Новое Литературное Обозрение

Последние два десятилетия характеризуются необычайно возросшим интересом к исследованию «автодокументальных» текстов вообще и дневников в частности. Появилось даже слово дневниковедение, означающее область филологии, отдельную от изучения близких жанров: автобиографий, мемуаров и писем. Немалую роль в этом сыграло появление сетевых журналов, благодаря которым современный мир разделился на..." />

Top.Mail.Ru
29 марта 2024, пятница, 02:48
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники
05 апреля 2011, 00:24

Какими бывают дневники

Новое Литературное Обозрение

Последние два десятилетия характеризуются необычайно возросшим интересом к исследованию «автодокументальных» текстов вообще и дневников в частности. Появилось даже слово дневниковедение, означающее область филологии, отдельную от изучения близких жанров: автобиографий, мемуаров и писем. Немалую роль в этом сыграло появление сетевых журналов, благодаря которым современный мир разделился на «дневниководов» и «дневниковедов». «Полит.ру» публикует статью лингвиста Анны Зализняк «Дневник: к определению жанра», в которой автор рассуждает о соотношении литературного, сетевого и обычного дневников, а также выделяет жанровые признаки и другие особенности дневникового дискурса. Статья опубликована в журнале «Новое литературное обозрение» (2010. № 106).

1. ДНЕВНИКОВОДЫ, ДНЕВНИКОВЕДЫ И ПОСТМОДЕРНИЗМ

Широко известно высказывание Ахматовой: «Самое скучное на свете — чужие сны и чужой блуд»[1]. Оно замечательно в разных отношениях (в частности, в отношении выбора в данном контексте слова блуд), но глав­ная его сила, очевидно, заключена в слове скучно. Что обсуждать «чужой блуд» не что-нибудь, а скучно — это своего рода вызов обывательскому представлению, что обсуждать чужие интимные обстоятельства, конечно, несколько стыдно, но, уж безусловно, интересно. Высказывание Ахмато­вой, хотя и вошло в русский культурный текст, не изменило отношения к вышеупомянутому обсуждению: люди в общем продолжают считать это занятие очень интересным и не очень приличным[2]. Однако, как оказалось, в рамках научного дискурса обсуждать «чужой блуд» — не только не скуч­но (как считает Ахматова), но и нисколько не зазорно (как считают дру­гие), причем наука в данном случае — это не психология и не сексология, а филология. Почему — вполне понятно: людям свойственно про свой «блуд» не только рассказывать, но и писать (например, в дневнике), а любое написанное слово может стать объектом приложения любви к оному, то есть филологии. Возразить как будто нечего, и все же словосочетание «международный проект по изучению интимности»[3] чем-то напоминает название фирмы из одного из русских романов—подражаний «Гарри Пот­теру»: «Носки секонд-хенд». Носков секонд-хенд не бывает — хотя бы по­тому, что тогда это уже будут не носки, а перчатки; так же интимность, выставляемая на обсуждение, это уже не интимность, а публичность, ср. выражение публичный дом[4]. Если согласиться с М.А. Кронгаузом [2009], именно выражение публичная интимность является ключевым словом про­исходящей на наших глазах «коммуникативной революции», обнаружи­вающей себя в феномене сетевого дневника.

И все же в некотором смысле изучение дневников как научная дисцип­лина — это «носки секонд-хенд». Потому что дневник — это текст, кото­рый пишется не для публикации (я имею в виду «настоящий» дневник, а не дневник как жанр художественной литературы, см. об этом ниже); опубликованный дневник — уже нарушает границы жанра. Таким обра­зом, объектом исследования оказывается весьма специфический с семи­отической точки зрения феномен. Опубликование своих интимных, в том числе морально осуждаемых, движений души в литературной форме име­ет, безусловно, достаточно давнюю традицию — ср. «Исповедь» Блажен­ного Августина или Руссо, — но это не есть дневник.

Так или иначе, последние два десятилетия характеризуются необычай­но возросшим интересом к исследованию «автодокументальных» текстов вообще и дневников в частности[5]. Появилось даже слово дневниковедение, означающее область филологии, в какой-то степени отдельную от изуче­ния близких жанров: автобиографий, мемуаров и писем. Имея в виду прак­тику ведения сетевых журналов — возникшую относительно недавно, не­обычайно широко распространившуюся и, очевидно, также повлиявшую на развитие дневниковедения как области исследований, — будет неболь­шим преувеличением сказать, что в современном мире люди почти без остатка делятся на дневниководов и дневниковедов[6].

Надо сказать, что сегодняшний взрыв интереса к дневникам стимули­рован не только устранением разного рода преград, делавших их ранее не­доступными для изучения. Дело еще в том, что сами эти тексты идеально встраиваются в постмодернистскую эстетическую парадигму. Исследова­тели уже обращали внимание на близость к принципам постмодернизма «семантических доминант» текста интернет-дневников (см.: [Сидорова 2006: 60—61]). Некоторые из них — в частности, фрагментарность, нели­нейность, нарушение причинно-следственных связей, интертекстуаль­ность, авторефлексия, смешение документального и художественного, факта и стиля, принципиальная незавершенность и отсутствие единого за­мысла (ср.: [Сметанина 2002: 87])[7] — характерны также и для «обычных», не сетевых дневников. Приведу в этой связи высказывание Ирины Савки­ной по поводу книги Михаила Михеева «Дневник как эго-текст»:

...дневниководы оказывают очевидное «давление» на дневниковедов; днев­никовый дискурс влияет на исследовательский, и слова автора моногра­фии «...мне кажется, именно это следовало бы признать для дневникового жанра чуть ли не самым существенным, характерным и определяющим — его одновременные несвязность, фрагментарность и избыточность, с по­вторами одного и того же» (с. 15) — в некотором смысле можно назвать самохарактеристикой» [Савкина 2008: 288—289].

Добавлю к этому, что все перечисленные свойства дневниково-дневниковедческого дискурса обладают безусловной эстетической ценностью в глазах дневниковеда-постмодерниста, а сам факт сближения дневнико­вого дискурса с дневниковедческим отвечает установке на семиотическое равенство всех текстов перед лицом их читателей (они же — авторы с ма­ленькой буквы). Связь дневниковедения с эстетическими принципами постмодернизма обнаруживается и в других отношениях, в частности в апологии маргинального (ср., например, проблематику конференций «Маргиналии-2008» и «Маргиналии-2010»)[8]. Кроме того, дневниковый текст, по преимуществу рукописный, часто содержит вымаранные, а так­же по тем или иным причинам неразборчиво написанные фрагменты, что само по себе как нельзя лучше соответствует принципам «открытого про­изведения» (по Умберто Эко), так как предоставляет возможность разных прочтений даже в буквальном смысле[9]. Упомянем в этой связи валориза­цию пометы «нрзб.», дважды использованной разными авторами в качест­ве названия для книги — А.К. Жолковским и С. Гандлевским[10].

Заключая раздел о постмодернизме, замечу, что в рамках традиционной эпистемологии дневник может изучаться для разных целей и, соответст­венно, разными науками. А именно, эти цели и области знания могут быть следующими:

1) Извлечение фактов биографии пишущего: особенности его личности, факты его внешней и внутренней жизни, отношения с другими людьми и т.д. Обычно с этой точки зрения изучаются дневники известных, чем-то выдающихся людей — писателей, художников, музыкантов, ученых, поли­тических деятелей и т.д. Условно обозначим эту область знаний «жизнь замечательных людей». Если «замечательным человеком» оказался писа­тель (но только в этом случае), то это можно отнести также к литерату­роведению (ср. понятие «биографическое литературоведение»).

2) Извлечение сведений, касающихся упоминаемых в дневнике реаль­ных людей, событий и обстоятельств. Для этого могут быть использо­ваны дневники любых авторов; область знания — история.

3) Извлечение сведений, касающихся устройства человеческого созна­ния: механизмов работы памяти, рефлексии, оценки, эмоций, мышления, вербализации опыта, творческой деятельности и т.д. Область знаний — психология.

4) Изучение дневника как типа коммуникативной деятельности и типа текста. Это задача лингвистики и отчасти литературоведения (в частности, нарратологии, находящейся на их стыке), а также семиоти­ки и культурологии.

Соответственно, объектом изучения могут быть: сам человек, написав­ший данный дневник; описываемые им обстоятельства; человек вообще; сам данный текст (с разных точек зрения). Обратим внимание, что лишь для последней задачи дневник является не источником сведений об интересую­щем исследователя объекте, а непосредственным объектом исследования[11]. В рамках этой задачи выполнено и настоящее исследование.

2. ФИГУРА АДРЕСАТА 

Не имея в виду обсуждать историю вопроса, я буду исходить из того, что категория жанра формируется конвенциями отношений с адресатом, кото­рые принимает на себя пишущий в данном произведении[12].

Кто же является адресатом дневника?

Человек пишет дневник, имея адресатом, очевидно, самого себя, то есть обращаясь к самому себе. Как говорит Ю.М. Лотман, «[...] и в целом ряде других случаев мы имеем передачу сообщения от “Я” к “Я”. Это все слу­чаи, когда человек обращается к самому себе, в частности, те дневниковые записи, которые делаются не с целью запоминания определенных сведе­ний, а имеют целью, например, уяснение внутреннего состояния пишуще­го, уяснение, которого без записи не происходит» [Лотман 2000: 164]. Именно потому, что непосредственным адресатом дневника является его автор, дневник — это интимный текст, и показать кому-то свой дневник означает допустить этого человека в свою интимную сферу. Смысл акта «дать прочесть» свой дневник, доверительность, проявляющаяся в этом поступке, именно из того и проистекает, что человек читает не ему адре­сованные строки[13]. Это же обстоятельство определяет эффект от чтения опубликованных дневников, как будто никак не санкционированное авто­ром. Однако в общем случае ситуация все же не столь однозначна.

Как известно, в XIX — начале XX в. в России была распространена прак­тика чтения дневников в дружеском или семейном кругу[14] (поэтому, на­пример, Л.Н. Толстой в последний год жизни завел тайный «Дневник для одного себя»; сохранить его в тайне, впрочем, не удалось). Однако адре­сат автодокументального текста и его потенциальный, желательный или нежелательный, читатель — разные фигуры. Это становится очевидно, на­пример, в ситуации, когда этот последний — следователь органов безопас­ности; так, у В.В. Виноградова в письмах к жене из вятской ссылки име­ются замечания типа «Данте (для постороннего читателя скажу, что это мировой поэт)»[15].

Итак, в коммуникативной ситуации дневника адресат как фактор, фор­мирующий жанр, представляется устроенным следующим образом. Непо­средственным адресатом всегда является сам автор; однако имеется еще косвенный адресат — потенциальный читатель, в том числе «потомки». Ср. следующий фрагмент из романа Дины Рубиной «Вот идет Мессия!..», где обозначены оба адресата:

А хрен вам, подумала она, стоя под вялым душем и тяжко поворачиваясь, ни единого интимного письма, ни записочки вы от меня не унаследуете… Дневников она не писала даже в доверчивой эгоцентричной юности. Что за разговоры с собой? Что за договоры с самим собой, что за условия са­мому себе, что за бред? Нормальный человек сам с собой не беседует…

 Понятие косвенного адресата в лингвистике применяется почти ис­ключительно в сфере устной коммуникации: так обозначают участника ка­нонической коммуникативной ситуации, к которому говорящий не обра­щается, но чье присутствие влияет на выбор формы и отчасти содержания высказывания, которое он делает (ср.: [Kerbrat-Orecchioni 1980, Почепцов 1986, Формановская 2001] и др.). Однако понятие косвенного адресата оказывается релевантно также для целого ряда письменных и смешанных жанров (см. следующий раздел), среди которых дневник занимает особое положение в силу совпадения прямого адресата с автором.

Фигура косвенного адресата дневника представляет исключительный ин­терес с точки зрения типологии жанра. Здесь имеются два полюса: с одной стороны, это может быть узкий семейный или дружеский круг — или даже конкретный человек, кто-то из родных или близких автора[16]. Противопо­ложный полюс образует ситуация, когда косвенный адресат намеренно ис­ключен: чтобы предотвратить возможность прочтения третьими лицами, дневник прячется, иногда зашифровывается; известны многие случаи, когда человек в конце жизни свой дневник уничтожал или просил это сделать других после его смерти. Большинство же дневников находится в проме­жутке между этими полюсами (хотя ближе ко второму): косвенный адре­сат не имеет отчетливых очертаний, но и не исключается вовсе. Вспомним в этой связи очень точную формулировку Марии Башкирцевой из преди­словия к ее «Дневнику» (здесь и далее в цитатах курсив мой. — А.З.):

...это всегда интересно — жизнь женщины, записанная изо дня в день, без всякой рисовки, как будто бы никто в мире не должен был читать написан­ного, и в то же время со страстным желанием, чтобы оно было прочитано[17].

Здесь содержится указание на обоих адресатов — прямого и косвенно­го; именно их сосуществование определяет уникальность жанра дневника: дневник пишется как будто исключительно для себя и поэтому без рисов­ки, но одновременно именно это и оказывается интересно другим — тем, кем он, возможно, будет прочитан.

Для дневника, особенно юношеского, характерно эксплицитное указа­ние на то, что он не предназначен для чужих глаз. Юный А.Ф. Лосев (18 лет) пишет в своем дневнике:

Итак, даже такого рефлектика, как я, эта особа могла задеть за нежные струны. Впрочем — оторвусь еще на время от хода своих вчерашних впе­чатлений — впрочем, это может быть верно только для меня, а для дру­гого неверно? Т.е. может быть, на другого эта женщина и не произвела бы никакого впечатления? Да мне-то что за дело? — отвечу я сам себе.

Ведь тут я пишу только о себе и только для себя — так чего же мне стесняться? И вот мне эта госпожа понравилась. (Лосев А.Ф. «Мне было 19 лет…»: Дневники. Письма. Проза. М., 1997. С. 31.)

Однако вопреки тому, что явно утверждается во второй метатекстовой реплике, и она сама, и первая выделенная курсивом вставка обращены, оче­видно, к некоторому воображаемому косвенному адресату. Как справедли­во отмечается в статье [Савкина 2009: 154], адресованность дневника (до­бавим, особенно юношеского) выражается в наличии «некоего незримого контролера, цензора, высшей инстанции, на которую автор дневника посто­янно оглядывается в процессе письма». Это «недремлющий идеологиче­ский соглядатай», перед которым надо оправдываться и мотивировать свое право писать о «глупостях», «пошлостях» и «сплетнях» (Не знаю, стоит ли писать, это так незначительно, но меня это волнует … Вот уже сколь­ко времени мне не нравится ни один мальчик и т.п.) [Савкина 2009: 163].

Вообще фигура косвенного адресата является в некотором смысле клю­чевой для жанра дневника. К. Кобрин пишет: «Здесь возникает важней­ший вопрос: все ли авторы дневников надеются, что их прочтут после смерти? Ответить сложно; в любом случае, многие дневники мы прочли, и ни один из них, кажется, не был предназначен для собственного употреб­ления […] Дело в том, что бессознательно, если он хочет потом сам читать собственный дневник, то не может не представить на своем месте друго­го, хотя бы на мгновение» [Кобрин 2003: 291]. Однако, как справедливо полагает Б.А. Успенский, такой момент автокоммуникации имеется при создании любого письменного текста: чтобы артикулировать свою мысль, автор представляет себя адресатом, который читает как бы незнакомый текст [Успенский 2007: 123—124].

В высказывании Кобрина основное содержание, как часто бывает, заклю­чено в презумпции — в данном случае, слове надеяться («Все ли авторы дневников надеются, что их прочтут после смерти?»): надеются, т.е. хо­тят, и таких людей большинство — эта комбинация идей заложена в пре­зумпцию, и ее разделяют авторы сетевых дневников, которые считают, что сетевой дневник наконец реализовал мечту всякого, кто пишет дневник. Тем не менее это все же только одна из возможных установок. С другой стороны, трудно сказать, насколько искренен тот или иной автор (или на­сколько доступно ему его подсознание), утверждая, что его дневник не предназначен ни для каких посторонних глаз (ср. приведенный выше фрагмент из дневника А.Ф. Лосева), — и, соответственно, насколько прав тот душеприказчик, который выполняет или не выполняет желание авто­ра уничтожить его дневник после его смерти. Поскольку все эти вопросы вообще не имеют верифицируемого решения, и тем более единого для всех пишущих, мы не будем их здесь больше обсуждать: с точки зрения типоло­гии жанра достаточно того, что фигура косвенного адресата является потенциальным участником коммуникативного акта, реализуемого в днев­нике. Наиболее же существенно то, что присутствие косвенного адресата может быть установлено на основании собственно лингвистических свиде­тельств. Это, прежде всего, разного рода пояснения и комментарии, в ко­торых сам автор, очевидно, не нуждается. Приведем некоторые примеры (интересующие нас автокомментарии выделены курсивом):

Роль «старшего друга», советчика исполняет Муля (Самуил Гуревич). Этот человек, интимный друг Али, моей сестры, исключительный чело­век. (Эфрон Г. Дневники. М., 2004. Т. 1. С. 16.)

Я всегда люблю поспорить с Котом (Константином Эфроном), моим двоюродным братом. (Там же. С. 17.)

...Рот с фестонами (большое расстояние между ртом и носом). (Цветае­ва М. Выписки из дневника. 4 декабря 1012 г. Неизданные записные книжки. М., 1997. Т. 1. С. 12.)

Да, Дора Лурье. Это — имя и фамилия моей новой знакомой, промельк­нувшей как сон у меня в сознании (Лосев А.Ф. «Мне было 19 лет…»: Дневники. Письма. Проза. М., 1997. С. 31.)

Итак, жанр дневника формируется тем обстоятельством, что это текст, обращенный к самому себе, который при этом в той или иной степени до­пускает возможность прочтения некоторым третьим лицом, которого мы назвали «косвенным адресатом».

3. ДНЕВНИК СРЕДИ ДРУГИХ РЕЧЕВЫХ ЖАНРОВ С КОСВЕННЫМ АДРЕСАТОМ

Наличие двух адресатов, выполняющих разную роль в коммуникативной ситуации, не является уникальной особенностью жанра дневника. Дневник находится в следующем ряду «вторичных», или «сложных», речевых жан­ров (по Бахтину [1996]), также предполагающих косвенного адресата: дар­ственная надпись, адрес на конверте, эпитафия, девичий альбом, лирика (лирическая повествовательная форма), поздравительный адрес, псалом.

Особенность жанра дарственной надписи на книге (который лингви­стами практически не изучался) состоит в том, что текст содержит экс­плицитное указание адресанта и адресата и при этом оба названы как бы в 3-м лице (то есть вместо «тебе от меня», пишется «Маше от Пети»). Ср.:

Милому моему племяннику Мише на добрую память о дяде, авторе «Каштанки».

Антон Чехов. 20 февраля 1904 г. Ялта.

 

Милым людям — Поликсене Сергеевне Соловьевой и Наталии Иванов­не Манасеиной от Д. Мережковского на память. Кисловодск. 14.1.1917

 

т. Эбергардту с приязнью С. Есенин. Чикаго. 1922 г.

Дорогому Стасу Андреевичу, бывшему когда-то «ученику» завуча заочно­го отделения МГБИ, давно ставшему не только учителем, но и основате­лем «Сбитневской» научной школы. На добрую память о многолетнем сотрудничестве (прямом и косвенном) с неизменной любовью Д. Когот­ков. Октябрь 1990 г.

Знаменосцу информатики, дорогому другу Стасу Сбитневу на добрую память. А.В. Соколов. 14.12.1996 г.

Учителю от благодарной ученицы. И. Пилко. 3.05.2001 г.

Любимому ученику Михаилу Антоновичу Усову от автора.

Глубокоуважаемому Владимиру Александровичу Гордлевскому от летописца[18].

Б.А. Успенский возводит этот жанр к этикетной формуле русской чело­битной, где получатель должен был быть назван с точки зрения отправи­теля, а отправитель — с точки зрения получателя, ср.: «Государю Борису Ивановичу бьет челом [...] последний сирота твой крестьянинец Терешко Осипов» [Успенский 1995: 36—39]. Однако здесь, как кажется, уменьши­тельно-уничижительные суффиксы — скорее риторическая фигура: адре­сант как бы смотрит на себя глазами имеющего более высокий статус адре­сата. Местоимение 2-го лица твой вообще не соответствует «точке зрения получателя» (с его точки зрения, крестьянин Терешко Осипов — мой) и яв­ляется единственным «прямым» показателем коммуникативного акта. Что же касается дарственной надписи, то в ней местоимение 2-го лица не упо­требляется: пишут «Дорогому Ивану Петровичу от его (а не твоего) уче­ника Сидора» — то есть выбирается способ номинации адресанта с точки зрения некоторого 3-го лица (косвенного адресата надписи). Впрочем, оно часто опускается (ср.: учителю от ученицы); возможно, пишущий избегает употребления местоимения именно из-за того, что наличие косвенного ад­ресата порождает конфликтную ситуацию в отношении выбора лица при­тяжательного местоимения при реляционном имени, которым он себя ха­рактеризует («от его vs. твоего ученика»). Но, так или иначе, если бы не было ориентации на косвенного адресата, то надпись содержала бы 1-е лицо глагола или императив, местоимение 1-го лица для обозначения автора над­писи и 2-го для обозначения адресата, то есть надпись выглядела бы при­мерно так: Маша, дарю тебе (прими от меня в подарок) эту книгу. Я. Так, однако, дарственные надписи обычно не делаются.

Таким образом, адресатом подарка и сопровождающих его чувств да­рящего является человек, названный в дательном падеже. Однако спо­соб номинации участников коммуникативного акта имплицирует присут­ствие некоего стороннего наблюдателя — адресата сообщения: «Данную книгу подарил человек Х человеку Y; это произошло в такой-то день; в таком-то месте; человек Х называет человека Y так-то (а Y называ­ет Х-а так-то, ср. надписи типа Мусе от Пусика), испытывает к нему такие-то чувства и т.д.». Этим косвенным адресатом дарственной над­писи являются, в том числе, «потомки», которые, возможно, будут «пи­сать историю»[19].

Тот же принцип применяется для обозначения отправителя и получате­ля письма в адресе на современном конверте, где косвенным адресатом является вполне реальный сотрудник почтовой службы, в адресной форму­ле берестяных грамот (ср. «от Жизномира к Микуле»; о коммуникатив­ной структуре берестяных грамот см.: [Гиппиус 2004]) а также, например, в шапке заявления, ср. «Директору института такому-то от научного со­трудника такого-то»: адресатом этого текста является секретарь директора, для которого оба обозначенных лица оказываются «третьими».

Другой коммуникативный жанр, имеющий косвенного адресата, — эпи­тафия. Как и дневник, эпитафия существует также в форме литературно­го жанра. Но речь пойдет прежде всего о «настоящей» эпитафии, то есть надписи на могиле. Форма такой эпитафии может быть различной. «Наив­ные» (сочиненные близкими умершего) эпитафии имеют непосредствен­ным адресатом умершего и либо выполнены как обращение к умершему как ко 2-му лицу, либо оба участника коммуникативного акта названы как бы в 3-м лице, ср.[20]:

Ты был всем словно солнца свет / И воплощеньем доброты, /Любимый, славный, лучший дед, / От нас ушел куда же ты?

Дорогому любимому мужу и папочке. От жены и детей.

 

Дорогой любимой мамочке от дочери, внучки и зятя.

Иногда в одном тексте соединены оба способа, то есть эпитафия включа­ет, так сказать, текст послания (с обращением ко 2-му лицу) и подпись, ср.:

Спи, моя дорогая. От любящего мужа.

 

Спи спокойно дорогая / Наша любимая, родная / Ты всегда в сердцах у нас / В нашей памяти живая. От Сережи и сыновей.

 

Никто тебя не заменит. Маме от сына.

Дочь, сын, внучка, зять — автор надписи обозначает себя реляционным именем, позволяющим идентифицировать пишущего лишь путем соотне­сения с прямым адресатом (умершим). Эту операцию идентификации предлагается проделать, очевидно, косвенному адресату — «прохожему». Отступлением (довольно редким) от этого принципа является имя собст­венное (ср. «от Сережи» вместо ожидаемого «от мужа»). Очевидно, в дан­ном случае оно употреблено для того, чтобы воспроизвести способ обра­щения умершего к автору надписи.

Возможно также обозначение адресата в 3-м лице, а автора — в 1-м, ср.:

На долгий отдых успокоилась мамулечка моя.

 

Под сим крестом / Спит Катя вечным сном / Ой вы, ветры, не шумите / Мою супругу не будите[21].

Ср. также следующий интересный текст, состоящий из коммуникатив­но разнородных фрагментов:

Неутомимой труженице. Человек прекрасной души, добрая, честная, сме­лая. Не (sic!) одно тепло в мире не может согреть так, как ты согревала своим теплом своих и чужих детей. Спи, драгоценная мамочка, пусть эта плаксивая береза навевает вам прекрасные крепкие сны.

 Во всех случаях эпитафия имеет косвенного адресата — «прохожего»: он является адресатом сообщения «Здесь похоронен такой-то человек, ро­дившийся и умерший тогда-то, любимый и похороненный такими-то его родными».

Обращение к «прохожему» входило в жанровый канон античной литера­турной эпитафии (см.: [Веселова 2006] с дальнейш. библиогр.). При этом ли­тературная эпитафия имеет иную коммуникативную структуру: косвенный адресат становится собственно адресатом: «путник», «прохожий» или просто «ты» — это читатель. А умерший оказывается как бы автором послания:

Путник, весть отнеси всем гражданам Лакедемона:

честно исполнив закон, здесь мы в могиле лежим.

(Симонид Кеосский. Эпитафия по поводу гибели 300 спартанцев в Фермопильском ущелье)

 Прохожий! Обща всем живущим часть моя:

Что ты, и я то был; ты будешь то, что я.

(Сумароков, подражание античной эпитафии)

 Ср. также цветаевские строки (в которых цитируется формула эпитафии):

И кровь приливала к коже,

И кудри мои вились…

Я тоже была, прохожий!

Прохожий, остановись!

 Следующий жанр, предполагающий косвенного адресата, — девичий альбом, куда подруги и приходящие гости пишут стихи, комплименты или просто какие-то фразы, обращенные к хозяйке альбома, предназна­ченного для того, чтобы читать, а потом показывать эти записи другим лицам; эта практика, распространенная в русской дворянской среде в пер­вой половине XIX в. (ср. «уездной барышни альбом», описанный Пуш­киным), в какой-то степени сохранилась до наших дней (см.: [Головин, Лурье 1998]).

Жанр поздравительного адреса интересен тем, что он пишется во 2-м лице, при этом сообщается информация, известная этому лицу: «Вы воз­главляете сектор такой-то, вы защитили докторскую диссертацию в таком­то году на такую-то тему и т.д.». Здесь реальным (однако формально — косвенным) адресатом является публика, присутствующая при зачитыва­нии адреса. Похожую коммуникативную структуру имеют псалмы (об­щим с поздравительным адресом является также иллокутивная функция воздавания хвалы). Ср.: «“В начале ты, Боже, землю сотворил еси...” Мож­но сказать, что псалмы включают в себя весь Ветхий Завет, который че­ловек пересказывает Богу»[22].

Лирическая повествовательная форма, включающая обращение на «ты» к некому лицу, называемому обычно «внутренним» адресатом (ср.: [Виноградов 1976: 455, Падучева 1996: 209]), предполагает участника ком­муникативного акта, типологически наиболее близкого к косвенному ад­ресату дневника: им является читатель.

4. ПРОЧИЕ ЖАНРОВЫЕ ПРИЗНАКИ ДНЕВНИКА

Итак, первый и главный признак дневника:

1. Автор является одновременно адресатом, и при этом имеется потенциальный второй, косвенный, адресат. Перечислим прочие признаки обсуждаемого жанра.

2. Автор является одновременно повествователем, то есть в дневнике от­сутствует повествователь как отдельный от автора виртуальный наблюдатель и повествующая инстанция. Отсутствие фикционального повествователя — наиболее существенный структурный признак, отличающий дневниковый текст от художественного. Поэтому, в частности, в дневнике невозможна сме­на «точки зрения» — не обязательная, но очень типичная особенность худо­жественного текста. (Этот признак объединяет жанр дневника с рядом дру­гих, не «художественных» жанров — публицистикой, научной литературой.)

3. Нефикциональность текста дневника (см. ниже).

4. Отсутствие единого авторского замысла. Художественное произведе­ние обязательно предполагает таковой, и это обстоятельство входит в чис­ло конвенций отношений с адресатом. В том числе это может быть замысел написать текст, не имеющий никакого сюжета и производящий впечатле­ние последовательности отрывочных «записей», ср. рассказ Дины Руби­ной «В России надо жить долго», про который она сообщает, что это — просто выдержки из ее записной книжки[23].

5. Дневник — это текст о себе. О чем бы в нем ни писалось — о собы­тиях личной жизни или социальных переворотах, излагаются ли мысли и переживания автора или приводятся понравившиеся цитаты или услы­шанный обрывок разговора, пишется хроника текущих событий или со­ставляется план диссертации, — это документ о личности пишущего, и именно как таковой пишущим воспринимается[24]. Ощущение ценности этой личности является тем стержнем, который скрепляет — содержа­тельно, стилистически, эмоционально и т.д. — разнородные записи[25], являясь аналогом отсутствующего в дневнике авторского замысла, но иной се­миотической природы.

6. Дневник — это текст о текущем моменте (о сегодняшнем дне или не­скольких прошедших днях, но не более). Даже если содержанием записи являются воспоминания, планы на будущее или общие рассуждения, ав­тору существенно, что описываемые мысли и чувства имели место имен­но в этот день и именно при данных обстоятельствах.

7. Наличие метатекстовой даты записи, соответствующей именно момен­ту записи, а не дате описываемых событий; в этом отношении дневник в собственном смысле слова отличается, например, от описания путешест­вия, где дата является частью текста: «10 июня. Прибытие в Царицын в 8 ч. 11 м. утра и т.д.» (запись могла быть сделана и в другой день).

 Все эти признаки отличают дневник от художественной литературы (в меньшей степени это верно для признака 5). При этом некоторые из них объединяют дневник с другими жанрами. Выше уже шла речь о прочих жан­рах с косвенным адресатом, однако ни один из них не предполагает тожде­ства непосредственного адресата и автора. Признаки 2 и 3 объединяют днев­ник, с одной стороны, с мемуарами, а с другой — с научной литературой.

Самый близкий к дневнику автодокументальный жанр — это письма. Здесь имеется даже промежуточный жанр «дневник в форме писем» (см.: [Егоров 2003: 7—9], [Михеев 2007: 68—71]). Другой весьма близкий к днев­нику, но отличный от него жанр — «дневник воспоминаний»[26]. Содержатель­но это воспоминания, то есть текст, описывающий прошедшие события (не выполнено условие 6), но при этом он фрагментирован в соответствии с да­той, когда была сделана запись (условие 7 выполнено).

Для характеристики жанра дневника существенно еще и то, является ли его автор профессиональным писателем. Поскольку все, что пишет писа­тель, — это часть его профессиональной деятельности, любая запись в днев­нике — потенциальный «пред-текст»[27], материал, из которого потом делает­ся «текст». Поэтому дневник писателя фактически мало чем отличается от «записных книжек» (записные книжки, в одном из значений этого терми­на, — жанр специально «писательский»). И именно потому, что дневник писателя всегда в той или иной степени ориентирован на последующий «художественный» текст, это не «настоящий» дневник, а текст иного типа.

Дневник входит в оппозицию с двумя типами литературных жанров:

— воспоминания/мемуары, разного рода автобиографическая проза;

— дневник как прием (ср. «Дневник Печорина»)[28]. Многие романы це­ликом написаны в форме дневника (ср.: «Тошнота» Сартра, «Дневник Ко­ли Синицына» Н. Носова и др.).

Как прием может использоваться также жанр письма — в вариантах: просто письмо (ср. «Письмо к ученому соседу» Чехова), последовательность писем от одного лица, ср. «Письма русского путешественника» Ка­рамзина; переписка между двумя и более людьми — «роман в письмах» (ср. «Новая Элоиза» Ж.-Ж. Руссо, «Опасные связи» П. Шодерло де Лак­ло или незаконченный пушкинский «Роман в письмах»)[29].

Фикциональность как признак художественной литературы (в противо­положность нефикциональности дневникового текста) — сюжет, достаточ­но хорошо разработанный, и нет нужды здесь его заново обсуждать (см., в частности, [Серль 1999, Шмид 2003]). Хотелось бы только подчеркнуть конвенциональный характер этой границы и ее (возможно, именно конвен­циональностью порожденную) удивительную устойчивость к попыткам ее сознательного разрушения, по крайней мере, со стороны художественной литературы. Действительно, в художественной литературе все вымышлен­ное, даже если на самом деле — не менее настоящее, чем в настоящем днев­нике. Даже если имена, фамилии и факты биографии персонажей художе­ственного произведения в точности совпадают с именами, фамилиями и фактами биографии реальных людей (ср. «Виньетки» А.К. Жолковского) — это не более чем прием, и именно как таковой прочитывается читателем. Роман Л. Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик» целиком состоит из раз­ного рода квазиавтодокументальных текстов (писем, отрывков из дневни­ков) его персонажей, и в том числе писем реального автора к реальному лицу — Е. Костюкович. Включение последних в текст романа представля­ет собой, очевидно, дань постмодернистской поэтике разрушения оппози­ции вымышленного и реального, художественного и не художественного; насколько они реальны, читатель не может судить, но это и не имеет ни­какого значения, поскольку, оказавшись частью художественного текста, они неминуемо приобретают свойство фикциональности, даже если слово в слово совпадают с реально написанными данным автором данному адре­сату письмами.

Что же касается нефикциональности дневникового текста, то в этом на­правлении граница менее непроницаема. Пожалуй, стоит прислушаться к риторическому вопросу И. Савкиной: «Не является ли дневник в чем-то более фиктивным текстом, чем текст художественный, fiction-литература, где между автором и протагонистом не предполагается тождества, по усло­виям жанрового “договора”, что в какой-то степени снимает многие табу? [Савкина 2009: 167]. Об элементах фикциональности в автодокументаль­ных текстах см. также: [Cohn 1999, Toker 2007].

Принципиальное значение с точки зрения идентификации жанра имеет также оппозиция по наличию/отсутствию единого авторского замысла. К. Кобрин справедливо отмечает: «Тот, кто ведет дневник, безусловно, отбирает события и мысли прошедшего дня <…>, но делает выбор из того, что случайно попало в поле зрения; он не знает, что в конце концов получится из каждой вещи и ситуации, будет ли это иметь значение для жизни его и окружающих. Автор фрагмента (как и романа, рассказа и проч.) отбирает материал, следуя логике выдуманного сюжета (или невыдуманного, но такого, финал которого ему известен). Дневник пассажира “Титаника” и роман в виде фрагмента дневника пассажира злосчастного лайнера будут повествовать о разных вещах» [Кобрин 2003: 293].

В этой связи интересно наблюдение М.Ю. Сидоровой [2006] о том, что один и тот же текстовый фрагмент может быть подан автором как днев­никовая запись и как художественная проза — и, соответственно, по-раз­ному прочитывается и комментируется читателями[30]. Таков, например, следующий фрагмент:

Я сижу у окна и смотрю, как ты идешь по улице. Ты шагаешь широко и неспешно, с неотвратимостью металлической машины. Город залит сол­нечным светом, и ты щуришься, прикрывая ладонью глаза. Черные-черные глаза, как два уголька потухшего костра, в которых тлеет рыжая искра, го­товая в любой момент вспыхнуть пожаром. Ты весь — черное пятно гари в солнечной яркости весеннего мира. Ветер рвет края старой кожаной куртки, играет бахромой вокруг дыр на порванных джинсах. Ботинки на толстой подошве разбивают хрусталь сверкающих луж. Ты весь в черном, точно в трауре; одежда просто обгорела от близости твоего сердца.

 «При определении жанра этих фрагментов, как выясняется, решающую роль играет место их бытования. Если автор размещает текст в виде днев­никовой записи на соответствующем сайте, то такой текст воспринимает­ся как нефикциональный, автобиографический и соответственно коммен­тируется читателями: они могут похвалить хозяина дневника за красоту и силу стиля, но, как правило, будут обсуждать описанное как события соб­ственной жизни автора. Стоит перенести тот же самый текст, не изменив в нем ни слова, на интернет-ресурс, посвященный самодеятельной литера­туре, типа prosa.ru, текст начинает читаться как художественное произве­дение и получает комментарии совсем иного рода — литературно-крити­ческие» [Сидорова 2006].

Фрагменты дневника иногда публикуются автором, возможно, даже без изменений — как художественное произведение (под названием «Днев­ник» или каким-то еще названием — ср. сочинение «Год жизни» Е. Гриш­ковца); при этом соответственно меняется его жанровая характеристика, то есть конвенции отношений с адресатом, и тот же самый текст прочи­тывается иначе.

В заключение вернусь к теме сетевого дневника. Когда-то — в те далекие времена, когда Интернета еще вообще не было, — признаком самого боль­шого доверия, которое могла оказать девочка своей подруге, было пока­зать ей свой дневник. Соответственно, самое большое предательство со стороны подруги — рассказать его интимное содержание третьим лицам (желательно именно тем, о которых было написано в дневнике). Именно так обычно и происходило, что служило источником юношеского травма­тизма. В настоящее время ситуация предстает несколько иной — и, по-ви­димому, дело не только в прогрессе информационных технологий.

О соотношении жанра обычного и сетевого дневника имеются строго противоположные мнения. Так, для авторов интернет-дневников типична позиция, согласно которой такой дневник реализует возможность, для обычного дневника недоступную, но безусловно желанную, ср., например, следующие высказывания (http://www.superstyle.ru/26feb2006/dnevniki):

Интересно, что искушение начать дневник рано или поздно переживают практически все умеющие писать люди, при этом в ведении личного дневника есть одна маленькая психологическая тонкость — автор всегда знает, что рано или поздно его сокровенные записи прочтет кто-то дру­гой. Как рукописи не горят, так и дневники всегда бывают читаемы по­сторонними.

Обычные люди могут стыдливо прятать свои тетрадочки, скрывая их от друзей и членов семьи, но и они верят в неизбежное: дневник будет не­пременно прочтен чужими глазами. Слишком уж недальновидно было бы общаться исключительно с самим собой посредством бумаги и руч­ки и надеяться, что никто в этот интимный диалог не встрянет. Фокус как раз в том и заключается, что любой дневник пишется с учетом его непременного явления народу: мысли шлифуются, орфография и пунк­туация по мере возможностей автора соблюдены, а негатив подлежит не­пременной цензуре, чтобы ненароком не обидеть кого-то из будущих бла­годарных читателей. Люди, честные с собой, обычно могут более-менее точно предположить, кто именно и при каких обстоятельствах прочтет их дневник.

Развитие интернет-технологий подарило нам блог — виртуальный днев­ник, изначально предназначенный для чтения и обсуждения его другими людьми. Понятие дневника в рамках блога перерождается и приближает­ся к его изначальному школьному прототипу: другие люди фактически ставят вам оценки в вашем же дневнике. Возможность вести блог есть у всех, чьи компьютеры подключены к Интернету, и если в традиционном бумажном дневнике обнародование записей — дело случая, то в его вир­туальном варианте гласность становится правилом игры.

 С другой стороны, существует мнение, что сетевой дневник «пишется совсем не для себя, он вообще не дневник, а система сигналов, позволяю­щих знакомиться, заводить виртуальную (и не только) дружбу, находить единомышленников» [Кобрин 2003: 295]. М.А. Кронгауз считает, что для блога «в истории человечества жанрового аналога нет» [Кронгауз 2009: 164], и с этим, по-видимому, следует согласиться. Позволю себе также вы­сказать гипотезу, что возникновение феномена «публичной интимности» связано не только с тем, что новые технологии дают возможность легко и быстро поделиться своими мыслями и чувствами с неограниченным чис­лом людей, но также и с тем, что эти технологии позволяют предъявить этому множеству людей свой текст как свидетельство своего индиви­дуального бытия. Коммуникативная революция, которую произвел Ин­тернет, состоит прежде всего в том, что он дал человечеству принципиаль­но новые возможности удовлетворения этой потребности. Но это уже дру­гой сюжет.

Работа выполнена при финансовой поддержке Програм­мы фундаментальных исследований ОИФН РАН «Текст во взаимодействии с социокультурной средой: уровни ис­торико-литературной и лингвистической интерпрета­ции», проект «Дневниковый текст и его место в типоло­гии повествовательных форм».

ЛИТЕРАТУРА

Алпатов 2003 — Алпатов В. Книга А.М. Селищева «Язык революционной эпохи» // Афанасий Матвеевич Селищев и современная филология: Материалы Всерос­сийской конференции. Елец, 2003.

Бахтин 1996 — Бахтин М. Проблема речевых жанров // Бахтин М. Собр. соч.: В 7 т. М.: Русские словари, 1996. Т. 5. С. 159—206.

Веселова 2006 — Веселова В. Эпитафия — формульный жанр // Вопросы литера­туры. 2006. № 2.

Виноградов 1976 — Виноградов В. Избранные труды. Поэтика русской литературы. М.: Наука, 1976.

Вьолле, Гречаная 2006 — Вьолле К., Гречаная Е. Дневник в России в конце XVIII — первой половине XIX в. как автобиографическая практика // Автобиографиче­ская практика в России и во Франции / Под ред. К. Вьолле, Е. Гречаной. М.: ИМЛИ РАН, 2006. С. 57—111.

Гиппиус 2004 — Гиппиус А. К прагматике и коммуникативной организации бере­стяных грамот // Новгородские грамоты на бересте. Из раскопок 1997—2000 гг. М., 2004. С. 183—323.

Головин, Лурье 1998 — Головин В., Лурье В. Девичий альбом ХХ века // Русский школьный фольклор: От «вызываний» Пиковой дамы до семейных рассказов / Сост. А.Ф. Белоусов. М.: АСТ, 1998. С. 269—326.

Друк 2009 — Друк В. Автор 2.0: Новые вызовы и возможности // НЛО. 2009. № 100. C. 800—819.

Егоров 2002 — Егоров О. Дневники русских писателей XIX века: Исследование. М.: Флинта: Наука, 2002.

Егоров 2003 — Егоров О. Русский литературный дневник XIX века: История и тео­рия жанра. М.: Флинта: Наука, 2003.

Захарьин 2005 — Захарьин Д. Антропология и генеалогия интимности // Nahe Schaffen, Abstand halten. Zur Geschichte der Intimitat in der Russischen Kultur / Hrsg. N. Grigor’eva, Sch. Schahadat, I. Smirnov. Wiener Slawistischer Almanach. SBd. 62. Wien; Munchen, 2005. S. 61—84.

Кельнер, Новикова 2005 — Кельнер В., Новикова О. Инскрипты литераторов и ли­тературоведов в фондах Российской национальной библиотеки // НЛО. 2005. № 74.

Кобрин 2003 — Кобрин К. Похвала дневнику // НЛО. 2003. № 61. С. 288—295.

Кронгауз 2009 — Кронгауз М. Публичная интимность // Знамя. 2009. № 12. С. 162—167.

Ларина 2009 — Ларина Т. Категория вежливости и стиль коммуникации. Сопостав­ление английских и русских лингвокультурных традиций. М.: Языки славян­ских культур, 2009.

Лотман 2000 — Лотман Ю. Автокоммуникация: «Я» и «Другой» как адресаты (О двух моделях коммуникации в системе культуры) // Лотман Ю. Семиосфе­ра. СПб.: Искусство-СПБ, 2000. С. 159—165.

Меерсон 2009 — Меерсон О. Персонализм как поэтика. СПб.: Пушкинский Дом, 2009.

Михеев 2007 — Михеев М. Дневник как эго-текст. М.: Водолей, 2007.

Падучева 1995 — Падучева Е. В.В. Виноградов и наука о языке художественной прозы // Изв. РАН. Сер. лит. и яз. 1995. Т. 54. № 3. С. 39—48.

Падучева 1996 — Падучева Е. Семантические исследования. М.: Языки русской культуры, 1996. Пигров 1998 — Пигров К. Дневник: общение с самим собой в пространстве тоталь­ной коммуникации // Проблемы общения в пространстве тотальной коммуни­кации. СПб., 1998. С. 200—219.

Почепцов 1986 — Почепцов Г. О коммуникативной типологии адресата // Речевые акты в лингвистике и методике. Пятигорск: Изд-во ПГПИИЯ, 1986. С. 10—17.

Радзиевская 1988 — Радзиевская Т. Ведение дневника как вид коммуникативной деятельности // Логический анализ языка. Референция и проблемы текстооб­разования. М., 1988. С. 95—117.

Радзиевская 2005 — Радзиевская Т. Некоторые наблюдения над функционально-се­мантическими и стилистическими особенностями дневников // Стил. Белград. 2005. № 3.

Рогинская 2005 — Рогинская О. Авторские предисловия в эпистолярном романе // Nahe Schaffen, Abstand halten. Zur Geschichte der Intimitat in der Russischen Kul­tur / Hrsg. N. Grigor’eva, Sch. Schahadat, I. Smirnov. Wiener Slawistischer Alma­nach. SBd. 62. Wien; Munchen, 2005. S. 113—122.

Савкина 2001 — Савкина И. «Пишу себя»: Автодокументальные женские тексты в русской литературе первой половины XIX в. Tampere: University of Tampere, 2001.

Савкина 2008 — Савкина И. Теории и практики автобиографического письма // НЛО. 2008. № 92. С. 284—289.

Савкина 2009 — Савкина И. Дневник советской девушки (1968—1970): приватное и идеологическое // Cahiers du Monde russe. 2009. № 50 (1). P. 153—168.

Серль 1999 — Серль Дж. Логический статус художественного дискурса //Логос. 1999. № 13.

Сидорова 2006 — Сидорова М. Интернет-лингвистика: русский язык. Межличност­ное общение. М., 2006.

Сметанина 2002 — Сметанина С. Медиа-текст в системе культуры: динамические процессы в языке и стиле журналистики конца XX века. СПб., 2002.

Смирницкая 2000 — Смирницкая О. Александр Иванович Смирницкий. М.: МГУ, 2000.

Тихоненкова 2005 — Тихоненкова Т. Инскрипты литераторов в фонде Отдела ред­ких книг Тульской областной библиотеки // НЛО. 2005. № 71. С. 498—509.

Тюпа 2001 — Тюпа В. Нарратология как аналитика повествовательного дискурса («Архиерей» А.П. Чехова). Приложение к серийному изданию «Литературный текст: проблемы и методы исследования». Серия «Лекции в Твери». Тверь, 2001 (http://www.poetics.nm.ru/#lvt).

Шмид 2003 — Шмид В. Нарратология. М.: Языки славянской культуры, 2003.

Успенский 1970/1995 — Успенский Б. Поэтика композиции. М.: Искусство, 1970 [Успенский Б. Семиотика искусства. М.: Школа «Языки русской культуры», 1995. С. 9—220].

Успенский 2007 — Успенский Б. Ego loquens. Язык и коммуникационное простран­ство. М.: РГГУ, 2007.

Формановская 2002 — Формановская Н. Речевое общение: коммуникативно-праг­матический подход. М.: Русский язык, 2002.

Cohn 1999 — Dorrit С. The Destinction of Fiction. Baltimore: The Johns Hopkins Uni­versity Press, 1999.

Culley 1998 — Culley M. Introduction to a Day at a Time: Diary Literature of Ameri­can Women from 1764 to 1985 // Women, Autobiography, Theory: A reader / Sidonie Smith, Julia Watson (Еds.). Madison: University of Wisconsin Press, 1998.

Kerbrat-Orecchioni 1980 — Kerbrat-Orecchioni C. L’Enonciation. Paris: Armand Colin, 1980.

Lachman 2005 — Lachman R. Intimitat: Rhetorik und literarischer Diskurs // Nahe Schaffen, Abstand halten. Zur Geschichte der Intimitat in der Russischen Kultur / Hrsg. N. Grigor’eva, Sch. Schahadat, I. Smirnov. Wiener Slawistischer Almanach. SBd. 62. Wien; Munchen, 2005. S. 13—24.

Luckmann 1976 — Luckmann Th. Kulturkreis und Wandel der Intimsphare // Verlust der Intimitat / Hrsg. J. Schlemmer. Munchen, 1976. S. 42—54.

Lejeune 1989 — Lejeune Ph. Cher cahier: temoignages sur le journal personnel recueil­lis et presentes par Philippe Lejeune. Paris: Gaillimard, 1989.

Lejeune 2000 — Lejeune Ph. Cher ecran. Paris: Gaillimard, 2000.

Nussbaum 1988 — Nussbaum F.A. Towards Conceptualizing Diary // Studies in Auto­biography / James Olney (Ed.). New York, Oxford: Oxford University Press, 1988.

Paperno 2009 — Paperno I. Stories of the Soviet Experience. Memoirs, Diaries, Dreams. Itaka, London: Cornell University Press, 2009.

Toker 2007 — Toker L. Testimony and Doubt: Shalamov’s «How It Began» and «Hand­writing» // Real Stories: Imagined Realities: Fictionality and Non-fictionality in Li­terary Constructs and Historical Contexts / Markku Lehtimaki, Simo Leisti and Marja Rytkonen (Eds.). Tampere: Tampere University Press, 2007. P. 51—67.


[1] Оно цитируется, в частности, в книге: Найман А. Рас­сказы о Анне Ахматовой. М.: Вагриус, 1999. С. 11.

[2] Ср.: «Читать чужие дневники, как и чужие письма, немно­го стыдно, но потрясающе» (из аннотации к книге: Мете­лица К. Дневник Луизы Ложкиной. М.: Этерна, 2008).

[3] См.: http://homepages.uni-tuebingen.de/schamma.schaha­dat/Intimitaetsprojekt/projekt.html.

[4] О взаимозависимости понятий интимности и публично­сти и о культурной обусловленности границы между ними см.: [Захарьин 2005, Lachman 2005]. История тер­мина интимность (в том числе происхождение самого слова), а также его соотношение с термином приват­ность (ср. англ. privacy) представляет предмет отдель­ного исследования, которое выходит за рамки настоя­щей статьи (см. на эту тему: Luckmann 1976, Кронгауз 2009, Ларина 2009: 70—77).

[5] См., в частности: [Радзиевская 1988, 2005, Пигров 1998, Савкина 2001, 2008, 2009, Егоров 2002, 2003, Кобрин 2003, Вьолле, Гречаная 2006, Михеев 2007, Lejeune 1989, 2000; Nussbaum 1988; Culley 1998, Paperno 2009].

[6] Не могу не упомянуть в этой связи то плачевное обстоя­тельство, что, по данным Интернета, для обозначения человека, ведущего дневник, не меньше половины людей, этот сюжет обсуждающих, используют слово дневнико­вед (sic!). Ср.: Не получается из меня дневниковед. Не могу писать в день по строчке... [из Web-дневника]. Бо­лее того, такое словоупотребление встречается и среди исследователей. Возможно, причиной этой ошибки яв­ляется двусмысленность существительного дневникове­дение в его орфографической форме, не различающей ударения (впрочем, с каким ударением его реально про­износят пишущие, трудно сказать): в Интернете оно встречается преимущественно в значении «ведение Web-дневника» (ср.: Всем привет! Продолжаем дневни­коведение. Вчера, 13 октября, команда КВН «Полиграф Полиграфыч»...); см. также сайт: http://www.dnevnikove­denie.ru/opredelenie_dnevnika/html/.

[7] Замечу, что сходную характеристику у другого автора получает само дискурсивное пространство Интернета, ср.: «…грамматика гипертекстовых ссылок и связей точ­нее отражает натуральный процесс мысли и восприя­тия, для которого как раз характерны перебивы, отсыл­ки, отступления, варианты, фрактальность…» [Друк 2009: 815]. То есть оказывается, что дневник в простран­стве Интернета не потерял, а, наоборот, реализовал во всей полноте по крайней мере одну из своих функций — когнитивную (о коммуникативной функции сетевого дневника см. ниже).

[8] Тезисы этих конференций см. на сайте: http://uni­persona.srcc.msu.su/site/ind_conf_m.htm.

[9] Несколько лет назад я получила по электронной почте циркулярное письмо от В.П. Руднева, в котором, в част­ности, говорилось, что «постмодернизм как научная пара­дигма себя исчерпал» и что пора вернуться «к отечествен­ной структурно-семиотической модели научного знания, к возрождению русской гуманитарной междисциплинар­ной науки, к Тартуско-Московской школе» (т.е. в каком­то смысле речь шла о возрождении серии «Трудов по зна­ковым системам»). Это письмо меня порадовало, хотя, по­видимому, известный теоретик постмодернизма в данном случае ошибся: сегодня данное направление мысли, без­условно, сохраняет (и, возможно, даже еще более укреп­ляет) власть над умами, и эта власть распространяется да­леко за пределы принципов поэтики (ср.: А.А. Зализняк. «Что такое любительская лингвистика?» Лекция, прочи­танная в Политехническом музее 28 мая 2010 года: http://www.polit.ru/lectures/2010/07/01/zalizniak.html).

[10] В своем интервью для «Российской газеты» (24 августа 2005 года) А.К. Жолковский сказал, что это название было у него «похищено» С. Гандлевским; похищают, очевидно, лишь ценные вещи.

[11] Ср. замечание И. Савкиной о том, что женские автодо­кументальные тексты практически никогда не станови­лись предметом научного интереса сами по себе, а не в качестве исторических или литературных источников для биографий «знаменитых мужчин» [Савкина 2001: 16]. Пионерской в области изучения дневниковых тек­стов самих по себе является работа [Радзиевская 1988].

[12] Приведу лишь следующую, резюмирующую идеи Бах­тина, формулировку: «жанр — это некоторая взаимная условленность общения, объединяющая субъекта и ад­ресата высказывания» [Тюпа 2001].

[13] Это не так для сетевого дневника (см. ниже).

[14] См.: [Егоров 2003: 5, Вьолле, Гречаная 2006: 61].

[15] Этот факт был упомянут В.М. Алпатовым в его докла­де на конференции «Маргиналии 2008» (Юрьев-Поль­ский, 3—5 октября 2008 года).

[16] Так, например, дневник матери А.И. Смирницкого был обращен к сыну — в том смысле, что мать допускала воз­можность, что сын когда-нибудь прочтет ее дневник (см.: [Смирницкая 2000: 13]); я пользуюсь случаем вы­разить благодарность О.А. Смирницкой за устные кон­сультации по этому вопросу.

[17] Башкирцева М. Дневник. М.: Захаров, 2005. C. 10.

[18] Надпись сделана А.М. Селищевым на экземпляре его книги, подаренном крупному тюркологу В.А. Гордлев­скому, см.: [Алпатов 2003: 5].

[19] Заметим, что вышеозначенные потомки выполняют эту задачу довольно плохо. Как отмечает А.И. Рейтблат, комментируя публикацию [Тихоненкова 2005]: «…ин­скрипты, представляющие собой весьма специфический жанр письменного общения, практически не изучены», и более того, они «рассредоточены по широкому кругу раз­нородных изданий и никак не отбиблиографированы» (с. 498). Ср., впрочем, публикацию: [Кельнер, Новикова 2005]. Добавим к этому, что отсутствие доступного кор­пуса (и вообще какого-либо собрания) дарственных над­писей тем более досадно, что они представляют исклю­чительный интерес не только как источник сведений об упомянутых в них лицах, но и как собственно лингви­стический объект.

[20] Тексты эпитафий собраны мною на Преображенском кладбище в Москве (фамилия, имя, отчество и даты жиз­ни опущены).

[21] Текст этой эпитафии (Ваганьковское кладбище, 50-е годы XX в.) был любезно предоставлен мне В.М. Алпатовым.

[22] Чистяков Г., свящ. Немая музыка псалмов. Цит. по: [Ме­ерсон 2009: 45].

[23] В этом рассказе имеется следующий фрагмент: «На днях, неотвязно думая о Лидии Борисовне, перетрясла бумажные свои манатки, переворошила закрома… Там несколько записей о Либединской, сделанных бегло, почти конспективно, впрок — чтобы не забыть, не рас­терять. Все вперемешку, по-домашнему, без указания дат… Как правило, потом, в работе, такое сырье пере­плавляется, преображается литературно, выстраивается пословно-повзводно, чтобы занять необходимое, точное, свое место в каком-нибудь рассказе, романе, эссе… Но именно эти записи — летучие, вневременные — мне вдруг захотелось оставить в том виде, как они записы­вались: на ночь глядя, после застолья, не всегда на трез­вую голову, под живым “гудящим” впечатлением от об­щего разговора…»

[24] Исключение в данном отношении составляет особый жанр — «дневник жены».

[25] Именно поэтому, по-видимому, такое тяжелое впечат­ление производят разного рода саморазоблачения и описания своих дурных поступков: разоблачая себя в дневнике, человек неизбежно до какой-то степени одно­временно собой любуется. Описываемый дурной посту­пок или дурное свойство обладают в его глазах опреде­ленной ценностью как часть его личности; иначе они не оказались бы в дневнике. Это особенно явно чувствует­ся, например, в дневниках Л.Н. Толстого.

[26] Ср.: Прейгерзон Ц. Дневник воспоминаний бывшего ла­герника (1949—1955). Москва; Иерусалим, 2005.

[27] Я имею в виду то значение этого термина, в котором, вслед за М.Л. Гаспаровым, использует его М.Ю. Михе­ев [Михеев 2007: 6]. «Пред-текстом» в этом смысле яв­ляется, очевидно, не всякий дневник, а лишь дневник писателя.

[28] В [Падучева 1996: 214] дневник отнесен к «лирической (речевой)» повествовательной форме; речь идет, по-ви­димому, именно о дневнике как «способе» художествен­ной литературы.

[29] Е.В. Падучева считает, что такой жанр, как роман в письмах, сохраняет «1-е условие» канонического ком­муникативного акта: наличие Говорящего и Адресата [Падучева 1995: 42]. С этим, однако, трудно согласить­ся: хотя фикция подлинности и является структурооб­разующей для этого жанра (ср.: [Рогинская 2005]), обе эти фигуры здесь фикциональны и принадлежат миру текста, а не реальному.

[30] Ср. следующий вывод Т.В. Раздиевской: «Отдельные за­писи могут выглядеть как фрагменты речи, взятые из других коммуникативных ситуаций, это обстоятельство, однако, не должно затемнять тот факт, что механизм дневниковой записи резко отличается от механизмов других видов коммуникативной деятельности [...]» [Радзиевская 1988: 115].

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.