29 марта 2024, пятница, 08:45
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

10 декабря 2010, 11:16

Об уровне потребления в России в конце XIX-начале ХХ в.

Кн. Васильчиков, вероятно, учился, как и все мы, тому, что преподается в гимназии; хорошо ли или плохо он усвоил себе гимназический курс, это нам неизвестно, но достоверно то, что когда он принялся писать свое ученое сочинение, он не считал нужным обременять свой высокий полет элементарными сведениями. Нет ни одной школьной науки, которая не могла бы пожаловаться на пренебрежение с его стороны.
В.И. Герье, Б.Н. Чичерин

Прощай, немытая Россия…
М.Ю. Лермонтов

Я весьма признателен редакторам альманаха за предоставленную возможность высказать свое мнение по поводу обсуждаемых проблем.

В начавшейся полемике между Б.Н. Мироновым и С.А. Нефедовым я, разумеется, принимаю сторону Б.Н. Миронова, и этот выбор был не слишком сложен.

С первых страниц чтения статьи Нефедова появляется классическое ощущение дежа вю.

Во-первых, сразу вспоминается монография В.И. Герье и Б.Н. Чичерина «Русский диллетантизм [1] и общинное землевладение» (Герье В. Чичерин Б. 1878), в которой анализируется нашумевшая 130 лет назад книга одного из предшественников Нефедова по поверхностному знанию описываемых сюжетов, а также по «ненависти» к крупному землевладению, князя А.Васильчикова, «Землевладение и земледелие в России и других европейских государствах». И хотя князь Васильчиков написал 1008 страниц, а Нефедов несколько меньше, притом же не упоминая общину ни разу и возлагая вину за «голодание» миллионов крестьян на «грабительскую реформу» и "голодный экспорт", в отношении «дилеттантизма» его текст вполне подтверждает злободневность труда знаменитых русских ученых. Из последнего можно выписывать цитаты для характеристики опуса Нефедова периодами, делая лишь понятные поправки «на девиацию».

Во-вторых, я никогда не предполагал, в частности, что увижу «живую» иллюстрацию к работе К.Ф. Головина «Мужик без прогресса или прогресс без мужика?» (Головин, К.Ф. 1895), написанной летом 1895 г., когда в качестве марксистов только-только дебютировали П.Б. Струве и Г.В. Плеханов, тут же подвергшиеся атакам народников, а В.И Ленин с Ю.О. Мартовым даже не создали еще свой «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».

О возможности существования такого гибрида народничества и марксизма, как текст Нефедова, я, по бедности воображения, и думать не мог. А если учесть, что он инфицирован еще и мальтузианством…

Характеризуя полемику народников и марксистов, К.Ф.Головин, в частности, писал: «Но всего забавнее то, что обе стороны с одинаковым рвением защищаются именем Маркса, обличая друг друга в непонимании его учения. Обе стороны, по-видимому, глубоко убеждены, что мнение немецкого публициста в глазах всей чи­тающей России — ultima ratio [2], и что, обеспечив себе его поддержку, можно безнаказанно говорить вздор. Пускаясь в поход, и народники и их враги сперва как будто совершают обряд моления перед домашним идолом Маркса, и затем уже, вымолив себе его благословение, храбро идут на бой» (Головин, 1895 : 9-10)

У Нефедова «друзья народа» «и их враги», социал-демократы, вполне примирившись стараниями автора, накануне сражения за «закономерность» революции 1917 г., воздают теперь почести «домашнему идолу» Мальтуса. За ним, однако, как бы прячутся Маркс и Ленин, причем без разрешения, поскольку они его нещадно критиковали.

Дело в том, что в концепции Нефедова признание идеи закономерности – и есть тот видовой признак, который важнее немодной нынче идеологической чистоты; они все вместе, условно говоря, едут на трамвае до остановки «Историческая закономерность».

В сущности, поскольку русская революция все равно произошла не вполне «по Марксу», хотя и «закономерно», то с определенной точки зрения не столь уж важно, что марксистскую закономерность потеснила мальтузианская.

Как у всякого народника, у Нефедова есть собственная вымышленная Россия.

С одной стороны, она похожа на все другие нищие России из народнической публицистики и советских учебников, но, с другой, тут аккуратно моют руки и активно протирают полы в избе карболкой (буде они существуют).

В его России крестьяне 50 лет «балансируют на грани выживания». И поскольку в таких условиях они, естественно, не едят ничего, кроме хлеба, и не пьют ничего, кроме воды, то по этой причине, по-человечески вполне понятной, «по крайней мере половина крестьян», считает Нефедов, «постоянно испытывала голод и была готова к бунту». Эта, по сути, прямая цитата из М.А. Бакунина заставляет предполагать, что нефедовская Россия пока обходится без «хождения в народ», затеянного, как известно, в России настоящей в 1870-х гг. с целью проверить данный постулат.

Здесь в 1905-1906 гг. был смертный (???) голод, который «превратил тлеющую (?!) революцию 1905 года в крестьянскую войну».

О продовольственной помощи, о «царском пайке» крестьяне Нефедова даже и не подозревают. Власть тут не только не кормит их в неурожайные годы и не слагает с них сотни миллионов рублей продовольственных долгов, но, напротив, здешнее российское правительство всерьез озабочено тем, как побыстрее отправить на погост своих подданных с помощью построенных специально для «голодного экспорта» «вывозных» железных дорог.

В этом ему содействуют антипатриотично настроенные помещики-дворяне, мало того, что взимающие деньги с крестьян за аренду своих земель и вывозящие «при поощрении властей» хлеб заграницу (а взамен покупающие предметы роскоши)», но и – о, ужас! – постоянно живущие заграницей. Совсем как Ленин с Плехановым и множеством других борцов с народными страданиями.

В этой России еще до установления советской власти можно было отменить рыночные отношения, но по досадному недосмотру царизма они существуют.

В нефедовской России, как и положено у народников, размер наделов прямо определяет материальный достаток крестьян, в силу чего государственные крестьяне считаются «благополучными», а помещичьи «голодающими» (никаких промежуточных положений, середины, у него, как водится, не бывает принципиально!) и т.д. и т.д.

Словом, умом его Россию не только не понять, но даже и не представить.

Нефедову требуется доказать, что причины революции 1917 г. объясняются неомальтузианской теорией демографических циклов.

Для этого ему необходимо убедить читателей в том, что быстрорастущее население пореформенной России «на протяжении полувека» «балансировало на грани голода», а потому – в рамках этой логики – любой случайный толчок мог запустить мальтузианскую закономерность и привести к социальному взрыву. При этом он считает, что «увеличение среднего роста (жителей России – М.Д.), трактуемое Б. Н. Мироновым как доказательство увеличения потребления, в действительности было следствием распространения мыла и карболки».

Широкое распространение санитарно-гигиенических навыков, происходящее на фоне перманентного недоедания большой, если не большей, части жителей страны – это из области фантастики, причем той ее части, которая именуется «фэнтэзи». Для того, чтобы увидеть, как коррелируют снижение уровня жизни и гигиена с санитарией, достаточно дойти до железнодорожного вокзала и увидеть тех, кого именуют лицами «без определенного места жительства». Не думаю, что в этом отношении Екатеринбург принципиально отличается от Москвы. Замечу также, что, по моим армейским воспоминаниям и немалому археологическому опыту, запах карболки вовсе не успокаивает чувство голода.

Основную свою аргументацию Нефедов почерпнул у тех, для кого описание бедственного положения российского крестьянства было профессией – у дореволюционной народнических публицистики и литературы и их прямой наследницы – советской историографии соответствующего спектра

До 1917 г. истинные и мнимые бедствия крестьянства, о которых трубили народники, породившие почти всю оппозиционную литературу, как бы оправдывали борьбу с «ненавистным режимом» царизма, а после 1917 г. они стали естественным оправданием ужасов революции, гражданской войны и «обычной» советской жизни.

В преобладающей своей части эта литература была политически ангажирована и чрезвычайно конъюнктурна и уже в силу этого в большой мере попросту недостоверна.

Тому, кто не занимается профессионально пореформенной эпохой, чрезвычайно трудно представить степень политизированности общества того времени.

Для «передовой» русской интеллигенции, которая скромно именовала себя «народолюбивой», притом без кавычек, борьба с «ненавистным режимом» ради грядущей Справедливости была едва ли не главной жизненной задачей (о России они не думали вовсе!). Во имя этого они были готовы на любое интеллектуальное шулерство, на какие угодно фальсификации, лишь бы это, по их мнению, шло на пользу Делу. Их сегодняшняя, выражаясь мягко, нечестность оправдывалась будущей Гармонией, суть которой, строго говоря, определяется бессмертным шариковским «Взять все, да и поделить!».

Конкретную «родословную» взглядов Нефедова проследить несложно. Это, прежде всего, натурально- хозяйственная концепция народного хозяйства – едва ли не главный источник народнической трактовки российской аграрной проблематики вообще.

Согласно этому взгляду, «все сельское население должно жить от дохода с собственной земли», а площадь этой земли «уже точно предопределяет размеры дохода». Отсюда следовало, что площадь крестьянского землевладения должна расти в том же темпе, что и численность крестьян. И поскольку этого не происходило, то именно на натурально- хозяйственной концепции базировалось убеждение, что главной причиной кризисного состояния российской деревни является малоземелье (Бруцкус, 1917: 6-7) .

Другими словами, эта теория исходит из того, что крестьяне – Робинзоны, которые не только не могут уйти со своего «острова», но и не имеют возможности ни арендовать, ни покупать землю, ни заниматься отходничеством и/или промыслами, ни работать в соседних имениях, ни интенсифицировать свое хозяйство. Притом же это клонированные Робинзоны, поскольку не имеют индивидуальных различий и, в частности, обладают одинаковой мерой трудолюбия, ответственности и т.п.

Идея бедствия крестьян из-за малоземелья, в котором виновато правительство, определяла все остальные построения народнической мысли, да и большей части российского общества в целом.

Вместе с тем натурально-хозяйственная концепция – часть общих воззрений русской интеллигенции на аграрный вопрос, эволюцию которых Н.П. Макаров характеризует следующим образом: «Он (аграрный вопрос – М.Д.) превратился в во­прос политический; все партии оппозиции, строго говоря, в той или иной мере не мыслили вопроса о «земле» без во­проса о «воле»; но очень скоро произошло обратное — для «воли» потребовалась «земля».

Поэтому все историческое обоснование аграрного во­проса, в особенности в лице идеи о малоземелье, попало в неразрывную связь с лучшими политическими пережива­ниями русского общества».

В 1877 г. появились известные «Опыты» Ю. Янсона, и «этим исследованием окончательно фиксируется положе­ние о «недостаточности наделов»; идейно от него идут все нити изучения «нужд деревни».

Не признавать малоземелья представлялось равносильным признанию справедливости существовавших и политического строя и социальных от­ношений [3].

В своем месте мы еще увидим, как «оплакивали» и по­чти хоронили крестьянское хозяйство в основной русской экономической литературе; и этот плач тоже был одним из идейных средств борьбы со старым режимом.

Говорить о прогрессе было довольно трудно; разрешалось это таким экономистам, как напр. В. В., Н. Каблуков и т.п., которых не могли заподозрить в защите правительства и существовавших социальных отношений; но и то, Н. А. Каблуков писал, что нужно удивляться, как при таких условиях кре­стьянское хозяйство еще живет...

Быть может самым характерным в этом отношении яв­ляется противопоставление дополнительного наделения ин­тенсификации и отрицание последней как способа вывести крестьянское хозяйство из кризиса.

Принципиальное противопоставление и непонимание условий и экономического значения интенсификации сельского хозяйства, соединяемое с боязнью, что так хотят «замолчать» земельный вопрос или так могут его «замолчать», типично для настроений русского общества, как в широких его партийных и непартийных «ругах, так и в экономической литературе.

Известный редактор сборника по „Аграрному вопросу", одного из серьезнейших течений по своим приемам подхода к вопросу, И. Петрункевич, в предисловии к этому сборнику почти официально формулирует эту позицию. „Если бы урожайность была доведена до нормы западноевропейских стран", то тогда надо бы интенсификацию соединить с общей реор­ганизацией хозяйства; но это путь „медленный" и „обусловленный", а здесь приходится разрешать определенный со­циальный вопрос, формулируемый как малоземелье.

…Условия политической и социальной жизни выдвинули крестьянский вопрос как один из вопросов социально-политической борьбы; это придало крестьянскому вопросу особую важность и интерес, но это и взяло его во власть соответствующей его постановки, сводящейся к установлению обнищания, разложения деревни в области познавания реальности жизни и к требованию земли в области программных построений» (Макаров, 1920: 8-10).

Что и говорить, комфортно причитать по трафаретам!

Очень удобно «познавать реальности жизни», т.е. проводить статистические обследования, когда заранее знаешь, что надо «устанавливать»!

Разумеется, эти первичные исследования крестьянского хозяйства становились основанием для построений более высокого уровня обобщения, которые делались уже идеологами левого лагеря, для масштабных выводов социально-политического характера. Земская статистика для противников Власти стала подсобным орудием пропаганды, притом же одним из самых убедительных – с цифрами, не будучи профессионалом, не поспоришь! А профессионалов сразу записывали в реакционеры, в «охранители» со всеми вытекающими последствиями (в том числе – потерей репутации и аудитории).

Об этой неискренности, о дву(три?)смысленности народнических позиций Макаров пишет в другой работе: «Деревня не умирает, деревня не отупела совсем—говорили они в идейной борьбе с маркси­стами, не переставая твердить обратное в идейной борьбе с правительством. Деревня не разлагается, капитализм ее не затрагивает—и этому обоснованием являлись многие, многие томы земских статистических исследований крестьянского хозяйства» (Макаров, 1918: 17).

Советская историография, как известно, полностью усвоила, расширила, дополнила и усилила негативистские подходы к дореволюционной истории России, которые были сутью оппозиционной литературы. При этом «как бы ни критиковали народнических авторов некоторые советские историки, какое бы пренебрежение ни сквозило в их оценках взглядов народников, тем не менее «историки-марксисты» прекрасно усвоили основное из их трудов — народническую концепцию аграрного развития пореформенной России. Главным ее постулатом, как известно, было бедственное положение подавляющего большинства крестьянства — всегда, везде, при любых обстоятельствах» (Давыдов, 2003: 5).

«До 60-х годов прошлого столетия в России… преобладало крепостническое хозяйство дворян-помещиков. При крепостном строе не могла по-настоящему развиваться промышленность. Подневольный крепостной труд давал низкую производительность труда в сельском хозяйстве. Весь ход экономического развития толкал к уничтожению крепостного права. Царское правительство, ослабленное военным поражением во время Крымской войны и запуганное крестьянскими «бунтами» против помещиков, оказалось вынужденным отменить в 1861 году крепостное право.

Но и после отмены крепостного права помещики продолжали угнетать крестьян. Помещики ограбили крестьян, отняв, отрезав у них при «освобождении» значительную часть земли, которой крестьяне пользовались раньше. Эту часть земли крестьяне стали называть «отрезками». Крестьян заставили платить помещикам выкуп за свое «освобождение» - около двух миллиардов рублей.

После отмены крепостного права крестьяне вынуждены были на самых тяжелых условиях арендовать помещичью землю…

Таким образом, оставалось почти то же положение, что и при крепостном праве…

Помещики выжимали последние соки из отсталого крестьянского хозяйства различными грабительскими способами (аренда, штрафы). Основная масса крестьянства из-за гнета помещиков не могла улучшать свое хозяйство. Отсюда крайняя отсталость сельского хозяйства в дореволюционной России, приводившая к частым неурожаям и голодовкам.

Остатки крепостнического хозяйства, громадные подати и выкупные платежи помещикам, которые нередко превышали доходность крестьянского хозяйства, вызывали разорение, обнищание крестьянских масс, заставляли крестьян уходить из деревень в поисках заработка. Они шли на фабрики и заводы. Фабриканты получали дешевую рабочую силу».

Это – вовсе не из текста С.А.Нефедова о мальтузианском кризисе в России, как может на первый взгляд показаться, а из «Истории Всесоюзной Коммунистической партии Советского Союза» издания 1950 г. (с.5-6), другими словами, из «Краткого курса».

Таковы истоки взглядов Нефедова.

Впрочем, может быть, он об этом не осведомлен, подобно герою Мольера, не знавшему, что он говорит прозой?

Поскольку Нефедову необходимо заполнить пропасть между желаемым и тем, что было в действительности, для его построений особую важность обретает проблема достоверности его главного источника - урожайной статистики ЦСК МВД.

В разделе своего текста «Дискуссия вокруг статистики» Нефедов, в частности, пишет: «Из российских историков за введение поправок к данным ЦСК в последнее время выступают М. А. Давыдов… и Б. Н. Миронов… Оба историка не привлекают каких-либо новых данных и ссылаются на старые работы А. Ф. Фортунатова и Д. И. Иванцова».

Хотя Нефедов и упоминает мою книгу, я сомневаюсь в том, что он знаком с ней, ибо значительная ее часть посвящена доказательству мифологического характера проблемы "голодного экспорта", играющего в мальтузианских построениях Нефедова ключевую роль.

Во-первых, на А.Ф. Фортунатова я не ссылался и никаких поправок к урожайной статистике не предлагал. Это просто не входило в мои задачи.

Во-вторых, мнение Нефедова о том, что я не «привлекаю каких-либо новых данных», попросту не соответствует действительности.

Проблему достоверности урожайной (и не только) статистики я рассматривал, в частности, в связи с исследованием темы «Внутренний и внешний хлебные рынки в конце XIX - начале XX вв. и проблема «голодного экспорта», в результате которого я присоединился к тем специалистам, которые считают урожайную статистику ЦСК МВД, деликатно выражаясь, не всегда достоверным источником.

Мое заключение было логическим выводом из сравнительного анализа материалов транспортной статистики ("Сводной статистики перевозок по русским железным дорогам", статистики речных перевозок МВД и урожайной статистики ЦСК МВД), подкрепленного данными нарративных источников.

Меня интересовало, какая доля урожая главных хлебов в производящих губерниях перевозилась по железнодорожным и водным путям в конце XIX - начале XX вв. Понятно, что при этом использовались данные, «очищенные» от «двойного счета»; это необходимое условие при анализе водно-железнодорожного сообщения (Давыдов 2003, с.38-47).

Сопоставление выявило следующую тенденцию. Доля перевозок от урожая нестабильна и колеблется в широком диапазоне, что, в общем, естественно.

Однако весьма непросто найти рациональное объяснение тем 12-ти случаям, приводимым в моих таблицах, когда суммарное отправление зерна превышает, иногда более чем вдвое (!) урожай данного года, при том, что статистика речной транспортировки, как считали ее составители, недоучитывала четверть перевозок! Полагаю, что и остальные выявленные мной факты, когда доля перевозок превышает половину урожая, нередко достигая 70, 80, 90% и более – заслуживают серьезного внимания (Давыдов 2003, с.61-73). В этих губерниях подобный факт был бы не слишком удивителен во времена «военного коммунизма», в «год Великого Перелома» и последующие годы настоящего голодного экспорта (а не того, который с таким пафосом клеймит Нефедов), но в начале ХХ века это немыслимо.

Большинство выявленных явно спорных случаев относится к неурожайным годам – 1901, 1908 и 1911, в чем нельзя не увидеть определенную систему. Я высказал предположение, что причина этого проста и тривиальна – в неурожайные годы происходило занижение урожайности респондентами ЦСК МВД, или, что то же самое, преувеличение масштабов бедствия.

Этот вывод, сделанный на основании сопоставления урожайной и транспортной статистики, вполне подтверждается и многочисленными нарративными источниками, которые позволяют утверждать, что и в обычные («средние») или урожайные годы эта тенденция безусловно имела место.

Компетентные современники в разные годы, в разных губерниях фиксируют типологически схожие ситуации: «Статистика вообще очень неверное зеркало экономического быта, а там, где она вынуждена полагаться на показания волостных писарей, ей нельзя доверять и подавно» (Головин, 1895: 70); «В душе крестьянина кроется какое-то недоумение, не позволяющее ему уяснить самому себе: в пользу ли улучшения хозяйства или ухудшения ему следует давать ответы», и определяющую роль в ответах играет «стремление его (крестьянина. – М.Д.) всегда и во всем (из-за боязни увеличения податей или других соображений) уменьшить цифры, касающиеся его экономического благосостояния»  (Юрьевский, 1914: 162-168); «Большинство крестьян-хозяев, по этим соображениям, уменьшают размеры собранного урожая в сообщаемых ими сведениях и сгущают краски, указывая на недород» (Ермолов, 1909 т.1: 378-379); «В таблицах резко бросается в глаза чрезвычайно большая разница в высоте урожаев на соседних с показательными учреждениями крестьянских полях – по определениям агрономического персонала со статистическими сведениями губернского земства о средних урожаях в 1912 году – на основании сообщений волостных правлений… Приведенный факт, по нашему мнению, лишний раз подтверждает общеизвестное явление – неуклонную тенденцию волостных правлений уменьшать в своих сведениях высоту полученного сбора хлебов» (Агрономическая организация 1913: 71-72); «На это было в Государственном Совете мною (т. е. А.С.  Ермоловым. – М.Д.) сказано, что при существующей системе собирания сведений о продовольственных потребностях и порядке ассигнования средств на их удовлетворение, МВД не имеет других способов, как основываться на донесениях и запросах с мест, несомненно, весьма часто преувеличенных, и сколько-нибудь достоверными данными располагать не может» (Ермолов, 1909, т.1: 540-541); «Почти отовсюду указывается на необходимость улучшения порядка собирания и разработки статистических сведений об урожае… При этом указывается на недостоверность статистических сведений всякого рода, собираемых при посредстве сельских писарей»( Ермолов, 1909, т.2 Приложения: 6).

Источники фиксируют устойчивую, иногда агрессивную неприязнь крестьян к любым попыткам выяснить истинное положение дел в их хозяйстве, шире – детально понять их жизнь вообще, особенно если эти попытки исходили от «начальства» (а земские и иные статистики, безусловно, воспринимались ими в этом качестве).

Вот что пишут, например, агрономы землеустроительных комиссий Области Войска Донского о своих попытках обследовать крестьянские хозяйства: «Цель обследования была более глубокой: нам хотелось выяснить, как относятся крестьяне вообще к анкетам и различным обследованиям; опыт убедил нас в том, что с этим нужно быть поосторожнее. В противном случае можно столкнуться с явлениями, от которых у обследователя опускаются руки и отпадает всякая охота к дальнейшим шагам в этом направлении. Темнота, невежество и предрассудки многих крестьян заставляют последних относиться с недоверием к настойчивым расспросам для выяснения тех или иных областей сельского хозяйства»; «Не скрою, что обследование сопряжено с громадными трудностями, благодаря косности невежества отдельных групп крестьян, но отсутствие статистических данных является громадным тормозом для продуктивного и целесообразного развития агрономической помощи населению»; «Массовые обследования до настоящего времени не производились и вряд ли в ближайшее время будут произведены. Причин, которые служат тормозом к такого рода начинанию, много. Главная же из них та, чтобы не породить в среде крестьян нелепых слухов и тем самым не заставить их облечься вновь в броню недоверия и боязни вообще к агрономическому персоналу, и, в частности, к проводимым мероприятиям. Утверждать, что везде будет именно так, а не иначе, – я не берусь, но все же в большинстве случаев, несмотря ни на какие разъяснения и объяснения, с подобными явлениями, пожалуй, встретиться придется»(Отчет 1913: 67,70,75).

Притом же иногда крестьяне могли и приукрасить статус-кво, исходя из сугубо личных соображений.

В этом смысле не весьма убедительно выглядит комментарий Нефедовым абсолютно верной мысли Б.Н. Миронова о том, что «крестьяне в равной степени не доверяли как земствам, так и ЦСК и вряд ли могли сообщить и тем и другим правильные сведения».

Нефедов как бы предостерегающе недоумевает: «То есть под сомнение теперь ставятся не только данные ЦСК, но и корреспондентские данные земств и Министерства земледелия. Напомню, что эти данные предоставлялись добровольными корреспондентами, которых никто не заставлял лгать».

О-о, если бы в жизни все было так просто, как представляется С.А. Нефедову!

Как будто люди, в том числе и «добровольные корреспонденты», лгут только тогда, когда их заставляют!

Полагаю, здесь следует прислушаться к мнению А.Кауфмана: «Читатель знает, что с 1893 г., особенно с 1900 года, земской статистике подчинены оценки земель для целей земского обложения. Это обстоятельство, конечно, повысило практическое значение статистики для земства—но повысило отнюдь не в таком направлении, какое было бы способно снискать статистике доверие и симпатии населения.

Напротив: раз собираемые статистикой данные непосредственно предназначаются для использования в целях обложения: раз, следовательно, от результатов статистики непосредственно зависит, или, во всяком случай, может зависеть, размер налоговой тягости; раз, значит, эти результаты могут быть непосредственно выгодны для одних и непосредственно убыточны для других,—отношение населения к статистике, которое прежде было, может быть, только безразличным, становится опасливым и недружелюбным, и это опасливо- недружелюбное отношение населения является одним из серьезнейших затруднений для правильного функционирования статистики.

Чтобы земская статистика… приобрела, в самом деле, доверие и сочувствие массы населения—то доверие и сочувствие, которое так облегчило бы ее работу и повысило бы достоверность ее результатов, необходимо, чтобы земская статистика приняла непосредственное участие в земской работе…» (Кауфман, 1915: 4-5).

Рассматривая проблему связи агрономии и статистики, Кауфман описывает недостатки «корреспондентского приема», «основного приема, которым оперирует текущая сельскохозяйственная статистика, как земская, так и государственная». Недостатки сбора сведений через добровольных корреспондентов «чрезвычайно существенные» - «это, прежде всего, именно случайность состава корреспондентов,—случайность, притом как количественная, так и качественная……Можно ослабить, но никакими стараниями нельзя совершенно устранить и стремления той или другой части лиц, числящихся в состав корреспондентов, давать сознательно неверные сведения: реже в сторону подсказываемого главным образом тщеславием и другими подобными мотивами преувеличения, чаще—в сторону преуменьшения, внушаемого, главным образом, податными опасениями» (Кауфман, 1915: 17-18).

Как представляется, круг проблем, связанных с проблемой репрезентативности не только урожайной статистики, но и бюджетных обследований, очерчен здесь достаточно четко.

Кстати, именно лихорадочные размышления компетентных специалистов в 1915–1916 гг. о том, сколько же хлеба потребляла и страна в целом, и отдельные губернии, в частности, равно как и длительная, кропотливая работа А.В. Чаянова и его сотрудников над бюджетами, результатом которой стало исследование «Материалы по вопросам разработки общего плана продовольствия населения» (М., 1916) лучше всего показывают, насколько осторожно следует воспринимать материалы как бюджетных обследований, как и урожайной статистики, составляющие основу той источниковой базы, на которой преимущественно основываются суждения о величине потребления пищевых продуктов в дореволюционной России. Они, по меньшей мере, далеко не всегда являются достоверным источником, а весьма часто они попросту несостоятельны.

Вышесказанное не означает, разумеется, что 100% показаний российской сельскохозяйственной статистики неверны. Однако по меньшей мере наивно на этих данных строить безоговорочную модель душевого потребления и полагать, что она соответствует действительности.

Мы вынуждены, тем не менее, использовать указанные материалы, поскольку нам необходимы ориентиры, обладающие хотя бы относительной устойчивостью во времени.

Я убежден, что можно пользоваться и урожайной статистикой ЦСК МВД, зная вектор искажения, понимая, что в действительности положение дел с урожайностью в реальности было лучше, чем она его рисует, но не воспринимая ее данные как поэтический текст, т.е. как нечто абсолютное и абсолютно достоверное.

Конкретные экскурсы Нефедова в историю и источниковедение не выдерживают ни малейшей критики. Вот несколько примеров, наглядно это иллюстрирующих.

«Области, которые не могут обеспечить себя продовольствием за счет местных ресурсов, по определению (чьему??? – М.Д.) считаются перенаселенными, в этих областях Сжатия население ищет себе работу в ремесле или промышленности, чтобы получить продовольствие путем обмена».

То есть, по Нефедову, Великий Новгород был «перенаселен» уже в домонгольские времена, поскольку во многом довольствовался привозным, в частности, «низовым» хлебом. Равно как и Архангельская и Олонецкая губернии в более позднее время!

«Данные губернаторских отчетов – это те данные, которые реально имеются в архивах, и которые принимает большинство историков. Однако Б. Н. Миронов занимает иную позицию», - укоризненно сетует Нефедов.

Что и говорить, факт нахождения отчетов в архиве – сильный аргумент в пользу их абсолютной достоверности! Это, во-первых. А, во-вторых, он, что, полагает, будто вопросы репрезентативности источников решаются всенародным голосованием?

«Несостоятельной», - продолжает Нефедов, - «является и ссылка Б. Н. Миронова на то, что крестьяне и помещики стремились преуменьшить урожайность: ведь губернаторские отчеты писали не крестьяне, а чиновники и губернаторы, которые, как мы видим на примере И. И. Вильсона, старались всемерно завысить «отчетность».

Нефедов определенно вновь путает Россию с какой-то другой страной. На уровне его претензий можно бы и знать, что в реальной Российской империи губернаторов и их чиновников, в отличие от секретарей обкомов и райкомов в СССР, за размеры урожайности не наказывали и не поощряли, ибо тогда справедливо считалось, что сие выходило за пределы их компетенции. Критерии профпригодности бюрократии до и после 1917 г. несколько различались.

Равным образом, это Политбюро ЦК ВКП(б) (позже – КПСС) определяло размеры экспорта и импорта всего – от танков и самолетов до чулочно-носочных изделий и бритвенных лезвий, а вовсе не имперское правительство, как почему-то думает Нефедов.

Далее. По меньшей мере недоумение вызывает следующий пассаж Нефедова: «Таким образом, имеющаяся статистика скорее завышает, чем занижает уровень потребления – но гадать об этом бессмысленно: в реальности мы имеем то, что имеем – данные губернаторских отчетов».

«Мы имеем» несколько больше, чем полагает, сообразно уровню своей образованности, Нефедов, изучающий, кстати, не XV и не XVI века российской истории, когда пробелы в источниках имеют катастрофический характер. Есть источники и помимо губернаторских отчетов, о которых он, видимо, и понятия не имеет! Надо «всего лишь» идти в архивы и библиотеки, работать (и, возможно, не один год!), искать документы, а не обтесывать историю страны под свою предвзятую схему.

Пытаясь доказать непродуктивность расходования доходов от экспорта хлеба, Нефедов не вполне корректен. Так, он берет «для примера» данные за 1907 г. и, в частности, пишет, что на импорт сельхозтехники было истрачено 18 млн.руб. Однако в 1908 г. этот показатель составил уже 27,7 млн.руб., в 1909 г. – 40,2, в 1910 г. – 42,5, в 1911 г. – 57,9 млн.руб., в 1912 г. – 63,5 и в 1913 г. – 51,1 млн.руб. (Давыдов, 2003: 346), о чем Нефедов не считает нужным сообщить. Почему он не взял «для примера» 1911, 1912 или 1913 гг.?

Собирая воедино все, что, по его мнению, так или иначе говорит о тяжелом положении народа, Нефедов пишет: «Голод привел к невиданной до тех пор волне крестьянских волнений. В 1848 году было зарегистрировано 160 крестьянских волнений – число, примерно в четыре раза превышающее средний уровень».

«Невиданная до тех пор волна крестьянских волнений»!

Бог мой, сколько пафоса по поводу «аж» 160 волнений в стране, в сельской местности которой насчитывалось тогда более 330 тысяч поселений! (Миронов, 1998, т.1: 291)

Могу подсказать, какую долю составляют населенные пункты, по которым прокатилось это цунами классовой борьбы, от общего числа сельских поселений в России середины XIX в. – 0,05% - целых пять сотых процента! Ну просто Пугачевщина!

Далее. Он пишет: «Две половины населения, «благополучная» и «голодающая», примерно соответствовали двум категориям крестьян, бывшим государственным и бывшим крепостным крестьянам.

Исходной причиной имущественного неравенства в деревне была половинчатая реформа 1861 года, освободившая помещичьих крестьян с крайне недостаточными наделами и сохранившая феодальное землевладение помещиков.

В 1877 году средний двор бывших помещичьих крестьян имел надел в 8,9 десятин, а средний двор государственных крестьян – 15,1 десятины. В результате роста населения к 1905 году наделы уменьшились и составляли соответственно 6,7 и 12,5 десятины (Анфимов 1980: табл. 18). Эти данные говорят о том, что в деревне существовало резкое разделение имуществ, при котором одна половина крестьян была чуть ли не вдвое богаче другой. Таким образом, по крайней мере половина крестьян постоянно испытывала голод и была готова к бунту.

Имущественное разделение крестьян имело географический аспект: в эпоху своего расцвета крепостничество укрепилось, прежде всего, в центральных областях государства, в то время как на окраинах преобладали государственные крестьяне».

Вот что пишет об этом министр земледелия двух последних российских императоров, А.С. Ермолова: «Что собственно следует разуметь под малоземельем и какой размер землепользования мог бы считаться для крестьян достаточным?

Мне пришлось на своем веку изъездить всю Россию (кроме самых северных губерний) и значительную часть Сибири. Оказалось, что нет такой местности в России – кроме разве северных губерний – где не приходилось бы выслушивать жалобы на малоземелье, на земельное утеснение.

Жалобы эти раздаются, например, на Северном Кавказе, в казачьих станицах, где наделы достигают еще и ныне 20 и более десятин на душу. Слышны они и в Сибири… Приходилось мне, например, в Олонецкой и в Пермской губерниях встречаться с наделами в 30-40 и более дес. на душу, из которых фактически утилизируется лишь незначительная часть.

Что же, и это считать малоземельем, и таким крестьянам отводить дополнительные наделы?...

Очевидно, что в дело в огромном большинстве случаев, не в абсолютном малоземелье, а в недостаче земли для сохранения стародавних форм экстенсивного хозяйства, не соответствующих более ни изменившимся условиям жизни, ни современной численности населения.

Но изменять формы хозяйства можно, хотя это требует и труда, и времени, и знаний, - а создавать вновь землю нельзя, - для отживших, но упорно удерживаемых приемов земледелия ее всегда будет недоставать…

Обращаясь к губерниям центральной России, мы и в них прежде всего столкнемся в фактом чрезвычайного разнообразия величины крестьянской надельной земли – от 0,25 дес на ревизскую душу крестьян, сидящих на дарственном наделе, продолжая низшим средним и высшим наделами крестьян бывших помещичьих, которые в среднем редко превышали 3-3,5 дес. на ревизскую душу, и кончая 8-10 и даже 15 десятинами на душу крестьян государственных.

Заметим мимоходом, что особой разницы в благосостоянии крестьян, размеры землепользования коих столь различны, за исключением только действительно бедственного положения тех из них, которые сидят на даровом нищенском наделе – во многих случаях констатировать нельзя, а напротив, иногда крестьяне на меньших наделах живут зажиточнее, нежели в селениях многоземельных» (Ермолов, 1906: 4-5).

При этом «суммы, выручаемые крестьянами от обработки своих надельных земель далеко не пропорциональны площади этих наделов, и во многих случаях при меньшей площади надела они получают с него не только относительно, но и абсолютно больше, нежели в других губерниях крестьяне с наделов более крупных», что «чем площадь надела больше, тем производительность его и чистый получаемый от десятины доход меньше» (Ермолов, 1906: 39-41).

Более чем наглядной иллюстрацией методы Нефедова является следующий факт.

В таблице 2 он приводит суммарные подсчеты потребления по 53 губерниям Европейской России. В таблице 4, весьма важной для его «построений», мы видим, однако, лишь 30 губерний.

Резонный вопрос – а что случилось с другой половиной страны, с 23 губерниями и областями Европейской России – Казанской, Пензенской, Симбирской, Саратовской, Самарской, Астраханской, Бессарабской, Херсонской, Екатеринославской, Таврической, Ставропольской, Подольской, Волынской, Олонецкой, Виленской, Ковенской, Гродненской, Эстляндской, Курляндской и Лифляндской губерниями, а также Областью Войска Донского, Кубанской и Терской областями?

Нефедов пишет, что «представляется важным исследовать динамику потребления в региональном разрезе, чтобы установить, каковы были различия в уровне потребления, какие области России были богатыми, и какие – бедными. Для решения этого вопроса необходимо привлечь данные транспортной статистики. Такие данные имеются в распоряжении историков, но они обладают некоторыми дефектами: имеются пробелы в отношении водных перевозок в Поволжье, и, что более существенно, недостаточно данных о перевозках так называемых «второстепенных» хлебов – в том числе, гречихи, проса и кукурузы. Поэтому нам пришлось исключить из рассмотрения губернии Степного Юга и ограничиться рассмотрением района, где преобладало возделывание «главных хлебов»: ржи, пшеницы, ячменя и овса».

Людям, далеким от аграрной истории России, в частности, участникам дискуссии, которые читают тексты С.А. Нефедова, возможно, трудно оценить уровень некомпетентности сказанного.

Смею уверить читателей, что приведенных Нефедовым аргументов совершенно недостаточно для исключения из анализа всей Новороссии и Предкавказья, Среднего и Нижнего Поволжья, а также Олонецкой, двух из трех Юго-Западных губерний, Литвы и Прибалтики, о причинах невнимания к которым Нефедов не счел нужным упомянуть, хотя, повторяю, в таблице 2 он приводит подсчеты по 53 губерниям Европейской России.

Бессмысленно говорить о том, что он, видимо, искренне не понимает, что источников, в том числе и статистических, без «некоторых дефектов» не бывает в принципе и что задача исследователя, в числе прочего, состоит в их (дефектов) преодолении, насколько это возможно, а в данном случае это вполне возможно!

Я не задаю вопроса о том, какие именно «пробелы в отношении водных перевозок в Поволжье» имеет он в виду, и почему эти пробелы отсутствуют «в отношении» перевозок в бассейнах других рек, в том числе и довольно большой части той же Волги, сведения о которых Нефедов приводит.

Я не спрашиваю о том, кому, кроме Нефедова, и каких именно «данных о перевозках так называемых «второстепенных» хлебов – в том числе, гречихи, проса и кукурузы» недостаточно для анализа потребления в самых благодатных краях страны.

Я хочу сказать, что таких данных более, чем достаточно, к тому же они отнюдь не находятся в спецхране. Они содержатся в выпусках "Сводной статистики перевозок по русским железным дорогам", посвященных перевозкам хлебных грузов. "Сводная статистика" позволяет восстановить перевозки не только всех вообще хлебов, но и каждого в отдельности, в том числе и упомянутых, в масштабах всей Империи за 1890-1913 гг. Источник надо «только» обработать.

Правда, процедура это весьма трудоемкая.

Конечно, куда проще и удобнее говорить о голоде, хотя бы и мнимом, исключив из анализа свыше 40% губерний Европейской части страны, притом же из числа наиболее процветающих, производивших основную массу товарного, в том числе и экспортного, хлеба, по смехотворной причине якобы нехватки или неполноты статистических данных. Кажется, не времена Всеволода Большое Гнездо обсуждаются.

Конечно, кульминацией рассуждений Нефедова является раздел о "голодном экспорте" хлеба.

В 2003 г. при характеристике народнического спектра историографии я говорил, «что сама постановка вопроса о «голодном экспорте» имеет вполне провокационный характер — подразумевается некий, пусть и не всемирный, но заговор против нормального питания российского крестьянства. Если довести идеи народнической публицистики (и С.А. Нефедова – М.Д.) до логического конца (или абсурда, что в данном случае совершенно одно и то же), то придется признать, что одной из приоритетных задач правительства Российской Империи было максимальное ухудшение положения собственного народа. И для этого в числе других средств оно использовало экспорт хлеба.

Нельзя не заметить, что такой подход выдвигает экспорт хлеба не просто как главную, но чуть ли не как единственную причину недоедания российских крестьян. То есть, если бы хлеб не вывозили, то крестьяне питались бы нормально» (Давыдов, 2003: 211-212).

Моя ирония оказалась совершенно неуместна. Я-то наивно полагал, что подобные нелепости остались в прошлом, но Нефедов буквально убеждает в обратном.

Он пишет: «Потребление оставалось на уровне минимальной нормы, но душевой чистый сбор в период с середины XIX века по начала ХХ века существенно вырос. Если бы все произведенное зерно оставалось в стране, потребление в начале XX века достигло бы примерно 25 пудов на душу – уровня социальной стабильности. Однако стремительный рост экспорта после постройки «вывозных» железных дорог привел к тому, что в 1870-90 гг. при росте душевого производства потребление убывало.

Возникает естественный вопрос: почему это происходило? Почему был возможен вывоз, доводящий крестьян до голода? Очевидно, существовал слой землевладельцев, имевших для продажи большие количества хлеба, и этот хлеб при поощрении властей уходил за границу, в то время как миллионы бедняков голодали». (выделено мной - М.Д.)

По законам драматургии тут должна быть немая сцена.

Однако это – как бы научный текст.

В 1895 г. К.Ф. Головин писал: «Нетрудно в произведениях гг. народников оты­скать места, где они оплакивают постройку железных дорог, как пагубный дар буржуазной цивилизации, сманившей мужицкий хлеб из родных гумен на всемирный рынок. У Глеба Успенского — главного представителя народничества в беллетристике,—есть любопытная тирада… где сожаление о погибающей старине распространяется и на лучинушку, выгнанную из мужицкой избы пагубной конкуренцией керосина», и при этом «им пред­ставляется как-то, что производство, рассчитанное для вывоза на рынок, непременно должно сопро­вождаться ограблением народной массы в пользу более ловкого и более зажиточного меньшинства» (Головин, 1895: 12);

Несколько ниже он добавляет: «В основе их (народнических построений) лежат две главные идеи: быт земледельческого населения следует устроить так, чтобы оно могло обходиться без постороннего заработка, и народное сельское хозяйство должно быть рассчитано не для вывоза, а для потребления дома. Нужды нет, что при этих условиях Россия не только никогда не достигнет крупного промышленного развития, но что и земледелие останется у русского народа на довольно низком уровне; и к тому же, по мере расширения обрабатываемой площади, про­дукты ее будут постепенно дешеветь. Цель производства не барыш, за которым гонится только капиталистический эгоизм, а лишь обеспечение на­рода от нужды. Пусть урожаи будут низки, пусть русское производство сохранит свое теперешнее однообразие, и у русского мужика не окажется свободных денег,—лишь бы он был сыт и твердо сохранился у него старинный общинный уклад,— об остальном заботиться незачем. И если нам приходится выбирать между экономическим прогрессом и свободою народа от растлевающего влияния капитализма и наемного труда, мы лучше откажемся от мишурных успехов, купленных дорогой ценою народного порабощения» (Головин, 1895: 26).

Осудив "голодный экспорт", Нефедов начинает разоблачение тех, по чьей вине страдало отечественное крестьянство: «Кто были эти землевладельцы? Ответ, лежащий на поверхности, – это помещики. Действительно, помещики были кровно заинтересованы в том, чтобы продавать свой хлеб на мировом рынке, где цены были много выше, чем в России».

Позволю себе задать вопрос (один из множества).

Головин писал все же о людях, учившихся в XIX в.

Я не знаю, где Нефедов получал образование в ХХ веке, но предполагаю, что все же политэкономию капитализма там преподавали. А впечатление такое, что Нефедов и понятия не имеет о соотношении спроса и предложения. Неужто ему на 2-м курсе не объяснили, помимо прочего, что при переходе от натурального хозяйства к меновому, сопровождающемуся строительством железных дорог, в том числе и «вывозных» (тоже претензия! Видимо, чтобы получить одобрение Нефедова, Власти надо было строить железные дороги только между Урюпино и Валуйками) - «стремительно растет» не экспорт, а доступ хлеба – безразлично чьего (хоть марсианского!) – на рынок, а уж рынок «решает», куда и какой хлеб будет в итоге отправлен, что продавец заинтересован в достижении лучшей цены и что ему при прочих равных безразлично, кто ее платит?

Боюсь, не объяснили.

Иначе он не задавал бы подобного вопроса: «Но, может быть, Россия получала от хлебного экспорта какие-то другие преимущества?» и не давал бы такого категоричного ответа: «Таким образом, помещики продавали свой хлеб за границу, покупали на эти деньги заграничные потребительские товары и даже жили частью за границей. На нужды индустриализации шла лишь очень небольшая часть доходов, полученных от хлебного экспорта».

К.Ф. Головин в одном месте так комментирует писания народника В.П. Воронцова: «Г. В.В., между прочим, не без комизма восклицает: «что выиграла Россия от того, что за последнее двенадцатилетие вывоз ее керосина увеличился в 350 раз и достиг цифры 50 мил. пудов»?

Ответ содержится в самом вопросе: она вы­играла всю продажную стоимость этих миллионов пудов, всю оплодотворяющую силу приобретенных капиталов. Г. В. В. наивно воображает, по-видимому, что суммы, полученные крупными произ­водителями, так и остаются в их кармане, не принося стране никакой пользы. Могло бы это про­изойти лишь в том случае, если бы все эти производители были Плюшкиными, добывающими деньги, чтобы запирать их у себя в сундуки, Неужели г. В. В. ни от кого не слышал, что крупные капиталы, хотя бы приобретенные немно­гими лицами, становятся могучим стимулом про­изводства и обмена; что многочисленные мертвые богатства ждут не дождутся у нас оживляющего прикосновения капитала и предприимчивости?» (Головин, 1895: 59).

Как можно видеть, рыночные отношения (и экспорт в том числе) Нефедов трактует с позиций классово-«патриотических». В силу того, что и народники, и дореволюционные марксисты, беспокоясь о судьбах классов, о судьбе России не думали вовсе, на помощь ему приходит советский марксизм с обвиняющими интонациями образца 1946-1953 гг.

Правда, затем он утешает читателей тем, что не только в России были такие антипатриотичные и бессердечные помещики, совсем некстати вспоминая страны «второго издания крепостничества» (в веках этак XVI-XVII ) и приводит не имеющую ни малейшего отношения к пореформенной России мысль Ф.Броделя, долженствующую, как он почему-то воображает, подтвердить его мнение о том, что «русский хлебный экспорт (!) был остатком феодализма (!!!), он был основан на феодальном по происхождению (!!) крупном землевладении и на той власти, которую еще сохраняло русское дворянство (!)».

Вообще манера цитирования Нефедовым зарубежных авторов и ссылок на них весьма напоминает характеристику Головиным стиля изложения раннего П.Б. Струве: «Как свежевыпущенный из корпуса моло­дой офицер при каждом удобном случае звякает шпорами, так и наш юный исследователь то и дело угощает читателя мудреными терми­нами, очевидно, желая пощеголять своею начи­танностью» (Головин, 1895: 86).

Далее Нефедов строго замечает: «Напомним, что согласно современным воззрениям, уничтожение крупного землевладения является необходимым элементом «революции модернизации» - это теоретическое положение было сформулировано одним из создателей теории модернизации С. Блэком на основе обобщения опыта социальных революций и реформ в развивающихся странах» (и зачем-то пытается привязать сюда «проект Витте-Кутлера», который к рассматриваемым сюжетам относится чуть ближе, чем Соборное Уложение 1649 г.).

Нефедов, полагаю, уже не так юн, как Струве в 1895 г., но, вспоминая Головина, «здесь он, очевидно, уже чересчур бойко звякнул шпорами» (Головин, 1895: 87).

Бедный Александр II!

Вот кто главный виновник страданий российского крестьянства!

Теперь-то уж всем должно быть ясно, что Ему надо было 19 февраля 1861 г. не Манифест об освобождении крестьян подписывать, а «Декрет о земле», и сразу ликвидировать частную собственность на землю, чтобы «революция модернизации» прошла успешно и страна избавилась от мучений мальтузианского кризиса! А там, чем черт не шутит, может быть и Совнарком возглавить?!

Ну как все это можно обсуждать всерьез?

Нефедов слышал о «борьбе за землю», но снова как-то уж очень буквально все понял.

Конечно, он не первый из борцов с крестьянским малоземельем (людей, как правило, хотя и заинтересованных, но не всегда сведущих), с кем созерцание карты России сыграло злую шутку. Поклонникам «черного передела» российские просторы обещают куда больше, чем могут дать в действительности, о чем и до революции неустанно твердило немало компетентных отечественных специалистов.

Советовать Нефедову «учить матчасть» я не стану, а ограничусь следующим эпизодом, характеризующим последствия реализации ликвидации крупного землевладения в России.

При разоблачении бедствий пореформенной эпохи Нефедов нередко черпает вдохновение у народнического экономиста Н.П. Огановского.

В 1922 г. вышла его работа «Очерки по экономической географии России (в связи с мировым хозяйством, по новейшим статистическим материалам)», которая предваряется следующим весьма любопытным Предисловием (а, точнее, предуведомлением): «Издательство Н.К.З. «Новая деревня» выпускает книгу проф. Огановского по экономической географии России, курс лекций, прочитанных автором в 1-м Московском Государством Университете, как исходное пособие для изучения производительных сил Республики.

К сожалению, автор не мог удержаться на объективной позиции и допустил ряд совершенно неправильных выводов. Так, на стр.81-83, в отделе «Распределение земли после революции» он утверждает, что «формальный переход (всей земли к крестьянам после 1917 г. – М.Д.) принес лишь незначительную прирезку», между тем, как сам же автор, пользуясь данными Б.Н.Книповича, несколькими строками выше приводит цифры, указывающие на многомиллионное увеличение площади крестьянского землепользования.

Он считает, что переход всей земли от помещиков к трудовому крестьянству, есть не «главный эффект» и говорит лишь об уничтожении экономической зависимости крестьян от помещиков. Но на стр.82 он рисует картину падения нашего рубля и разрушение революцией городской промышленности и указывает на разрушительное влияние продразверстки, не давая ясного и точного объяснения, почему эта продразверстка была введена».

В 1922 г. та самая власть, которая вскоре обеспечит, по Нефедову, уровень «социальной стабильности» в 25 пудов хлеба на душу, еще ограничивалась такими вот Предисловиями, которые ставили старых «борцов» за землю из «народолюбивой» русской интеллигенции на то место, на котором хотела их видеть. После обеспечения ею (властью) означенного уровня разговор с теми, кто, приветствуя революцию, посягает тем не менее на «единственно верное» понимание ее значения, будет другой.

А вот, кстати, и сам текст Огановского: «Но как бы то ни было – везде после революции крестьяне оказались владеющими 96-98% всей удобной площади (кроме леса): однако фактически в виде ли купчей или арендованной, половина частновладельческой земли уже ранее оказалась в руках крестьян. Это формальный переход принес им лишь незначительную прирезку. Даже по официальным данным в 29 губерниях Европейской России эта прирезка увеличила в среднем земельный надел одного едока с 1,87 дес. до 2,26 дес., т.е. всего на 0,39 дес. Но так как в прирезанную землю входила арендованная, то в действительности средняя прибавка не превышала, вероятно, 0,2 дес. на едока. И, конечно, не в этой микроскопической прибавке заключался главный положительный эффект революции для крестьян» (Огановский, 1922: 81).

Я хочу спросить Нефедова, как согласуется приведенная информация – совсем не секретная, кстати, - с его демагогическими филиппиками в адрес помещичьего землевладения, якобы обрекавшего крестьян на 50-летнее «балансирование на грани голода»?

Пытаясь подтвердить свои рассуждения о классовом характере хлебной торговли, о связи экспорта исключительно с помещиками (до этого и народники не всегда додумывались!), он пишет: «При 712 млн. пудах среднего ежегодного вывоза в 1909-1913 гг. помещики непосредственно поставляли на рынок 275 млн. пудов. Эта, казалось бы, небольшая цифра объясняется тем, что крупные землевладельцы вели собственное хозяйство лишь на меньшей части своих земель; другую часть они сдавали в аренду, получая за это около 340 млн. руб. арендной платы. Чтобы оплатить аренду, арендаторы должны были продать (если использовать среднюю экспортную цену) не менее 360 млн. пудов хлеба. В целом с помещичьей земли на рынок поступало примерно 635 млн. пудов – эта цифра вполне сопоставима с размерами вывоза.

Конечно, часть поступавшего на рынок зерна поступала с крестьянских земель, крестьяне были вынуждены продавать некоторое количество зерна, чтобы оплатить налоги и купить необходимые промтовары; но это количество (около 700 млн. пудов) примерно соответствовало потреблению городского населения».

Итак, Нефедов, непонятно почему, убежден, что помещичий хлеб до последнего пуда шел строго на экспорт, а крестьянский – на потребление компатриотов-горожан. Доказать этого он, понятно, не может. Из приводимых им цифр следует, что помещики сами злонамеренно экспортировали лишь 38,7% хлеба. Остальные 61,3% вывозятся вследствие другой подрывной акции помещичьего дворянства – сдачи крестьянам земель в аренду: «Чтобы оплатить аренду, арендаторы должны были продать … не менее 360 млн. пудов хлеба». Вынужденный характер аренды в глазах Нефедова, видимо, несколько реабилитирует крестьянство за участие в антинародной акции по получению Россией главного источника валюты, т.е. в экспорте хлеба.

Я намеренно не касался пока главной жемчужины, воистину – перла – этого сюрреалистического повествования.

Вот она: «Можно условно представить, что зерно с помещичьих полей шло на экспорт, а зерно с крестьянских – на внутренний рынок, и тогда получится, что основная часть помещичьих земель как бы и не принадлежала России, население страны не получало продовольствия от этих земель, они не входили в состав экологической ниши русского этноса».

Это уже чересчур даже для такого любителя «ответов, лежащих на поверхности», как Нефедов.

Я не говорю о том, что представить эту, академично выражаясь, нелепую конструкцию, тем более «условно», конечно, можно, но что, честное слово, лучше этого не делать.

Я оставляю в стороне стиль мышления автора – «можно условно представить» «и тогда получится… что… как бы…»

Я хочу задать автору простой вопрос – а кому принадлежали помещичьи земли? Англии, Германии, Австро- Венгрии, Франции? Может быть, США? Или оптом Тройственному Союзу или Антанте?

Кто платил налоги за эти земли? В чью пользу шли средства, полученные от обложения этих земель?

Кто работал на этих землях и зарабатывал там деньги для своих семей? Гастарбайтеры, не входившие в «русский этнос»? Тогда это – открытие.

И что такое, кстати, в контексте обсуждаемых проблем истории Российской Империи пореформенного времени «экологическая ниша русского этноса»?

На каком основании Нефедов решил, что «население страны не получало продовольствия от этих земель»? Ведь двумя строками выше он пишет об аренде крестьянами помещичьих земель? Выходит, они «арендовали для аренды», во-первых, и для того, чтобы Нефедов об этом упомянул, во-вторых?

До такого не додумывались, кажется, и в 1920-е годы.

Что мы обсуждаем?

Чтобы уменьшить зависимость читателей от нефедовских конструкций, а заодно и показать их настоящую цену, приведу несколько характеристик аграрного развития России конца XIX - начала XX вв. (Давыдов, 2003: 81-181)

Среднегодовую структуру потребления главных хлебов в 1909-1913 гг. позволяет восстановить издание «Производство, потребление и перевозки хлебов в России в 1909-1913 гг.» (Пг., 1916), используемое и С.А. Нефедовым. Этот комбинированный источник, дающий достаточно близкую – с учетом состояния источниковой базы – к реальной картину, который вполне можно использовать как ориентир, как бы подводит итоги эволюции российского хлебного рынка в пореформенную эпоху.

Рожь. Эта культура, «главный крестьянский хлеб», доминировала среди главных хлебов – 36,3% потребления по стране в целом; 40,0 % в Европейской России. В 50 из 63 губерний этой части страны на рожь приходилось от 1/3 до 2/3 потребления главных хлебов, притом в 28 губерниях – более 50%. Нехватка ржи фиксируется в 51 губернии из 87, показатели которых мы рассматриваем; общая величина ее равна 105352 тыс. пуд. Более трети (35%) этого количества приходится на Петербургскую и Московскую губернии, 39,2 % – на Владимирскую, Петроковскую, Новгородскую, Тверскую, Смоленскую, Костромскую, Калужскую и Ярославскую, которые ввозили от 3 до 8 млн. пуд. ржи. Таким образом, почти 3/4 нехватки ржи в Империи было сосредоточено в 10 из 87 губерний.

Пшеница. Доля ее в потреблении главных хлебов составляла 28,3% в целом по стране и 24,1 % в Европейской ее части. В 34 из 87 губерний на нее приходилось от 1/3 до 2/3 потребления, причем 22 из этих 34 губерний располагались в Азиатской части России. Две столичные губернии и Ферганская область поглощали 22,1% общего недостатка пшеницы, равного 216208 тыс. пуд., а 22 губернии с нехваткой от 3 до 10 млн. пуд. – 56,2 %. Более слабая, в сравнении с рожью, концентрация (по числу губерний) нехватки пшеницы отражает, полагаю, относительную ограниченность ареала производства товарной пшеницы, а также растущее ее потребление в губерниях ржано-овсяного пояса.

Избыток пшеницы в количестве 492193 тыс. пуд. распределялся между 32 губерниями, но, конечно, не в равной степени. Почти 2/5 его концентрировалось в Донской и Кубанской областях и Самарской губернии, 27,6% – в Херсонской, Екатеринославской и Таврической губерниях, а 22,4% в пяти губерниях с избытком от 10 до 25 млн. пуд. То есть, 89,5% "лишней" пшеницы приходилось на 11 губерний.

Ячмень. Среди главных хлебов как потребительская культура он занимал скромное место – 11,8% в общем потреблении по России в целом; 12,0% в ее Европейской части.

Лишь в 19 из 87 губерний на его долю приходилось более 20% потребления и только в шести из них – более 1/3. Подавляющее большинство губерний практически самообеспечивалось ячменем, ибо хотя недостаток его отмечается в 47 губерниях, но размеры его сугубо символические – 9078 тыс. пуд., что вполне можно объяснить несовершенством статистики. На столичные губернии приходится 28,6 % этого количества.

Зато избыток ячменя был весьма внушительным – 236858 тыс. пуд. в 40 губерниях, но для большинства из них он, как и недостаток, был чисто номинальным. При этом пять Новороссийских губерний и Кубанская область концентрировали 85,5% "лишнего" ячменя, свидетельствуя об экспортном характере этой культуры.

Овес. На его долю приходилось в целом по стране 23,6% потребления главных хлебов, а в Европейской России – 24,0%. Суммарная нехватка овса в 57 губерниях определяется в 78096 тыс. пуд., но более половины его – 52,1% этого количества – поглощали две столичные губернии, а 8,1% – Варшавская и Петроковская, которым не хватало чуть более 3 млн. пуд. Наконец, 22,1% концентрировались в 11 губерниях с нехваткой от 1 до 3 млн. пуд.

Избыток овса в количестве 139928 тыс.пуд. отмечается в 30 губерниях. На Тамбовскую, Тульскую, Рязанскую, Орловскую, Казанскую губернии приходилось 54,9% этого количества, а 37,2 – на 9 губерний с избытком от 3 до 10 млн. пуд. Всего на эти 14 губерний приходилось 92,1% избытков овса.

Итак, концентрация в небольшом числе губерний как недостатков, так и излишков главных хлебов в 1909-1913 гг. была весьма высокой. Участие отдельных губерний в хлебной торговле было далеко неравноценным. Равным образом и концентрация отправления главных хлебов также была высока. Достаточно сказать, что половину всей ржи в стране отправляли восемь губерний из 87, пшеницы – пять, ячменя – две, овса – 7 губерний. Это показывает, насколько далеко зашел процесс специализации конкретных губерний и регионов на товарном производстве отдельных хлебов.

Таковы некоторые важные характеристики хлебного рынка накануне войны с точки зрения производства главных хлебов, а также их избытков и недостатков. В этой картине, казалось бы, нет ничего необычного – разделение губерний на производящие и потребляющие весьма четко укладывается в устоявшиеся представления о черноземных и нечерноземных губерниях – первые вывозят хлеб, вторые его потребляют. Однако это не вполне точно. Ведь наличие избытков и недостатков – явление историческое, другими словами преходящее. Когда-то и в нечерноземных губерниях были избытки хлеба, а Центрально-Промышленный район, наряду с Центрально-Черноземным, лидировал по величине урожаев. Как известно, объемы ввоза и вывоза хлебов являются важными характеристиками той стадии аграрной эволюции, которую переживает данный регион в изучаемый период. А эта стадия в значительной степени связана с численностью населения и степенью индустриализации региона.

Избытки хлеба покрывали потребности внутреннего и внешнего рынков.

В таблицах 1 и 2 представлены сведения о структуре хлебного экспорта в абсолютном и относительном выражении.

Таблица 1. Среднегодовой экспорт хлеба из России за 1889-1913 гг. (тыс. пуд.)
Годы Рожь Пше-
ница
Яч-
мень
Овес Мука Главн. хлеба Второст. хлеба Все хлеба
пшен. ржан.
В сред. за 1889-
1893
54534 157357 65543 49043 3407 2496 332381 42776 375157
В сред. за 1894-
1898
78384 210468 107765 59505 4005 4188 464315 69500 533815
В сред. за 1899-
1903
83415 160712 91128 62335 4268 9080 410956 81911 492867
1904 60051 280884 151838 54062 6363 11993 565191 83620 648811
1905 59674 293834 138263 127327 5919 7123 632140 65361 697501
1906 65366 219995 148810 69544 6142 7523 517380 73378 590758
1907 45164 131674 132665 26137 4043 6344 356027 114355 470382
1908 24911 89803 161389 29374 3243 6178 314898 90006 404904
В сред. за 1904-
1908
51035 205238 146593 61289 5142 7832 477127 85344 562471
1909 35499 314469 219202 74663 5764 7010 656607 105329 761936
1910 40538 374590 244702 83947 6820 6498 757095 93077 850172
1911 53874 240545 262638 85130 7352 9491 659030 165056 824086
1912 30596 161020 168708 51799 6368 5996 424487 127183 551670
1913 39470 203256 239718 36604 9963 6980 535991 114889 650880
В сред. за 1909-
1913
39995 258776 227014 66429 7253 7195 606644 121086 727730
Источники: Материалы к пересмотру торгового договора с Германией. Вып. V. Россия. Привоз, вывоз и направление вывоза главнейших сельскохозяйственных продуктов за 1884-1910 гг. Пг., 1915; Сельское хозяйство Росии в ХХ веке. М., 1922. Лященко П.И. Зерновое хозяйство и хлеботорговые отношения России и Германии всвязи с таможенным обложением. Пг., 1915.
Таблица 2. Cреднегодовой экспорт хлебов за 1889-1913 гг. (в процентах к общему вывозу)
Годы Рожь Пше-ница Ячмень Овес Мука Главн. хлеба Второст. хлеба Все хлеба
пшен. ржан.
В среднем за 1889-1893 14,54 41,94 17,47 13,07 0,91 0,67 88,60 11,40 100
В среднем за 1894-1898 14,68 39,43 20,19 11,15 0,75 0,78 86,98 13,02 100
В среднем за 1899-1903 16,92 32,61 18,49 12,65 0,87 1,84 83,38 16,62 100
1904 9,26 43,29 23,40 8,33 0,98 1,85 87,11 12,89 100
1905 8,56 42,13 19,82 18,25 0,85 1,02 90,63 9,37 100
1906 11,06 37,24 25,19 11,77 1,04 1,27 87,58 12,42 100
1907 9,60 27,99 28,20 5,56 0,86 1,35 75,69 24,31 100
1908 6,15 22,18 39,86 7,25 0,80 1,53 77,77 22,23 100
В среднем за 1904-1908 9,07 36,49 26,06 10,90 0,91 1,39 84,83 15,17 100
1909 4,66 41,27 28,77 9,80 0,76 0,92 86,18 13,82 100
1910 4,77 44,06 28,78 9,87 0,80 0,76 89,05 10,95 100
1911 6,54 29,19 31,87 10,33 0,89 1,15 79,97 20,03 100
1912 5,55 29,19 30,58 9,39 1,15 1,09 76,95 23,05 100
1913 6,06 31,23 36,83 5,62 1,53 1,07 82,35 17,65 100
в среднем за 1909-1913 5,50 35,57 31,21 9,13 0,95 0,99 83,35 16,65 100

Как можно видеть из приведенных таблиц, вплоть до 1909-1913 гг. пшеница со значительным отрывом лидировала среди экспортных культур. Вывоз ее по абсолютной величине возрастал, однако доля в хлебном экспорте постепенно падала с 41,9% в 1889-1893 гг. до 35,6% в 1909-1913 гг. и 29,2-31,2% в 1911-1913 гг.; даже в урожайные 1912-1913 гг. вывоз ее уменьшился и по абсолютной величине, что весьма показательно.

Экспорт ячменя стабильно возрастал по обоим показателям и в 1911-1913 гг. обогнал пшеницу – факт небывалый. В 1889-1893 гг. на ячмень приходилось 17,5%, а в 1909-1913 гг. – 31,2% вывоза всех хлебов (в 1913 г.– 36,8%). В сумме пшеница и ячмень давали от 60 до 72% всего экспорта, и не будет ошибкой сказать, что вывоз хлеба из России в конце XIX – начале XX вв. – это главным образом вывоз пшеницы и ячменя, специально производившихся на экспорт в Новороссии и Предкавказье.

Нетрудно заметить, что экспорт ржи стабильно снижался, достигая в предвоенное пятилетие величины урожая, скажем, Пензенской губернии в те же годы, но уже никак не Курской или Уфимской. Почти в три раза упала доля ржи в экспорте – с 14,5 до 5,5%. Вывоз овса по пятилетиям показывает рост, хотя и незначительный, но очевидно его существенное снижение в 1912-1913 гг. Экспорт муки был невелик, что отражало, в частности, недостаточное развитие мукомольной промышленности в России. Увеличивался как в абсолютном, так и в относительном выражении экспорт второстепенных хлебов, большую часть которого составляли кукуруза, отруби и жмыхи – в отдельные годы он превышал 20%. Очевидна неустойчивость экспорта как отдельных главных, так и всех хлебов вообще – перепады в соседние годы иногда достигают 300 и более процентов.

Это закономерно ставит вопрос о соотношении размеров экспорта хлеба и урожаев.

В таблице 3 можно видеть данные о соотношении между урожаями и вывозом главных хлебов в конце XIX - начале XX вв.

Таблица 3. Динамика урожаев (63 губ.) и экспорта главных хлебов в 1893-1913 гг. (тыс. пуд.) [4]
Годы Рожь Пшеница
Урожай Экспорт Доля экспорта от сбора Урожай Экспорт Доля экспорта от сбора
1893 1114720 37053 3,3 709718 160455 22,6
1894 1341087 85671 6,4 697675 209762 30,1
1895 1203995 95541 7,9 626017 242752 38,8
1896 1181142 83717 7,1 606512 224633 37
1897 962730 78837 8,2 475589 218327 45,9
1898 1097484 71418 6,5 678029 183564 27,1
1893-
1898
1150193 75373 6,6 632257 206582 32,7
1899 1356886 67097 4,9 653989 112224 17,2
1900 1393641 104063 7,5 657550 122979 18,7
1901 1137353 92692 8,1 667132 143853 21,6
1902 1378534 109395 7,9 931437 190701 20,5
1903 1354909 94273 7 916678 262372 28,6
1899-
1903
1324265 93504 7,1 765357 166426 21,7
1904 1506805 73377 4,9 1033855 289368 28
1905 1090758 67588 6,2 944168 301726 32
1906 982671 73725 7,5 749260 228184 30,5
1907 1193880 52213 4,4 727345 147065 20,2
1908 1168799 31775 2,7 812723 94127 11,6
1904-
1908
1188583 59736 5 853470 206609 24,2
1909 1351606 43288 3,2 1182093 322154 27,3
1910 1299405 47758 3,7 1162046 383683 33,0
1911 1151182 64420 5,6 742738 250348 33,7
1912 1567736 37258 2,4 1036356 169511 16,4
1913 1507246 47226 3,1 1391966 216540 15,6
1909-
1913
1375435 47990 3,5 1103040 268447 24,3
Годы Ячмень Овёс
Урожай Экспорт Доля экспорта от сбора Урожай Экспорт Доля экспорта от сбора
1893 421166 111228 26,4 673044 56801 8,4
1894 351272 153139 43,6 673910 94395 14,0
1895 327682 108319 33,1 648948 66739 10,3
1896 324955 81605 25,1 645948 67512 10,5
1897 306308 89441 29,2 527772 43617 8,3
1898 397797 106320 26,7 556332 25264 4,5
1893-
1898
354863 108342 30,5 620992 59055 9,5
1899 289865 74549 25,7 805157 28463 3,5
1900 309358 53676 17,4 720215 80047 11,1
1901 313397 77631 24,8 527812 80317 15,2
1902 442096 104165 23,6 786122 63333 8,1
1903 465857 145619 31,3 645135 59517 9,2
1899-
1903
364115 91128 25 696888 62335 8,9
1904 451541 151838 33,6 943773 54062 5,7
1905 450371 138263 30,7 754674 127327 16,9
1906 408430 148810 36,4 561168 69544 12,4
1907 459972 132665 28,8 728461 26137 3,6
1908 491606 161389 32,8 739477 29374 4,0
1904-
1908
452384 146593 32,4 745511 61289 8,2
1909 622676 219202 35,2 946088 74623 7,9
1910 602788 244702 40,6 856205 83947 9,8
1911 537236 262638 48,9 702598 85130 12,1
1912 606045 168708 27,8 864424 51799 6,0
1913 627336 239718 38,2 979677 36604 3,7
1909-
1913
599216 226994 37,9 869798 66421 7,6
Источники: Материалы к пересмотру торгового договора с Германией. Вып. V. Россия. Привоз, вывоз и направление вывоза главнейших сельскохозяйственных продуктов за 1884-1910 гг. Пг., 1915; Прегер Р.И. Производство главнейших хлебов в России за двадцатипятилетие 1888-1912 гг. Пг., 1915; Сельское хозяйство России в ХХ веке. М., 1922. Лященко П.И. Зерновое хозяйство и хлеботорговые отношения России и Германии в связи с таможенным обложением. Пг., 1915

В нескольких словах данный аспект зернового хозяйства России в этот период можно охарактеризовать так: урожаи главных хлебов в стране продолжали расти, однако доля экспорта в урожае всех главных хлебов, кроме ячменя, уменьшалась (причем, иногда и в абсолютном выражении).

Весьма показательны в этом смысле цифры средних ежегодных приростов показателей производства и экспорта хлеба, вычисленными при построении линейных трендов приведенных выше динамических рядов Так, средний ежегодный прирост урожая ржи составлял 9364 тыс. пуд., а вывоз падал ежегодно в среднем на 1926 тыс. пуд., овса собирали ежегодно в среднем на 12879 тыс.пуд. больше, а экспортировали на 93 тыс. пуд. меньше. Среднегодовой прирост урожаев пшеницы равнялся 27053 тыс. пуд., а ее экспорт ежегодно увеличивался в среднем на 3121 тыс. пуд., то есть, в стране ежегодно в среднем оставалось на 23932 тыс. пуд. пшеницы больше, чем в предыдущем году. Эта цифра превышает среднегодовой урожай всех Центрально-Черноземных, Центрально-Промышленных, Белорусских, Приозерных, а также Черниговской и Эстляндской губерний, вместе взятых, в 1909-1913 гг. Соответствующие показатели для ячменя составляли 15070 и 7197 тыс.пуд. Другими словами, за границу продавалось лишь 10,6% прироста сборов пшеницы и около половины (47,8%) прироста сборов ячменя.

Показательно, что доля вывозимой ржи, составлявшая в 1891-1895 гг. 5,7% урожая, упала до 3,3% в 1911-1913 гг., доля пшеницы снизилась с 34,6 до 19,8% (причем с 1910 г. экспорт пшеницы уменьшается и по абсолютной величине), доля овса – с 10,7% до 7,5%, а доля ячменя возросла с 34,6 до 37,9% (как уже отмечалось, это объясняется форсированием производства в Новороссии и Предкавказье ячменя как культуры почти исключительно экспортной). Все эти факты неоспоримо говорят о возрастании объема внутреннего рынка для главных хлебов и соответственно о постепенном снижении роли внешнего рынка. Данные транспортной статистики позволяют конкретизировать это явление и в общих чертах проследить, как протекали указанные перемены.

Анализ соотношения внутреннего и вывозного железнодорожного отправления всех хлебных грузов черноземными губерниями, которые в в конце XIX - начале XX вв. оставались основными поставщиками товарного хлеба на внутренний и внешний рынки, привел к следующим выводам.

В ряде не только северно-, но и южно- черноземных губерний очевидно замедление темпов роста железнодорожного отправления всех хлебных грузов, отражающее рост плотности населения, усиление в силу этого местного потребления производимых хлебов и завершение экстенсивного этапа расширения зернового хозяйства.

В Курской, Орловской, Тульской, Рязанской, Подольской и Киевской губерниях с 1894-1895 гг. до 1908-1911 гг. общее снижение экспортного отправления составило 19,0 млн.пуд. В остальных черноземных губерниях оно выросло на 173, 2 млн.пуд [5]. Из этого количества 76,7 млн.пуд., или 44,3% приходится на Херсонскую губернию, Донскую и Кубанскую области; еще 29,5% прироста (51,2 млн.пуд.) сконцентрировано в Екатеринославской, Саратовской, Самарской и Ставропольской губерниях.

То есть, экспорт хлеба из России увеличивался в конце XIX – начале XX вв. прежде всего за счет лишь семи губерний степной полосы [6], которые дали в сумме 127,8 млн.пуд. , или 81,9% прироста вывозных перевозок всех хлебных грузов.

Данное обстоятельство делает куда понятнее логику Нефедова, исключившего «неудобную» для себя половину страны из анализа.

О том, чем были южнорусские степи для сельского хозяйства России рассматриваемого периода, можно судить по следующим фактам.

Средний урожай пшеницы по 63-м губерниям Европейской России в 1901-1903 гг. составил 838416 тыс.пуд., из которых на долю только Новороссии (Бессарабская, Херсонская, Таврическая, Екатеринославская губернии и Область Войска Донского), а также Ставропольской губернии и Кубанской области пришлось 417723 тыс.пуд., т.е. 49,8%, а в 1908-1911 гг. суммарный среднегодовой урожай пшеницы в 63-х губерниях был равен 974900 тыс.пуд., из которых 500573 тыс.пуд., т.е. 51,3%, были выращены в перечисленных губерниях. При этом в 1901-1903 гг. они дали 146920 тыс.пуд., или 56,0% общего среднегодового отправления пшеницы черноземными губерниями, а в 1908-1911 гг. - 203643 тыс.пуд., или 57,4%. Доля этих губерний в вывозном отправлении черноземных губерний составила соответственно 80,4% (113840 тыс.пуд.) и 745% (153171 тыс.пуд.).(Давыдов, 2003: 123-129)

Рожь никогда не была популярна в южнорусских степях (она вытеснила пшеницу лишь на время гражданской войны), и в рассматриваемый период ее выращивали там в основном на экспорт.

На Бессарабскую, Херсонскую, Таврическую, Екатеринославскую губернии, а также Донскую и Кубанскую области в 1901-1903 гг. пришлось в общей сложности 104321 тыс. пуд. из 1290265 тыс.пуд. среднегодового суммарного урожая ржи в 63-х губерниях, т.е. 8,1%, а в 1908-1911 гг. –– 68297 тыс.пуд. из 1242723 тыс.пуд., или 5,5 %, т.е. относительно небольшая часть сбора. Тем не менее в 1901-1903 гг. данный регион дал 34,6% (50337 тыс.пуд.) общего отправления ржи из черноземных губерний, а в 1908-1911 гг. - 22,9% (25473 тыс. пуд.). А вот доля экспортного отправления ржи со станций региона превысила половину и равнялась соответственно 54,7% (41864 тыс.пуд.) и 52,9% (18968 тыс.пуд.) (Давыдов, 2003: 158-159).

Пять губерний и три области Новороссии и Предкавказья в 1901-1903 гг. производили ежегодно 53,2% урожая ячменя в 63-х губерниях (216494 тыс.пуд. из 407117 тыс. пуд.), в 1908-1911 гг. – 58.2% (328163 тыс.пуд. из 563577 тыс.пуд.), 84,3% (62699 тыс.пуд. из 74407 тыс.пуд.) и 91,0% (137223 тыс.пуд. из 150739 тыс.пуд.) общего отправления ячменя из главных губерний-производительниц и 89,8 (53911 тыс.пуд. из 60032 тыс.пуд.) и 94,6% (127970 тыс.пуд. из 135226 тыс.пуд.). Ячмень, как известно, был сугубо экспортной культурой (Давыдов, 2003: 176-181).

Теперь читателям легче оценить степень научной корректности Нефедова – он исключает данные по этому, в частности, вполне преуспевающему региону из анализа потребления, поскольку они явно противоречат его построениям, но затем рассматривает вывоз отсюда хлеба как угрозу нормальному питанию жителей России. Как будто до 1917 г. кто-то мог заставить крестьян Новороссии выращивать пшеницу и ячмень на экспорт (а дехкан Средней Азии – хлопок)!

Совсем иная картина возникает при анализе внутреннего железнодорожного отправления всех хлебных грузов.

Его прирост в 1908-1911 гг. в сравнении с 1894-1895 гг. в Курской губернии составил 12035 тыс. пуд. (тогда как абсолютные размеры среднегодового вывозного отправления снизились на 1702 тыс. пуд.); схожая картина наблюдается в Орловской (соответственно 6704 и минус 3170 тыс. пуд.), Тульской (6565 и минус 2402 тыс. пуд.), Рязанской (4863 и минус 765 тыс. пуд.), Киевской (10281 и минус 1505 тыс. пуд.), Подольской (4411 и минус 9444 тыс. пуд.) губерниях. Заметим, что даже в тех губерниях, общее отправление которых имело тенденцию к уменьшению (Бессарабской, Юго-Западных, Черниговской), это происходило не за счет внутреннего отправления, а за счет сокращения перевозок в таможенные пункты.

Очень важно, что и там, где экспортное отправление в целом не уменьшается, приросты внутреннего отправления значительно, иногда в несколько раз, выше приростов вывозного отправления. Подобная картина наблюдается в таких губерниях, как Харьковская (17393 против 2384 тыс. пуд.), Полтавская (20413 против 4658 тыс. пуд.), Оренбургская (18493 и 5182 тыс. пуд.), Самарская (24924 и 14534 тыс. пуд.), Воронежская (18898 и 6865 тыс. пуд.), Саратовская (24703 и 9800 тыс. пуд.), Тамбовская (18706 и 901 тыс. пуд.), Терская (14334 и 3660 тыс. пуд.). Существенный рост значения внутреннего рынка и падение роли рынка внешнего совершенно очевидны.

Лидерами внутреннего отправления были Самарская, Полтавская, Воронежская, Оренбургская, Тамбовская, Харьковская, Саратовская, Екатеринославская, Терская и Курская губернии, которые в сумме сосредоточили 65.1% прироста внутренних перевозок.

Итак, анализ транспортной статистики показывает, что основную часть вывозной пшеницы давали Новороссия и Предкавказье, как бы замкнутые на порты Черного и Азовского морей. В еще большей степени это относится к ячменю, почти 90% избытков которого в 1909-1913 гг. находилось в пяти Новороссийских губерниях и Кубанской области. Этот регион, разумеется, поставлял зерно на внутренний рынок, но близость портов естественно стимулировала работу на экспорт. Главными поставщиками пшеницы на внутренний рынок были Самарская и Саратовская губернии, а также Донская область. Для Нижневолжских, Малороссийских, Юго-западных губерний приоритетным было внутреннее отправление, которое почти всегда превосходило вывозное. Последнее возрастает лишь в случае хорошего урожая, когда заграницу «сбрасывались» излишки пшеницы, не находившие размещения на внутреннем рынке, как это было, например, в 1909-1910 гг.

То есть, очевиден существенный рост значения внутреннего хлебного рынка и снижение роли рынка внешнего. Если вспомнить о заметном недоучете водных перевозок, а также о том, что используемая статистика никак не фиксирует гужевые перевозки хлеба, то станет очевидно, что реальный размер внутренней транспортировки хлеба, а значит, и внутреннего рынка был намного выше.

В целом же обгоняющее развитие внутреннего рынка в сравнении с внешним было одним из непосредственных результатов индустриализации, урбанизации и роста капитализма в стране.

Подсчеты Нефедовым душевого потребления представляются совершенно неудовлетворительными, что естественно вытекает из такой манеры обращения с источниками.

В отечественной историографии с дореволюционных времен пищевую ценность картофеля традиционно оценивали в соотношении 3:1. Данные современной поваренной книги снижают его до 2,1–2,5:1 (не касаясь вопроса о том, что калорийность картофеля заметно повышается при тепловой обработке – печении, не говоря о жарении). Даже это уточнение дает существенную разницу, в том числе и при анализе душевого потребления. Между тем Нефедов исходит из соотношения 5:1. На каком основании? Как отражены в его подсчетах немаленькие цифры душевого потребления картофеля, которые используемый и им источник (упомянутые «Производство, перевозки…») фиксирует даже в тех губерниях, которые Нефедов оставил для доказательства перманентного голодания страны? Например, в 1909-1913 гг. в Витебской губернии этот показатель составил 14,4 пуд., в Минской - 31,44 пуд., в Могилевской - 24,99 пуд., во Владимирской – 15,47 пуд., (, в Воронежской – 11,6, в Калужской – 14,01 пуд., Курской – 14,69 пуд, в Орловской – 19,69 пуд, Пензенской – 20,97 пуд, Псковской – 12,5, Рязанской – 17,29 пуд. и т.д.

Куда исчезли эти центнеры картофеля даже с учетом некорректной нормы 5: 1? Неужто все в спирт перекурили? Или он в реальности пересчитывает в соотношении 10 к 1?

Наконец, пора заметить, что, помимо прочего, в концепции С.А.Нефедова мне непонятны следующие моменты.

Как можно рассуждать о голоде в пореформенной России, ни словом не упоминая о продовольственной помощи, о пресловутом «царевом пайке»?

Народническая интерпретация проблемы потребления российской деревни в отечественной историографии, в русле которой идет Нефедов, попросту игнорирует наличие в стране продовольственной системы, гарантирующей нормальное питание населения в голодные годы. Игнорирует, понятно, для удобства – в идее «голодного экспорта» заботе правительства о предотвращении голодовок и минимизации их последствий места, разумеется, нет.

Любой, кто не знаком профессионально с рассматриваемой проблематикой, но со школы знает о «голодном экспорте», совершенно естественно полагает, что «антинародное» царское правительство выкачивало из деревни хлеб, обрекая на голодовки миллионы крестьян, и никаким образом не заботилось о борьбе со стихийными бедствиями в виде постоянных неурожаев. Между тем все обстояло совершенно не так.

Впрочем, в некотором смысле чрезвычайно характерно, что о народных страданиях в пореформенной России так или иначе слышали все (или почти все), в то время как существование в стране продовольственной организации, которая оказывала помощь голодающим, как тот факт, что правительство тратило значительную часть государственного бюджета на эти цели, известно сравнительно немногим.

Предлагаю оценить следующие факты, почерпнутые из официальной правительственной статистики и приводимые А.С. Ермоловым в фундаментальной монографии «Наши неурожаи и продовольственный вопрос», обретающие особую пикантность в связи с рассуждениями Нефедова о «территориальной дифференциации» губерний Европейской России.

Чаще всего за период 1867-1908 гг. неурожаи имели место в губерниях: Таврической - 21 раз, в Самарской – 19 раз, в Пензенской – 18 раз, в Оренбургской и Новгородской – по 17 раз в каждой и т.д. Реже всего – 1-2 раза – неурожаи фиксировались в 10 губерниях, в числе которых три Юго-Западных, две Прибалтийских (Лифляндская и Эстляндская), две Литовских (Виленская и Ковенская), Могилевская, Полтавская и Ярославская. При этом ни разу за 1867-1908 гг. «не по­лучали ссуд из общеимперского продовольственного капитала губернии Гродненская, Курляндская, Минская и Московская, а также губернии Царства Польского, которые вообще полных неурожаев не знают» (Ермолов, 1909, т.2: 3-6).

В пореформенное время, пишет А.С., «область всего чаще повторяющихся неурожаев перемещалась,—в начале по преимуществу страдали от неурожаев и требовали себе помощи гу­бернии северные и cеверо-западные, а затем центр не­урожайной области стал передвигаться на восток и юго-восток, захватив, начиная с девятидесятых годов, и центральные черноземные губернии. В южной части черноземного района и в губерниях юго-западных неурожаи бывали только спорадически, но довольно часто повторялись в губерниях Новороссийских.

По числу неурожайных лет нельзя, однако, судить о том, как страдали от неурожаев отдельные губер­нии [7], и в этом отношении представляют значительный интерес нижеследующие данные о размере сумм, ассигнованных им из общеимперского капитала для борьбы с нуждою, как и данные о задолженности их этому капиталу в настоящее время, после целого ряда оказанных населению милостей, в виде сложения с него, в силу Царских манифестов и Высочайших указов, большей части лежавших на нем продовольственных долгов» (Ермолов, 1909, т.2: 6).

В таблице 4 содержатся данные о правительственных ассигнованиях на продовольственную помощь в наиболее нуждавшиеся в ней 18 губерний, которые получили в 1891-1908 гг. более 5 млн.руб., а также сведения о задолженности этих губерний общеимперскому продовольственному капиталу и общей сумме их продовольственных долгов.

Все эти губернии образуют единый массив, охватывающий ЦЧР, Среднее и Нижнее Поволжье, а также Приуралье (за его пределами остаются лишь Псковская и Херсонская губернии). Население этого региона «всего чаще и всего больше пользовалось казенными воспособлениями, многие годы состоя, так ска­зать, на казенном иждивении» (Ермолов, 1909, т.2: 20-22), получив 93,5% зафиксированной Ермоловым продовольственной помощи [8]. Несмотря на то, что ему (населению) были прощены и списаны со счетов громадные суммы, на него приходилось почти 9/10 долга общеимперскому капи­талу и свыше 4/5 общей продовольственной задолженности населения Европейской России. Учитывает ли Нефедов в своем анализе эту информацию и каким образом?

Комментируя список лидеров – от Самарской до Нижегородской – Ермолов замечает, что «эти 10 губерний, которые некогда считались житни­цею России и доставляли громадное количество хлеба для заграничного отпуска, — за 18 последних лет потребо­вали себе правительственных вспомоществовании, чтобы только прокормиться, на сумму 361218.тыс. рублей. Это все губернии черноземные, в которых земледелие искони составляет главное и даже можно сказать един­ственное занятие населения. Другую их отличительную черту составляет то, что в них господствует среди крестьян общинная форма землевладения». В губерниях, занимающих позиции с 11-й по 18-ю, почвы достаточно разно­образны, однако «общинное землевладение и в них является преобладающим» (Ермолов, 1909, т.2:7-8). Только в Херсонской и Курской губернии наряду с общинным существует подворное землевладение.

Таблица 4. Губернии, получавшие наибольшие ассигнования на продовольственную помощь в 1891-1908 гг.
Губернии Ассигнования из общеимперского продовольст. капитала и средств Государств. Казначейства Долги общеимперск. продовольст. капиталу на 1 января 1909 г. Вся совокупность долгов населения губернии на 1 января 1909 г. Задолженность в продов. капиталы на 1 января 1912 г.
тыс. руб. % тыс. руб. % тыс. руб. % тыс. руб. %
Самарская 64473 13,2 29810 14,1 35939 11,6 25030 12
Саратовская 60709 12,4 23131 11 28732 9,3 22181 10,7
Казанская 52365 10,7 21775 10,3 25672 8,3 20195 9,7
Симбирская 32134 6,6 12714 6 16742 5,4 12533 6
Уфимская 28282 5,8 11205 5,3 13487 4,4 9687 4,7
Тамбовская 27561 5,6 11500 5,5 15544 5 9228 4,4
Воронежская 26518 5,4 12981 6,2 19299 6,2 12093 5,8
Тульская 24755 5,1 12343 5,9 14838 4,8 12340 5,9
Пензенская 24495 5 10957 5,2 13870 4,5 10131 4,9
Нижегородская 19926 4,1 8950 4,2 11773 3,8 9775 4,7
Вятская 18979 3,9 8223 3,9 12695 4,1 5457 2,6
Орловская 16920 3,5 8754 4,2 11424 3,7 9580 4,6
Рязанская 16544 3,4 5544 2,6 8744 2,8 6180 3
Оренбургская 12758 2,6 2388 1,1 2813 0,9 2514 1,2
Пермская 9097 1,9 1073 0,5 3539 1,1 1286 0,6
Псковская 8542 1,7 3449 1,6 5366 1,7 3537 1,7
Херсонская 7084 1,5 3283 1,6 5243 1,7 3917 1,9
Курская 5201 1,1 587 0,3 3547 1,1 755 0,4
Всего в 18 губерниях 456343 93,5 188667 89,5 249267 80,5 176419 84,8
Сумма по Империи 488145 100 210750 100 309500 100 208116 100
Источники: Ермолов А.С. Наши неурожаи и продовольственный вопрос… Т.2. С. 7-27; Отчет по продовольственной кампании 1910-1911 г. Управления сельской продовольственной частью МВД. СПб, 1912. С.102-103

На этом фоне весьма показателен акцент, который А.С.Ермолов делает на том, что в Европейской России есть губернии, которые «за все годы рассматриваемого периода никаких воспособлений от правительства и из сумм общеимперского продовольственного капитала не получали. Это именно губернии: Гродненская, Ковенская, Могилевская, Московская, Подольская, Полтавская, Лифляндская, Курляндская, Эстляндская и губернии Царства Польского; на последние, впрочем, и не распространяются никакие пра­вила нашего продовольственного устава» ((Ермолов, 1909, т.2: 9). Как можно видеть, в этом перечне доминируют губернии с подворным землевладением. Кстати, и связь продовольственной ситуации с долготой губернского центра налицо.

Ермолов делает вывод: общая сумма долгов и разнообразных пособий «тем больше, чем богаче и плодороднее почва, которую население возделывает, и обратно. Точно также, на первом плане тут стоят губернии с общинной формой землевладения» (Ермолов, 1909, т.2:32-33).

Со всем сказанным о специфике продовольственной ситуации в западных губерниях Империи вполне согласуется многократно отмеченный в дореволюционной литературе факт – эти губернии были самыми исправными налогоплательщиками, занимая последние позиции по размерам задолженности, по недоимкам (Ермолов, 1891: 79-178; Гурко, 1902: 1-19). Напомню, что именно в этих губерниях еще с конца 1870-х гг. начался стихийный процесс разверстания сотен деревень на хутора и отруба, ускользнувший от внимания Власти и открытый К. Кофодом в 1901 г. (Кофод, 1905).

Наконец, как можно анализировать потребление, умалчивая о сотнях миллионов рублей, которые пропивались населением, крестьянами даже в голодные годы?

Исполненные праведного негодования рассуждения о голодании российской деревни всегда выглядели несколько комично на фоне данных о потреблении населением страны водки в рассматриваемый период.

Надо заметить, кстати, что тем людям, которые сто с лишним лет уверяют человечество в бедственном положении отечественного крестьянства, вообще свойствен несколько целомудренный, как бы стыдливый подход к этой стороне его жизни. Ведь им всегда важно было создать впечатление о том, что крестьяне потребляли только углеводы, питаясь только хлебом (которого еще и не хватало!) и запивая его водой.

Между тем источники говорят обратное.

Видный дореволюционный экономист П.П.Дюшен приводит следующие факты, который прекрасно иллюстрирует глубину осмысления российскими «народолюбцами» проблем российской деревни и показывает уровень их полемики с Властью.

В период работы Совещания о нуждах сельскохозяйственной промышленности многие местные Комитеты со вкусом рассуждали на одну из любимых тем русской интеллигенции – о том, что крестьянская земля не окупает платежей их домохозяйства. В доказательство приводились составленные Комитетами бюджеты волостей и уездов.

Вот как изображается в трудах Винницкого Комитета экономическое положение уезда. «В Винницком уезде на наличную душу приходится земли 0,67 дес., на двор 3,8 дес; 8% домохозяев имеют лишь одну усадьбу. 2,3%— безземельные и 14% с полными наделами. В среднем крестьяне получают 12 рублей в год на душу валового дохода с земли, а на двор 70 рублей, с десятины 18 рублей. Платежей всякого рода приходится со всего крестьянского населения уезда 311.345 р.— в среднем на десятину 2 р. 55 к., а на двор 9 р. 70 к. Недоимок в Винницком уезде числится только 1,25% всей суммы сборов. Такое благоприятное положение уезда объясняется исключительно местными заработками, исчисляемыми на Р. С. 2.100.000, на двор 130 руб., на десятину 35 руб. К сожалению, выпитая населением водка ложится на каждый двор в сумме 25 р., т. е. в 2,5 раза превышает налоги (с выкупными)» (П.Д., 1904: 139-140).

Дюшен сообщает основные параметры «подробного» бюджета Велейской волости Опочецкого уезда: «Доход крестьянского населения волости от земледелия показан в сумме Р.С. (рублей серебром – М.Д.) 373 406,25 (за исключением семян); расходы: на все повинности Р.С. 35987.70, на продовольствие людей, скота и все прочие „жизненные (потребности – М.Д.) - Р.С. 40174 и на покупку вина (sic!- помета Дюшена – М.Д.) Р.С. 402281; в дефицит волости определяется в Р.С. 63773, а потому, по мнению исследователя, доходность крестьянских наделов не окупает их всех платежей».

«Но неужели исследователь Велейской волости», - вопрошает Дюшен, - «серьезно убежден, что крестьянская земля должна окупать всю сполна выпитую Велейской волостью водку? Неужели слова Положения 19 февраля 1861 г. «для обеспечения быта крестьян и для обеспечения их обязанностей перед Правительством» (интеллигенция постоянно ссылается па эту фразу общих и местных Положений 19 февраля 1861 г.) означают, что крестьяне были наделены землей помещиков с той целью, чтобы доходы этой земли шли на водку, чтобы крестьяне немилосердно спивались на эти доходы?» (П.Д., 1904: 131).

Эпизод, как можно видеть, абсурдный и курьезный одновременно. Но именно тот факт, что абсурдность подобной логики настолько не очевидна составителю бюджета (который был не одинок среди участников совещания), что он встраивает эти нелепые рассуждения в такой серьезный контекст, как работа Особого совещания, призванного решать судьбы страны, лучше всего показывает, чего стоят разговоры русской интеллигенции о тяжкой народной доле, продолжающиеся, увы, и в наши дни.

Обратимся реальным фактам

А.С. Ермолов, описывая продовольственную ситуацию в неурожайном, а для некоторых губерний и голодном 1906 г., специально останавливается на факте «печальном и как бы противоречащем тому, что говорится о поголовной народной нищете, об остром и всеобщем голодании в пострадавших от неурожая губерниях. Это именно, не сократившееся, а местами даже возросшее потребление вина, поглотившее, невзирая на постигшее население бедствие, громадные суммы народных денег» (Ермолов, 1909, т.1: 417)

Он, в частности, приводит данные о поступлении питейного дохода за 12 месяцев 1906–1907 г. в сравнении с двумя такими же предшествующими периодами по наиболее пострадавшим от голода 12-ти губерниям: Казанской, Нижегородской, Оренбургской, Орловской, Пензенской, Рязанской, Самарской, Саратовской, Симбирской, Тамбовской, Тульской и Уфимской.

За период с 1 мая 1906 г. по 30 апреля 1907 г. от казенной продажи питей поступило дохода 130505 тыс.руб., за тот же период 1905–1906 г. – 129943 тыс.руб., за тот же период 1904–1905 г. –115454 тыс.руб. соответственно. Следовательно, за голодный год население истратило на водку в этих бедствовавших губерниях на 562 тыс.руб. больше, чем в предыдущий год, и на 15051 тыс.руб. больше, чем за такой же период 1904–1905 г. ((Ермолов, 1909, т.1: 418)

Ермолов резюмирует: «В кампанию 1906–1907 гг. было израсходовано на ссудную помощь населению в тех 12-ти губерниях, о которых здесь идет речь, 128329 т.р. Пропито же в них за 12 мес., с 1 мая 1906 г. по 30 апреля 1907 г. вина на сумму 130505 т.р., т. е. на 2176 т.р. более той суммы, которую население в этих губерниях получило за предохранение его от голода и на обсеменение его полей» (Ермолов, 1909, т.1: 421)

Масштаб этих цифр будет понятнее, если вспомнить, что построенный в США знаменитый крейсер «Варяг» обошелся России в 4 млн. 233 тыс.руб. (или 2 млн.138 тыс. долларов) (Мельников,1983: 22), что броненосец типа «Полтава» стоил 10,7 млн.руб., а типа «Бородино» - 14 млн.руб. В «Истории СССР с древнейших времен» говорится, что стоимость кораблей и вооружений, потерянных в ходе русско-японской войны, оценивалась почти в четверть млрд. рублей (История СССР. 1968: 523). К.Ф. Шацилло оценивал стоимость потерянных кораблей в 230 млн.руб., а с учетом флотского оборудования Порт-Артура – в 255 млн.руб. (Шацилло, 1968: 44). То есть, порядок затрат понятен.

Другими словами, сказанное следует понимать так, что жители лишь 12-ти (!) из 90 губерний и областей России всего за два года (при том, что для большинства этих губерний оба года были неурожайными) выпили водки на сумму, превышающую стоимость почти всех кораблей Балтийского и Тихоокеанского флотов Империи вместе взятых, а также вооружений, уничтоженных и захваченных японцами в Порт-Артуре и др.

В Отчете Продовольственной части МВД расчеты сделаны иначе, чем у А.С. Ермолова и за другие сроки,— за календарные годы, и с 1 июля одного года по 1-е июля другого. Цифры поэтому «получаются несколько иные, но общий результат их почти такой же.

Средний душевой расход на вино по данным этого отчета определился в 1906 и 1907 гг. в 4 р.80 к. на душу в год по всей Империи, между тем в предыдущие два года он был значительно ниже— 4 р.8 к. в 1904 и 4 р. 24 к. в 1905 календарных годах.

Такое же почти возрастание душевого расхода на вино оказывается и за двенадцатимесячные периоды, считаемые с июля по июль. А именно за 12 месяцев 1904-5 гг. расход этот определился в 4 р.16 к. на душу, за тот же период 1905-6 гг.—4 р.53 к. и за 1906-7 гг. — 4 р.78 к.

По отношению же к тем 32 пострадавшим губерниям и областям, на который распространялась в 1906-7 гг. продовольственная операция, душевой расход на вино выразился в следующих цифрах: за 12 месяцев 1904-5 г. — 4 р.57 к., 1905-6 гг.—4 р.86 к. и 1906-7 гг. — 4 р. 98 к., в то время, как в остальных губерниях России расход этот составлял за соответственные периоды— 3 р.87 к., 4 р.29 к. и 4 р.64 к.

Таким образом, в бедственный период 1906-7 гг. душевой расход на вино превысил такой же расход по всей Империи на 20 к., а расход губерний благополучных на 34 к. Однако из этих же цифр видно, что замечаемое ежегодное возрастание потребления вина в неурожайных губерниях было несколько меньше, нежели в благополучных и во всей России…

Цитируемый Отчет отмечает в 1907 г. по сравнению с предыдущими годами возрастание душевого расхода также и на большую часть других, кроме вина, предметов потребления, обложенных акцизом, — пива, (в 1904 г.— 41 к., в 1905 г.— 47 к., в 1906—58 к. в 1907 г. — 60 к.), сахара (за те же годы 1 р. 69 к., 1р.84 к., 1 р.87 к:, и 1 р.97 к.), спичек (21 к., 20 к., 23 к., 26 к.), нефти (35 к., 52 к., 46 к., 52 к.); расход на табак-махорку, достигавший в 1904 и 1906 гг. 24 к., в 1907 г. сократился на 1 к. до 23 к., что объясняется, однако, не уменьшением потребления табака, а значительным распространением среди низших классов населения, вместо махорки, дешевых сортов папирос, потребление которых ежегодно возрастает.

Весь же душевой расход населения на эти 5 предметов составил за те же 4 года 2 р. 90 к., 3 р.25 к., 3 р.З8 к. и 3 р.58 к. К сожалению, тут приходится ограничиться огульными цифрами по всей Империи, и притом по календарным годам, так как помесячных данных о потреблении этих предметов по отдельным губерниям не публикуется. Однако, важно и то, что потребление их, не взирая на неурожай, постигший значительную часть Империи, в общем не только не сократилось, а напротив того значительно возросло» (Ермолов, 1909, т.1: 421-423)

Может быть, С.А. Нефедов в свете приведенной информации переосмыслит фон превращения «тлеющей революции 1905 года в крестьянскую войну»? Или это сделают читатели?

В контексте рассматриваемой проблематики представляется уместным привести следующий фрагмент из учебника Истории России, изданного МГПУ: «Представление об уровне жизни населения не может быть полным без указания цен на продукты, услуги и основные предметы потребления.

Среднегодовые цены в 1913 г. в Москве (кстати, в провинции, особенно в сельской местности и на Юге, продукты стоили дешевле, в Петербурге - чуть дороже), по данным статистических справочников, были следующими (в коп. за 1 кг):

Хлеб черный 5 Водка (1 л) 30 коп.
Хлеб белый 12 Ситец (1м) 18 коп.
Мука ржаная 6 Сукно (1 м) 2,8 руб
Мука пшеничная 7 Ботинки женские 4 руб
Картофель 2 Полуботинки мужские 3 руб
Говядина выс. сорта 50 Сапоги 7 руб.
Молоко (1 л) 8 Полушубок 15 руб
Колбаса вареная 35 Билет в Большой театр 32 коп.
Колбаса копченая 75 Билет в кино 18-20 коп
Чай (фунт) 150 Визит к врачу 20 коп
Масло растит. (1 л) 32 Плата за обучение ребенка в школе 2 руб. в мес.
Масло сливочное 70-90 Сервиз фаянсовый на 12 человек 10 руб.
Крупа гречневая 9    
Вино (1 л) 40    
(Новейшая история Отечества. 1998: 30-33)

Вообще жизнь реальных российских крестьян в рассматриваемый период была несколько разнообразнее и насыщеннее, чем полагает традиционная историография.

Вот мнение на этот счет А.В.Байкова, жителя деревни Конной Сычевского уезда Смоленской губернии, одного из тех крестьян, для которых Столыпинская аграрная реформа стала началом не просто новой, но настоящей жизни. Юрьевский пишет: «Байкову теперь 70 лет, но это бодрый человек, продолжающий трудиться на благо своего родного края. Байков уже давно нажил крупное земельное и денежное состояние, но продолжает жить попросту, по старинке…

"Лучше ли стало жить на хуторах и отрубах? – говорит А.В. Байков. – Да, лучше и много лучше, но одна беда – это праздники и связанное с ним пьянство. Праздники календарные, церковные у нас сравнительно мало почитаются, а вся беда в так называемых "престольных", местных праздниках, число которых за последнее время не только не уменьшается, но все увеличивается. На моей памяти в окрестных селениях был установлен целый ряд таких праздников. Так, например: лет 25-30 тому назад в нашей местности была чума рогатого скота. В деревне Конопатине она окончилась к 20 июля, и вот деревней установлен был по сему случаю праздник; в деревне Ашиткове чума окончилась к 8 июля – установили 3-дневный праздник; в деревне Дюкове тоже лет 30 назад был 29 июля пожар – установили праздник; в деревне Гайдуках был такой случай: на Кирика и Улиту, 15 июля, поднялся ветер и разметал копны сена – установили праздник; в деревне Лычники на преподобного Сергия 5 июля был град – установили праздник. Праздники эти – не престольные, ничего общего с храмом не имеющие. Я указал только ближайшие деревни, жизнь которых я хорошо знаю. Но подобные праздники во всей нашей местности существуют, можно сказать, в каждой деревне, а в некоторых – даже не один такой праздник. При этом нередко празднуют "Девятой пятнице", "Десятой пятнице", "Ильинской пятнице" и разным "Симонам-Гулимонам", которых и в святцах не найдешь.

Горе в том, что духовенство наше не только не борется с этим злом, а даже наоборот… В деревне Конопатине раньше праздновали "чуме" один день, причем все празднество выражалось в общественном молебствии среди деревни; но вот поступил в приход новый священник и говорит конопатинцам: "Если бы к вам приехал какой-либо важный барин, почетный гость, – неужели вы приняли бы его на улице, а не попросили бы каждый в дом свой"… И было решено: служить молебны в каждом дворе и праздник установить трехдневный. И это в самое страдное время, когда у нас поденная плата доходит до 1 р.-1 р. 40 коп. в день!

Во что обходятся эти праздники. В текущем году мне пришлось быть в этом самом Конопатине на пятый день праздника, и, заметив, что крестьяне еще не очухались от праздничного угара, я вздумал вместе с ними подсчитать, во что обошелся им праздник, и что же оказалось? На 36 дворов выпито водки и пива на 307 рублей, не считая чая и разных лакомства, да прогул четырех рабочих дней целой сотни рабочих с подростками при поденной цене 1-1.40 коп. должен быть определен сотнями рублей, и кроме того, в каждом дворе "гуляло" не менее 3-4 и до 10 "гостей" из других деревень. Так что один такой праздник обходится не менее 1000 рублей.

Подсчет это применим и к прочим селениям Сычевского уезда, и можно смело сказать, что в среднем каждый праздник обходится одному двору не менее 25 рублей…

А иностранцы еще говорят, что наш мужик беден! Да нехай любая наикультурнейшая страна в свете попробует при летнем периоде в 5-6 месяцев, а не в 9-10, как в Западной Европе, пускай, говорю, попробует отпраздновать 200 дней в году, да притом по преимуществу летом, – да у них и потрохов не останется…» (Юрьевский, 1914: 88-91).

Думаю, всем участникам дискуссии будет небезынтересно решить следующие, весьма уместные в контексте обсуждаемых проблем, задачи из «Сборника задач противоалкогольного содержания» (М.1914), составленные на основании вполне официальных источников: «2. Каждый житель России (на круг) пропивает ежегодно на водке 5 р. 4 к., на пиве 1 р. и на вине 68 к. Сколько всего денег он пропивает?...

50. Ежегодно каждый житель России на круг получает доходу 60 р. 48 коп., а пропивает из него 6 р.72 к. Какую часть своего дохода пропивает ежегодно Россия?...

60. В прошлом (1913) году население России выпило (приблизительно) 2.000.100.000 бутылок водки. 13.334 бутылки, уставленные в ряд одна за другою, занимают расстояние в 1 версту. Сколько верст займут все выпитые бутылки, если их уставить таким же образом? Во сколько раз это расстояние будет больше земного экватора, длина которого равняется 37.500 верст?..

90. Каждый русский выпивает в год (на круг) по 12 бутылок водки. Если бы он вместо этого яда съедал то количество хлеба, из которого выкуриваются эти 12 бутылок, то 1) сколько ему приходилось бы ежегодно лишнего хлеба и 2) сколько бы он сберегал денег от такой замены? 1 бутылка водки выкуривается из 4 фунтов 10 лотов 2 золотников хлеба, фунт которого стоит 3 коп. (1 бут.водки стоит 42 коп.)» (Беляев, М.М., Беляев С.М. 1914.)

Предвижу, что серьезность источниковой базы, на основании которой составлены эти задачи, может быть заслонена у читателей смеховым их компонентом. Тогда они вслед за мной могут проверить уровень корректности составителей.

Вообще реальная жизнь граждан России не умещалась в рамки натурально-хозяйственной концепции.

Чтобы еще больше прояснить для участников дискуссии уровень платежеспособности населения страны, динамику уровня жизни в России в предвоенные годы, во-первых, и, во-вторых, закончить обсуждение степени адекватности теории "голодного экспорта" реальным фактам жизни страны, приведу две таблицы.

Таблица 6. Поступление доходов по ведомству Главного Управления неокладных сборов и казенной продажи питей за 1890-1913 гг. (тыс. руб.)
Годы Сахар-
ный доход
Табач-
ный доход
Нефтя-
ной доход
Спичеч
ный доход
Питей-
ный доход
Доход с папирос. гильз и бумаги Всего
1890 21629 26860 10568 4720,7 268239   332016,8
1891 20857 27548 10175 4690,2 247389   310658,8
1892 27703 28325 12929 5163 268934   343054,5
1893 30340 30500 16369 6585,6 260729   344524,2
1890-
1893
25132 28308 12510 5290 261323   332563,6
1894 41230 32607 18928 7466,6 297281   397513,1
1895 47687 34545 19680 7453,2 308896   418261,2
1896 42657 35009 20818 7274 321803   427560,4
1897 55477 35288 22842 7076,3 332483   453166,2
1898 58596 37458 23470 6920 391929   518373,1
1894-
1898
49129 34982 21147 7238 330478   442974,8
1899 67510 38875 26155 6822 420947   560308,4
1900 63160 41198 25155 7368,6 434493   571375,1
1901 71757 45697 28600 7932 476007   629992,5
1902 81281 45363 29597 8162 523483   687886,4
1903 75542 49029 31962 8071 576461   741064,1
1899-
1903
71850 44032 28294 7671 486278   638125,3
1904 78817 48719 34688 7672 573278   743174,3
1905 78734 46586 29948 10818 639135   805221,6
1906 108826 59903 29863 14991 736898   950480
1907 101467 54050 36833 15871 748258   956479,5
1908 93613 56209 41656 16709 748058   956244,6
1903-
1908
92291 53093 34598 13212 689125   882320
1909 107398 45362 41841 17233 759045 3533,7 974413
1910 127323 50477 46910 18465 811048 4576,9 1058799
1911 122714 66342 42488 18639 830796 4555,8 1085536
1912 127765 72594 50038 19354 873591 4416,7 1147758
1913 149161 78739 47903 20131 952810 4874,6 1253619
1909-
1913
126872 62703 45836 18764 845458 4392 1104025
Рост 6,9 2,9 4,5 4,3 3,6 1,4 3,4
Источники: Ежегодник Министерства финансов на 189… год. СПб; Отчет Главного Управления неокладных сборов и казенной продажи питей за 1913 г. Пг., 1914. С.14.

Данные таблицы 6 никак не позволяют говорить о снижении жизненного уровня в конце XIX - начале XX вв. Как можно видеть, за 1890-1913 гг. сахарные акцизные сборы выросли в 6,9 раза (т.е. сахар, оставаясь не самым дешевым продуктом, перестал, тем не менее, быть предметом роскоши), табачные сборы – в 2,9 раза, в 4 с лишним раза увеличились сборы нефтяные и спичечные. В 3,6 раза вырос и питейный доход, достигший (кстати, без таможенных доходов со спиртного и стоимости импортных спиртных напитков) в 1913 г. астрономической суммы в 952,8 млн.руб., которая лишь на 16,2 млн.руб. уступала суммарному бюджету министерств военного, морского и народного просвещения в последнем предвоенном году (Ежегодник Министерства финансов на 1915 г., Пг.1915. С.36-38)

В контексте настоящей дискуссии небезынтересно, полагаю, сопоставить также размеры питейного дохода и экспорта хлеба из России в рассматриваемый период (таблица 7).

Таблица 7. Сопоставление питейного дохода и стоимости экспорта хлебов* в 1893-1913 гг.
Годы Экспорт хлебов Вывоз семян и жмыхов Сумма вывоза с семенами Сумма питейный доход Вывоз хлеба к питейному доходу
Вывоз хлеба с семенами к питейному доходу
1893 295776 38960 334736 260729 113,4 128,4
1894 381387 42649 424036 297281 128,3 142,6
1895 335897 56456 392353 308896 108,7 127,0
1896 322455 61298 383753 321803 100,2 119,3
1897 353876 58122 411998 332483 106,4 123,9
1898 370911 42063 412974 391929 94,6 105,4
1893-
1898
343384 49925 393308 318853 107,7 123,4
1899 260377 43509 303886 420947 61,9 72,2
1900 306404 53504 359908 434493 70,5 82,8
1901 345030 33417 378447 476007 72,5 79,5
1902 433002 36075 470077 523483 82,7 89,8
1903 480217 38093 518310 576461 83,3 89,9
1899-
1903
365006 40920 406126 581533 62,8 69,8
1904 496679 34973 531652 573278 86,6 92,7
1905 568456 35515 603971 639135 88,9 94,5
1906 472222 46368 518590 736898 64,1 70,4
1907 430789 47966 478755 748258 57,6 64,0
1908 379849 59231 439080 748058 50,8 58,7
1904-
1908
469599 44811 514410 689125 68,1 74,6
1909 749593 58691 808284 759045 61,2 106,5
1910 747705 67515 815220 811048 92,2 100,5
1911 739065 74308 813373 830796 89,0 97,9
1912 551509 81879 633388 873591 63,1 72,5
1913 593986 69690 663676 952810 62,3 69,7
1909-
1913
676472 70417 746788 845458 73,2 88,3
Источники: Ежегодник Министерства финансов на 18… год; Отчет Главного Управления неокладных сборов… за 1913 г. Пг., 1914. С.14; Обзор внешней торговли России по европейской и азиатской границе за 189… год. СПб.
* Хлеба: пшеница, рожь, овес, ячмень, гречиха, просо, кукуруза, горох, бобы, чечевица, фасоль, мука, крупа, прочие непоименованные хлеба, отруби.

Информация таблицы 7 более чем красноречива и, как мне кажется, заслуживает некоторых размышлений. Питейный доход здесь сравнивается, во-первых, с экспортом хлебов, а, во-вторых, с суммарным экспортом хлебов, а также семян и жмыхов; хотя последние, строго говоря, не относятся к хлебам, я хочу избежать возможных упреков в занижении показателей вывоза. Нетрудно видеть, что до 1899 г. питейный доход составлял порядка 80-95% стоимости хлебного экспорта, а после 1899 г. лишь в годы больших урожаев – 1909 и 1910 – цена вывоза слегка превысила цену выпитого алкоголя.

Если эта ситуация называется «голодным экспортом», тогда С.И. Ожегов, видимо, составил свой «Словарь» не совсем корректно.

Я не намерен вторгаться в сферу психологии, обсуждать сложнейший феномен удовлетворения человеческих потребностей, я не собираюсь, условно говоря, никого ни извинять, ни обвинять и тем более ставить «диагноз».

Я просто хочу указать на столь явное противоречие между привычными народническо-марксистскими рассуждениями о «голодном экспорте» и других столь же достоверных приметах дореволюционной России (с такой готовностью повторяемыми Нефедовым и его единомышленниками), и реалиями ее жизни, которые не готовы укладываться в рамки теорий, трактуемых предвзято, в том числе и структурно-демографической теории.

Из сказанного никоим образом не следует, что в конце XIX - начале XX вв. Империя была, условно говоря, территорией «всеобщего благоденствия» - таких не бывает в принципе. Однако я вполне разделяю мысль Б.Н. Миронова, высказанную в рамках настоящей дискуссии. Он считает нужным подчеркнуть, «во избежание недоразумений и неверных толкований», что сделанный им «вывод о систематическом повышении уровня жизни населения в XIX –начале ХХ в.» не означает, что «широкие массы российского населения, прежде всего крестьянство, в пореформенное время благоденствовали или даже жили зажиточно. Они жили по-прежнему небогато, как, впрочем, и большинство населения других европейских стран, уступая лишь наиболее развитым из них. Но уровень их жизни, несмотря на циклические колебания, имел позитивную тенденцию – медленно, но верно увеличиваться».

И последнее. Не могу не высказать своего мнения по следующему, полагаю, принципиально важному вопросу.

Нефедову никогда не приходило в голову, что одни и те же слова с течением времени могут обретать иной смысл, менять семантику? Что, в частности, представления людей конца XIX - начала XX вв. о голоде и сопряженных с ними бедствиях народа весьма отличаются от наших современных, воспитанных на историческом опыте советской эпохи?

Этот опыт, напомню, включает голодовки времен Гражданской войны, голод 1921 г., унесший свыше 5 миллионов жизней, голод 1932-1933, во время которого погибло от 7 до 10 миллионов человек, голод 1946-1947 гг., стоивший жизни примерно миллиону наших сограждан. О многих и долгих годах полуголодного существования и говорить не приходится.

Полагаю, необходимо иметь представление о мере вещей, в истории особенно.

Правительство дореволюционной России отпускало сотни миллионов рублей на продовольственную помощь, в то время как они могли быть потрачены на многое другое, что было куда полезнее социального иждивенчества – на оборону, например, на открытие столь нужных стране военных училищ, на всеобщее начальное образование, на новые железные дороги, да мало ли на что!

А подходы Советской власти, добившейся уровня «социальной стабильности» в 25 пудов на душу (какой ценой, надо напоминать?) к рассматриваемой проблематике наглядно характеризует то, что в 1932-1933 гг., когда распухшие от голода люди стали привычной частью привокзальных пейзажей, через порты и таможни на экспорт шел поток продовольствия. И после Великой Отечественной войны «Советское правительство продемонстрировало Западу, что СССР способен сам оказывать помощь тем, кто в ней нуждается. В ответ на просьбы со стороны Болгарии, Румынии, Польши, в Чехословакии в эти и другие страны в 1946-1947 гг. из Советского Союза было отправлено 2,5 млн. т зерна. Иначе говоря, руководство страны сознательно пошло на голод, сохранив, а осенью 1947 г. на 80-90% пополнив, запасы зерна. Таким же методом производились накопления других продуктов питания и промтоваров к предстоявшим 16 декабря 1947 г. отмене карточной системы и денежной реформе» (Зима, 1995: 150-152).

Вот это и есть самый настоящий голодный экспорт – без кавычек и без подмены понятий!

Неужто С.А.Нефедову это не известно?

И после этого он может писать то, что пишет?

Р.S. Обсуждение показало, что, как ни странно, построения Нефедова во многом поддерживаются его участниками. Н.С. Розов упомянул даже о том, что «большая макроисторическая правда… явно на его (Нефедова) стороне».

Убежден, что это не так. Тезис Нефедова о России как о государстве, в котором население бедствует, постоянно недоедая и часто голодая, государстве, «приговоренном» к революции, не выдерживает критики.

Сто лет назад Россия, как представляется, была весьма динамично развивающейся страной с гигантским потенциалом, который только начал по-настоящему реализовываться, в очень большой степени благодаря реформам С.Ю. Витте и П.А. Столыпина.

Обсуждаемые процессы сами по себе столь масштабны, что тот или иной вектор их развития непременно должен находить – и находит! - подтверждение в самых разных источниках. О векторе социально-экономического развития России в рассматриваемый период позволяют, в частности, судить следующие данные о железнодорожной транспортировке ряда важных народнохозяйственных и потребительских товаров, содержащиеся в "Сводной статистике перевозок по русским железным дорогам".

Для каждого товара были вычислены средние ежегодные приросты перевозки ряда товаров, полученные при построении линейных трендов динамических рядов, полученных на основании источника.

Так, с 1890 г. до 1913 г. железнодорожные перевозки мануфактуры выросли с 24,2 до 53,3 м.п., т.е. в 2,2 раза; тренд равен 1125 т.п.

За 1893-1913 гг. транспортировка железа, чугуна и стали не в деле увеличилась с 56 до 291 м.п., или в 5,2 раза, тренд составил 9760 т.п.;

  • железных, чугунных и стальных изделий – с 38 до 145 м.п., или в 3,8 раза, тренд равен 3914 т.п.;
  • цемента – с 10,9 до 103, 1 м.п., т.е. в 9,4 раза, тренд составил 3307 т.п.;
  • сахарных грузов (песка, рафинада, меласса и патоки) увеличилась с 46 до 137 м.п., или в 3,0 раза, тренд равняется 4513 т.п.;
  • земледельческих машин и орудий, кроме деревянных, с 4,6 до 34,5 м.п., т.е. в 7,5 раз, тренд равен 1394 т.п.;
  • мяса, битой птицы и дичи – с 6,6 до 20,6 м.п., или в 3,1 раза, тренд составил 682 т.п.;
  • рыбных грузов – с 27,1 до 67,4 м.п., т.е. в 2,5 раза, тренд равняется 1938 т.п.;
  • свежих овощей – с 36 до 244 м.п., или в 6,8 раз, тренд составил 10160 т.п.;
  • пива – с 5,6 до 35,3 м.п., т.е в 6,3 раз, тренд равен 1355 т.п.;
  • яиц и желтков яичных – с 4 до 17,2 м.п., или в 4,3 раза, тренд составил 578 т.п.;
  • вин виноградных – с 6,3 до 11,7 м.п., т.е. в 1,9 раза, тренд равен 282 т.п.;
  • табака – с 6 до 17,5 м.п., или в 2,9 раза, тренд составил 491 т.п.;
  • спичек – с 2,1 до 6,8 м.п., т.е. в 3,2 раза, тренд равен 244 т.п.;
  • льна и пакли – с 14,3 до 24,6 м.п., или в 1,7 раза, тренд составил 564 т.п.

За 1894-1913 гг. перевозки чая по железным дорогам выросли с 3,6 до 10,9 м.п., или в 3,0 раза, тренд равен 361 т.п.;

  • водки и крепких напитков с 5,4 до 10,6 млн. пуд., т.е. в 2,0 раза, тренд составил 172 т.п.;
  • фруктов, плодов и ягод свежих – с 5,7 до 25,4 м.п., или в 4,5 раза, тренд равен 1137 т.п.;
  • фруктов сушеных – с 5,7 до 29,8 м.п., т.е. в 5,2 раза, тренд составил 962 т.п.;
  • мыла, кроме туалетного, с 2,1 до 6,8 м.п., или в 3,2 раза, а тренд равен 117 т.п. (Давыдов, 2008: 80-82).

Эти данные – лишь некоторые и притом самые общие характеристики динамично развивающейся громадной страны, какой была Россия в конце XIX - начале XX вв., но и они позволяют уверенно говорить о том, в каком направлении она двигалась, во многом благодаря реформам С.Ю. Витте и П.А. Столыпина. Они, полагаем, убедительно демонстрируют потенциальную емкость рынка и материальных возможностей населения страны, свидетельствуя о том, что многие его потребности еще только начинали раскрываться и удовлетворяться.

В ходе дискуссии практически не затрагивалась Столыпинская аграрная реформа. А она многое объясняет в обсуждаемых сюжетах.

Я отношусь к числу тех историков, которые считают, что трагических событий начала ХХ в. можно было избежать. Потенциал Великих реформ в большой степени был исчерпан, притом будучи использован далеко не полностью. Лишь в эпоху Александра III началась масштабная индустриализация. При этом на фоне пресловутого роста экспорта хлеба из России к концу XIX в. в сельском хозяйстве ряда регионов страны нарастали кризисные явления. Их концентрированным выражением стали участившиеся неурожайные годы и голод 1891 г. Это был своего рода суммарный индекс, который говорил о неэффективности той модели развития народного хозяйства, которая установилась после 1861 г., и о том, что его пореформенная эволюция заводит и отчасти уже завела сельское хозяйство в тупик.

Вместе с тем в более широком масштабе это был кризис системы, которая была основана на господстве правительственного патернализма, на консервации тяглового строя, что выражалось в числе прочего в искусственном сохранении и поддержании общинных отношений в деревне, на том, что Власть игнорировала (на деле – боялась!) давно назревшую необходимость просвещения миллионов крестьян, просвещения в том числе и агрономического.

Кризис этот, однако, в огромной степени был, как справедливо считает Б.Н. Миронов, вызван именно «недостатком у двух последних императоров и общественности терпимости, мудрости и дальновидности», т.е. тех самых качеств, которые, по мнению некоторых участников дискуссии «вряд ли что-либо объясняют» в причинах русских революций. Однако, цитируя В.Б. Шкловского, это факт их (участников) биографии.

Само неприятие данной мысли Миронова (и, конечно, не только его одного), впрочем, весьма симптоматично. Не потому ли, что речь идет о феноменах, которые в пудах и калориях не измерить?

Между тем, профессионалу совершенно понятно, что Миронов подразумевает, в числе прочего, глобальное непонимание высшими носителями Власти, а также частью умеющих читать подданных этой Власти особенностей меняющегося мира, в котором они жили.

Следствием этого была, во-первых, намеренная ревизия не только духа, но и буквы Великих реформ, искусственная поддержка из идеологических соображений уравнительно- передельной общины со всеми вытекающими последствиями. Во-вторых, авантюрная внешняя политика Николая II, прежде всего - «несчастная война» (С.Ю. Витте) с Японией, вызванная стремлением царя самоутвердиться, спровоцировавшая революцию 1905 г.; вопрос о франко-русском союзе и Антанте оставляю в стороне ввиду специфики дискуссии. В-третьих, агрессивная русификация, не вызывавшаяся объективным положением дел в Империи, которая выбросила за борт все то полезное, что делали императоры России от Петра I до Александра II в плане консолидации многомиллионного населения многонациональной страны. В результате Власть превратила национальный вопрос в один из острейших, притом, что Европа, в том числе и соседи-конкуренты (Австро-Венгрия, Германия) демонстрировали куда более взвешенные подходы к этим проблемам. Напомню, кстати, что и Александр III, и его сын были воспитаны правыми славянофилами. В-четвертых, идущая из крепостнической эпохи боязнь просвещения. Россия была единственной из великих держав, не имевших всеобщего начального образования. Прошу поверить, что есть и «в-пятых», и «в-десятых»; при этом Миронов, возможно, предложит несколько иную иерархию.

Едва ли не главный порок модернизации 1860-х – создание для десятков миллионов крестьян своего рода особой действительности, особого мира, не в смысле общины, а в смысле реальности («планеты», «материка» и т.п.) Подавляющее большинство населения страны жило отдельной жизнью и до 1861 г. – в смысле бытовом, юридическом, экономическом, культурном и, естественно, психологически было иным, нежели образованное меньшинство. Но и после освобождения масса крестьян не слишком сблизилась с ним. Более того, указанная «отдельность» получила новый импульс, поскольку правительство искусственно консервировало общинный уклад и архаичное сознание крестьянства – при полной поддержке «передовой» русской интеллигенции [9].

В результате совместных, хотя и не скоординированных, усилий людей, умеющих читать, крестьянская уравнительно-передельная община стала фокусом большинства проблем пореформенной жизни страны, одновременно превратившись в главное препятствие на пути ее поступательного развития.

Для социалистов община, будучи «эмбрионом» нового социального строя имела «великое социальное значение» и т.п. А российскому народу, об этом не подозревавшему, они отводили роль объекта в громадном социалистическом эксперименте.

Для охранителей община была оплотом существующего строя и одновременно удобным органом административной власти, и с этим, в частности, во многом связано усиление патерналистских тенденций с 1880-х гг. Естественно, такой типичный «полицейский пастух», как министр внутренних дел гр.Д.Толстой, в целом не был близок к народническому социализму. Но социализм – явление поливариантное. В литературе пока недостаточно освещен вопрос о том, что социализм был некоторым образом привлекателен и для тогдашней бюрократии, поскольку открывал для нее принципиально новые возможности усиления своей роли в стране. Писал же С.Ю.Витте о том, что «община сделалась излюбленным объектом Министерства внутренних дел по полицейским соображениям, прикрываемым литературою славянофилов и социалистов» (Витте, 2002, т.2: 42) .

Добавлю, что за общину ратовали и те, кто считался умеренными либералами и выступал за «правовой порядок» - но только для себя, не для крестьян!

Литература в основном ограничивается лишь констатацией указанного «странного сближения».

Между тем сближение было совсем не странным.

С тем, что в учебниках именуется контрреформами в аграрной сфере, были вполне солидарны левые силы. Так или иначе, но Власть провела почти все меры по поддержанию общинного строя, т.е. расшатавшихся крепостных порядков, о которых много лет твердила народническая – и не только! – интеллигенция: отмену 165 ст. Положения, удлинение срока выкупа, ограничение семейных разделов, ограничение свободы передвижения крестьян и др. Эти меры принудительного, крепостного, в сущности, порядка тормозили естественный процесс перехода русской деревни к новой жизни.

Между взглядами народников и, скажем, Плеве, считавшего, что «имеется полное основание надеяться, что Россия будет избавлена от гнета капитала и буржуазии и борьбы сословий» (Вронский, 1999: 44), сущностное различие, полагаю, было не слишком большим. Все они хотели блага России, (впрочем, это не вполне точно – охранители хотя бы думали о стране, как они это понимали, а социалисты о ней не думали вовсе). Они по-разному видели не столько это благо (все рецепты основывались на принуждении крестьян, на том, чтобы, цитируя С.Ю.Витте, держать их в «стаде»), сколько меру своего участия в создании этого блага.

Если отвлечься от риторики и левых, и правых, и «либералов», то в основе их действий, как представляется, лежало тривиальное стремление так или иначе управлять 100 миллионами крестьян. Только первые требовали, чтобы в роли управляющего выступала «передовая» «народолюбивая интеллигенция», вторые – правительство, а третьи – земство [10]. И здесь без общины им всем было не обойтись.

Одним из итогов такой политики было то, что Россия вступила в ХХ век, имея народ, во многом живущий представлениями века XVII-го (и это, забегая вперед, естественно, многообразнои со всей силой сказалось и во время революций, и в годы Первой Мировой и гражданской войн). Данная ситуация едва ли была терпима для страны, претендовавшей на первые роли в мировой политике.

Власти нужно было испугаться всерьез, для чего понадобились несчастная японская война[11] и спровоцированная ею революция, поставившие Россию на грань катастрофы, чтобы, наконец, уйти от нелепых представлений о своей стране и своем народе и начать осознавать, что она делала после 1861 г., какую на самом деле политику она проводила, чтобы, наконец, прислушаться к голосу здравого смысла.

И тогда пришло время П.А.Столыпина.

Масштабы кризиса 1905-1906 гг. требовали адекватного ответа, которым могла быть только программа комплексных системных реформ, предполагавшая значительное, иногда радикальное изменение вектора развития страны. Она была изложена П.А. Столыпиным в его знаменитой речи при открытии II Государственной Думы 6 марта 1907 г.

Это была широчайшая программа системных либеральных реформ, которые касались практически всех сторон жизни страны. По объему и значимости они едва ли не превосходили Великие реформы и совершенно точно являлись их логическим и историческим завершением. Они должны были в конечном счете разорвать вековую патерналистскую традицию российской истории и российской жизни.

Программа преобразований включала законопроекты, обеспечивающие терпимость и свободу совести, в то же время постепенно устраняющие все правоограничения, связанные с вероисповеданием (в том числе и для евреев).

Следующие законопроекты были связаны с неприкосновенностью личности, с новой судебной реформой, с реформой в области самоуправления (в числе прочего, и с созданием волостного бессословного земства), с соответствующим расширением компетенции земств вообще, с сокращением сферы административного надзора и т.д. В Польше и Финляндии должно было быть введено самоуправление. Административная реформа предусматривала объединение всей гражданской администрации и, прежде всего, создание административных судов, которое считались одним из наиболее важных предстоящих мероприятий.

В сфере трудового законодательства планировалось введение различных видов страхования рабочих и узаконивание экономических забастовок. Наконец, Столыпин предлагал целый ряд мероприятий для развития народного просвещения. Планировались меры по дальнейшему подъему экономики, большую часть которых мы бы назвали приватизацией, и др. Здесь же он говорил о программе аграрных преобразований, уже начавшихся к тому времени.

В целом, даже столь бегло перечисленные, эти меры составляют одну из наиболее четких и эффективных программ системных реформ за века русской истории, реформ продуманных, реформ реальных, т.е. тех, которые могли бы быть реализованы при жизни одного поколения. Пресловутые «20 лет покоя» из интервью газете «Волга» - фигура речи, превращенная в символ, но этот срок представляется вполне реальным.

Столыпин определял связь между всеми этими законопроектами следующим образом: «В основу их положена одна общая руководящая мысль, которую правительство будет проводить во всей последующей деятельности. Мысль эта – создать те материальные нормы, в которых должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из всех реформ последнего времени. Преобразованное по воле монарха Отечество наше должно превратиться в государство правовое» (Столыпин, 1991: 51).

Таковы были задачи, решение которых должно было превратить страну в «Великую Россию» - и не в расхожем пропагандистском смысле (С.Ю.Витте любил поиздеваться над тем, что «мы все кричим», как «нас много и сколько у нас земли»), а по сути, по существу, естественной силой вещей, как сказали бы во времена Н.М. Карамзина.

Программа эта была, конечно, западнической.

Центральным ее компонентом должна быть стать аграрная реформа.

Если бы она проводилась до 1905 г., как о том мечтали С.Ю. Витте, А.С. Ермолов, П.А. Столыпин, В.И. Гурко, П.П. Дюшен и их единомышленники, тогда она была бы прежде всего хозяйственной. Реформа должна была покончить с «прелестями» общинного и особенно уравнительного землепользования. Она должна была поднять благосостояние крестьян за счет изменения экономического строя их хозяйства, сделав их собственниками своей земли и предоставив им возможность трудиться на ней свободно, избавив их от гнета общины, от принудительного севооборота и переделов земли.

Ведь крестьяне-собственники были нужны стране не потому, что помещики и правительство нуждаются в союзниках-хуторянах для борьбы с беднотой, а потому, что, как показал опыт мировой истории, крестьяне-собственники лучше работают и богаче живут, от чего никакому государству как минимум никогда не было хуже.

Однако 1905-1906 гг. внесли в жизнь страны очень серьезные коррективы. В конкретных условиях России осени 1906 г., разумеется, актуальнейшим вопросом было успокоение деревни. И поэтому цель Столыпинской аграрной реформы была двуединой – экономической и политической.

По масштабам и громадности последствий Столыпинская аграрная реформа далеко выходила за рамки сугубо сельскохозяйственной сферы, так или иначе затрагивая важнейшие стороны жизни как минимум 75% населения страны, воздействуя тем самым не только на экономическую составляющую модернизации, но также на психологическую, культурную, социально-юридическую и др.

Другими словами, реформа основывалась на том, что впервые в русской истории 100 с лишним миллионов крестьян, признанных за «персон» (С.Ю. Витте), т.е. уравненных в правах с остальным населением, в том числе и в отношении права собственности на землю, должны были, наконец, сами решать, как им жить, не считаясь с тем, что думают на этот счет незнакомые им люди в Петербурге, Москве и других населенных пунктах. Это означало, в числе прочего, что крестьяне, в зависимости от своего желания, могли стать собственниками своих наделов.

И уже поэтому ясно, что реформы Столыпина были неприемлемы для очень широкого круга тех современников, конечной целью которых было управление народом, какой бы демагогией это не камуфлировалось, для всех защитников общины (их круг мы теперь представляем) и даже для таких ее противников (на словах), как марксисты, ибо успех преобразований лишал их деятельность, а иногда и жизнь, смысла.

Успех реформы был оглушительным, безусловным и притом быстрым. Такое происходит, когда преобразования соответствуют надеждам, желаниям значительной (а в данном случае – большей) части населения страны, его давним, созревшим стремлениям и др. Помимо понятной растерянности он породил столь же понятную злобу бессилия. Отсюда стремление (иногда совершенно рефлекторного уровня!) затушевать достижения П.А. Столыпина бесконечными разговорами о насилии, о «выбитых на хутора» крестьянах, о подкупе их Властью и т.п. Отсюда тот шквал оголтелой критики (это самое мягкое из корректных определений) с вполне предсказуемой степенью объективности, который обрушился на реформу и самого П.А.Столыпина. Отсюда и ленинская демагогия о провале реформы, ставшая догматом в советской историографии.

Теоретик реформы, знаменитый К.-А. Кофод, по этому поводу заметил: «То, что партийные политики ставят партийные соображения выше всеобщего блага, не представляется, конечно, явлением специфически русским, наоборот. Но вряд ли где-нибудь еще такая партийная политика ведется с такими крайностями, как она велась в России, где оппозиция принципиально была против каждого пункта правительственной программы, каким бы полезным этот пункт не был» (Кофод, 1997, 192-193).

Масштабы столыпинского землеустройства можно представить по следующим двум показателям. Во-первых, за 1907-1915 гг. изменить условия землепользования пожелало почти 6,2 млн домохозяев. Это более половины всех крестьянских дворов России или, по мнению историка В.Г. Тюкавкина, 67% общинных хозяйств страны (Тюкавкин, 2001: 197-205; Давыдов 2003: 240-300; Давыдов, 2007а; Давыдов, 2007б). Во-вторых, согласно официальным данным, на 1 января 1916 г. были закончены подготовкой 87 855 землеустроительных дел по 105 104 земельным единицам для 3,8 млн домохозяев на площади в 34,3 млн десятин.( Отчетные сведения 1916) Таким образом, общая площадь, охваченная землеустройством, составила без малого 375 тыс. км² и, таким образом, практически равна территории современных нам Великобритании и Греции, или же Италии и Ирландии вместе взятых. И это без учета 10 млн. десятин, перешедших к крестьянам посредством Крестьянского банка, и без землеустройства Сибири, которое превысило 22 млн. десятин. То есть, темпы землеустройства были колоссальными, невиданными.

«Механизм» реформы оказался весьма эффективным. Принципиально важно отметить, что к 1911 г. он был уже настолько отлажен, а реформа набрала такое движение, такой размах, что с внешней стороны гибель П.А. Столыпина не отразилась на ходе преобразований. Иногда поклонники традиционных подходов уверены даже, что убийство П.А. якобы доказывает «крах» реформы, - этот абсурдный взгляд приобрел бы даже некоторую комичность, если бы речь не шла о сюжетах, совсем несмешных.

Период 1907-1915 гг. делится нормативными юридическими документами на два этапа – 1907-1911 гг. и 1912-1915 гг. В первом из них было подано 2,6 млн ходатайств, во втором – 3,5 млн ходатайств, т.е. на 34,5% больше (Отчетные сведения 1916)

Это само по себе показывает цену одного из вечных причитаний советской историографии о том, что реформа с 1911 г. шла на убыль. Термин «провал реформы» даже и обсуждать как-то стыдно. Анализ погубернской динамики дает обширный интересный материал для выводов, которые, конечно, далеко не совпадают с тем, что хотелось бы видеть традиционной историография. В частности, выясняется несостоятельность излюбленного тезиса последней о том, что великорусские крестьяне, особенно в Нечерноземье, были очень привязаны к общине.

Вместе с тем и рост крестьянского землепользования, и проведение землеустройства, и упорядочение аграрного строя создавали только основу для подъема российского сельского хозяйства. А он был невозможен без ряда других предпосылок, в том числе материального и духовного капитала.

Правительственных ссуд явно не хватало, и только на основе кооперации можно было обеспечить крестьянское население кредитами. Власть это понимала. Но, как всегда, боясь ослабить свое влияние, опасаясь всякой организации, демократии, она занимало двойственную позицию по отношению к кооперации. Т.е., с одной стороны, правительство считало необходимым не только поддерживать ее, но и активно развивать, а с другой стороны, стремилось ее удерживать под своей опекой, ставя препятствия к ее внутренней консолидации.

Рост кооперации (и не только ее) в России после 1905 г. для Европы был беспрецедентным, хотя это, конечно, был «рост с нуля». К 1 января 1914 г. число учреждений мелкого кредита превысило 13 тыс., а численность членов в них – 10 млн. Подавляющая часть этих учреждений были сельскими.

На 1 января 1912 г. суммы местных вкладов и займов (не считая правительственных средств) в ссудосберегательных и в кредитных товариществах составили 242 млн.руб., на 1 января 1913 г. – 308 млн. (рост свыше 20%), на 1 января 1914 г. – уже 423 млн.руб., т.е. рост свыше 30%. О масштабе этих показателей можно судить по уже приведенным в настоящей статье данным. (Бруцкус, 1922: 95-99)

Духовный капитал – это агрономическая помощь. С точки зрения истории России, любой из сюжетов, которых я здесь бегло касаюсь, - это целый «континент», об этом нужно писать и писать, потому что мы знаем об этом, на самом деле, еще очень мало (почему – понятно, надо было описывать истинные бедствия российской деревни и придумывать мнимые!).

Это относится и к такой капитальной важности проблеме, как агрономическая помощь. Можно сколько угодно упрекать русское крестьянство и крестьянство других стран за косность, консерватизм и пр. Упрек этот неисторичен, потому что для крестьян соблюдение традиций – это гарантия выживания. В лучшем ли режиме, в худшем режиме - так жили предки, и так они могут сохранить себя дальше.

Но рано или поздно правительство должно осознать, что пора «переводить» сельское хозяйство на новый уровень развития. Не сомневаюсь, что участникам дискуссии известно, что в Средние века и в Новое время голодовки – это обычный спутник сельского хозяйства стран Западной Европы (даже в середине XIX в. в Ирландии в результате болезни картофеля от голода умер 1 млн. человек. В других европейских странах этого уже не было). Но, начиная с определенного момента, сельское хозяйство Запада резко интенсифицируется. И бывают, естественно, годы с большими или меньшими урожаями, но голодовок не бывает. Голодовка – это функция от низкого уровня агрикультуры в стране.

Однако переходом к интенсификации сельского хозяйства должны заниматься государство и общество, если они до этого дозрели. Во Франции, Бельгии, Германии, даже тогдашней Италии, не говоря о США, сельскохозяйственное просвещение населения брало на себя государство. Это целая отдельная тема.

А в России ничего похожего не было. Власть, как говорилось, боялась любого образования. Агрономия выпадала и из сферы внимания подавляющего большинства земств. При этом, конечно, были выдающиеся в этом смысле земства, прежде всего, земства новороссийских и малороссийских губерний (Херсонское, Екатеринославское, Харьковское, Полтавское, несколько других. А вот земства центрально-черноземных губерний, нечерноземных губерний за небольшими исключениями уделяли сельскому хозяйству мало внимания. И только с началом столыпинской аграрной реформы, когда ГУЗИЗ пообещал земствам кредиты на развитие агрономической помощи, история агрономического просвещения России вошла в новую стадию.

Чтобы минимизировать изложение, приведу несколько цифр, впрочем, еще не окончательных. С 1907 по 1912 гг. число правительственных агрономов, агрономов при землеустроительных комиссиях, выросло со 141 до 1400, земских – с примерно 600 до 3300.

Деятельность последних падала на более подготовленную почву, потому что в стране к началу Мировой войны было примерно 3,5 тыс. сельскохозяйственных обществ, причем, как правило, обществ малого района, которые охватывали одну или несколько деревень, могли охватывать волость и т.д.

Развивалось и внешкольное сельскохозяйственное образование. В 1905 г. на сельскохозяйственных курсах было 2 тыс. слушателей, а в 1912 г. – 58 тыс. Множество источников говорит о том, что в массе курсисты (так это тогда называлось), возвращаясь домой, становились учителями для односельчан. На эту тему можно очень много говорить, бездна свидетельств этого рода. В 1905 г. на сельскохозяйственных чтениях, которые проводили агрономы, присутствовало 32 тыс. слушателей. 1905 г., может быть, не самый удачный год в плане начала отсчета статистики (крестьяне другим были заняты), но, тем не менее, в 1912 г. (мы не знаем пока цифр за 1913 г.) – это 1 (один!) млн. слушателей. ((Бруцкус, 1922, 98-99; Давыдов, 2003, 448-563)

Столыпинская аграрная реформа стала началом агротехнологической революции в России. Достаточно посмотреть на динамику перевозок сельскохозяйственных машин в России. В 1901 г. железнодорожные перевозки сельхозмашин составили 8,8 млн пудов, в 1902 г. – 10,7 млн, в 1909 г. – 21,5 млн, а в 1913 г. – 34,5 млн пудов. За немногие годы Столыпинской реформы в этом смысле произошли очень серьезные сдвиги, которые были только Началом (Давыдов, 2003, 301-448). И хотя само по себе применение сельхозтехники не во всех случаях является индексом подъема агрикультуры, но в данном случае как раз речь идет именно о начале качественно иной стадии в жизни русской деревни (и я могу это легко показать и доказать). Схожа динамика (даже в количественном отношении) перевозок сельскохозяйственных удобрений, хотя здесь ситуация несколько иная. Все-таки удобрения в российской деревне к началу Мировой войны не стали еще повсеместным явлением.

Приведенные цифры рисуют вполне определенные перспективы реформы и, соответственно, страны, хотя это и типичный «рост с нуля».

Но цифрами, говорил академик Б.В. Раушенбах, можно измерить то, что поддается измерению.

А как измерить масштаб перемен, который начал происходить в душе многих тысяч крестьян по отношению к окружающему миру, в том числе к основе своего существования – сельскому хозяйству? А эти перемены вполне определенно начались.

Приведу лишь одно мнение (из множества подобных) на этот счет. Оно принадлежит русскому крестьянскому писателю-самородку С.Т. Семенову, который внимательно следил за новыми явлениями в жизни деревни. В частности, он так описывал перемены, происшедшие в хозяйстве живших по соседству, в том же Волоколамском уезде Московской губернии, крестьян: «После того, как я первый раз был на С—ких хуторах, прошло три года. Мне снова понадобилось поехать в С. Дело было в июне. Весна была ранняя. Снег со­гнало еще в марте. Но в апреле и мае наступили холода и засуха. Плохо шла рожь. Яровые только что всходили, и всходы были пестрые, с большими плешинами, и шли они туго. Трава была заметна в низине да кустах. Общинный скот в попутных деревнях перешел уже на пар, где совсем нечего было взять. Лошади рвались в хлеб и клевер, коровы, возвратившись домой, ели под­стилку и мало давали молока. Мужики тужили и боялись не­дорода. Уже начали распродавать скот, цены на который, по сравнению с вешними ценами, упали довольно зна­чительно.

И только я миновал знакомый лесок и выехал на обрытую канавами дорогу среди отрубов, как передо мною раскрылась совсем новая картина. Как будто здесь был другой климат. Рожь на отрубных участках стояла стеной и напоминала старые годы. Особенно поражал пер­вый участок, где край десятины, засеянный рожью, сбегал в низину. А в низинах-то рожь в этот год и пропала. Здесь же она была такою, как у нас говорят, «хоть борону подставляй». Веселее, чем везде, глядели клевера, дружней всходили овсы и льны. Покосные участки в низинах были разделаны и засеяны овсом с викой, в которые, вероятно, были пущены многолетние травы. Был уже кое-где вывезен и запахан навоз. В особо отведенных углах ходили привязанными лошади, паслись коровы. Их пастбище было куда лучше деревенских пастбищ, и сам скот имел сытый и спокойный вид. И построек на отрубах уже было больше. Росли сараи и риги. Около последних лежали ометы соломы. Вдали, направо, красовалось обширное жилое помещение, около которого паслось 6 штук крупного скота. Особенно хороши участки были ближе к селу. Почти весь хлеб был так хорош, что обещал незаурядный урожай.

Невольно меня потянуло на хутора, навестить моих старых знакомых… Побывши с час в селе, где я, между прочим, узнал, что открытое тогда кредитное и молочное товарищество действует отлично,— для с—цев прошедшей зимой устраивались курсы по мо­лочному делу, где слушатели не только слушали лекции, но и участвовали в практических работах по новым способам ухода за скотом и молоком,—и что заречная слобода С., оставшаяся при первом выделе при общинном пользовании и перешедшая на широкие полосы, нарушает прежнее владение и переходит на отруба...

Есть у нас хутора и кроме с—ких. Особенно много их под уездным городом. Бывал я и на этих хуторах. И в большинстве случаев, у всех новых хозяев на первых же порах замечал одно обстоятельство, это быструю освоенность с более культурными приемами хозяйствования. Почти всем хуторянам достаются запольные, заброшенные, тощие земли. И все-таки на этих землях урожайность идет лучше, чем на деревенских полях. Вся площадь дружно разрабатывается. Корчуются пни, осушаются и распахиваются болота, проводятся канавы, везде вводится осенняя вспашка, более правильный сев и более правильная вывозка и запашка навоза. У многих стремление развести садик, завести пчелок. Есть хозяева, которые отвели под сады довольно большую площадь своей земли и засаживали их по указанно и под руководством агронома.

И где я ни бывал, нигде не наблюдалось ни грусти, ни тоски, не слышалось ни жалоб, ни сожаления о переходе, хотя иногда положение было очень трудное. Всех наполняла удивительная бодрость.

Почему у новых хозяев такая бодрость,—мне намекнул один хуторянин.—Мы,— говорит он,—как новожены, с земелькой-то законным браком повенчались. В деревне-то она была гулящая девка, а теперь она твоя законная жена на век вечный. Худа ли она, хороша, а никто уж, кроме тебя, к ней не полезет…

Во всей жизни деревни и у нас можно найти отрицательные стороны. Шло и разрасталось пьянство, получившее в последнее время перед запрещением полную свободу для своего развития. Все более и более исчезает старинное понятие о нравственности. Молодежь может вести себя не так скромно, как в былые времена. Но на фоне этой темной декорации ярко выделяются явления несомненного сознательного отношения ко многому, что я и отмечаю в своих наблюдениях. Все описанные мною проявления крестьянского хозяйственного творчества не выискивались мной, а все это само шло на меня. И я наивозможно беспристрастно сообщаю их читателям. Такое течение в крестьянской трудовой жизни мне лично очень уверенно свидетельствует, что мы живем перед началом гораздо лучшего будущего. И, кто знает, может быть, это буду­щее откроет перед нами такие перспективы, при одном представлении которых забудется и не совсем хорошее настоящее и печальной памяти прошлое» (Семенов, 1915: 57-58, 62, 69-70).

Модернизация П.А. Столыпина, которая продолжалась и после его гибели, открывала перед Россией совершенно новые перспективы, и на этом пути страна не знала бы ни ГУЛАГа, ни «Большого скачка», ни «Большого террора»…

Революция 1917 г., на мой взгляд, трагическая случайность.

Здесь, после всего сказанного, уместно, видимо, вспомнить комментарий Н.С. Розова от 16 ноября, в котором он упрекает Б.Н. Миронова за якобы «нежелание дать свое объяснение глубочайшего кризиса 1905… и катастрофы 1917-1918 гг.» и т.д. Прочитав мой текст, он, видимо, вновь задаст вопрос в том смысле, что если все было благополучно, почему же произошла революция и укоризненно повторит: «Неужели опять все сваливается на неудачи в войнах?».

Во-первых, ни один историк в здравом уме никогда не скажет, что все где-либо или когда-либо находилось в порядке или, напротив, беспорядке. «Все подробности» - это из стилистически не слишком образованного современного телевидения. Мы же ведем речь совсем о другом.

Во-вторых, задам встречный вопрос – а три соседние с Российской империи – Германская, Австро-Венгерская и Османская в 1918 году тоже рухнули от недоедания? Или были, возможно, какие-то другие причины?

Может быть, революция 4 сентября 1870 г. (а затем и Парижская коммуна) возникла от перебоев в снабжении, а не после поражения при Седане, когда во время капитуляции французские солдаты ломали свои сабли и кричали об измене? Или Розов полагает, что на фоне, предположим, известий о победах в Маньжчурии, о разгроме японцев при Порт-Артуре и пр. к Зимнему дворцу 9 января 1905 г. двинулись бы люди, чем-то недовольные, чего-то требующие? Что рабочие поддались бы на провокационную агитацию?

Революции, конечно, происходят не только после проигранных войн, но весьма часто происходят и после них, потому, что при прочих равных они деморализуют нацию и явно демонстрируют несостоятельность Власти.

Но поражение поражению рознь, а в истории все конкретно! Как и в частной жизни участников этой дискуссии.

Розов как «теоретик», снисходящий до роли арбитра в споре «эмпириков» должен понимать, что в жизни почти любой страны почти в любое время в латентном виде есть предпосылки как для подъема, так и для упадка, в том числе и для революции.

То, что можно условно назвать «народной ненавистью» (на термине я не настаиваю) к тем, кого крестьяне считают виноватыми («угнетателями» и т.п.) во многих странах рано или поздно как-то прорывается и народ пытается дружно мстить и за предков, и за себя, и «просто так». Это одна из констант истории. В скрытом (или не очень скрытом) виде она есть почти везде и почти всегда, и она покрывает, понятно, огромный пласт жизни. Накал ее может колебаться в зависимости от социального «самочувствия» субъектов ненависти, или – что то же самое – уровня недовольства окружающей действительностью, которое эту ненависть может обострять, стимулировать или, напротив, отодвигать на периферию и т.д.

Типологически едва ли не главный вопрос тут в мере потрясений, в количестве пролитой крови. Это может быть Великая Французская революция, а может быть революция 1848–1849 гг., скажем, в германских землях. Страна может оставить в стороне французский вариант, прорепетированный когда-то в России под прозаическим названием Пугачевщины, а может и не пройти мимо него; 1905 год недвусмысленно показал, что для России это – вполне реальный вариант.

История «устроена» так, что «народная ненависть» может прорваться, а может и не прорваться (это зависит от многих причин, в том числе и от силы Власти в данный конкретный момент), хотя до конца никуда не исчезнет (см., в частности, канал «Euronews»). Однако если возможность прорваться возникла – она непременно будет реализована, что и случилось в России в 1917 г.

Более того. В жизни любой страны всегда был, есть и будет конгломерат проблем и противоречий разной степени сложности и остроты, которые переживаются, перемалываются ею в одних случаях, и сокрушают ее в других.

Порох при правильном обращении может храниться веками. Но если, условно говоря, жарить в пороховом погребе яичницу, то результат этой процедуры вполне предсказуем.

И поэтому ключевой вопрос состоит в том, что именно становится детонатором, взрывающим привычную жизнь.

Для России в 1917 г. им стала безнадежно проигрываемая война со всеми многочисленными последствиями, о которых сейчас нет возможности говорить.

Н.С.Розов, полагаю, во время войны в Афганистане, с которой начался распад той страны, в которой все участники дискуссии родились и выросли, определенно вышел из школьного возраста и должен многое помнить. А ведь эта война не была тотальной войной, как Первая Мировая война, во время которой было мобилизовано порядка 15 миллионов мужчин (минимум 80% которых были крестьянами), два с половиной года сидевших в окопах от Балтики до Черного моря во время проигрываемой войны(во многом опять-таки из-за недостатка «дальновидности» и «мудрости» тех, кто руководил Россией), которые после отречения «Хозяина земли Русской», капитулировавшего перед хлебным бунтом в своей столице, оказались просто в другом мире и с оружием в руках!

Иногда нации сплачиваются после поражений, как Россия после тяжко переживавшихся Аустерлица и Тильзита, как СССР в 1941-1942 гг. и побеждают врага, но иногда этого не происходит.

А ведь начнись Первая Мировая война даже в 1915 г., не говоря о 1916, ее исход для России и вся наша (и не наша) жизнь были бы другими.

Здесь уместно, как мне кажется, привести мнения двух современников, хорошо знавших Николая II, что, возможно, побудит некоторых участников дискуссии глубже ознакомиться с тем, что, по их мнению, ничего не объясняет.

В.И. Гурко, повествуя о трагических событиях, связанных с отступлением русской армии в 1915 г., в частности, пишет: «Вновь и вновь Совет министров обращается с соответствующими представлениями к государю: власть царя в то время еще всесильна, но пользоваться ею в порядке действительном он все меньше решается. На мольбы министров о созыве военного совета он отвечает неизменно (одно и) то же: «погодите», «со временем». Сознавая свое слабоволие, государь, очевидно, опасался, что под напором всего правительственного синклита он вынужден будет принять какое-либо определенной решение, но именно этого он не желал». Гурко делает к этому сообщению в высшей степени важное примечание: «Известный психиатр Карпинский, пользовавший царскую семью, положительно утверждал, что, наблюдая за государем, он пришел к убеждению, что Николай II страдает душевной болезнью, именуемой в медицине негативизмом. Болезнь эта состоит в том, что пациент проявляет в общем сильный упадок воли в отношении противодействия решениям, принимаемым другими лицами даже в делах, касающихся его самого, и проявляет крайнее упорство в смысле отрицательном, а именно отказываясь лично предпринять какие-либо действия в любом направлении. Болезнь эта сопровождается обычно развитием недоверия ко всем лицам, что-либо исполняющим для больного и с которыми он вообще вынужден иметь дело» (Гурко, 2000: 672).

Недоверие царь не испытывал, по крайней мере, к одному человеку – к Александре Федоровне. С.Ю.Витте считает воздействие на Николая II его жены в полном смысле слова роковым: «Если бы государь имел волю, то такая жена, как Александра Федоровна, была бы соответственная. Она жена императора – и только. Но несчастье в том, что государь безвольный. Кто может на него иметь прочное и непрерывное влияние? Конечно, только жена. К тому же она красива, с волею, отличная мать семейства, может быть, она была бы неприятна для царя с волей, но не для нашего царя. В конце концов она забрала в руки государя. Несомненно, что она его любит, желает ему добра – ведь в его счастии ее счастие. Но, может быть, она была бы хорошею советчицею какого-либо супруга – немецкого князька, но является пагубнейшею советчицею самодержавного владыки Российской империи. В конце концов она приносит несчастье себе, ему и всей России… Подумаешь, от чего зависят империя и жизни десятков, если не сотен миллионов существ, называемых людьми» (Витте, 2002, т.2: 367-368)

А ведь Витте не дожил до апогея «распутинщины»!

Витте характеризовал Николая II как человека «со слабой умственной и моральной натурою, но, главным образом, исковерканной воспитанием, жизнью и особливо ненормальностью его Августейшей супруги» (Витте, 2002, т.2: 203). О «ненормальности» Александры Федоровны автор говорит неоднократно, лишь однажды упоминая о диагнозе: болезнь нервно-психологического характера, которой императрица болела уже много лет. (Витте, 2002, т.2: 685)

Впрочем, нужны ли пространные комментарии после трагикомической истории с мнимой беременностью царицы? В некотором роде предшественник Распутина, известный доктор Филипп, внушил ей, что у нее будет сын. Она этому поверила. В последние месяцы мнимой беременности Александра Федоровна начала носить старые платья, перестала надевать корсет и т.д. Придворные заметили, что она сильно потолстела. Царь радовался, о беременности императрицы сообщили официально. Теперь все ждали количества залпов со стен Петропавловской крепости, чтобы определить пол ребенка. Лейб-акушер профессор Отт переселился со своим персоналом в Петергоф. Однако роды все не начинались. В итоге Отт добился возможности осмотреть царицу и сообщил, что она не беременна и не была беременна. Резюме этой истории Витте более всего похоже на «крик души»: «Если какой-либо шарлатан может внушить женщине, что она забеременела, и женщина под этим внушением находится девять месяцев, то что тот или иной проходимец не может внушить такой особе? А раз ей что-либо внушено, то сие внушение передается ее безвольному, но прекрасному мужу, а этот муж неограниченно распоряжается судьбою величайшей империи и благосостоянием, и даже жизнью 140 млн. человеческих душ, т.е. божественными искорками Всевышнего» (Витте, 2002, т.1: 660).

Характер Николая II – закономерность или случайность? А его влияние на историю?

Вообще следует заметить, что в настоящей дискуссии есть явный диссонанс между уровнем владения теоретическим материалом и уровнем знания проблем истории той страны, которую эти теории должны объяснить.

Полагаю, что та или иная теория, претендующая на объяснение хода истории, должна помочь организовать множество конкретных фактов в некую логически непротиворечивую структуру, которая сделает яснее, понятнее и т.д. изучаемые процессы (как это безусловно делает, например, теория модернизации). Однако в данном случае при том явно недостаточном уровне владения фактами русской истории и ее историографией, который фиксируется в представленных материалах, сделать это едва ли это возможно.

Состоявшийся обмен мнениями ясно показывает правоту Б.В. Раушенбаха, в своих последних книгах немало написавшего о двух типах мышления, логическом и внелогическом, и о том, как трудно представителям «точного знания» понимать то, что логически не описывается или описывается не всегда.

С давних времен человечество пыталось вывести «формулу истории». Это так соблазнительно, а желание найти «сезам» так понятно! С.Ю. Витте в этих случаях говаривал, что «это слишком по-человечески».

И каких только моделей, теорий не было и нет – на любой вкус! При этом я вовсе не хочу сказать, что все они бесполезны. Отнюдь. Но у каждой из них есть свои границы применения.

История, среди прочего, наука о людях. В данном случае ее, частности, можно рассматривать как описание совокупной жизнедеятельности огромных масс людей.

В этом качестве какие-то ее части, фрагменты, какие-то компоненты, безусловно, можно объяснить логически, поэтому в истории есть несколько «простых» аксиом. Однако в совокупности История далеко не всегда объясняется рационально и далеко не все ее слагаемые можно измерить.

Как измерить готовность народа к революции? Как посчитать меру его терпения?

Обсуждаемые проблемы очень сложны, как вообще невероятно сложна История.

Цитируя тонкую стилистическую находку Н.С. Розова, «большая макроисторическая правда», полагаю, состоит не в том, чтобы подгонять факты под теорию (в роде «здесь наиболее адекватны веберианские идеи Скочпол и Коллинза, а также миросистемные идеи А.Г. Франка и И.Валлерстайна») или уж тем паче придумывать их, а в том, чтобы построить теорию, объясняющую, систематизирующую и т.д. эти факты.

Для этого надо «всего лишь» быть на уровне изучаемых событий и проблем.

И помнить, что никакой коэффициент, условно говоря, не отменит факта восхода солнца.

 

Список источников и литературы

Агрономическая организация 1913. Деятельность правительственной агрономической организации при Саратовской губернской землеустроительной комиссии в 1912 году. Саратов.

Беляев, М.М., Беляев С.М. 1914. Сборник задач противоалкогольного содержания. М.

Бруцкус, Б.Д. 1917. К современному положению аграрного вопроса. Пг.

Бруцкус, Б.Д., 1922. Аграрный вопрос и аграрная политика. Петербург. 1922.

Витте, С.Ю. 2002. Воспоминания. Мемуары. М. Т.1-2. С.367-368

Вронский, О.Г. 1999. Государственная власть Российской империи и проблемы формирования основ перспективного аграрного курса на рубеже XIX – ХХ вв. М.

Герье, В. Чичерин, Б. 1878. Русский дилетанттизм и общинное землевладение. Разбор книги князя А.Васильчикова «Землевладение и земледелие». М.1878.

Головин, К.Ф. 1895. Мужик без прогресса или прогресс без мужика? К вопросу об экономическом материализме. Спб.

Гурко, В.И. 1902. Устои народного хозяйства. Спб.

Гурко, В.И. 2000. Черты и силуэты прошлого. Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М.

Давыдов, М.А. 2003. Очерки аграрной истории России в конце XIX - начале XX вв. (По материалам транспортной статистики и статистики землеустройства). М. Издательский центр РГГУ.

Давыдов, М.А. 2007а. Статистика землеустройства в годы Столыпинской аграрной реформы (1907-1915 гг.). // Имущественные отношения в Российской Федерации. 2007. №№ 7-8.

Давыдов, М.А. 2007б. О статистике землеустройства в России (1907-1913 гг.) // Экономическая история. Хрестоматия. М. Издательский дом ГУ ВШЭ.

Давыдов, М.А. 2008. К проблеме потребления в России в конце XIX - начале XX вв.// Инновационные подходы в исторических исследованиях: информационные технологии, модели и методы. Материалы XI конференции Ассоциации «История и компьютер». Москва-Барнаул.2008.

Ермолов, А.С. 1891. Неурожай и народное бедствие. Спб.

Ермолов, А.С. 1906. Наш земельный вопрос. Спб.

Ермолов, А.С. 1909. Наши неурожаи и продовольственный вопрос. Т. 1–2. Спб.

Зима, В.Е. 1995. Тупики аграрной политики (1945-1953) //СССР и холодная война. М.

История СССР. 1968. История СССР с древнейших времен до наших дней. М., 1968. Т. VI.

Кауфман, А. 1916. Агрономический персонал и его место в земском статистическом аппарате» Самара.

Кофод, А.А. 1905. Крестьянские хутора на надельной земле. СПб.

Кофод , Карл.1997. 50 лет в России. М.

Новейшая история Отечества. 1998. Учебник для вузов в двух томах. том.1. М.

Макаров, Н. 1918. Социально-этические корни в русской постановке аграрного вопроса. Харьков.

Макаров, Н. 1920. Крестьянское хозяйство и его эволюция. М. Т.1

Мельников, Р.М. 1983. Крейсер Варяг Л. Судостроение.

Миронов, Б.Н. 1998. Социальная история России. СПб. 1998. Том.1-2

Огановский Н.П. 1922. Очерки по экономической географии России (в связи с мировым хозяйством, по новейшим статистическим материалам) ч.1. Сельское хозяйство. М.

Отчет 1913. Отчет землеустроительной комиссии Области Войска Донского за 1913 г. Новочеркасск, 1914.

Отчетные сведения 1916. Отчетные сведения о деятельности Землеустроительных комиссий на 1 января 1916 г. Спб.

П.Д. (П.П.Дюшен) 1904. «Русская интеллигенция и крестьянство. Критический анализ трудов местных Комитетов о нуждах сельскохозяйственной промышленности. М.

Семенов С.Т. 1915. Крестьянское переустройство. М.1915.

Столыпин П.А. 1991. Нам нужна великая Россия. Полное собрание речей в Государственной Думе и Государством Совете. 1906-1911. М.

Тюкавкин В.Г. 2001. Великорусское крестьянство и Столыпинская аграрная реформа. М.

Шацилло К.Ф. 1968. Русский империализм и развитие флота. М.

Юрьевский Б. 1914. Возрождение деревни. Пг.

 

Примечания

Михаил Абрамович Давыдов — известный российский историк, специалист в области политической и военной истории России конца ХVIII - первой четверти ХIХ в. и социально-экономической истории пореформенной России, доктор исторических наук, профессор кафедры истории России средневековья и раннего нового времени факультета архивного дела Историко-архивного института РГГУ. Сокращенная версия статьи была опубликована в издании: О причинах русской революции" / отв.ред. Л.Е.Гринин, А.В.Коротаев, С.Ю.Малков. М., 2010. С. 225-278.

[1] Орфография подлинника

[2] Последний довод (лат.)

[3] Здесь и далее курсив в цитатах принадлежит авторам цитат, а выделение жирным шрифтом – мне – М.Д.

[4] При пересчете мука ржаной в зерно принимается выход муки в 90%, муки пшеничной – в 75% зерна.

[5] Данные за 1909-1913 гг. еще выразительнее.

[6] К ним, возможно, следует добавить и Таврическую губернию, но этот вопрос требует специального изучения.

[7] Так, лидер по числу неурожайных лет, Таврическая губерния, за 21 год получила всего 4008 тыс.руб., а следующей за ней Самарской губернии за 19 лет было ассигновано 64473 тыс.руб.

[8] «Общий итог этих сумм дает цифру в 488.145.000 р., но к этой цифре надо добавить еще 15000.000 р., от­пущенных в 1901 и 1902 г.г. на покупку хлеба для различных пострадавших от неурожая губерний, и кото­рые я по отдельным губерниям разнести не могу; кроме того, такая же примерно сумма израсходована в 1891— 1892 годах на Анненковские общественные работы, тоже по губерниям не распределенная; в этот счет не вхо­дит и сумма, отпущенная в 1898 и 1899 годах на снабжение населения лошадьми. С добавлением этих расходов общий итог далеко превысит полмиллиарда рублей» (Ермолов, 1909, т.2: С.9.)

[9] Под интеллигенцией я, как это и считалось сто лет назад, подразумеваю политически активную и/или политизированную часть образованного класса России.

[10] К явно надуманной проблеме «перепроизводства элиты» (Турчин) это не имеет ни малейшего отношения. В России было как раз явное недопроизводство элиты!

[11] Эта абсолютно ненужная России война - весьма важное свидетельство того, как «недостаток мудрости и дальновидности» последнего императора прямо влияет на 140 миллионов его подданных. Но как может страна, условно говоря, повзрослеть, если ей управляют инфантильные догматики, а главный из них – сам император? Это – случайность или закономерность?

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.