28 марта 2024, четверг, 16:10
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

07 февраля 2012, 09:42

Будет ли в России «блестящее тридцатилетие»?

Николай Евгеньевич Копосов читает лекцию в Контексте
Николай Евгеньевич Копосов читает лекцию в Контексте

Вместо предисловия

На 30 июня 1946 года в Польше был назначен референдум. Правящие в стране коммунисты во главе с Болеславом Берутом стремились продемонстрировать миру всенародную поддержку своего курса. Однако по мере приближения референдума все яснее становилось, что большинства им не получить. И они обратились к Большому брату.

25 июня в Варшаву прибыла группа сотрудников отдела «Д» Министерства государственной безопасности СССР во главе с полковником А.М. Палкиным. Отдел «Д» занимался экспертизой и подделкой документов. Вот как историк Никита Петров характеризует проделанную чекистами работу (на основании хранящегося в архивах ФСБ отчета советника МГБ в Польше полковника С.П. Давыдова):

«Группой было заново изготовлено 5994 протокола по подсчетам результатов референдума и подделано около 40 000 подписей членов участковых комиссий» [1].

В результате работы чекистов курс правительства одобрило в разных воеводствах от 50 до 80% поляков. «На самом же деле, - продолжает историк, - этот процент, как сказано в письме МГБ, составлял в оригиналах протоколов всего лишь от 1 до 15%».

Через несколько месяцев, готовясь к парламентским выборам, Болеслав Берут вновь призвал на помощь полковников Давыдова и Палкина. Министр госбезопасности Абакумов в донесении Сталину от 30 января 1947 года перечислил меры, которые полковник Палкин «наметил с руководством ППР» (Польской рабочей партии):

«Подмену избирательных урн в некоторых участках, подбрасывание в урны бюллетеней и изготовление в ряде комиссий (…) двух экземпляров протоколов, причем один из протоколов не имел цифр. Протокол без цифр подлежал дальнейшему оформлению(…) с целью получения необходимых результатов» [2].

А в отчете полковника Давыдова от 14 февраля 1947 года рассказывается о других «организационных и специальных мероприятиях органов безопасности»:

«В участковых и окружных избирательных комиссиях был обеспечен значительный процент членов ППР (в участковых 63,3%, в окружных 39%). Остальной состав обеспечивался за счет агентуры органов безопасности (…). Создано 3515 участковых комиссий, состоящих исключительно из членов ППР, что составляет 52,3% к общему числу комиссий (…). Органами безопасности завербовано агентуры по участковым комиссиям 21 777 чел. или 47,2%, по окружным 153 чел. или 43,3%» [3].

Ну, и так далее. Выборы принесли «блестящую победу польской демократии», как писал советский корреспондент в Польше Борис Полевой.

А теперь обратимся к теме статьи, т.е. к движению протеста против декабрьских выборов.

Новое явление в российской политике

Прежде всего, отметим главное – речь идет о новом для России политическом явлении – гражданском протесте, и удивительно, насколько ярко это новое явление заявило о себе. На протяжении многих лет стандартный митинг, даже в столице, обычно собирал несколько сот человек, хорошо, если 2-3 тысячи. А тут – от 50 до 100 тыс.! И похоже, что, скажем, на Сахарова пришло скорее 100, чем 50 тыс.

Можно, конечно, разложить новое явление на старые составляющие – избиратели Яблока, сторонники ПАРНАСа, националисты, активисты Левого фронта и т.д. К такому подходу прямо-таки подталкивают данные социологических опросов о том, за кого голосовали 4 декабря участники митингов. По разным данным, за Яблоко, например, голосовали от 27 до 38% пришедших на проспект Сахарова. Известный публицист-яблочник сделал из этого вывод:

«Именно кража голосов ‘ЯБЛОКА’, приведшая к тому, что ‘ЯБЛОКО’ не пробилось в Думу, стала одной из важных причин, заставивших людей выйти на Болотную площадь и на проспект Сахарова. (…) В основе феномена Болотной площади и проспекта Сахарова — именно выборы, и не какие-то выборы вообще, а конкретные выборы с голосованием за конкретные партии» [4]. 

Иными словами, протест носит преимущественно партийный характер. Безусловно, отчасти это так. Я отнюдь не хочу умалить роль Яблока в борьбе за демократизацию общественного строя России. Если бы не было организованных групп оппозиции – причем не только официально зарегистрированных партий, - митинги едва ли бы состоялись.

Но протест охватил гораздо более широкие слои граждан, нежели только партийный «актив». Не случайно, например, на «партийный» митинг того же Яблока 17 декабря пришло по разным оценкам от 1,5 до 5 тыс. человек. Избирателей Яблока на проспекте Сахарова было на порядок больше (27% от 50 тыс. – это 13,5 тыс., а 38% от 100 тыс. – 38 тыс.). Естественно предположить, что привело их туда не только желание поддержать любимую партию, но и другие мотивы. Об этих мотивах – гражданском негодовании в связи с нечестными выборами, - собственно, и говорилось на митинге. Так что мы имеем дело не столько с партийным, сколько с гражданским движением. Что, конечно, не значит – с движением неполитическим.

Тезис о том, что «часть организаторов» митингов «преследуют узкокорыстные политические цели» [5], является, пожалуй, главной темой пропаганды, направленной на дискредитацию протестного движения. Наверное, лидеры оппозиции и в самом деле хотят использовать народный протест. Да и кто бы не хотел? Но подобное желание политиков не является причиной протеста и мало что говорит о природе последнего. Ведь появилось это желание не вчера. Но до недавнего времени нечего было использовать.

Интересно, что возмущение проявилось сразу после выборов, когда еще трудно было оценить масштаб нарушений. Самых первых фактов хватило для того, чтобы у значительной части избирателей сложилось убеждение в нечестности выборов. Стало быть, они ждали именно нечестных выборов, полагая, что эта власть на другие не пойдет. Так что, пожалуй, все-таки не выборы лежат«в основе феномена Болотной площади и проспекта Сахарова», хотя именно они явились катализатором протеста. В этом я согласен с Алексеем Сахниным, который утверждает:

«‘Украденные’ выборы стали лишь формальным поводом, мобилизующим предлогом массового протеста. Но его реальной пружиной стал кризис всей социально-политической конструкции путинской России» [6].

О непартийном характере протеста свидетельствует не только его массовость, но и способ мобилизации – через социальные сети. В этом смысле формула «российские образованные горожане» удачно схватывает социальную и культурную природу протеста.

Историческое значение социальных сетей

Выборы 2011 года – это первые в России выборы эпохи социальных сетей. Уместно предположить, что роль сетей будет только возрастать в ближайшие годы. Если, конечно, по примеру Китая правительства не примут меры против этого. В США такая попытка пока не удалась. Но вопрос не снят, а всего лишь отложен.

Сети уже стали важным фактором, влияющим на структуру и функционирование общества. Ведь социальная группа – это не просто статистическая категория (т.е. не просто люди, отвечающие определенным социальным критериям). Чтобы стать реальной общественной силой, члены группы должны общаться между собой, совершать коллективные действия и осознавать себя как группу, обладающую определенными общими интересами.

Но для общения нужно место, где общаться. Аристократия формировалась при дворах королей и знатных сеньоров. Элиты Просвещения – в салонах. А пролетариат – на фабриках. Именно фабричные рабочие были «большими батальонами» демократических движений в развитых странах на протяжении XIXи большей части ХХ веков.

При этом рабочие – и в целом городская беднота, ядро которой они составляли – обычно были еще и соседями. Они жили в одних и тех же кварталах («рабочих слободах»), а их жены стояли в общих очередях за хлебом – где нередко рождались протестные движения, захватывавшие потом фабрики. Социальная солидарность опиралась на реальные структуры общения.

Эта организованная по месту работы и проживания среда оказывала то мощное «давление снизу», без которого было бы немыслимо возникновение современной демократии.

Наивно думать, что демократия стала механическим результатом экономического роста и гуманистических идей. Она родилась в борьбе народов за свободу и за более справедливое распределение увеличивающейся массы разного рода благ. Необходимым условием такого распределения является гражданское и политическое равенство.

Однако роль рабочего движения менялась со временем. По мере становления постиндустриального общества рос средний класс и сокращался класс рабочий, значительная часть которого по уровню жизни приблизилась к среднему классу. Сегодня большинство населения в развитых странах принадлежит не к низшему, а к среднему классу.

Но средний класс не только – по причине относительного достатка - менее склонен к социальному протесту. Он гораздо хуже организован, чем пролетариат. Уже в 80-е годы социологи утверждали, что центром организации городского пространства вместо фабрики стал супермаркет. Но супермаркет – не королевский двор, не аристократический салон и даже не фабрика. Солидарность его клиентов, практически не знакомых друг с другом, - бесконечно слабее солидарности рабочих.

Бедные и богатые кварталы, конечно, сохраняются и сегодня. Но «квартальная солидарность» значительно ослабла, поскольку бедные кварталы, как правило, стали гораздо менее гомогенными в профессиональном отношении. Людей, которые в них живут, связывает только бедность, но не конкретные проблемы той или иной отрасли промышленности, того или иного предприятия и так далее.

Есть, конечно, исключения. В России это, например, шахтерские городки. Отсюда, в частности, политическая роль шахтеров в 80-90-е годы. Но в мегаполисах – а политика делается в них - сохранение традиционных структур общения - скорее исключение, чем правило.

В условиях ослабления традиционных форм социальной солидарности наметившийся в 70-е годы перелом экономической конъюнктуры и вступление развитых стран в продолжающийся по сию пору период замедления экономического роста вызвал к жизни «неолиберальный передел» собственности и власти в пользу богатых (к нему мы еще вернемся).

Одно время казалось, что «одинокая толпа» среднего класса беззащитна против неолиберального передела. На вопрос, возможна ли демократия без рабочего класса, еще недавно можно было с уверенностью дать отрицательный ответ. Не случайно, что вскоре после окончательного провала «коммунистического проекта», выдающийся философ Ричард Рорти напрямую связал начавшийся, по его мнению, упадок американской демократии с уходом в прошлое эпохи классовой борьбы. Его статья, опубликованная в 1996 году, называлась «Назад, к классовой политике».

Но тут возникли социальные сети. Именно они стали, образно говоря, «фабрикой XXI века», т.е. ядром формирования новых структур общения, которые делают возможными новые формы солидарности и социального действия.

Болотная и Майдан

Интересно сравнить протестное движение в России с демократическими движениями в других странах. В частности, с «цветными революциями» начала 2000-х. Элементы сходства сразу бросаются в глаза – недовольство широких масс населения коррумпированными режимами. Но есть и различия. Во-первых, везде в бывших советских республиках протестные движения включали важную национально-освободительную составляющую. Это усиливало их. Во-вторых, «зачистка» политического пространства в России – не в последнюю очередь под влиянием страха перед цветными революциями - создала здесь существенно иные условия для протеста. Что и объясняет отличие декабрьского движения от, например, Майдана [7]. Цветные революции практически все были организованы влиятельными политическими партиями, которые смогли опереться на широкое протестное движение.

В основе цветных революций, следовательно, лежал раскол правящих кругов. Можно ли говорить о таком расколе применительно к сегодняшней России? Алексей Сахнин считает, что можно. По его мнению, в основе путинского режима был «консенсус элит», который начал распадаться после кризиса 2008 года и окончательно распался под влиянием массового протеста против нечестных выборов. Одна из фракций элиты, представленная, в частности Кудриным и Прохоровым, предъявила «ультиматум команде Путина»:

«Либо конфликт в верхах, либо война между сплоченными верхами и остальной частью общества. Балансировать между социальными классами больше нельзя. Бонапартизм себя исчерпал» [8]. 

Не со всем здесь можно согласиться. Во-первых, не вполне точно, что путинский режим основан на «консенсусе элит». Скорее, он добился высокой степени контроля над ними, причем не только с помощью силовых структур, но и благодаря достаточно массовой поддержке, которой ВВП пользовался на протяжении значительной части своего правления (и которую еще не вполне утратил). Соответственно сокращение массовой поддержки режиму может сделать отдельные фракции элиты более самостоятельными. Чем они, возможно, попытаются воспользоваться. Ведь далеко не факт, что логика Сахнина, согласно которой в интересах господствующего класса – дружными рядами давить народ, является их логикой.

Охрана собственности – дело, понятно, важное, причем не только для олигарха, но и для рядового представителя среднего (и даже «базового», как стыдливо выражаются социологи) класса. Но охранять ее в России надо отнюдь не только от народа – да, пожалуй, и не в первую очередь от народа. К тому же ее надо не только охранять, но и приумножать – а этого нужна эффективная экономика и правовое государство, в развитии которых заинтересовано огромное большинство граждан.

Можно понять «антикапиталистическую» риторику Сахнина и других «левых». Коррупция и сращивание власти и капитала в современной России и в самом деле приняли крайне уродливые формы. И особенно жалко, что не только в России. Мировой тренд сегодня повсеместно неблагоприятен для демократии, что сокращает шансы на демократическое развитие в этой стране.

Но ведь убедительной альтернативы капитализму все равно нет. Напротив, опыт относительно успешного ограничения недостатков капитализма – при использовании его выгодных всему обществу сторон – есть. Это – период «блестящего тридцатилетия», экономического подъема 50-70-х годов. Тогда тоже не все и не везде было идеально. Но все же именно тогда в Западной Европе и США сложилось общество, бесконечно более гуманное и благополучное, чем где бы то ни было и когда бы то ни было еще. Мы вернемся к вопросу о том, почему сейчас эта модель переживает не лучшие времена, и задумаемся, возможен ли возврат к ней.

Во-вторых, крайне негативное отношение к либералам заставляет Сахнина видеть самых страшных врагов в Кудрине и Прохорове, которые выступают главными носителями зла – антинародной политики крупного капитала. Путин в этой логике оказывается прямо-таки вынужденным – ради сохранения собственной власти – защищать интересы народа. Пожалуй, с помощью Сахнина и его единомышленников, пусть и против их воли, «исчерпавший себя» бонапартизм еще обретет второе дыхание. Власти уже усиленно создают видимость массовой поддержки «народного президента» «рабочими людьми», которым «некогда сидеть в сети», но которые «не отдадут свою стабильность».

В-третьих, признаков серьезного раскола в верхах, т.е. образования не контролируемых ВВП центров реальной власти, пока, пожалуй, нет. Сегодня можно ответить утвердительно на вопрос о том, было ли между Путиным и Медведевым соперничество за то, кто из них «пойдет в президенты». Медведев мог стать таким независимым центром власти и, похоже, отчасти на самом деле стал (иначе не получил бы такого отступного). Но в лучших кремлевских традициях «борьба бульдогов под ковром» привела к «перестановке слагаемых», а отнюдь не к расколу правящей верхушки. Контроль над фракциями элиты, видимо, ослаб. Между ними яснее проявились расхождения во взглядах. Но до превращения какой-либо из них в центр власти, способный ставить ВВП ультиматумы, еще далеко. О расколе можно говорить как о тенденции, но не как о совершившемся факте.

Так что не следует обольщаться примером цветных революций. Революционная ситуация, невозможная без раскола в верхах и возникновения альтернативных центров власти, в России еще не сложилась. Это не значит, что она не сложится. Но пока «верхи еще могут», как справедливо утверждает Эдуард Лимонов [9].

Болотная, «Захвати Уолл-стрит», и арабская весна

Движение «Захвати Уолл-стрит» также родилось в социальных сетях. Причем в сетях, связанных с информацией о защите прав потребителей (условно говоря, в среде клиентов виртуального супермаркета) и с антикапиталистическим гражданским «активизмом». «Антикапитализм» в данном случае означает недовольство влиянием крупных корпораций на правительство и безнаказанными финансовыми спекуляциями, едва не обрушившими американскую экономику и породившими кризис 2008 года, за который пришлось расплачиваться рядовым налогоплательщикам.

Надежды на оздоровление политического и социального климата, связанные с президентом Обамой, несколько отсрочили протест. Но их крах сделал «отложенную реакцию» на кризис неизбежной. Массовость акций, прошедших во многих городах Америки и в других странах, свидетельствует о масштабности проблемы. Организаторы движения ставят амбициозную цель - выработать новую демократическую «повестку дня» для Америки и ограничить власть финансового капитала.

Это похоже на российскую протестную программу, хотя в США протест носит, прежде всего, экономический, а в России – политический характер. Но в обоих случаях речь идет о коррупции в верхах и необходимости эффективного общественного контроля над правительством. Понятно, что коррупция в США принимает существенно иные формы, чем в России. Понятно, что в США и речи нет о тандемах, рокировках и сколько-нибудь сопоставимом уровне фальсификации выборов. Но смена первых лиц не обязательно ведет к смене экспертов, «делающих» экономическую политику в интересах финансового капитала. Эти различия важны, но важны и элементы сходства.

Арабская весна – еще одно «сетевое» по происхождению движение, которое едва ли состоялось бы без Фейсбука и Твиттера (демонстранты в Египте несли транспаранты с надписью «Фейсбук»). Сходство с Россией и в этом случае не сводится к роли социальных сетей. Участники антиправительственных выступлений в Тунисе, Египте и Ливии выражали недовольство экономической ситуацией (в частности, растущей безработицей) и неэффективной социальной политикой властей. Но обещания провести реформы и создать новые рабочие места уже не могли спасти режимы – народ не верил в их способность проводить эффективную политику.

Почему? Потому, что все эти режимы были клановыми и коррумпированными, и держались с помощью полицейского произвола. Несменяемость власти и сохранение - в лучшем случае - лишь видимости демократии стали точкой, на которой сфокусировался протест. Народ – и прежде всего, образованный городской средний класс, в особенности молодежь - требовал смены власти.

Между свергнутыми режимами имелось некоторое генетическое сходство. Все они – а просуществовали они многие десятилетия – были «антиколониального», «национально-освободительного» происхождения. Все имели «социалистическую составляющую» и на разных этапах опирались на поддержку СССР. В теории (а иногда и на деле) они проводили активную социальную политику, но, по сути, с самого начала были «вождистскими» кликами. Постепенно в них совершалось антидемократическое перерождение, вызывавшее скрытый протест. Который в один прекрасный день обернулся арабской весной.

Современный российский режим – тоже переродившийся режим демократического происхождения (и тоже с советскими корнями). В обоих случаях речь идет о несостоявшемся переходе к демократии. Образованный средний класс в России тоже недоволен несменяемостью, коррумпированностью и неэффективностью власти, полицейским произволом и отсутствием демократических каналов влияния на политику. Правда, у нас нет мощного влияния ислама, а олигархические кланы не носят племенного характера. Первое препятствует радикализации движения, а второе – расколу элит. Впрочем, едва ли эти различия в корне меняют дело.

Путинский режим гораздо «моложе» свергнутых североафриканских режимов. Недовольство им не успело укорениться столь же глубоко, и поддержкой большинства населения он пользовался еще совсем недавно. Однако и это - важное, но не коренное отличие. Тем более что многие участники российского протестного движения склонны отождествлять путинский режим с ельцинским, тем самым мобилизуя накопившуюся за два десятилетия энергию недовольства.

Дух времени?

Итак, арабская весна, «захвати Уолл-стрит» и декабрьское движение в России при всех своих различиях имеют некоторые общие черты. И к тому же они с удивительной точностью совпали по времени. Порой кажется, что и в самом деле существует некий «дух времени». Такая синхронность лишь отчасти объяснима взаимовлиянием, хотя оно имело место. Скорее, здесь надо искать общие причины и исторические условия.

Это, во-первых, появление социальных сетей. Но даже если сети облегчили организацию общегражданского протеста, не они породили его. Это, во-вторых, финансовый кризис 2008 года, который далеко не преодолен и вполне может повториться, причем в еще более разрушительном виде. И за этот новый кризис снова будут расплачиваться вовсе не те, чья погоня за сверхприбылями вовлекает общество в дурную спираль финансовых спекуляций.

Кризис потому и произвел такое впечатление на умы, что вновь, как и в начале ХХ века, он стал тенью капитализма, элементом новой «экономической повседневности». Экономику конца XIX - начала XX века сотрясали кризисы перепроизводства. Выйти из «экономики кризисов» удалось только с помощью государственного регулирования и социальной политики.

Похоже, мы вступили в период новой «экономики кризисов», только теперь – финансовых. И без нового «нового курса», а это значит – без перезаключения общественного договора, обеспечить стабильное развитие едва ли удастся.

В-третьих, кризис 2008 года (вслед за кризисом 1997 года) сделал очевидным факт, который, собственно, и явился главной причиной всех рассмотренных выше движений. Речь идет об усилении антидемократических тенденций, возрастающем разрыве между правящими кругами и массами населения, своекорыстной политике первых и отсутствии у вторых эффективных механизмов влияния на политические решения – следовательно, механизмов защиты своих интересов. Это означает кризис демократии как социальной и политической системы. Кризис представительных институтов, побуждающий разочарованных избирателей искать пути прямого политического действия.

В одних странах кризис демократии проявляется в грубых формах, не позволяющих больше называть эти страны демократическими. В других же он принимает завуалированные формы.

Если в США (как и в большинстве развитых стран) демократия, безусловно, является неотъемлемой частью национальной политической традиции, то в России и Северной Африке это не так. Здесь, скорее, можно говорить о «прервавшемся» или «отклонившемся» процессе перехода к демократии. Однако и в этих странах протестные движения апеллируют к демократии как к норме.

В каком-то смысле эти движения носят антикапиталистический характер. Однако, как правило, они направлены не столько против капитализма вообще, сколько против определенных форм современного капитализма, в частности, против приобретшего непомерное значение спекулятивного финансового капитала.

Лидером протеста повсеместно выступает образованный средний класс, требующий вернуть ему место в системе принятия политических решений. Однако он выражает интересы всего общества, поскольку неэффективность олигархических режимов наносит ущерб всем. Поэтому он может рассчитывать на широкую поддержку – и отчасти пользуется ею.

В этих условиях становятся возможными – и необходимыми – широкие общедемократические коалиции, объединяющие всех, кто предпочитает жить в открытом обществе с эффективной экономикой, а не под властью олигархических кланов, угрозой рейдерских захватов собственности и страхом полицейского произвола.

Итак, речь идет о движениях за демократию в эпоху ее упадка – как в странах с развитой демократической традицией, так и в странах, не успевших перейти к демократии и свернувших на авторитарный путь. Здесь необходимо сделать экскурс в историю и вписать сказанное в более широкую картину.

Блестящее тридцатилетие и неолиберальный передел

В послевоенные десятилетия мировая экономика характеризовалась тенденцией к динамичному росту, который продолжался вплоть до бензинового кризиса 1973 года. В эти годы произошла не только научно-техническая революция, но и глубокие перемены в повседневной жизни сотен миллионов людей в развитых странах. Эти перемены затронули и СССР.

В Западной Европе и Северной Америке, но отчасти и в странах Восточного блока, возникло общество, где уровень жизни большинства населения делал классовую борьбу и социальное насилие историческим пережитком. Эпоха того, что немецкий историк Эрнст Нольте назвал «европейской гражданской войной» (длившейся, по его мнению, с 1918 по 1945 год), постепенно уходила в прошлое.

В основе этого процесса лежал не только экономический рост сам по себе, но и тот факт, что под давлением «снизу» и «извне» (т.е. под давлением демократического движения и угрозы со стороны СССР) правящие круги на Западе пошли на беспрецедентные уступки народу. Речь идет о росте зарплат, расширении социальных программ, политической демократизации и т.д. Причем рост платежеспособности численно растущего и богатеющего среднего класса в свою очередь способствовал расширению внутреннего рынка и развитию экономики.

В условиях социал-либерального консенсуса был обеспечен относительно более справедливый раздел национального дохода между разными категориями населения.

Конечно, не следует идеализировать «блестящее тридцатилетие». В начале этого периода Европа еще дымилась в развалинах, коммунисты рвались к власти (и пришли к ней в Восточной Европе), а в демократических странах борьба с левой угрозой не всегда велась демократическими методами(вспомним маккартизм). Многие бывшие нацисты оказались «политически востребованными» в условиях холодной войны. Человечество неоднократно оказывалось на пороге Третьей мировой войны (в 1948 и 1962 годах), а крах колониальной системы сопровождался серьезными конфликтами и подъемом крайне правых сил. Вспомним Алжирскую войну, которой сопутствовали преступления против человечности в демократической Франции. В Америке еще в начале 60-х годов случались суды Линча и другие массовые проявления расизма. Несмотря на десталинизацию эпохи оттепели, советские войска танками подавляли Венгерскую революцию в 1956 году и расстреливали рабочих в Новочеркасске в 1962-м.

Европейская (в сущности, мировая) гражданская война с присущими ей ожесточением и вспышками насилия отнюдь не кончилась в 1945 г. Но перечисленные эпизоды - на фоне роста благосостояния народа – были ее затухающими арьергардными боями.

Перелом наступил в конце 60-х годов. Его символом стали молодежные, студенческие волнения и демократический подъем 1968 года, захватившие, казалось, весь мир – от Праги до Лос-Анжелеса. При всем различии локальных условий устремления участников движения имели между собой много общего – они выступали за общество «с человеческим лицом» и против элит, в которых слишком сильно было влияние сталинистов (в Чехословакии и Польше), бывших нацистов (в Германии), коллаборационистов (во Франции) или расистов (в США).

Поражение демократических движений 68 года, однако, не означало повсеместного наступления реакции. Напротив, их результатом стала демократизация политической жизни и культуры в Западной Европе и США. Уход в прошлое эпохи острых социальных конфликтов проявился в завершении войны во Вьетнаме, в разрядке международной напряженности, в расцвете идеологии прав человека, которую по Хельсинскому соглашению 1975 года признали даже страны Восточного блока, где после подавления Пражской весны и поражения «либералов» сократилось и влияние сталинистов.

Но относительно безоблачное существование «благополучного мира» продлились недолго, всего несколько лет. Правда, именно эти годы стали символом целой эпохи «утраченного счастья» - символом настолько мощным, что иногда кажется, будто эпоха длилась не пять и даже не тридцать лет, а чуть ли не пятьдесят. В известном смысле так оно и было. В истории вообще редки периоды «химически чистого» состояния общества. Исторические периоды отличаются друг от друга скорее доминирующими тенденциями и традициями. Тенденции и традиции, полнее всего проявившиеся на грани 60-70 годов, определяли лицо второй половины ХХ века в целом.

Однако уже в 70-е годы стали намечаться новые тенденции. В 1973 году грянул бензиновый кризис и началось то, что иногда называют фазой «Б» долговременного экономического цикла. Потребовалось еще несколько лет, чтобы осознать факт изменения экономической конъюнктуры.

Конец 70 – начало 80-х годов– это отчетливая грань в истории ХХ века. Она была ознаменована приходом к власти консервативных правительств – Маргарет Тэтчер (1979), Рональда Рейгана (1980) и Гельмута Коля (1982), которые предложили обществу неолиберальную повестку дня - урезание социальных программ во имя экономической эффективности в условиях сокращения экономического роста. Иными словами, «стимулирование инвесторов» за счет массы населения.

Эта политика позволила поддержать экономику. На этом фоне четырнадцатилетнее правление социалиста Франсуа Миттерана во Франции (1981-1995) только оттенило слабость «левой» альтернативы неолиберальному «затягиванию поясов».

Однако сокращение расходов вело не только к массовому недовольству и потенциальным политическим рискам, но и к свертыванию внутреннего рынка. Отсюда – тенденция к увеличению государственного долга, которая стала важным обстоятельством, запустившим механизмы спекулятивного финансового капитализма конца ХХ века. Это позволило на время отложить«непопулярные решения» и создать видимость сохранения социал-либерального консенсуса.

Но на деле этот консенсус уходил в прошлое, поскольку доминирующей линией развития стала защита государством интересов крупного капитала и поддержание социальных программ (и прежнего уровня жизни) за счет продолжающегося залезания в долги – и целых государств, и отдельных граждан.

Конечно, развитие не было строго линейным. Многие неолиберальные решения были технологически эффективными и благоприятствовали экономическому росту. Динамичное развитие американской экономики при Клинтоне было подготовлено неолиберальной политикой Рейгана и Буша-старшего. Однако в целом перераспределение национального дохода в пользу высшего класса вело к формированию менее эффективной модели капитализма. Поскольку оно далеко не автоматически вело к «оздоровлению экономики».

Показательна доля национального дохода, которую получает один процент самых богатых американцев. В начале ХХ века она колебалась между 15 и 20%. Накануне великой депрессии – экономического кризиса 1929 года – она выросла почти до 25%. С началом «нового курса» в 30-е годы она вновь сократилась до 15-20%. В 50-70-е годы – в годы социал-либерального консенсуса - она держалась примерно на уровне 10% (чуть больше 10 в 50-60-е и чуть меньше в 70-е годы). Зато с 80-х годов начался ее резкий рост, и сегодня она вновь приблизилась к 25%, почти достигнув рекордного уровня 1928 года – устрашающий показатель социально-экономической уязвимости американского общества.

Но если доходы высшего класса в США за последние 30 лет выросли примерно втрое, то доходы среднего класса увеличились хорошо если наполовину. И хотя разрыв между богатыми и бедными в США существенно выше, чем в Европе, упадок среднего класса и демократии очевиден и в Старом свете.

Все это свидетельствует об одном – сокращение социального давления снизу и исчезновение давления извне привело в развитых демократических странахк изменению долговременного тренда и возникновению модели экономически менее эффективного и социально менее справедливого общества.

Рыночные реформы и неолиберальный передел в России

Каково место России в этой картине? Понятно, что россиянин остается «в среднем» в несколько раз беднее европейца и тем более американца (возможно, в 3-4 раза, но точнее сказать трудно, поскольку у нас по-прежнему велик удельный вес «теневой» экономики). Российский средний класс сопоставим по уровню жизни с европейским и даже американским, но отнюдь не составляет большинства общества. Большинство здесь составляет «базовый» класс, т.е. средний по российским понятиям и бедный по западным.

Очевидно и то, что сравнивать уровень благосостояния российской правящей верхушки эпохи Брежнева с современной ситуацией просто смешно. Тогда наши «партократы» по мировым стандартам не дотягивали даже до «высшего среднего класса». Именно осознание этого факта побудило многих из них поддержать перестройку - чтобы зажить, «как на Западе». Поэтому при сравнении долговременной эволюции социальных элит России и Запада, естественно, преобладают различия.

Но есть и черты сходства. Более того, некоторые из них в России представлены в гипертрофированном виде и в этом смысле типичны. Речь идет о бесконтрольности правящей верхушки и превращении (не до конца сформировавшихся) демократических институтов в ширму авторитарного режима. Даже неолиберальная экономическая политика здесь выступает такой же ширмой, как политическая демократия. Но эта ширма все менее способна скрыть тот факт, что главной формой общественной связи и главным фактором политики в России является коррупция.

Оговорюсь: я вовсе не утверждаю, что все российские руководители, чиновники, «силовики» и «сырьевики» – или хотя бы большинство из них – вовлечены в коррупцию. Нижеследующие обобщения касательно отрицательной роли неэффективного госаппарата и коррумпированного чиновничества не следует понимать как разжигание ненависти к этой социальной группе в целом. Их следует понимать как критику системы, возникшей в результате деятельности коррумпированной части чиновничества, которая сумела в значительной степени подчинить своему контролю государственный аппарат.

В недавней статье даже ВВП согласился с подобной оценкой. Главной проблемой России, считает он, является «системная коррупция». По его мнению, только в форме откатов чиновничество расхищает «как минимум 5%, а возможно, и 10% бюджета - от 1 до 2% ВВП ежегодно» [10]. Эти цифры не выглядят завышенными. Еще в советское время герой пьесы Василия Шукшина «Энергичные люди» утверждал, что в госбюджете «15% под воровство отводят». Впрочем, ВВП говорит только об откатах. К сожалению, кандидат в президенты, 12 лет руководивший страной, умалчивает о своей личной роли в борьбе с коррупцией и о причинах неуспеха предпринятых им мер.

Суть российского кризиса, на мой взгляд, состоит в том, что возникло острое противоречие между рыночной экономикой и политической демократией, с одной стороны, и коррумпированным государственным аппаратом, с другой. Путинский режим – не что иное, как бесконтрольная власть коррумпированного чиновничества. Именно унаследованная от советских времен роль государственного аппарата – главной общественной силы путинской России – определяет специфику кризиса демократии в этой стране.

Здесь необходимо остановиться на вопросе о степени разрыва и преемственности между девяностыми и нулевыми.

Путинский режим с самого начала позиционировал себя как отрицание ельцинского – хотя результаты приватизации не были пересмотрены, разработанные при Ельцине проекты рыночных реформ были реализованы, а многие люди 90-х вошли в новую «команду». Тем не менее, главной темой пропаганды «нового режима» стало противопоставление порядка и благополучия нулевых хаосу и коррупции 90-х, тому «разгулу демократии», от которого следовало защитить «государственные интересы».

Этот «консенсус» в понимании постсоветской истории стремительно распадается в последние годы. Теперь путинский режим все чаще рассматривается не столько как противоположность ельцинскому, сколько как его продолжение. Общественное негодование, сосредоточенное на манипуляциях при передаче власти, придает убедительность этой точке зрения. Правда, образ «лихих 90-х» по-прежнему сохраняет влияние на умы многих россиян.

В обоих случаях 90-е выступают как абсолютное зло. Если путинский режим надо оправдать, его противопоставляют ельцинскому, если осудить – отождествляют с ним. Между тем, для правильного понимания сегодняшней ситуации необходима более объективная оценка 90-х.

Прежде всего: в этот период политические и гражданские свободы в России были обеспечены, может быть, и недостаточно, но в гораздо большей степени, чем в любой другой период ее истории. Те, кто говорит сегодня о «ельцинско-путинском олигархическом капитализме», забывают об этом. Но необходима и более объективная оценка экономической политики 90-х.

Давно и справедливо был поставлен диагноз кризиса отечественного либерализма [11]. В 90-е годы российскими либералами были допущены грубые просчеты в социальной и экономической политике. Многие либералы запятнаны коррупцией и благополучно «вросли» в путинскую бюрократию. Но едва ли правильно именно на либералов возлагать главную ответственность за болезненность рыночных реформ и за проблемы современной российской экономики.

Главная причина неэффективности экономики и несправедливости общественного строя в нашей стране – это не либерализм, а своекорыстная политика бесконечно далеких от либерализма постсоветских элит, сложившихся на основе советской номенклатуры - партаппарата, чиновничества, директорского корпуса, силовых структур.

Даже если именно либералы на отдельных отрезках постсоветской истории оказывали решающее влияние на экономическую политику, ни в один момент - ни в 90-е, ни тем более в 2000-е - им не принадлежала полнота власти в стране. Они пользовались поддержкой лишь меньшинства населения. Они никогда не имели большинства в парламенте, который в 90-е годы яростно сопротивлялся реформам. Далеко не всегда они могли рассчитывать на безоговорочную поддержку Ельцина – который, впрочем, и не имел достаточной для этого власти. КПРФ тогда только начинала превращаться в «прикормленную оппозицию», и угроза коммунистического реванша оставалась реальностью. Поэтому реформы проводились в условиях цейтнота. Совсем не уверенные, что надолго останутся в правительстве, реформаторы стремились успеть как можно быстрее пройти «точку невозврата» в коммунистическое прошлое.

В итоге большинство реформ либо носили половинчатый характер, либо уравновешивались прямо противоположными мерами. К тому же они саботировались чиновничеством, директорским корпусом и сложившимся на его основе слоем предпринимателей, по советской привычке умевших ладить с начальством, но не подготовленных к эффективному функционированию в условиях рынка. Именно эти группы населения – вкупе с криминалом и силовиками – не столько сами приспособились к рынку, сколько приспособили рынок к своим «понятиям» и потребностям.

Российские реформаторы исходили из исторического опыта эпохи социал-либерального консенсуса - причем в эпоху, когда этот консенсус разрушался. Ни в 80-е годы, когда разрабатывались проекты реформ, ни даже в 90-е, когда они проводились в жизнь, долговременные последствия неолиберального передела на Западе еще не проявились в полной мере. Конечно, критика неолиберализма раздавалась, но в основном из крайне левых кругов. Она перекликалась с навязшими в зубах клише советской идеологии и не воспринималась всерьез большинством демократически настроенных граждан. Реформаторы полагали, что либеральная экономическая политика автоматически создает благополучное общество, упуская из виду уже позабытый опыт борьбы за социальную справедливость. В 1990 и 1991 годахэти взгляды разделяло с ними большинство населения, во всяком случае, политически активного.

Иначе говоря, в свете как советского опыта, так и возобладавшего в 80-90-х годах в экономической теории неолиберального умонастроения мысль о том, что либерализм может быть основой экономически эффективной и социально ориентированной модели капитализма только в условиях постоянного давления «снизу», не находила понимания у большинства сторонников российских реформ.

И все это происходило на фоне ни на минуту не прекращавшегося «строительства» постсоветскими элитами «дикого» криминально-чиновничьего капитализма, начавшегося печально знаменитой «директорской приватизацией» еще в конце 80-х годов. При этом либеральное законодательство «дополнялось», а по сути извращалось, всеохватывающей системой изъятий, привилегий, поблажек, обеспечивавших относительную устойчивость созданной Ельциным политической конструкции.

Итак, формой неолиберального передела в России стал криминально-чиновничий передел, иногда прикрывавшийся неолиберальными лозунгами и даже использовавший отдельные заимствованные из неолиберального арсенала инструменты. Но чаще грубо попиравший принципы либерализма и демократии.

Российские реформаторы сумели «продавить» целый ряд экономически грамотных решений и «правильно» пройти некоторые «развилки» истории [12]. Равно как и «точку невозврата» к командно-административной системе. В этом большая заслуга Ельцина и его команды. Но они не сумели обеспечить столь же правильное прохождение страной развилки между социально-ориентированным и криминально-чиновничьим типами капитализма. Трудно сказать, было ли реальным иное развитие событий. Мне кажется, вплоть до дефолта 1998 года такой шанс сохранялся. После дефолта Ельцин начал поиск преемника в силовых структурах.

Нилономика

Путинская стабилизация закрепила выбор модели капитализма, которая сложилась в 90-е годы. Но она внесла в эту модель немаловажные изменения.

Стабилизация стала возможной только благодаря резкому – как на заказ –повышению цен на энергоносители, что значительно укрепило позиции правительства в отношениях со всеми фракциями элиты. Если кто забыл: цена на нефть при Ельцине была 15-20 долларов за баррель, т.е. почти на порядок ниже нынешней.

Укрепившись, новый режим смог провести некоторые подготовленные еще при Ельцине реформы. Но в целом он предпочел не стратегию прорыва, а стратегию консервации. Самым «стратегическим» решением стало создание Cтабфонда, который предполагалось использовать для поддержания статус кво. Риторика модернизации осталась риторикой, а отдельные, казалось бы, стратегические инвестиции обернулись операциями по «распилу». Попытки придать системе большую рациональность, по-прежнему исходившие из неолиберальных рецептов, имели лишь ограниченный успех.

Власть оказалась не заинтересованной в реформах. И понятно, почему. Чтобы сделать экономику более эффективной, главная социальная опора режима – коррумпированный аппарат – должен поступиться частью власти и незаконных доходов. А пойти на конфликт со своей собственной опорой режим не мог.

«Укрепление вертикали власти» означало не только усиление контроля правительства над чиновничеством, но и усиление влияния чиновничества. Т.е.усиление коррупции. Ведь в чем еще может быть интерес чиновничества, если не в конвертации власти в собственность? Именно в усилении государства и, следовательно, коррупции состояла «путинская поправка» к ельцинским реформам.

Следует, впрочем, оговориться, что отсутствие у власти «больших проектов» и сосредоточенность на «ближайших задачах» (по распилу) имели одно безусловно положительное следствие: оно способствовало развитию автономной личности, не характерной для относительно более «коллективистского» и патриархального советского общества. В перспективе это вело к распаду политической культуры «путинского большинства» - что мы и наблюдаем сегодня.

В итоге роста цен на нефть денег в стране хватило для существенного повышения уровня жизни значительной части населения. Обильным потоком изливавшиеся из трубы «нефтедоллары» струйками стекали вниз по ступеням социальной лестницы.

Естественным результатом было сплочение вокруг власти всех, кому был открыт, пусть опосредованный, «доступ к трубе». Идея национального единения и «чувство глубокого удовлетворения» естественно дополняли нефтяное благополучие. Но понимание неэффективности системы, причастность к которой приносит личные блага, углубляло морально-психологический кризис и придавало национальному сплочению извращенный и агрессивный характер.

В 2000-е годы для описания новой системы появилось несколько неологизмов – народ-газоносец, демократура, нилономика. В древнем Египте важнейшим условием земледелия был доступ к воде, которая через сложную ирригационную систему поступала из Нила на огороды хемунису – государственных рабов. Аналогичную роль в России стал играть доступ к трубе.

Выход из нилономики был. Но в пустыню.

Первой реакцией российского общества на возникновение нилономики был восторг: есть вода! И есть фараон, ее гарант. Но чтобы фараон был надежным гарантом воды, он должен быть сыном неба. Либо за ним должен быть пригляд. А иначе жрецы разленятся, воины распояшутся, и вода уйдет, не пойми куда…

 Мы все-таки не в древнем Египте. При возникновении проблем с водой мысль о пригляде многим согражданам кажется более уместной, чем надежда на сына неба. К тому же многим собственный колодец представляется более надежным источником воды, чем мутный Нил. А на тех, кто роет колодцы, фараоны смотрят с подозрением.

И тут грянул кризис.

 

Граждане Поэты

Кризис 2008 года привел не столько к падению жизненного уровня, сколько к распространению чувства незащищенности. По мере роста власти - и безнаказанности – коррумпированного аппарата становилось ясно, что в стране нет стабильных механизмов защиты рядовых граждан (и не только рядовых). Поскольку нет ни правового государства, ни независимости суда, ни обеспеченных законом прав собственности, ни реально гарантированных социальных прав. Защиту может обеспечить лишь влиятельный покровитель – если, конечно, он у вас есть.

Наиболее ранимым оказался при этом средний класс. Ведь он в большинстве своем не имеет высоких покровителей, но зато имеет собственность, которую может потерять, и к тому же уязвим для «непопулярных мер». И поэтому, даже не составляя большинства, он является сегодня естественным выразителем интересов народа в целом.

Именно потому, что он слабо включен в отношения власти и покровительства, средний класс обладает способностью к эмансипации от нилономики. Адекватная ему форма защиты своих интересов – не столько личные вертикальные связи, сколько публичные институты и «горизонтальная солидарность».

Сегодня как бы сошлись два внешне противоположных процесса. С одной стороны, значительная часть общества уже привыкла к некоторому благосостоянию, равно как и к автономии личности. С другой – люди осознают свою беззащитность перед лицом «пошедшего вразнос» госаппарата. Им есть, что терять, но у них нет механизмов защиты. Кроме гражданской солидарности, которая может стать способом борьбы за изменение модели российского капитализма.

«Если это результат путинского режима, то это хорошо», - сказал ВВП о митинге на Болотной [13]. Sic transit gloria mundi.

Распад «путинского большинства» начался сравнительно недавно, летом 2010 года, но происходил настолько стремительно, что близкие к руководству аналитики забили тревогу: необходимо срочно менять фасад режима, чтобы сохранить его. В марте 2011 года Сергей Белановский и Михаил Дмитриев писали:

«На протяжении последних 8 месяцев (с июля 2010 по март 2011 гг.) в политическом сознании российского населения произошли радикальные изменения, свидетельствующие о вступлении страны в глубокий политический кризис. (…) Если тенденция падения доверия к властям сохранит устойчивость хотя бы на протяжении ближайших 10-15 месяцев и если не будет предпринято действий, (…) обеспечивающих ‘перезагрузку доверия’ политической системе, то по своей интенсивности политический кризис вполне может превзойти период конца 1990-х и вплотную приблизиться к эпохе конца 1980-х годов» [14].

Рекомендованные авторами действия предприняты не были, и в предсказанные сроки политический кризис перешел в открытую фазу.

Именно с лета 2010 года, по данным Белановского и Дмитриева, в фокус-группах (причем одновременно в разных социальных слоях и разных частях страны) зазвучали голоса возмущения несменяемостью власти – точнее, тем, что «народ считают за быдло», хотя «у нас демократия» [15].

Показательна эволюция слова «демократия». Его значение было позитивным в годы перестройки, стало крайне негативным в 90-е годы, чтобы в концу нулевых вновь сделаться позитивным. Более того, это слово вновь стало символом протестного движения против правящей верхушки, у которой «все под контролем» - избирательные комиссии, средства массовой информации, суд и проч.

«Победил Абсолют. От меня ничего не зависит». Гражданина Поэта можно цитировать страницами, когда речь заходит об идеологии протестного движения. Искрометные ямбы Дмитрия Быкова в блистательном исполнении Михаила Ефремова – своего рода энциклопедия российской политической жизни 2011 года. Темы несменяемости власти, ее неготовности считаться с мнением народа, всевластия «спецслужбы номер раз», беззащитности человека перед лицом системы («У дворовых котят, как мне кажется, больше защиты»), массовой коррупции и невозможности честного бизнеса («Накопил – отберут, накопил капитально – посадят»), неэффективности экономики и отсутствия социальной справедливости, наконец, беспросветной обреченности («Ни города, ни сада не будет никогда») – все эти темы дополняются пониманием непрочности режима и его уязвимости для «арабского варианта»:

«Он за башнею Кутафьей (…)

Бредит участью Каддафьей».

Мотивы «вертикальной», «клановой», «средневековой», «феодальной» организации общества все чаще и чаще звучали в размышлениях о современном российском обществе на протяжении нулевых. С иронией или негодованием (но иногда с горячим одобрением) публицисты и писатели сравнивали президента с царем, силовика с опричником, а гражданина – с холопом [16]. Именно этому «вертикальному» миру очередной «культуры два» в российской истории [17] бросает сегодня вызов «горизонтальное» движение солидарности, основанное на социальных сетях.

 

Что делать? Вопросы стратегии

«А дальше-то что? Что делать-то будем?» - спрашивает ВВП в программной статье [18]. Вопрос совершенно резонный, потому что бороться за власть, не имея ясной программы и ресурсов (прежде всего – человеческих) для ее реализации – это либо авантюра, либо клоунада.

Понятно, что общей программе взяться неоткуда. Движение возникло стихийно и недавно, и к тому же включает разнородные силы. У оппозиционных политических партий программы, конечно, есть. Но разные.

Массовый протест направлен, прежде всего, против ВВП и его окружения. Однако это - лишь голова дракона, т.е. коррумпированной бюрократии и сросшейся с ней верхушки бизнеса. А у драконов, как известно, по усечении одной головы вырастают другие, еще более жадные.

Допустим, случается чудо и ВВП проигрывает выборы. Сможет ли новый президент поставить под контроль несколько десятков тысяч продажных чиновников, повязанных между собой и с силовыми структурами? Оппозиционные партии малочисленны и бедны. В том числе и кадрами. Способна ли хоть одна из них решить эту задачу? Не ждет ли нас, даже в случае успеха, новая победа аппарата над идеологией?

Конфликты внутри оппозиции вселяют тревогу. Поражение демократического движения в 90-е годы произошло не в последнюю очередь из-за эгоизма партий. Тем страннее видеть проявления этого эгоизма в условиях, когда история дает российской демократии новый шанс.

Сегодня важно соотнести начавшееся протестное движение с долговременными тенденциями развития, чтобы понять возможную стратегию и в зависимости от нее разрабатывать тактику.

Вот главное соображение, из которого, мне кажется, следует исходить: в сохранении сложившейся в России модели общественного строя заинтересованы только те силы, которые выигрывают от нее больше, чем смогут выиграть при другой, более эффективной и справедливой модели. Это коррумпированная часть госаппарата и тесно сросшаяся с ней часть предпринимателей, которым выгоднее участвовать в расхищении государственной собственности, нежели жить по законам рынка.

Эти силы в настоящее время у власти. Путинский режим выражает, прежде всего, их интересы. При этом он апеллирует одновременно к ценностям патриархальной политической культуры и плохо совместимым с ними неолиберальным установкам.

В основе патриархальных ценностей в России лежит культ государства. Этот культ создается теми, кто активнее других пользуется благами от близости к власти в личных целях. Т.е. «государевыми людьми» - коррумпированным аппаратом.

Государство – это собирательное имя, обозначающее совокупность институтов публичной власти - и, естественно, чиновничество. По сути, государство – это и есть организованное чиновничество, причем в России - коррумпированное и некомпетентное чиновничество.

Но культ государства разделяют и те, кто верит, что оно их защитит. Только благодаря этой вере существует режим. Правда, в последние годы эта вера сокращается – под влиянием чиновничьего беспредела.

Полагаю, однако, что далеко не все чиновники привержены коррумпированному режиму. И уж тем более далеко не весь бизнес. Многие представители крупного бизнеса, даже если они не удержались от соблазна поучаствовать в «первоначальном накоплении по-русски», сегодня по ряду причин предпочли бы перейти к другой модели. Отчасти потому, что предусмотрительно не хотят ждать, когда клюнет жареный петух. Отчасти же потому, что их свобода и собственность не защищены от произвола аппарата.

Программа этой группы максимально близка к неолиберализму. Однако освободиться от пут сложившихся практик и личных связей, да и просто от ока недреманного, трудно и небезопасно. Пример Ходорковского хрестоматиен – и в смысле попытки построения эффективного бизнеса, и в смысле рисков эмансипации. Но если говорить о расколе в верхах пока рано, то тенденция к нему налицо.

Эта часть бизнеса является необходимым элементом той модели эффективного и социально ориентированного капитализма, к которой могла бы перейти Россия. Главный лозунг либерализма – «меньше государства». Правда, неолиберализм допускает более активную роль государства в экономике, чем классический либерализм, но все равно меньшую, чем другие экономические теории. В России «меньше государства» значит – меньше коррупции и произвола. Но вовсе не обязательно значит – меньше социальных программ. Напротив, как мы знаем, при давлении снизу либерально настроенный бизнес готов развивать социальные программы. Но нужно, чтобы было давление.

А в том, что касается правового государства, защиты прав индивида, независимости суда, равенства всех перед законом, либеральные политики и та часть бизнеса, которая предпочитает рыночную экономику чиновничьему контролю, являются естественными союзниками протестного движения. Собственно, все эти требования являются по сути своей либеральными требованиями.

Добавлю, что либералы находятся под огнем со всех сторон – их критикуют путинисты и коммунисты, националисты и демократы. Критикуют часто за дело, но с разными целями. Путинисты, в частности, критикуют либералов, чтобы отвести критику от себя. Образ продажного капиталиста на руку «народному президенту». Критика либералов «слева» отчасти помогает создать этот образ.

Но надо ли загонять в лагерь противника тех, кто туда не стремится? От того, с кем – вынужденно или по собственному выбору – будет либерально настроенный бизнес, в значительной мере будет зависеть исход борьбы. И эффективность экономики.

Мне кажется ошибочной точка зрения, согласно которой главный водораздел в нашем обществе проходит между трудящимися массами и крупным капиталом, интересы которого выражают путинский режим и его «дипломированные лакеи» (т.е. либералы). Такой точки зрения придерживаются сегодня многие «левые» - от коммунистов до лимоновцев. Со своей стороны, Михаил Горбачев предупреждает народ о кознях либералов, а Юрий Афанасьев заявляет о невозможности в России «либеральной миссии» [19].

Эта точка зрения была бы понятна, если бы целью протестного движения было уничтожение капитализма и построение социалистического общества. Но сегодня такой цели не ставят, похоже, даже коммунисты.

Если же исходить из того, что наиболее эффективной и справедливой из реально возможных моделей общества является модель, основанная на социал-либеральном консенсусе, то рассматриваемая точка зрения представляет серьезную опасность. Она затрудняет партнерство между сторонниками эффективной рыночной экономики и теми силами, которые готовы отстаивать социально-ориентированную модель капитализма. Т.е. фактически исключает социал-либеральный консенсус.

Повторю еще раз, консенсус – отнюдь не нежная дружба. Это динамическое равновесие между силами с разными интересами. Силами, опасающимися друг друга, но осознающими необходимость компромисса. Исторически именно такой была наименее несправедливая форма общества.

Итак, главный водораздел сегодня проходит между сторонниками криминально-чиновничьего капитализма и социал-либерального консенсуса. Потому что только эти две модели возможны в реальности.

Возрастающая часть среднего, базового и низшего классов под руководством «образованных горожан» отходит сегодня от поддержки режима. Основополагающие интересы этих групп близки – они заинтересованы и в эффективной экономике, и в правовом государстве, и в социальных программах. Но конкретная направленность экономической и социальной политики, естественно, вызывает и будет вызывать существенные разногласия между этими группами. Поэтому на их основе могут сложиться хотя и родственные, но несколько разные общественные силы, а именно, социал-демократы и коммунисты. Последние вполне могут быть участниками социал-либерального консенсуса – а сегодня они на большее и не готовы. К сожалению. Наличие мощных сил слева от социал-демократов является необходимым условием, при котором возможен социал-либеральный консенсус.

Итак, модель общества, реализовать которую могло бы попытаться протестное движение, предполагает конфликтное взаимодействие трех основных сил – либералов, социал-демократов и коммунистов. Причем это взаимодействие должно осуществляться в соответствии с демократическими нормами политической конкуренции. Разработать эти нормы и добиться их реального функционирования является ближайшей общей задачей всех этих сил.

Противниками такой модели выступают консервативные силы, выражающие интересы криминально-чиновничьего капитализма и апеллирующие, прежде всего, к установкам патриархальной политической культуры.

Главным инструментом политической мобилизации, к которому эти силы могут прибегнуть, является агрессивный национализм. Однако это крайнее средство, и пока они пользуются им по минимуму. Ведь национализм может быть использован и некоторыми из оппозиционных сил (например, коммунистами). У режима нет уверенности, кто останется в выигрыше от националистической мобилизации. Она может стать его «абсолютным оружием», но может выйти из-под контроля и оказаться роковой. В любом случае она означала бы радикализацию политического противостояния, пойти на которую режим пока не готов. Неслучайно ВВП призвал избегать националистических лозунгов в ходе избирательной кампании (хотя сам осторожно использует их, давая понять, что это его ресурс).

Возражения и контр-возражения

Против сказанного можно возразить, что социал-либеральный консенсус ушел в прошлое и что выдвигать его как альтернативу путинизму – значит признавать путинизм безальтернативным.

Такая критика серьезна и может опираться на весомые аргументы. Я постараюсь проанализировать и отвести их, но прежде повторю, что я действительно не вижу иного сколько-нибудь реального позитивного сценария для России (и для всего мира), нежели попытку создать (или воссоздать) социал-либеральный консенсус. Тогда как худший сценарий легко могу себе представить, особенно в этой стране (тот же криминально-чиновничий капитализм, но в условиях экономического спада и под агрессивно-националистическими лозунгами).

Продолжим размышления воображаемого оппонента. Условия, породившие социал-либеральный консенсус, принадлежат истории. Дважды войти в одну и ту же рекунельзя. Нельзя, в частности, «симулировать» классовую борьбу. Классовая борьба – это когда страшно всерьез. Если коммунизм больше не рассматривается как реальная альтернатива капитализму, за которой стоят мощные и неподвластные силы, - то зачем богатым делиться с бедными? И к тому же если нет рабочего класса, на который возлагал свои надежды Маркс, то классовая борьба – по тому же Марксу – является вполне «буржуазной» (т.е. не страшной для буржуазии) идеей.

Можно ли с этим согласиться? Мне кажется, что ситуация менее однозначна. Как уже говорилось, мир вступает в новую эпоху социальных страхов, от которых он отвык за десятилетия социал-либерального консенсуса. Это справедливо не только для России, это - общемировой тренд. Социальное напряжение будет нарастать. Проблема стабильности в обществе будет становиться все более острой, а в условиях межгосударственной конкуренции правящие круги разных стран будут вынуждены задумываться о консолидации и конкурентоспособности общества.

Правда, высшим классам в истории свойственна своекорыстная недальновидность, побуждающая ставить мелкие выгоды настоящего выше связанных с будущим рисков. Вопрос в том, будет ли давление снизу достаточно сильным и конструктивным. Шансы на это есть, не только в силу сложной экономической ситуации, но и в силу зарождения новых форм организации протестных движений. Причем в России эти шансы, с одной стороны, выше, чем в более развитых странах, поскольку социальные проблемы здесь острее, а с другой стороны, ниже - в силу устойчивости патриархальной политической культуры. Говоря словами Гражданина Поэта,

«Народ у нас послушен, небогат,

И низведен на уровень колоний».

А что касается пролетариата, то потребность в «больших батальонах» народного движения несколько сокращается в связи с появлением социальных сетей. Тем не менее, он остается важной силой. Впрочем, пролетариат может быть опорой не только коммунистов и социал-демократов, но также националистов и популистов. Поэтому с ним надо работать, а не уступать его «народному президенту».

Итак, с возможностью давления снизу дело обстоит не безнадежно. Однако для того, чтобы состоялся социал-либеральный консенсус, одного давления мало. Нужна еще и растущая экономика, потому что иначе «верхам» нечем будет делиться. В этом второе возможное возражение против предложенной точки зрения.

В самом деле, мир вступил в полосу длительного экономического спада с не вполне понятными причинами и непредсказуемыми последствиями. Не получится ли, что социальные программы, если их не свернуть, приведут к коллапсу экономики? А если надо однозначно выбирать между эффективной экономикой и социальной политикой, ни о каком социал-либеральном консенсусе не может быть и речи.

Ответ на это возражение такой. Важнейшей составляющей нынешнего кризиса является проблема государственного долга, которая возникла в результате неолиберального передела. Если в 60-70-е годы государственный долг США равнялся примерно 30-40% ВВП, то в 90-е он превысил 50%, а в 2011 году перевалил за 100%. Однако, как мы знаем, за этот же период доля доходов только одного процента самых богатых американцев возросла с 10 до 25% национального дохода. Можно предположить, что полученные всем высшим классом за 30 лет сверхприбыли существенно превышают весь государственный долг с выплаченными по нему процентами. При этом сверхприбыли лишь в малой мере пошли на пользу экономике. А если учесть, что они стали возможны в силу ослабления давления снизу, то напрашивается вывод, что при восстановлении этого давления социал-либеральный консенсус все-таки возможен. И уж он-то пойдет на пользу экономике, даже если и не решит всех ее проблем.

Но нужен ли такой консенсус большому бизнесу? Приемлемо ли для него сокращение его доли в национальном доходе? Во всяком случае, оно было приемлемо на протяжении тридцати лет. Правда, под давлением снизу.

Это в США, а что в России? Здесь ситуация несколько оптимистичней, поскольку нефтедолларовый дождь позволил снизить государственный долг с почти 150% ВВП в конце 90-х до 3% в 2011 г. Безусловно, это надо поставить в заслугу правительству Путина, хотя с учетом цен на нефть заслуга не очень велика. Кроме того, Россия принадлежит к числу средне развитых стран, а темпы экономического роста таких стран могут быть существенно более высокими, чем в развитых странах (в последние годы – 4-5% против хорошо если 2%). А это создает динамику, подобную блестящему тридцатилетию - эпохе социал-либерального консенсуса.

Итак, отказ от затягивания поясов не обязательно нанесет смертельный удар экономике. Если, конечно, покончить с властью коррумпированного аппарата.

Здесь опять-таки возникает вопрос – а нужен ли российским «правым» консенсус с «левыми»? Может быть, им спокойнее доверить вопросы безопасности специалистам по безопасности? Думаю, что сегодня уже очевидно: многие «капитаны большого бизнеса» понимают, что специалисты по безопасности не очень эффективны, но очень опасны. Жизнь покажет, достаточно ли этого, чтобы бизнес сделал разумный выбор.

Третье возможное возражение против сказанного мною таково: в России нет политических сил, на которые мог бы опереться социал-либеральный консенсус. Либералы слабы и зависимы от власти. Настоящая социал-демократическая партия так и не возникла, одни симулякры. Даже коммунисты «ненастоящие». Причем проблема не только в подконтрольности партий, но и в специфическом членении политического спектра. «Западные» категории не отражают его.

Действительно, пока значительную часть политического спектра обволакивает путинское большинство, общепринятые критерии смещаются. Но по мере распада этого большинства вырисовываются контуры нового публичного пространства. Если удастся установить правила демократической конкуренции, эта тенденция усилится. Произойдет это по двум причинам. Во-первых, политические силы формируются только в действии, вне борьбы они не существуют. Симуляция борьбы не создает политических сил. Во-вторых, политические силы не могут не отражать реально существующих в обществе интересов. Они потому и силы, что отражают их.

И, наконец, четвертое возражение – как могут объединиться против режима силы, чьи интересы настолько различны, что новая модель общества будет основываться на их борьбе? Они не доверяют друг другу, и правильно делают. И никогда не договорятся.

Возможно, так и произойдет - не в последнюю очередь потому, что разные группы оппозиции по-разному видят будущий порядок и не уверены, что другие группы готовы считаться с их точкой зрения.

 Я именно потому и написал эту статью, что хотел показать: при единственном не невозможном позитивном сценарии всем основным силам (кроме криминала) неизбежно предстоит взаимодействовать и, следовательно, считаться друг с другом. Правда, взаимодействовать конфликтно, не расслабляясь ни на минуту.

Но прежде надо сделать так, чтобы борьба шла по демократическим правилам. Опасно смешивать два этапа. Сегодняшние союзники завтра станут врагами. Но сегодня они союзники.

Что делать? Вопросы тактики

Высказанные соображения относительно стратегии протестного движения позволяют сделать выводы касательно его возможной тактики. Мои пожелания всей оппозиции, и правой, и левой, и системной, и несистемной, всем оппозиционным кандидатам в президенты, партиям и движениям сводятся к следующему:

- не конфликтовать по мелочам: единство, пусть относительное, сейчас важнее всего;

- воздерживаться от взаимной критики, не скрывая, конечно, что разногласия имеют место; не тратить эфирного времени, сил и денег на дебаты между собой и сосредоточиться на том, чтобы убедить избирателей в необходимости реформировать избирательную систему; и добиваться внеочередных выборов по новым правилам;

- постоянно наращивать давление на власть, прежде всего, информационное; нельзя терять инициативу; власть можно переиграть только на скорости;

- создать совместные рабочие группы для (а) координации информационного натиска; (б) мобилизации наблюдателей на президентские выборы и координации их работы;(в) разработки проекта конституционной реформы;

- обеспечить максимальную прозрачность всей работы, для чего создать один общий новый сайт; обязательно публиковать на нем информацию обо всех переговорах с представителями власти; нынешняя раздробленность информационного пространства препятствует объединению оппозиции;

- не увлекаться консолидацией отдельных сегментов политического спектра, когда левые объединяются с левыми, а правые – с правыми; сегодня в повестке дня - сближение левых с правыми;

- помнить, что компромисс всегда достигается в центре политического спектра, но что на фланги ложится главная ответственность за его достижение.

В нашем случае центр – это протестное движение образованного среднего класса. Объединение оппозиции возможно только вокруг него.

Если оппозиция сумеет наладить совместную работу по реформе избирательной системы и добьется проведения новых выборов, модель социал-либерального консенсуса имеет неплохие шансы быть реализованной. Если же нет, сбудутся мрачные пророчества Гражданина Поэта:

«…Через двенадцать лет

Страна здесь будет чисто теневая».

Примечания

  1. Петров Н. По сценарию Сталина : роль органов НКВД-МГБ СССР в советизации стран Центральной и Восточной Европы. 1945 – 1953 гг. М. : РОССПЭН, 2011. С. 173.
  2. Там же. С.182.
  3. Там же. С. 183.
  4. Вишневский Б. http://echo.msk.ru/blog/boris_vis/843879-echo/ Опрос Левада-Центра : заметки на полях.
  5. http://www.66.ru/news/society/108466/ http://www.66.ru/news/society/108466/
  6. Сахнин А. http://www.grani.ru/blogs/free/entries/194637.html Три программы движения декабристов.
  7. Портников В. http://grani.ru/opinion/portnikov/m.193861.html Это будет не Майдан.
  8. Сахнин А. http://www.grani.ru/blogs/free/entries/194637.html Три программы движения декабристов.
  9. Лимонов Э. http://grani.ru/opinion/limonov/m.195289.html Верхи еще могут.
  10. Путин В. http://www.vedomosti.ru/politics/news/1488145/o_nashih_ekonomicheskih_zadachah О наших экономических задачах // Ведомости. М., 2012. 30 января.
  11. Ходорковский М. http://khodorkovsky.ru/mbk/articles_and_interview/12296.html Кризис либерализма в России.
  12. Гайдар Е., Чубайс А. Развилки новейшей истории России. СПб. : Норма, 2011.
  13. http://www.mk.ru/politics/article/2011/12/15/653570-i-esli-eto-rezultat-putinskogo-rezhima-to-eto-horosho-.html http://www.mk.ru/politics/article/2011/12/15/653570-i-esli-eto-rezultat-putinskogo-rezhima-to-eto-horosho-.html
  14. Белановский С., Дмитриев М. Политический кризис в России и возможные механизмы его развития. М. : Центр стратегических разработок, 2011. С.3.
  15. Там же. С.10.
  16. Хапаева Д. http://www.polit.ru/article/2012/01/18/khapaeva/ Холоп ли гражданин?
  17. Паперный В. Культура Два. М. : Новое литературное обозрение, 2006.
  18. Путин В. http://www.izvestia.ru/news/511884 Россия сосредотачивается : вызовы, на которые мы должны ответить // Известия.2012. 16 января.
  19. Горбачев М. http://www.novayagazeta.ru/politics/50680.html Итак, народный референдум // Новая газета. 2012. 27 октября; Афанасьев Ю. http://www.liberal.ru/articles/5114 Возможна ли сегодня в России либеральная миссия?

 

 

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.