жизненные уклады. Ни один из нас не считает, что из-за своего поведения ему суждено попасть в ад, однако мы часто удивляемся тому, сколько людей вокруг нас неминуемо туда попадет. На самом деле, многие из нас испытывают отчаянное желание остановить этих людей, повернуть их на правильный путь, указать им, куда надо идти или повести их в правильном направлении. У нас разные представления о том, что значит вести правильную, добропорядочную жизнь, и мы очень часто желаем навязать свою точку зрения другим. Шотландский философ Давид Юм очень хорошо выразил эту мысль: «Особенность человеческого разума такова, что он всегда желает овладеть любым другим разумом, находящимся поблизости. Насколько его укрепляет единодушие мнений, настолько шокируют и раздражают разногласия. Именно в этом кроется причина того пыла, с которым некоторые люди вступают в спор, именно поэтому они нетерпимы к возражениям, даже если те сделаны в форме теоретического и беспристрастного высказывания»[2]. Эта особенность человеческой натуры, продолжает он, «какой бы несерьезной она не казалась, на самом деле лежит в основе всех религиозных войн и расколов»[3]. Все мы, хотя и в разной степени, похожи на м-ра Вудхауса, персонажа романа Джейн Остен «Эмма»: «Собственный его желудок не принимал сладкого и жирного, а допустить, что у других что-то может обстоять иначе, нежели у него, он не мог. То, что ему было вредно, представлялось ему непригодным и для всех прочих, и потому он горячо уговаривал всех вовсе отказаться от свадебного торта, а когда это ни к чему не привело, с такою же горячностью старался воспрепятствовать тому, чтобы кто-либо отведал его»[4]. Как же мы можем жить рядом друг с другом, имея такой характер?

Ответ на этот вопрос заключается в принятии идеи толерантности. Сегодня, в общем и целом, эту идею приняли люди во многих обществах. Вольтер однажды задал себе вопрос: «Что такое терпимость?», — и сам же ответил на него: «Это исключительное право человечества. Мы все погрязли в слабостях и ошибках, так давайте же простим друг другу глупости и капризы — это первый закон природы»[5]. Если наши разногласия настолько существенны, а взгляды несовместимы, имеет смысл отложить их в сторону, особенно если мы признаем, что всем нам свойственно ошибаться.

Однако какой бы очевидной не казалась эта точка зрения, такое решение проблемы веками игнорировали в Европе, раздираемой религиозными войнами. Преследования гугенотов во Франции (а католиков в Англии) наглядно демонстрируют, что терпимость долгое время даже не рассматривалась в качестве решения проблемы распрей на религиозной почве. Четыреста лет назад в Нантском эдикте (1598) была провозглашена терпимость ко всем протестантам Франции. Этот закон предоставлял реформистским церквям право на законное существование и содержал в себе различные гарантии этого. В частности одна из таких гарантий заключалась в том, что эдикт «никогда» не мог быть отменен. Тем не менее, впоследствии оказалось, что термин «никогда» означал «вплоть до 1685 года», когда эдикт все же отменили, издав законодательный акт, ознаменовавший собой апогей религиозной нетерпимости[6]. В этом законе были собраны воедино различные декреты Королевского совета, который в течение нескольких предыдущих лет «по-новому истолковывал» и подрывал основные принципы эдикта. К этому времени гугеноты (протестанты католической Франции) уже испытали на своей шкуре новые драконовские правила. В этой связи достаточно вспомнить политику размещения солдат в домах протестантов, которое должно было продолжаться до тех пор, пока последние не перейдут в католическую веру. Лишенным свободы отправления религиозных обрядов, которая раньше принадлежала им по праву, гугенотам также запретили уезжать из Франции. Незавидной участью этих людей была насильственная ассимиляция, хотя королевская власть рассматривала проблему в несколько ином свете: ведь в качестве основания для отмены эдикта она выдвинула положение, что он потерял смысл, так как во Франции больше не осталось протестантов![7]

Как бы то ни было, именно в это время, отмеченное крайней нетерпимостью и опустошительными религиозными войнами, родились первые доводы в защиту толерантности, а также социальные и политические институты, защищающие свободу вероисповедания и признающие значение свободы совести. Один из уроков, которые человечество извлекло из религиозных войн, заключался в том, что нетерпимость к инакомыслию влечет за собой значительные издержки. Репрессивные меры отнюдь не приводили к миру и социальной сплоченности, а только затягивала вражду. Гораздо лучшие результаты достигались с помощью официального введения политики терпимости, которая выражалась в форме большей свободы вероисповедания, а также свободы слова и собраний.

В основе идеи толерантности лежит понимание того, что фундаментальными свойствами человеческой натуры являются различие взглядов и склонность не соглашаться друг с другом. Эти свойства неискоренимы, от них нельзя избавиться — с ними можно только мириться. И верным средством для этого будет терпимость, которая не насилует человеческую природу, а стремится сотрудничать с ней. Если мы различаемся, давайте согласимся с этим и примем это как данность, независимо от характера наших различий. Давайте соглашаться или не соглашаться, какими бы неприятными мы не казались друг другу. Насколько же трудно это осуществить?

Во Франции XVI века и других европейских странах добиться подобных отношений между людьми оказалось очень сложно. Хотелось бы отметить несколько причин, обуславливающих такую ситуацию в обществе. Хотя обычно мы склонны считать себя образованнее, просвещеннее и, в целом, гораздо приятнее наших дальних предков, я не согласен с утверждением, что мы являемся лучше или, может быть, терпимее, чем они. Причины, которые сделали толерантность столь недосягаемой, интересны и поучительны.

Одна из причин касается целей и стремлений тех, кто находился у власти. Несмотря на то, что в основе разногласий XVI века лежали религиозные убеждения, а большинство споров и дебатов по поводу веротерпимости затрагивали область теологии, соображения, вызвавшие к жизни эти дебаты, особенно в Англии и Франции, были сугубо политическими. Правящие круги интересовали не столько тонкости христианской теологической системы, сколько установление и безопасность границ развивающихся государств, а также решение вопроса о положении церкви в обществе. Другими словами, они были озабочены вопросами национального единства. Идея веротерпимости представляла проблему, так как предусматривала существование религиозных различий в границах одной страны. Однако в Европе того времени, все еще являвшейся скоплением разрозненных провинций, каждая из которых имела свой диалект, обычаи и правовую систему, мысль о том, что национальное единство возможно без единства в вере, выглядела просто невероятной. Во Франции Король-Солнце (Людовик XIV) сначала попытался добиться единообразия религиозных убеждений, соблазняя людей принять католическую веру — например, предоставляя им отсрочку от выплаты долгов в качестве вознаграждения за переход из протестантизма в католичество. Однако, в конечном счете, весьма ограниченный успех подобного подхода побудил власти перейти к более жестким мерам и репрессиям против тех, кто не хотел отречься от своей веры. Тем не менее, решающая мотивация, если не оправдание, таких мер лежала скорее в области политики, нежели религии — это было стремление к политическому единству.

Другое препятствие на пути распространения толерантности заключалось в том, что далеко не было очевидно, что такая политика не будет иметь своих издержек. Наоборот, власти боялись, что подобный подход может оказаться достаточно опасным. Как отмечал историк Дж. У. Ален (J.W. Allen), в то время существовало

широко распространенное мнение о наличии здравого смысла в деятельности правительства, направленной на поддержку истинной религии и подавление опасных заблуждений и попыток инакомыслия; существовала точка зрения, что единство в вере было необходимым для национального единства и безопасности; существовали опасения, что терпимость к различиям в религиозных убеждениях приведет к разрушению нравственных норм в обществе; кроме этого существовала тенденция рассматривать инакомыслящих как моральных извращенцев[8].

Томас Мор считал оправданным, что в его Утопии каждому человеку разрешалось исповедовать свою религию, но в реальной жизни он опасался не только религиозных проповедей, но и насилия со стороны еретиков[9]. Таким образом речь шла не только о религиозных или нравственных убеждениях, но и о сфере общественного порядка. Действительно, проявление терпимости к сектам может стать опасным, так как многие из них отнюдь не отличаются толерантностью. Например, анабаптистов преследовали, пожалуй, не столько за религиозное инакомыслие, сколько за то, что они были революционерами с социальной точки зрения. Гугеноты представляли опасность не просто из-за нонконформизма, а в связи с тем, что они являлись мощной политической партией, которая только отчасти была религиозной. Часть членов этой партии твердо придерживалась теории политического кальвинизма, в основе которого лежало убеждение, что правитель обязан насаждать и укреплять истинную кальвинистскую веру, а также силой подавлять всех еретиков и идолопоклонников[10].

Таким образом, препятствия на пути введения веротерпимости были связаны с идеей национального единства и (возможной) нетерпимостью со стороны тех социальных групп, которые требовали толерантного отношения к своей вере, однако сами проявлять терпимость не желали. Короче говоря, для слишком многих издержки политики толерантности являлись совершенно неприемлемыми.

Сегодня, в конце 1990-х годов, все эти соображения, на первый взгляд, не выглядят актуальными для Австралии, однако, это не так — по многим причинам. Хотя наше общество и не отягощено религиозными распрями, характерными для Европы XVI века, мы, тем не менее, сталкиваемся с не менее значительной проблемой — этническими и культурными различиями. В то же время имеющиеся у нас методы разрешения подобных ситуаций недалеко ушли от тех, с помощью которых четыреста лет назад пытались преодолевать свои трудности европейцы, — это репрессивные меры, ассимиляция и толерантность. Перефразируя Ленина, который позаимствовал строчку из книги Чернышевского, мы стоим перед насущным вопросом: что же делать?

Отвечая на этот вопрос, я утверждаю, что идея толерантности как социальной установки, практики и нормы вновь нуждается в утверждении. Однако теперь необходимо пояснить, зачем это нужно и что это означает применительно к современным реалиям. В публичных дискуссиях мы должны снова подчеркнуть актуальность политики терпимости, ибо если этого не сделать, возникнет опасность забыть или недооценить тот факт, что как основой, так и наиболее важным достижением нашего общества является свобода. Толерантность же и призвана защищать свободу. В XVI веке поборники этой идеи были озабочены, прежде всего, свободой вероисповедания. Сегодня идея толерантности позволяет защитить или признать нашу свободу жить по своим принципам — т.е. руководствоваться различными религиозными, национальными и культурными традициями, или не следовать никаким определенным традициям вообще (если это, конечно, возможно). Имея наклонности диктовать другим, как следует жить (есть ли хоть один среди нас, кому никогда не советовали бросить курить или сбросить вес?), мы легко перестаем обращать внимание на то, на каком уровне наши институты и нормы поддерживают свободу быть разными — единолично или в сообществе с другими.

Однако, что нужно сделать, чтобы снизить вероятность такого исхода? С моей точки зрения, здесь есть что позаимствовать из исторического опыта Европы. Тогда главными препятствиями на пути внедрения в сознание людей идеи толерантности были озабоченность государственной власти проблемой национального единства и непомерные амбиции религиозных сект. А разве не те же самые препятствия лежат сегодня на нашем пути? Я думаю, что это именно так, хотя они принимают другие формы. Мы живем не в то время, когда создание и становления государства является серьезной проблемой, однако современный вариант этого препятствия заключается в нашей озабоченности социальным единством и сохранением национальной идентичности. Это проявляется и в риторике правительства, и в том, что постоянно поднимается «вопрос» о национальной идентичности австралийцев, а с разных сторон политического спектра звучат нескончаемые требования сохранить «австралийскую самобытность». Громче всего раздаются призывы к единству. В феврале 1992 года в программном выступлении «Единая нация» («One Nation») тогдашний премьер-министр Австралии Пол Китинг заявил, что «все наши усилия должны быть направлены на единение страны»; что «наиболее успешные общества известны своим единством»; что наилучшими политическими принципами являются принципы, «возвращающие нам понимание нашей цели»; и что Австралия, которую мы стремимся создать, — это «страна, составляющая единую нацию»[11].

Хотелось бы в этой связи отметить, что к подобным настроениям и призывам — а их ни в коей мере нельзя рассматривать как характерные исключительно для риторики Лейбористской партии, — необходимо относиться с большей долей скептицизма, чем это делается сейчас. Более того, по ряду причин нам следует быть осмотрительными с теми, кто навязывает идею единства. Начнем с того, что необходимо понимать, насколько опасным может оказаться стремление к единству в обществе, где люди расходятся во мнениях. Действительно, ничто так не разделяет, как стремление к единению, — это наглядно и неоспоримо продемонстрировал политический опыт последних полутораста лет. Слишком часто люди, ратующие за единство, на самом деле заинтересованы в единообразии, т.е. соответствии всех придуманному ими идеалу.

С моей точки зрения, наиболее успешные общества — это общества свободные, и они известны отнюдь не единством, а многообразием. Они не объединяют все свои усилия для решения какой-либо одной определенной задачи, а решают много задач сразу. Люди в этих странах не имеют какой-то одной цели — у них много различных целей. Они не озабочены тем, чтобы стать одной нацией, так как прекрасно осознают, что стоит за такими заявлениями — бесстыдная риторика политической элиты, которая стремится внушить людям, что ее представители едины с народом.

Опасность подобных призывов заключается не в их содержании, оно там попросту отсутствует, а в том, на что они толкают людей. В первую очередь, эти заявления побуждают к попыткам определить и сформировать национальную идентичность, так как такая идея легко прокладывает себе дорогу, маскируясь под стремление к идеалу социального единства. Политики, направленной на поиски национальной идентичности, безусловно, следует избегать — это наглядно демонстрирует вся история Балкан, полная бесконечных споров об этнической принадлежности и территориальном наследстве. В то же время очевидно, что национальная идентичность не может быть врожденной, исконной, постоянной или даже особенно продолжительной. Ведь отличительные черты, характерные для британца, малазийца, индуса или австралийца, не могут оставаться неизменными, так как испытывают влияние времени и места их жительства. Тем не менее, постоянные призывы к единству нации побуждают нас считать, что мы сможем найти национальную идентичность, или верить на слово людям, говорящим о такой возможности.

Все это может закончиться очень плохо — и не потому, что является полной чушью, а потому, что провоцирует искушение облечь эту идентичность в некую форму и начать ее контролировать. В нашей ситуации подобный подход побуждает кое-кого диктовать нам, что значит быть настоящим австралийцем, т.е. на каком языке разговаривать, каких выбирать соседей и даже за какую команду болеть во время соревнований по крикету. Кроме того, кто-нибудь обязательно попытается ограничить возможность смотреть новозеландские «мыльные оперы» или повысить цены на компакт-диски с фильмами иностранного производства, аргументируя это тем, что подобные меры защитят «австралийскую самобытность». Все это способно отучить людей заниматься своим делом, к чему в основном и призывают сторонники идеи толерантности.

Короче говоря, одним из главных препятствий на пути внедрения терпимости к другому мнению в сознание людей является национализм. Трудности установления толерантных отношений в XVI веке, возможно, были обусловлены тем, что энергия большинства людей была направлена на становление государств в тех границах, которые мы имеем сегодня. При подготовке Вестфальского мира 1648 года политические интересы основных держав — его участниц лежали в сфере проведения границ, которые должны были обособить регионы, обладающие территориальным суверенитетом. Такая задача потребовала исключительного политического мастерства, так как вопрос стоял ребром — кто войдет в данное государство, а кто нет. Толерантность же является достоинством открытых обществ, которые спокойнее относятся к свободному передвижению людей и товаров через границы (для тех, кому нужно объяснение, отметим, что Амброз Бирс [Ambrose Bierce] определил границу как воображаемую линию, отделяющую воображаемые права одного народа от воображаемых прав другого[12]). Наконец, такое качество, как терпимость, чаще всего можно обнаружить в обществах, которые устойчивы к планированию и контролю.

Однако настойчивым стремлением к национальному единству препятствия на пути внедрения толерантности в нашу жизнь не исчерпываются. Другой не менее важной помехой является поведение сект или меньшинств и то отношение, которое они могут вызвать к себе. В XVI веке негативное отношение к религиозным меньшинствам и инакомыслящим было вызвано опасением, что они могут стать причиной общественных беспорядков, так как их внешние требования терпимости являлись ширмой для куда менее добропорядочных устремлений. Зададимся вопросом, насколько это относится к современным меньшинствам или, по крайней мере, к системе, которая оказывает им поддержку.

Я полагаю, что в настоящее время в каком-то смысле мы столкнулись именно с такой проблемой. Некоторые из тех, кто наиболее громко призывает к терпимости, успешно продемонстрировали, что сами, к сожалению, лишены ее, так как пытаются заставить замолчать людей, несогласных с ними, а также яростно выступают против лиц, защищающих или слушающих последних. Проблема здесь даже не в том, что такое поведение само по себе далеко от норм толерантности, а в том, что оно затрудняет внедрение этой идеи в сознание людей и нашу жизнь. Чтобы идея толерантности работала, люди должны усвоить, что терпимость надо проявлять не просто к вещам, которые, по их мнению, являются сносными, а к тому, что они считают невыносимым. Если этот принцип не принять, идея толерантности полностью проигрывает, ведь терпимость нужна не для того, чтобы мириться с тем, что нам нравится, а для того, чтобы спокойно воспринимать вещи, для нас неприемлемые. Подобно тому, как в XVI веке секты являлись препятствием для внедрения норм терпимости в повседневную жизнь, так как очень часто само их существование создавало угрозу для общественного порядка, сегодня некоторые группы людей предают идеи толерантности, привлекая к себе слишком много внимания благодаря беспорядкам, вызванным их нетерпимым поведением.

Однако нетерпимое поведение является только одним из аспектов (хотя и очень драматичным) того, как деятельность некоторых групп в современной политике мешает распространению норм толерантности. Существует и более общая проблема, и она заключается в том, что такие группы — здесь в частности я имею в виду этнические группы — участвуют в политическом процессе в качестве «актеров первого плана». Такая ситуация породила в обществе впечатление, что государственные фонды и ресурсы наиболее щедро распределяются именно на основе этнической принадлежности. Даже если не упоминать факты использования государственного финансирования для привлечения на свою сторону голосов этнических общин, что является причиной возникновения «коррупции низшего уровня, окопавшейся в политической системе» (по меткому выражению профессора Ержи Зубржицкого [Jerzy Zubrzycki][13]), подобная практика вряд ли способна побудить австралийцев проявлять терпимость к членам этнических групп, не говоря уже о какой-либо симпатии к национальным меньшинствам. Действительно, трудно проявлять терпимость к людям, которых подозреваешь в корысти и незаконном извлечении выгоды, а уж симпатизировать им невозможно и подавно. Это утверждение совсем не является обвинением, выдвинутым против этнических элит, ведь они просто рационально отреагировали на стимулы к так называемой «погоне за рентой», которые им предложили. Скорее оно критикует господствующие политические круги, придумавшие подобные льготы ради своей собственной выгоды. Еще ужаснее сознавать то, что, во-первых, никаких «голосов этнических общин» в природе не существует (так как политические пристрастия внутри этих общин распределяются точно так же, как и в обществе в целом), а, во-вторых, громадное большинство представителей национальных меньшинств не участвуют в этих процессах. Их изображают членами каких-то политических групп, если угодно, сект, в то время как они являются обычными гражданами, которые отличаются от нас происхождением и (иногда) живут в соответствии с другими обычаями.

Если это верно, тогда одно из препятствий для установления толерантности в качестве нормы поведения заключается в том аспекте многонациональной политики, который способствует внедрению этнических групп в политическую жизнь общества. В то время как отдельные результаты подобной политики, например, помощь в обучении детей иностранным языкам, заслуживают одобрения, другие вещи, такие как финансирование этнических танцевальных ансамблей и поэтов, выглядят просто абсурдными. Действительно, некоторые аспекты такой политики, например, финансирование этнических органов самоуправления, возможно, является даже пагубным делом, поскольку эти меры неоправданно повышают статус лидеров национальных меньшинств, ухудшая в то же время отношение к представителям этих меньшинств в обществе.

Наконец, на пути к установлению идей толерантности мы сталкиваемся с серьезным препятствием в лице тех многочисленных поборников терпимости, которые осуждают критиков культурного плюрализма, приписывая им точку зрения, направленную против национальных меньшинств, и даже расистские взгляды, основанные на предубеждениях и предрассудках. Самым очевидным доказательством этого является тот факт, что термин «ассимиляция» стал бранным словом и превратился в понятие, которое можно защищать только на свой страх и риск. Несомненно, в свободном обществе нельзя понуждать кого-либо жить в соответствии с обычаями, которые кажутся ему чуждыми, и на планете вполне достаточно места, чтобы мы могли жить так, как хотим. Тем не менее, возможно, стоит отметить, что государственная политика, враждебная или безразличная к идее ассимиляции, является не менее проблематичной с моральной точки зрения. Рамеш Такур (Ramesh Thakur) хорошо пояснил этот момент, излагая аргументы против идеала «мозаичного общества», принятого в Канаде, и сравнивая его с американской идеей «плавильного котла». Он утверждал, что, в конце концов, первая идея унижает достоинство иммигрантов, которые хотят стать полноценными членами общества, но вынуждены до самой смерти оставаться «экспатриантами». «Заявляя враждебное отношение к ассимиляции в качестве официальной точки зрения, власти Канады заставляют приезжих чувствовать себя экспатриантами, а не иммигрантами. Идея "мозаики" становится изощренным политическим инструментом в руках "настоящих" канадцев, позволяющим им дистанцироваться от новых претендентов на гражданство»[14]. Лично я не думаю, что ассимиляция является наилучшим политическим курсом, однако нам следует не так рьяно осуждать тех, кто так считает.

Если все обстоит именно так, продвижение к обществу, где господствует большая толерантность, произойдет гораздо скорее, когда мы найдем способ исключить из правовой и политической практики такие категории, как расовая и этническая принадлежность. В этом качестве они не уместны, обманчивы и даже чреваты опасностью. До настоящего времени ни одна из политических партий не выказала стремления сделать это. (Правда, Партия единой нации заявила, что хочет осуществить подобные действия, но, с моей точки зрения, это утверждение отдает лицемерием, так как сделано на языке запретов и оперирует категориями австралийской национальной идентичности.) Так что эта задача все еще ждет своего решения.

Однако если толерантных отношений так трудно добиться, что это вызывает возражения в обществе, может, стоит взять паузу? Возможно, норма толерантности вовсе не является тем, что нам так рекламируют, или представляет собой просто нереальную цель? Может быть, из выводов, к которым мы пришли, следует извлечь еще один урок? Например, что разные люди просто не могут сосуществовать вместе и мы не должны заставлять их делать это? Или что подобная задача не имеет решения, если мы не примем на себя обязательства разделять какие-то общие фундаментальные ценности? Или что толерантность не является достаточной мерой, потому что такой подход предполагает вялое согласие жить в плохих условиях? Позвольте мне в заключение высказать несколько мыслей по поводу этих возражений.

На возражение о невозможности для разных людей сосуществовать вместе я просто отвечу, что история человечества дает нам много примеров обратного. Мы знаем множество случаев, когда народы, придерживающиеся разных традиций, мирно жили бок об бок, хотя в то же время существует, к сожалению, достаточно примеров преследования одних людей другими. Такие известные мыслители, как Вольтер и лорд Актон, утверждали, что свободы и мира легче достичь, если в обществе существует многообразие. Вольтер изложил суть дела с характерной для него прямолинейностью, отметив: «Если в обществе господствуют две религии, их представители перережут друг другу глотки; если там существует тридцать религий, люди будут жить в мире»[15].

Есть еще одна вещь, которую необходимо подчеркнуть. Неверно, что для установления атмосферы толерантности требуется всего лишь готовность страдать, а также мириться с дурными поступками — или безнравственностью, или несправедливостью, или некомпетентностью. Все как раз наоборот. Терпимость требует от людей спокойно относиться к расхождению во мнениях и многообразию взглядов, а вовсе не к преступлениям или безответственности.

Что же касается обязательства разделять «общие» взгляды на какие-то существенные ценности, с моей точки зрения, это значит требовать слишком многого. Убедить людей согласиться с какими-либо убеждениями или принять какое-либо обязательство, конечно, можно, но это сработает только в том случае, если группа людей будет небольшая, а обязательство — нестрогим и необременительным. Чем многочисленнее общество, тем больше в нем разброс мнений. Мы просто созданы так, что склонны смотреть на мир по-разному. По этой причине ни одна религия не преуспела в своем распространении без внесения разнообразия в свои догматы. Одним из самых простых обязательств, которое необходимо взять на себя, хотя, я настаиваю, и это достаточно трудно, является обязательство проявлять терпимость. Такой подход, безусловно, является самой приемлемой основой для формирования социального единства, которую только можно себе представить.

Тех, кто еще сомневается в этом, я постараюсь убедить, процитировав слова Конфуция. Когда Цзы Чжан спросил Конфуция о человеколюбии, Учитель ответил следующее: «Тот, кто способен проявлять в Поднебесной пять [качеств], является человеколюбивым. [Это] почтительность, обходительность, правдивость, сметливость, доброта. Если человек почтителен, то его не презирают. Если человек обходителен, то его поддерживают. Если человек правдив, то ему доверяют. Если человек сметлив, он добивается успехов. Если человек добр, он может использовать других». [16]

Дискуссия[публикуется с сокращениями]

<...>

Вопрос: Можно мне высказать одну мысль и задать вопрос? Меня заинтересовало то, что вы говорили об ассимиляции. Но эти слова прозвучали очень общо, и интерпретировать их можно по-разному, а потому необходимо рассматривать понятие ассимиляции в контексте нашей истории. С моей точки зрения, ассимиляцией можно назвать процесс, когда мы насильственно заставляли коренных жителей Австралии стать членами общества, которое, по нашему мнению, было для них наилучшим. Когда-то я читал речь Кима Бизли-старшего (Kim Beazley Senior), произнесенную в 1961 году. В этой речи он сказал, что даже несмотря на свое неприятие апартеида апартеид для него является более нравственным, чем ассимиляция, так как политика апартеида дает людям право на свою собственную культуру, а ассимиляция им в таком праве отказывает. Поэтому мое негативное отношение к слову «ассимиляция» связано с нашей общей историей, и именно это препятствие, как мне кажется, мы должны преодолеть.

Теперь я хотел бы задать вопрос на другую тему. Каким образом нам двигаться к обществу, где отношения между людьми являются толерантными? Вы упомянули религиозную нетерпимость и рассказали, как религия стала силой, разделявшей людей и принуждавшей их принять другую веру. Недавно я прочитал книгу «Религия: чего недостает в искусстве государственного управления» («Religion: the Missing Aspect of States Craft»). В ней ряд историков рассуждает о различных религиозных группах, которые способствовали преодолению враждебности, например между Францией и Германией после Второй мировой войны, а также на Филиппинах и т.д. Как вы рассматриваете религию в этом аспекте? Как силу, помогающую нашему движению к более толерантному обществу или мешающую этому движению?

Кукатас: Позвольте мне сначала остановиться на вашем комментарии, а потом я постараюсь ответить на вопрос. Согласен, с термином ассимиляция, на самом деле, связано многое, так как это слово описывает не только определенную практику и идею, но и политику, имеющую очень долгую историю. Однако, с моей точки зрения, история с аборигенами несколько сложней и не исчерпывается насильственной ассимиляцией: в 1930-е годы многие аборигены утверждали, что им как раз не позволяют ассимилироваться. Они считали, что государственная политика была несправедливой, отказывая им в праве стать частью австралийского общества. Поэтому, я считаю, нам нужно найти золотую середину, чтобы позволить беспрепятственно ассимилироваться тем, кто этого хочет. В то же время, мы должны признать, что существуют люди, просто желающие жить по-другому и следовать своим собственным традициям и обычаям. С моей точки зрения, вся история подобной политики наглядно демонстрирует, как этого трудно добиться: ведь политическая линии все время колеблется от одной крайности к другой. Золотую середину найти очень нелегко — это одна из идей, которые я попытался развить в моей лекции, рассматривая проблему ассимиляции.

Что же касается вопроса о том, сможет ли религия помочь в этом отношении, я думаю, ответ на него будет более двойственным и противоречивым, и вот по какой причине. С одной стороны, в религии есть многое, что способствует толерантности, так как религия как правило призывает к терпимости. Во всяком случае, христианство проповедует эту идею — и ислам, безусловно, проповедует, ведь в нем очень сильны и подробно описаны идеи терпимости. Это не означает, что церковь всегда действовала подобным образом, но тем не менее. Проблема с религией заключается в том, что она способна объединить громадное количество людей в одну сплоченную группу, представляющую большую силу, поэтому у политиков, у элиты всегда возникает искушение взять ее под контроль и использовать для достижения своих целей. Это одна сторона проблемы.

Вторая сторона проблемы — зеркальное отображение первой. На этот раз уже религиозные лидеры, вставшие во главе мощной группы людей, сталкиваются с соблазном опереться на нее и войти в политику. По моему мнению, именно в этом кроется причина того, что идеи толерантности не всегда приживаются в сильном государстве, большой стране. Так что роль религии всегда будет смешанной. Те, кто следует определенным религиозным традициям, должны стремиться к толерантности, хотя я не советую обольщаться в этом вопросе.

Вопрос: Возможно, ваша лекция самая объективная из всех, которые я когда-либо слушал, но, тем не менее, существует один аспект, по поводу которого я хотел бы задать вопрос. Он касается национального государства. Совершенно ясно, что процесс создания национального государства сопряжен с известной долей принуждения, и вы выступаете за абсолютный индивидуализм, что, безусловно, является прекрасным идеалом. Однако насколько я могу судить об истории, единственные общности людей, где развиваются идеи толерантности, хотя, конечно, не во всех сферах, — это национальные государства. В противном случае мы будем иметь разрозненные группы и племена, враждующие друг с другом. Если вы хотите четко обозначить границы этого национального государства, вам будут необходимы единые для всех законы и, возможно, какие-то общие ценности, но ведь очень трудно определить, какие из этих ценностей следует сделать общепринятыми. Может быть, вы попытаетесь определить их? Согласны ли вы на единую правовую систему, или считаете, что некоторые группы, например аборигены, должны иметь свою собственную? Считаете ли вы, что от лица некоторых групп могут выступать невыборные представители, так как эти группы совсем не знакомы с институтом выборов? Я, например, думаю, что национальное государство, какой бы ужасной не была история его создания, является единственным государственным образованием, в котором нам хотя бы разрешено говорить о концепции толерантности.

Кукатас: Насколько я понимаю вашу мысль, вы считаете, что я слишком критикую национальное государство, так как без него мы не смогли бы достигнуть толерантности. Ведь для установления идей толерантности нужны определенные предпосылки, например, единая правовая система, система представительства всех граждан во власти, и, не имея этих вещей, мы просто не способны достичь терпимого отношения к другим. Я не согласен с вами в этом вопросе по многим пунктам. Во-первых, национальные государства появились сравнительно недавно. Кроме этого, еще до появления подобного объединения, люди умели мирно сосуществовать друг и другом и действительно сосуществовали, причем это касается всех типов общественных формаций. Национальное государство появилось где-то в XVI веке, но и до этого, естественно, во всех обществах существовали какие-то организации людей, административно-территориальные единицы. Давайте посмотрим на средневековую Испанию, где мирно сосуществовали мусульмане, евреи и христиане, или Древнюю Грецию, и мы увидим, что такое сосуществование возможно во всех типах политических образований.

Ваше утверждение о том, что для таких вещей, как, например, единая правовая система, необходимо национальное государство, также не вполне верно. На самом деле, та правовая система, в которой мы живем сегодня, выходит за рамки национального государства и появилась раньше, чем любое из существующих национальных государств. Если рассматривать ее с точки зрения общего права, эта система не признает границ. Даже говоря о законодательстве, мы видим, что в любом из нынешних национальных государство сосуществует множество различных юрисдикций. В них есть штаты, органы местной власти, провинции. Там существуют разные юрисдикции, поэтому существование правовой системы не обязательно требует какой-то единой схемы или конструкции, характерной именно для национального государства.

Однако из всего этого отнюдь не следует, что мы должны избавиться от национального государства, что оно не способно выполнять никаких полезных функций, что можно вообще не иметь национального государства. В основе моей лекции лежит не предложение избавиться от национального государства, а напоминание о необходимости быть предельно осторожными и учитывать, какую власть оно может приобрести. Так как, будучи современным институтом, национальное государство сумело в последние годы сосредоточить в своих руках очень много властных полномочий; на протяжении нескольких веков мы, либеральные общества, пытались найти способы ограничить его власть, поставить препятствия на пути бесконтрольной деятельности правительства. Мне особенно приятно говорить сегодня об этом сегодня, ведь я выступаю в качестве гостя Сената, который является одним из наиболее важных учреждений, ограничивающих полномочия национального государства и не позволяющих власти сосредоточиться в одних руках. Наоборот, власть необходимо разделить, и не только между различными институтами внутри парламентских систем, но и между штатами, регионами и другими образованиями. Так что я готов принять некоторые из ваших утверждений, но со многими из них не согласен.

Вопрос: Выслушав ваши аргументы, я вспомнил пример другой политической риторики, призывающей к республиканской форме политического устройства, при которой глава государства является «одним из нас». Не могли бы вы прокомментировать это в свете тех тем, которые были затронуты сегодня?

Кукатас: Похоже, этот вопрос предоставляет мне возможность дать заранее подготовленный ответ, ведь Билл прекрасно знает, что я — монархист. Будучи, по сути, очень открытым и толерантным человеком, я считаю многих людей «одними из нас», и более чем счастлив считать «одной из нас» королеву Елизавету. Если же говорить серьезно, с моей точки зрения, необходимо осторожно относиться к людям, которые утверждают, что мы должны уважать тех или иных людей, восхищаться ими и призывать их во власть только на том основании, что они являются «одними из нас». Почему тот факт, что кто-то является «одним из нас», должен иметь такое большое значение? Я понимаю, что это может иметь значение в личных отношениях. Например, я даю моему сыну карманные деньги — крайне редко, но даю — потому что он являются частью меня самого, частью моей семьи, но почему нужно придавать этому факту решающее значение, когда мы ищем человека для занятия государственного поста? Мне никогда не казалось это веским доводом.

Вопрос: Вы сказали, что cлово «толерантность» слишком расплывчато и всякий раз нуждается в определении, и сами определили его как готовность принять многообразие чужих взглядов. Следуя вашей логике, таким понятиям, как «идентичность» и «единство», также необходимо дать определения, чтобы они получили конкретный смысл. А поэтому, с моей точки зрения, неверно считать их просто бранными словами. Если под единством понимать однородность, то это, возможно, и плохое слово. Однако если под национальной идентичностью понимать терпимость к многообразию, наличие такой национальной идентичности — это вовсе не плохо. По моему мнению, проблема, на самом деле, заключается в том, что у нас в этом смысле нет идентичности на национальном уровне, т.е. наша идентичность не существует на двух уровнях — уровне национального единства и уровне многообразия различных групп. Пока мы говорим о национальной идентичности в смысле однородности. Но если мы будем говорить об идентичности в смысле разнообразия, это может стать, в некотором роде, решением проблемы. Я считаю ошибочным полагать, что мы существуем только на одном из двух уровней, ведь мы существуем и как общность, и как многообразие. Весь вопрос в том, чтобы эти уровни были совместимы.

Кукатас: Я полностью согласен с вашим утверждением, и я вовсе не имел в виду, что «единство» является бранным словом. В конечном итоге, я как раз и хотел сказать, что, если нам действительно необходимо какое-либо единство, то толерантность может стать неплохой основой для его достижения, а опасаться мы должны такого толкования единства, которое подразумевает нашу однородность. Я не хотел бы заострять слишком много внимания на этой мысли, так как не желаю быть несправедливым к тем, кто говорит о единстве, ведь, на деле, большинство этих людей признает наиболее очевидные истины, т.е. то, что мы различаемся по самым разным параметрам. Я просто пытаюсь убедить людей не слишком увлекаться этой идеей, ведь, говоря о единстве, так просто перейти на язык исключений. Как только кто-то начинает говорить о «нас», о том, кто «мы» такие, естественным результатом таких рассуждений станет выявление и «других», которые не похожи на «нас», а потому для «нас» опасны. Рассуждать о единстве на основе толерантности в высшей степени приемлемо, так как толерантность является традицией, разделяемой всеми нами и объединяющей нас.

<...>

Вопрос: Мне сейчас пришло в голову, что все, о чем вы сегодня говорили, касается общества, живущего в мирное время, общества, которое не подвергается воздействию стресса в экономическом или военном смысле. Однако, проблема заключается в том, что подобное общество, к которому, я полагаю, все мы стремимся, вероятнее всего расколется или, по крайней мере, испытает стресс при нападении извне, другими словами, в случае войны. Каковы пределы принуждения со стороны национального государства или, например, правовой системы в отношении толерантности с учетом печальных событий, которые происходили в прошлом и могут произойти снова?

Кукатас: Я понял вашу мысль. Вы хотите сказать, что избыток толерантности в какой-то степени может сделать наше общество более уязвимым. Я часто обсуждал эту проблему с друзьями и коллегами, и моя позиция по данному вопросу всегда оставалась более или менее одинаковой. Я считаю, что в этом заключается один из рисков, с которыми мы сталкиваемся, живя в свободном обществе. Одним из видов издержек жизни в свободном обществе, если это можно назвать издержками, является то, что подобное общество легче разрушить. В качестве альтернативы или одного из возможных решений этой проблемы можно предложить принять более жесткие законы или правила поведения, расширить полномочия полиции, укрепить власть государства и т.д. Однако в этом случае вы рискуете ввести в ваше общество именно те нормы, от которых вы хотели его защитить, которые подрывают ваш идеал свободного общества. Так что же делать? Что вы предпочитаете — позволить разрушить ваше общество тем, кто пытается это сделать, или, по сути, разрушить его самим? Моя позиция в этом вопросе неизменна и заключается в том, что свободные общества должны мириться с подобными рисками. Свободные общества всегда рискуют больше в случае, скажем, террористических актов, потому что это открытые общества. Люди в этих странах могут передвигаться свободно, въезжать и выезжать из них. Следует ли нам согласиться с таким положением вещей? В конечном итоге, я считаю, что да, следует. Опасно ли это? Я даю утвердительный ответ и на этот вопрос. Жить на свободе, до некоторой степени, означает подвергаться опасности.


[1] Настоящая работа была прочитана в рамках курса лекций в Сенатском департаменте Парламента Австралии 24 июля 1998 года. Я хотел бы выразить благодарность Филиппе Келли (Philippa Kelly) и Уильяму Мейли (William Maley) за их многочисленные полезные замечания и предложения, сделанные при ее подготовке.

[2] Hume D. Of Parties in General // Hume D. Political Writings / Ed. with Introduction and Notes by S.D. Warner, D.W. Livingston. Indianapolis: Hackett, 1994. P. 161–162.

[3] Ibid. P. 162

[4] Austen J. Emma. St. Ives, NSW: Softback Preview, 1996. P. 13–15.

[5] Voltaire. Toleration // Philosophical Dictionary / Ed. and transl. by T. Besterman. Ringwood, Vic.: Penguin, 1986. P. 387.

[6] Labrousse E. Bayle / Trans. by D. Potts. Oxford: Oxford University Press, 1983. P. 1.

[7] Именно в этих обстоятельствах значительное число французских протестантов (более 250 тысяч) с неохотой приняли решение покинуть Францию и обосноваться в различных протестантских странах в Северной Европе. Для описания этих людей стал использоваться термин «The Refuge»; отсюда образовалось слово «беженец» (refugee), означавшее «человека, ищущего убежища в чужой стране по причине религиозных или политических преследований».

[8] Allen J.W. A History of Political Thought in the Sixteenth Century. London: Methuen, 1961. P. 77.

[9] См. в частности его «Диалог о ересях» в кн.: More T. Utopia and Other Writings / Selected and ed. by J.J. Greene, J.P. Dolan. N.Y.: Meridian Classic, 1967. P. 196–216.

[10] См.: Allen J.W. Op. cit. P. 303.

[11] One Nation: Speech by the Prime Minister, The Honourable P.J. Keating MP, 26 February 1992. Canberra: Australian Government Publishing Service, 1992. P. 15–16.

[12] См.: The Devil’s Dictionar. N.Y.: Peter Pauper Press, 1958.

[13] Цит. по: Canberra Times. 1998. June 30. P. 2.

[14] Thakur R. From the mosaic to the melting pot: cross-national reflections on multiculturalism // Multicultural Citizens: the Philosophy and Politics of Identity / Ed. by C. Kukathas. Sydney: Centre for Independent Studies, 1993. P. 131.

[15] Voltaire. Op. cit. P. 390.

[16] The Analects of Confucius / Transl. and Notes by S. Leys. N.Y.: Norton, 1997. P. 86 (приношу свои извинения за небольшое исправление).

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.