28 марта 2024, четверг, 23:14
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

25 июня 2012, 17:03

Полураспад Правды

Есть одна старая задача, с которой никто не может совладать. Это то, что происходит у нас с двумя главными русскими институтами, право-славием и право-судием. Дело не в патриаршей нанопыли и не в «позвоночном праве». Решить проблему того и другого пытаются не первую сотню лет, но пока безуспешно, хотя ясно, что поставь их правильно, многое наладится. Происходит, собственно, их затянувшаяся драматическая трансформация, из-за чего общество наше находится в состоянии крайне неуравновешенном.

Перекосы и провалы определяются зависанием, недовершившейся архаикой, прежде всего, вокруг этих институтов, а также форм осуществления и представления власти. Старое время никак не кончится, мы не пережили полноценного входа этих двух институтов в поле социальной рефлексии, они остались позади, а общество ушло вперед. А. Дугин назвал это археомодерном («наложение, суперпозиция, юкстапозиция двух парадигм – модерна и премодерна – без их концептуального соотнесения, то есть без выстраивания между ними внятного логического переходника, некого модуля»). Что делать? Впрочем, Исаак Ньютон научил нас, что ничего никуда просто так не девается, что один вид энергии переходит в другой, а Илья Пригожин – что неравновесные структуры содержат внутри себя самих организационный принцип (неравновесность может служить источником организации и порядка).

Чтобы организовываться вовремя, нужно просто отслеживать бифуркационные точки и выстраивать переходные модули, чтобы не бежать вдогонку за трансформацией, а опережать ее. Трансформация, связанная с концом большого исторического и социального периода («Нового времени» России), начавшегося в XVII в., находится сегодня в конечной фазе. Букет основных процессов этого периода вполне ясен: усиливается значение централизованного государственного управления, научный прогресс, новая функция культуры, информационный бум, ускорение всех процессов, из-за ускорения сильно выражен циклизм. К концу цикла развитие ускоряется, и появляются новые глобальные элементы, связанные скорее с новыми свободами, деконструкцией культуры и децентрализацией, чем с русской стариной и русским культурным наследием.

Однако в этом ускорении не стоит забывать, что в основе – вышеназаванные древние основания, до сих пор задающие направление. Изменение этих архаических оснований переживается нами как «распад», разложение нашего общего дома. А разложение дома уже воспринимается как национальная катастрофа. Проблема России в Новое время – сверхускоренное развитие, «проскакивание» бифуркационных точек без необходимого осмысления, рефлексивной проработки, выстраивания переходов. Мы проходим точки перехода, не замечая их. Некоторые из трансформирующихся (распадающихся) элементов в рекомбинации изменили исходное расположение человека, Бога (Абсолюта) и власти. Это и выразилось в критическом состоянии право-славия и право-судия с одной стороны, и в потере работающих форм осуществления и репрезентации власти, традиционно стоявшей на них – с другой. Это трансформационный коллапс.

Процесс трансформации правосудия/православия

Социальная архаика объясняет направление трансформации этих двух оснований. Все начинается с древнейшей высшей власти («царя»), совмещающей в себе ее максимум. Древний царь (скажем египетский фараон или Хаммурапи) не только царит и правит, но и судит и учит вере. Право-судие и право-славие (т. е. правильная вера, правильная система ценностей, объяснение) суть его прерогативы. Это подтверждается как инвеститурными и победными формулами, так и обожествлением царей. Но ритуал, жертва, связь с Богом быстро ушли от царя и стали прерогативой жреческой коллегии. Сама высшая власть и ее харизма снисходят на царя свыше, в архаической парадигме царь – воплощенный закон (= правда), а жрец (греч. иерей, священник) иммунен от закона в силу сакральной чистоты и посвящения. Например, жрецы в древности были почти неподсудны.

Сам архаический закон, конечно, - прямая эманация Божества («мне отмщение и аз воздам», говорит Бог Ветхого Завета). Царь же судит и учит, «творя правду», а священник приносит жертву божеству, замыкая этот круг. Однако власть, данная свыше, требует для своего оформления не только судебной и жертвенной функции, но и харизматической, пророческой. Пророческая (профетическая) функция первично также находится у царя (Саул, Давыд, Соломон, Владимир Красно Солнышко). Именно в силу того, что он еще и пророк, царь воспринимается как мудрец. И платоновский правитель – мудрец в силу сосредоточения силы и профетической харизмы, только греческий профетизм - это мистическая или диалектическая философия.

Но уже Платон, теоретизируя в «Государстве» и «Законах», заложил философскую бомбу под эту идиллическую картину. Его божество все отдалялось и отдалялось от мира, пока не оказалось «по ту сторону». У пророка-философа не осталось «прямого канала», и он стал профессионалом. Царь же, например, Писистрат, – становится тираном, теряет легитимность, а за углом его уже ждут Гармодий и Аристогитон с ножом. Для римлян имена Нумы Помпилия и других reges были символом преодоленной неправильности.. Библейские цари тоже пали, Соломон построил рядом с Храмом капища идолам, Давид начал отнимать жен у своих подданных. Это и есть искомая трансформация, уход суда и пророчества от царя. Пророк, образно говоря, бежит в пустыню, ему нет места. Происходит разделение функций: постепенно князь-судья эмансипируется от царя-властителя и не может творить «правду», он только «ищет соответствие» (juris prudentia есть мудрое приложение права как «другого предмета»), князь прилагает право к подданным царя. Суд, таким образом, отходит к чиновнику.

Пророк еще остается при царе как его тень (например, Аарон при Моисее или Мерлин при Артуре), он может по совместительству исполнять и жреческие функции, хотя они – разные. При разложении архаики в модерн и священник, и судья находятся под законом, а царь – по инерции продолжает считаться (иногда называться) законом, но при нем состоит «голос Бога» - пророк. В зрелом модерне в пространство закона (= правду) попадает уже и сам царь. Это создает изоляцию (одиночество) власти и ставит вопрос о поисках ее самостоятельной, а не институциональной харизмы. Пророчество уходит в пустыню и начинает выглядеть в глазах власти как опасная вещь (Ирод, убив Иоанна Крестителя, прикрылся просьбой Иродиады, но и сам побаивался бродячего пророка). Жрецы же остаются при власти работать. И уровень праведности, нравственности теперь тоже у них разный. Главное требование к жрецу – формальная годность, чтобы жертва была принята.

Но пророк должен быть по-настоящему, не формально чист, нравственно и экономически. Например, попу можно быть женату, а пророк должен быть инок или пустынник. Иначе нельзя. О непорочности и чистоте царя уже речи нет, поэтому пророк эмансипируется и от царя, и от жреца. Трансформация теперь значит умаление власти царя. А там недалеко и до Писистрата с Суллой. Неправедный царь – «более не царь, но тиран», припечатал отец церкви Григорий Богослов уже в IV в. Из-за дефицита харизмы возникает требование праведности правителя как непременного условия его легитимности. А правосудие, утратив связь с Божеством, лишилось сакрального обоснования, священной нормы, ушло в область конвенции, так что в современном слове уже не слышится идея Правды. Остается голос Бога, пророк ходит сам по себе (блуждает, как Нафан), а профетизм начинает возвращаться как требование к церкви. Милостивый судья становится изгоем своего цеха и уходит как Тамара Морщакова в сторону.

Издержки трансформации: два кризиса

Таб. 1. Архаическая власть из трех элементов и священство, оформляющее отношения власти с абсолютом.

В результате бегства пророков начался кризис профетизма, церковь стали воспринимать как автономную выразительницу правды, а не как жреческую коллегию (curia pontificalis). Христианская церковь, конечно, с самого начала была очень профетична, но апостольское и пророческое служение было отдельным от собственно епископского и священнического. Разделение было заложено, но так и не доведено до конца. Процесс этот занял несколько столетий и попутно привел к выделению особого профетического класса – монахов, но, в конце концов, и иночество стало утрачивать профетическую харизму.

На Руси это держалось еще до 18 в., когда монастыри стали превращаться в преимущественно политические и экономические центры, препятствовавшие проводимой правительством модернизации, что закончилось «монастырским разгромом». К концу XIX в. духовный писатель Игнатий Брянчанинов прямо утверждал, что «иночество – дар, не данный нашему времени». В последнее время много писали о том, что петровская синодальная система была попыткой вернуть царю его сакральную функцию, а церковь переориентировать на жреческие функции, т. е. все это было попыткой завершить полураспад. Но этого не вышло, слишком поздно было, да и последствия Раскола 17 в. даром не прошли. В номинально еще церковном обществе стал формироваться запрос на абсолютную праведность священства (практически нестяжательства), возникла типологически модерновая тема нового «старчества», получившая известное развитие.

Начались долгие поиски праведника, к делу подключилась великая русская литература, праведника видели то в карамазовском Алеше, то в мессианском Мышкине, то в толстовском Левине или Безухове, а то и вовсе в Распутине или кронштадтском протоиерее Иоанне Сергиеве. Это показывает: запрос на профетическую праведность – реальный, но связан он с полураспадом, с незавершенной архаикой, поэтому его не решила ни церковь, ни русская литература. Параллельно актуализировалась тема церковных разделений, которые исходно, еще со времен апостола Павла, были связаны с профетизмом. Церковь, пытаясь решить проблему разделения жреческого и профетического, выделяла из себя разные фракции, школы, секты и деноминации, такие как, например, монтанизм II в. или византийское богомильство X в.

Монашество тоже первоначально было таким движением, практически всегда в отсутствие здорового канала существования профетизма та или иная часть церкви, выделяясь в самостоятельное существование, брала на себя профетические задачи как-то справлялись. Но чем больше был дефицит профетизма, тем хуже было для православия. Параллельно с профетическим кризисом православия начался кризис праведности в правосудии. Царская власть в архаике совмещала в себе суждение и наказание/милость. Царь мог наказать по закону, а мог отпустить по милости или «попужать для острастки» - тут не было противоречия. Суд был создан только для первого, поэтому он должен был «судить праведно», но роль праведности эмансипировалась от суда и ушла в одинокую «гражданскую святость». В результате суд перестали воспринимать как институт реализации правды, он все более становился инстанцией, уведомляющей о решениях, принятых чиновниками по каким-то своим, внесудебным, часто неправосудным основаниям. Праведность почти монопольно закрепляется за «гражданской святостью», особым харизматическим квазиинститутом, конкурирующим с судом за право решать «по совести». Это правозащитники, честные писатели, «непродажные» журналисты, юродивые, честные адвокаты. Очень показательными являются дело Бейлиса или оправдательные дела Кони и Плевако.

В ответ на такое разделение появляется идея о диктатуре «объективного» закона, своеобразный гипертрофированный и формальный номизм, оторванный от национальной традиции. Тема свободного и «объективного» гражданского суда стала основной ареной бесплодной борьбы тех, кто считает нашу юридическую систему потенциальным механизмом правого суда (реформаторы-номисты), и теми, кто привык видеть в ней только способ оформления внесудебных решений (консерваторы), а праведность навеки отдает юродивым. В общественной мысли стало крепнуть понимание, что «беззаконие» (недостаточность закона) и «дышло» (избирательность, вариативность) – главные наши беды. Тогда как в действительности главная беда – это недорешенная проблема утраты правосудием царской роли праведности, недооформленное разделение. Человека могут «засудить», и нет механизма его помилования от лица общества. На стыке двух кризисов – праведности и профетизма – существует и проблема церковного суда, которая стала актуальной в связи с тем, что обмирщенная церковная структура (условно говоря, «епископат») не может транслировать достаточно власти вниз для оформления и выполнения решений.

Создается механизм суда, подобный гражданскому, больной тем же недооформленным разделением. В результате один недостаточный механизм пытаются лечить другим недостаточным. Церковь не может помочь суду, а суд – церкви. Неправильно осужденные («изверженные», запрещенные, наказанные) священники и епископы не признают решений епископата и требуют независимого и праведного суда, которого, как было сказано, у нас нет в принципе.

Возможные решения

Для того, чтобы решить профетический кризис в условиях отсутствия больших масс оппозиционного иночества, вроде византийских студитов или русских «заволжских старцев», противостоявших в 16 в. иосифлянской церковной верхушке, Церковь может уступить профетическую роль другим институтам. Церковь в такой конструкции становится организованной коллегией священников, приносящих жертву и связующих людей с Богом, но не претендующих на профетическую роль автоматом. Священству не надо бы выступать в профетической роли по умолчанию, по факту принадлежности к жреческой корпорации. Необходима профессионализация священства в сторону посредничества, а пророки либо выйдут из кого-то, либо не выйдут – это уже вопрос перехода между стратами. Но с теократическим идеалом надо распрощаться раз и навсегда.

Пророк как носитель правды в теории должен быть в состоянии обличать и жреца (священника), и князя (судью). В прежние времена пророческая функция русской литературы это отчасти реализовывала. Но пророческое место при разложении модерна в постмодерн совершенно потерялось. Теперь только наука и искусство – профетический ресурс. Профетическая роль возвращается к богословам, литературе (в т. ч. визуальным искусствам, «высокой журналистике») и науке. Это и есть «песнь Алконоста», о которой мы уже писали.

ссылки гиперссылка

В отношении правосудия ситуация требует, с одной стороны, большей дифференциации, с другой – переориентирования. Праведный суд не может основываться на беспредпосылочном праве, а прецедентного у нас нет. Поэтому суд должен быть поставлен в отношение к Абсолюту, Богу. Как это сделать? Можно поставить в судах священные символы (Библию, иконы, Свиток Торы, Коран) и сделать присягу на Священной Книге обязательной для верующих людей. Может быть, имеет смысл ввести формулы апелляции к сакральному в присягу судьи и свидетелей.

  Кроме того, возможным решением было бы полностью отделить судебную власть от чиновничества и политики, дать судьям действительную независимость, заставить (и даже поощрять) суды судить власть. Правовые нормы могут тогда стать более универсальными, суд станет судить, а не «штамповать решения». Кроме того, можно ввести в судебную практику механизм (как – другой вопрос) «народной», общественной апробации решений, к которому отойдет праведность (милость или острастка), что довершит трансформацию некогда царского суда в праведный суд «с царем в голове», т. е. с царской праведностью в решениях. «Гражданская святость» обретет свое место – контроля за правдой суда, что позволит довершить трансформацию архаики. Правда встанет на место.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.