Адрес: https://polit.ru/article/2011/06/29/time/


29 июня 2011, 04:37

Закольцованное время травмы

«… оглянулся на свою жизнь. Грустно стало ему на сердце, но не тяжело и не прискорбно: сожалеть было о чем, стыдиться – нечего»
И.С.Тургенев «Дворянское гнездо»

Вообще-то я не хочу приезжать туда, хоть и надо бы. То есть, не «надо бы», а «нужно», учитывая неизбежные практические дела, вытекающие из факта рождения и проживания в течение 36 лет в этом городе, как бы он ни назывался. То есть, тут и документы выправлять, и родственники, и друзья, и разного рода меморабилия, что – как мне кажется из непрекрасного далека – громоздится за каждым углом между Космической и Мончегорской, Большой Покровкой и Пискунова (так, что ли, она называется? лень лезть в Google map. Более того, вот вам слово: при написании данного текста ни одно название не будет сверено с этим всеобщим электронным меркатором. Что, меж тем, тема -- и тема интересная; мой город, будучи в советское время «закрытым», существовал лишь на секретных картах, ни я, ни мои родные, ни мои друзья и приятели, я уверен, года до девяностого вообще не знали, как именно он раскинулся на берегах двух великих русских водопотоков, какие изгибы принимали его старые улицы, какими щупальцами новостроек загребал он под себя близлежащие деревни, леса и просто поля; невозможно было и определить, сколько же километров от, скажем, улицы Гайдара до 7-го микрорайона, от Верхних Печор до Красной Этны, и вообще – как географически соотносятся между собой Гнилицы и Доскино. География и топография города мерялись тогда маршрутами не очень многочисленного транспорта и вынужденных – либо пияных -- прогулок; невероятным открытием могло стать, что с 52-го квартала к 13-й больнице можно попасть пешком, потратив в два раза меньше времени, чем пересаживаясь с трамвая на троллейбус, а потом – снова на трамвай. Первые уроки истинной местной топографии я учил уже молодым отцом, возя детскую коляску вдоль транспортных линий, где обычно приходилось часами простаивать в ожидании вонючих автобусов и дребезжащих ржавой броней троллейбусов; и родной Автозаводский район оказался значительно меньше, чем казался. С тех пор та же самая история произошла со всем миром – только уже не благодаря неспешным родительским радостям). Но… нет желания. Сложно сказать, почему. Дело не в (отсутствующей) ностальгии и не в джойсо-дублинском комплексе (автор сего текста далеко не титан модернизма, а его родной город не тянет на место прогулок Леополда Блума). Тут что-то другое. Я бы сказал так: нежелание попасть в ловушку, такую банальную, что даже унизительно. К примеру – ты приезжаешь в свой родной город, который покинул 10 лет назад. Нет-нет, это не история Ван-Винкля, никаких долгих золотых снов и всего такого, ты бывал здесь раз в полтора–два года, но с каждым приездом чувства твои к сему населенному пункту остывали, пока не дошли до стадии полного равнодушия. Казалось бы, прекрасно! Все очевидно, того города, где ты страдал и ликовал, подыхал со скуки или похмелья, работал до полусмерти, испытывал озарения и погружался на дно, больше нет. Конечно, много чего снесли, вырубили, построили. Там, где раньше был благословенный читальный зал районной библиотеки, сейчас красуется вывеска «Шашлыки и суши» (я оценил эту шуршащую аллитерацию, достойную древней англо-саксонской поэзии). Там, где раньше играли в ранний футбол, на только оттаявшем асфальте «Стадиона ручных игр», теперь кучка четырнадцатиэтажных домов, успевших уже облупиться и выглядеть дряхлее, нежели стоящая напротив сталинка. Там, где я изучал неолитические трещины на древнем асфальте, направляясь к бабушке в ее хрущевку на Ереванской улице, теперь вообще Бог знает что, и даже хлебозавод обратно превратили в церковь, завершив, таким образом, идеологический круг «православие-народность-православие» («самодержавие» по ту сторону оврага, в местном Кремле). Нет, я не жил здесь, ни эмоционально, ни даже исторически; я обитал в советском и пост-советском городе, а нынче это то, что было до 1917-го (и стало после 2001-го): жирные городовые, разгульные купчишки, туповатые революционеры, лукавые литераторы, безграмотно страдающие за народ. Водочка, закусочка, музычка in full swing.

Не то чтобы все это плохо, отнюдь, очень даже хорошо, тут тебе и шашлыки с сушами, и ипотека с крестным ходом. Просто не имеешь к этому отношения, и все тут. Опять-таки, не Д'Артаньян и окружающие его прочие известно кто, отнюдь, скорее тот же Д'Артаньян в кислом пуританском кромвелевском Лондоне – через двадцать лет после алмазных подвесок, расфуфыренного Бэкингема и блестящих кавалькад в Виндзорском лесу. Только, слава Богу, никакого свергнутого монарха. Некого спасать и незачем. На душе сплошной мордаунт.

Так что не хочешь ехать просто из-за того, что не хочется. Какой-то неудобняк. Быть равнодушным -- некомильфо. Разжигать контрафактный энтузиазм -- и подавно. Нанести формальный визит, ограничившись посещением паспортного стола, ЗАГСа, кладбища и (тщательно отсеянных) родных? Склоняюсь к этому варианту, но есть одна закавыка, скорее, философское беспокойство, даже, я бы сказал, экзистенциальная тревога. 18 лет тому, когда я жил в том городе, в котором жил, Жак Деррида запустил в мир одно из своих словечек, обреченных на моду, – «хонтология», hauntology. Дело было в его книге «Призраки Маркса»; он апеллирует к известной первой фразе «Манифеста коммунистической партии» (в английском переводе:  "a spectre is haunting Europe, the spectre of communism"). Тут важно отметить, что русское «призрак бродит по Европе» не совсем соответствует “haunting”, среди значений которого и «преследовать» (о мыслях), и «часто посещать», и «назойливо звучать в ушах», и «привязываться» (о мелодии), и не «давать покоя» (о мыслях), и даже «посещать место, человека в виде призрака». Здесь не столь интересно, как это выглядит в немецком оригинале, я сейчас не о Марксе, а о Деррида и о назойливых тенях. «Призраки Маркса» -- собрание лекций философа в Университете Калифорнии, соответственно, мессидж был послан двуязычной, англо-французской публике. И она его радостно подхватила, особенно если учесть, что на французском «хонтология» и «онтология» звучит одинаково. Получилось, что назойливое присутствие призрака онтологично, а онтология основана на беспокойстве от привязчивого, преследующего ментального нечто.

Как почти всегда, Деррида ввел очень удачный термин, только вот дал ему совсем неверное определение. Он – как явствует из названия его книги – говорит о марксизме и его судьбе после краха коммунизма. Мол, СССР нет, коммунистическая идеология дискредитирована, но призрак ее все время будет беспокоить мир, беспокоить в своем, так сказать, присутствующем отсутствии -- или отсутствующем присутствии, как и положено призраку мертвого существа. В последующие годы словечко вышло из поля разговоров о марксизме и переместилось в общекультурный западный контекст, оказавшись наиболее уместным в поп-культуре, точнее – в рассуждениях о таковой. Всё, абсолютно всё, связанное с последней модой на заброшенные дома, на странные ландшафты, на идиотскую старую музыку, вроде группы “10 CC”, или на звучание советской эстрады 1980-х (вам ничего такое родное не слышится в мелодиях недавних опусов Леди Гага? В саунде последнего альбома Franz Ferdinand?), на вечно стоящий под парами стимпанк, на псведостарые фото, на многое другое, подается в упаковке «хонтологии», этой, по выражению философа Колина Дэвиса, «замены первичности бытия и присутствия фигурой призрака как чего-то такого, что и не присутствует, и не отсутствует, не мертво и не живо». Собственно, вместо назойливого «призрака коммунизма» нам предлагают «призрак прошлого», который и не здесь (ибо прошлое кончилось), и здесь (ибо оно мучает нас своим отсутствием). Все эти заброшенные ландшафты, мутные фотографии, мерзкие звуки ископаемых советских синтезаторов улавливают нас в сеть беспокойства, которое кажется чисто историко-культурным (сродни ностальгии, но летучее ее, легче, невещественнее), но в конце концов оборачивается сильнейшей психологической травмой, выхода из которой нет, ибо все идет по кругу – то есть, мы, завороженные, будто дети из Гамельна, крысоловом–призраком какой-то прошлой, уже не принадлежащей нам жизни, нарезаем круги вокруг того, что кажется нам самым важным: «я», «реальности» или любой другой сомнительной и недоказуемой религиозной или философской концепции. Литератор, блогер и культуролог Эндрю Гэлликс замечает (цитируя Марка Фишера): «ничто более не умирает, все ”возвращается на Youtube или в издания ретроспективных бокс-сетов”, будто закольцованное, повторяющееся время травмы». Странно, что практически никто из прокуроров и адвокатов «хонтологии» не использовал слово «история».

«История» и есть тот самый призрак, что мучает нас -- по крайней мере, поколенчески и географически (и отчасти социокультурно) ограниченных «нас». «Советская ретромания» -- одна из местных разновидностей «хонтологии», а все эти sovietlife.ru  и прочее бессмысленное трехкопеечное разлюли есть постсоветский стимпанк. «Советского» больше нет, но, став призраком, оно все время мучает, часто посещает, назойливо звучит в ушах, привязывается и не дает покоя. Его больше нет, но своим отсутствием оно есть – и дразнит. Неуничтожаемая сила этого призрака в том, что для части населения земного шара «история» (то есть, то, к чему мы имеем «эмоциональное отношение») исчерпывается исключительно «советским», и других призраков в головах этих людей (нас, между прочим) не водится.

Вот поэтому я и не хочу посещать свой родной город. Ничего там такого, «моего» уже нет, но попасть туда значит включиться в это самое закольцованное, повторяющееся время травмы, увидеть огромный призрак, встающий над бывшей галантерейкой на улице Лескова, ощутить странное беспокойство по поводу того, что запах во дворе университетского истфака все тот же самый: гнилое дерево, пыль, табак со вкраплением жарящегося на каком-то говне лука. Только то дерево давно сгнило, та пыль осела в гумус, тот бычок распался на атомы, те щи давно съедены. Но призрак грошовой советской жизни здесь – и поделать с этим унылым русским стимпанком ничего нельзя, кроме разве что попытаться представить самого себя «призраком», увидеть, что на месте «я» совершенно ничего нет. И тогда печальные ландшафты хонтологии рассыплются, открыв прекрасное, чистое, безмерное пространство небытия, нирваны.