Лосев, «Меандр»: «открывайте где придется»

Перемещен из Северной и Новой  
Пальмиры и Голландии, живу  
здесь нелюдимо в Северной и Новой  
Америке и Англии. Жую  
из тостера изъятый хлеб изгнанья  
и ежеутренне взбираюсь по крутым  
ступеням белокаменного зданья,  
где пробавляюсь языком родным.

«Меандр» – это книга мемуаров Льва Лосева, собранная уже после его смерти издателями – С. Гандлевским и А. Курилкиным (М.: Новое издательство, 2010. 428 с.). Составители решали непростую задачу – как выбрать и объединить файлы, оставшиеся, как это обычно случается, в нескольких авторских вариантах. (Принципы отбора составителями описаны, и я не буду на них останавливаться).

Наверное, любой из постоянно пишущих подтвердит, что нередко сам долго не может решить, какой из вариантов предпочтителен для печати. Лосев, безусловно, относился к тексту в высшей степени ответственно – и как редактор, и как филолог, и как поэт. Многовариантность, как можно думать, отражает его предельную требовательность к себе.

Том, о котором идет речь, состоит из двух основных частей: первая – «Про Иосифа» – это воспоминания о Бродском, которые автор сам успел подготовить к печати, и вторая – ее Лосев и предполагал назвать «Меандр» – это рассказы о себе, о детстве, о родителях, о близких друзьях – преимущественно друзьях молодости и ленинградских поэтах так называемой «филологической школы».

Много потеряет тот, кто отнесется к «Меандру» либо как к еще одной книге воспоминаний о Бродском, либо как к еще одной книге о неподцензурных питерских литераторах 60-х – начала 70-х гг. Все это там есть, но доминантой всё же является, как мне кажется, интонация сдержанной грусти и самоиронии, освещающая все вошедшие книгу тексты.

Редко когда мемуарист так основательно прячет за невидимые кулисы самого себя, что читателю остается на свой страх и риск реконструировать Льва Лифшица (псевдоним был необходим, поскольку отцом Льва Владимировича был известный и весьма популярный советский поэт Владимир Лифшиц).

Свои воспоминания сам Лосев назвал «Меандр. Рассказ самому себе», притом вторую главу, состоящую из одного абзаца, назвал «Главы второй не будет». Там сказано следующее:

«Я пишу не книгу – с началом, серединой и концом, а рассказываю себе то, что вспоминаю. Я не мог бы написать книгу о собственной жизни. Потому что это означало бы навязать жизни сюжет, структуру, тогда как она бесструктурна и части ее несоразмерны. <….> . Открывайте где придется».

Откроем и мы…

Лев Лосев жил в Ленинграде и с 1962 по 1975 г. работал редактором в детском журнале «Костер» – то есть по специальности, поскольку он окончил отделение журналистики филологического факультета ЛГУ. Это позволяло кормить семью и иногда помогать пробить в печать стихи кого-то из друзей и ровесников. Сам Лосев писал стихи для детей и пьесы для кукольного театра; подлинно «лосевские» стихи он начал писать только в 1974 г.

В феврале 1976 г. Лев Лосев эмигрировал в США. О тогдашних проводах и отъездах писали многие, но так, по-моему, не написал никто: «Там стояли наши провожающие. Я смотрел на них и думал, что вот так же должен чувствовать себя покойник в открытом гробу, то есть смотреть вверх на заплаканные лица и не чувствовать ничего» (С. 261).

Мне представляется, что здесь весь Лосев: трудности быта и тем более бытия всегда скрыты, ирония сдержанна и бездонна, примирение с жизнью домысливается читателем…

Неудивительно, что Лосев вернулся к подлинно своим стихам уже зрелым человеком – уверена, что ощутив, что для «серьезных» стихов уже не рано, а скоро будет невозвратно поздно. В тридцать с небольшим он перенес инфаркт – и, боюсь, по-настоящему его рассказ об этом поймет только тот, кто вынужденно заглянул туда, не дожидаясь преклонных лет…

Быть может, поэтому уже в первом стихотворном сборнике читаем нечто наподобие автоэпитафии:

Как же, твержу, мне поставлен в аллейке
памятник в виде стола и скамейки,
с кружкой, поллитрой, вкрутую яйцом,
следом за дедом моим и отцом.

Безусловно, это поэт трагического мироощущения; притом трагизм надежно упрятан в слегка мрачноватый юмор.

Что не мешает Лосеву писать о своих родных и друзьях с неизменной нежностью. Собственно, о самом себе он рассказал нам совсем мало: сколько-нибудь подробно только о родителях, о детстве и о встрече с Б. Пастернаком. И очень мало о своей жизни в Америке – разве что в связи с Бродским.

Леша Лосев, как звали его близкие друзья, был гостеприимным хозяином, отличным сотрапезником и собутыльником, но никто не помнит его пьяным. Вспоминая свою питерскую молодость и друзей – В. Уфлянда, А. Кондратова, М. Красильникова, М. Еремина, C. Куллэ, С. Довлатова, В. Марамзина, Лосев часто пишет о том, где, когда и сколько было выпито. А все равно чувствуешь, что применительно к автору – это чистая условность, нечто вроде виньетки, открывающей очередную главу.

Сдержанный, остроумный, негромкий, корректно одетый, аккуратно постриженный, скорее скрытный. Любимая жена. Дети. Надежный дом. О доме Лосевых в городке Ганновере уже после смерти Лосева в мемориальной подборке напишет Сергей Гандлевский:

«У Лосевых красивый запущенный дом и маленький сад, нависающий над гигантским оврагом, по дну которого течет речка. В четверти часа ходьбы — шпили и башни университетского городка, через дорогу — кладбище. А вокруг — холмы и долины Новой Англии. И весь этот осмысленный лирико-философский быт и уклад — дело рук беженца, начинавшего за сорок на чужбине с нуля. Впечатляющая победа человека над обстоятельствами» (Звезда, 2009, 7)

Друзей своих Лосев нежно любил и, как мне представляется, умел видеть в них неочевидные качества, определяющие сущность человека. Особенно это заметно, когда Лосев пишет о Бродском. Примером может быть его замечание по поводу многочисленных подруг Бродского: «Будучи всю жизнь примерным семьянином, что я понимаю в промискуитете?»

Притом из всех, чьи воспоминания о Бродском мне приходилось читать, Лосев – единственный, кто написал о Марине Басмановой как о персонаже, наделенном своим собственным существованием. В частности, мы узнаем, что она как художница профессионально работала для «Костра», родители ее тоже были художниками, а учителем – известный художник и педагог В.В. Стерлигов (1904 – 1973), представитель русского авангарда, переживший лагеря и войну и навсегда оставшийся приверженцем эстетики Малевича, Филонова, Матюшина.

Вообще в рассказах о Бродском замечательно раскрывается жизненный стиль самого Лосева. Симметрию эти отношения приобрели со временем: в свои двадцать три Леша Лифшиц был семейным человеком с университетским дипломом, Иосиф же еще был «одним из» юнцов, живущих стихами.

Именно потому, что Лосеву даже в шутках не свойственна поверхностность, он любовно и не без юмора описал отца Бродского, Александра Ивановича, да и вообще быт этой семьи, о котором мы могли судить преимущественно по текстам самого Бродского о жизни в «полутора комнатах», невольно – и напрасно – навязывая эссе статус автобиографического повествования.

О своей жизни в Америке – за вычетом нескольких абзацев, связанных с каторжной работой наборщиком в «Ардисе», Лосев почти не пишет. Единственное и очень важное замечание – это переживание им непреходящей новизны окружающего его мира.

«Тоска по Родине! Давно разоблаченная морока» – это не про него. Российские читатели в 1989 г. прочитают вот это:

Там, за окном, в Михайловском саду
лишь снегири в суворовских мундирах,
два льва при них гуляют в командирах
с нашлепкой снега здесь и на заду,
А дальше – заторошена Нева,
Карелия и Баренцева лужа,
откуда к нам приходит эта стужа,
что нашего основа естества.
Все, как задумал медный наш творец,
у нас чем холоднее, тем интимней,
когда растаял Ледяной дворец,
мы навсегда другой воздвигли Зимний.

Почему, пытаясь рассказать читателю о «Меандре», я то и дело прибегаю к стихам автора этой прекрасной прозы? Быть может, потому, что в стихах Лев Лосев поневоле раскрывает свое «Я» – поэтическое, но тем самым и личное.

«Меандр» – прихотливый орнамент. Так что открывайте, где придется – и всматривайтесь.

См. также: