Как прорастает математика

Как в СССР мешали математикам, а они все равно работали, зачем нужны либеральные професссора и почему так трудно популяризировать современную математику - читайте в интервью с докт. физ.-мат. наук, главным научным сотрудником Петербургского отделения Математического института РАН Анатолием Моисеевичем Вершиком. Беседовала Наталия Демина.

Как проходили ваши университетские годы? Кто были ваши учителя? Чем вы увлекались?

У нас был выдающийся состав основных профессоров и лекторов и первоклассные научные школы.

Я не устаю повторять, что только позже, когда мы начали ездить по свету, мы поняли, что таких математических факультетов, как в ЛГУ, в мире было очень мало, – а такого, как мехмат в МГУ, в мире просто не было нигде – по концентрации и по охвату всей математики, существующей на то время; по научному молодежному потенциалу. У нас, конечно, был не такой состав, как в Москве, где, кстати, было немало математиков, переехавших из Ленинграда, но все же достаточно только перечислить наших профессоров и лекторов, лекции которых я слушал. Это Г.М. Фихтенгольц и И.П. Натансон – не столько большие математики, сколько совершенно замечательные педагоги, Это первоклассные математики – Л.В. Канторович, А.Д. Александров, Ю.В. Линник, Д.К. Фаддеев, А.А. Марков-младший, В.И. Смирнов – патриарх питерской математики, С.Г. Михлин, О.А. Ладыженская и др.

А позже, когда я уже был в аспирантуре мат-меха (я решил поступать в аспирантуру не сразу после окончания университета, а после двух лет работы в Вычислительном центре), мне особенно повезло: в Ленинград переехал по приглашения ректора университета Александра Даниловича Александрова Владимир Абрамович Рохлин (1919-1984), – мой главный учитель. Я довольно быстро понял, что должен учиться у него; а моими первыми руководителями были великий Леонид Витальевич Канторович (недавно исполнилось 100 лет со дня его рождения), а до этого – его лучший ученик Глеб Павлович Акилов.

Какие области вы выбрали? Менялся ли ваш выбор?

Да, менялся. Я метался, интересовался многим… Был совершенно очарован на первом курсе лекциями Дмитрия Константиновича Фаддеева. Он читал не просто хорошо, но блестяще. Я и был к алгебре неравнодушен с самого начала, но и по другим причинам, я думал о специализации по алгебре. Но математический анализ и, в особенности, его продолжение – функциональный анализ были, несомненно, тогда в Ленинграде доминантой. Сейчас это конечно не так. Свою первую курсовую работу я писал у Д.К. Фаддеева, и он считал, что я иду на кафедру алгебры, но, в конце концов, после разных сомнений я решил всё же пойти на кафедру анализа. Впрочем, это не мешало мне слушать спецкурсы по другим кафедрам, например, и спецкурс того же Д.К.

Не потому ли, что «анализ ближе к приложениям»?

Нет, наоборот. Я уважал и изучал приложения, особенно по Канторовичу, но мне никогда не хотелось заниматься только приложениями! Я помню один разговор дома, когда я еще учился в школе. Мать меня спросила, чем бы я хотел заниматься в математике. Я не помню точно своего ответа, но смысл был таким: хочу заниматься логикой и чуть ли не философией математики. В тогдашнем моем понимании это означало как раз удаленность от приложений. Но в выборе направления сыграла роль другая вещь, о чем я сейчас расскажу.

Когда я был на младших курсах, я посещал разные кружки. Ходил на первом курсе в кружок геометрии, который вел замечательный педагог, геометр Виктор Абрамович Залгаллер, ученик А.Д. Александрова и сотрудник Л.В. Канторовича. На втором курсе был замечательный кружок Г.М. Фихтенгольца, который фактически вел Глеб Павлович Акилов.

У Григория Михайловича Фихтенгольца был стандартный набор тем для докладов, и я взял тему, выбору которой он удивился – она была абсолютно тогда не модной, последние годы она опять стала модной: эллиптические функции. В XIX веке ею занимались лучшие математики, а потом в первой половине ХХ века этим практически не занимались вовсе, такая «периодичность»… Так или иначе, мне были интересны разные вещи. Это разнообразие интересов в молодые годы очень полезно для дальнейшего. Но вот на 3-м курсе Г.П. Акилов посоветовал мне почитать работы Израиля Моисеевича Гельфанда и его школы – они были мало популярны в Ленинграде. И они поразили меня. Поразили своей красотой, о роли которой я говорил выше.

Идеи И.М. Гельфанда сделали революцию в функциональном анализе, и, между прочим, отчасти потому, что в них был большой заряд алгебры. Израиль Моисееевич – фактически главный создатель современной теории представлений. Изучение этих работ определило мой выбор. Недавно я подробно написал об этом в номере журнала «Notices of AMS» (V. 60 #1, (2013) pp. 10-16), посвященном 100-летию И.М. Гельфанда; статья называется «Gel’fand, Мy inspiration”. Я пишу там, в частности, о различии московской и ленинградской школ функционального анализа. В Москве функциональный анализ был представлен А.Н. Колмогоровым, Л.А. Люстерником, а в основном – И.М. Гельфандом, который, кстати, стал позже еще одним моим учителем и соавтором по многим работам совместным с Марком Иосифовичем Граевым. Сам Израиль Моисеевич назвал меня своим заочным учеником.

И вот с тех давних пор мне стало казаться, что я в математическом смысле больше москвич, чем питерец. Приезд Владимира Абрамовича Рохлина это мнение укрепил. Дело в том, что В.А. Рохлин был, как говорят, плоть от плоти московской школы. Его непосредственными учителями были А.Н. Колмогоров, Л.С. Понтрягин, П.С. Александров, А.И. Плеснер. И он привез в Ленинград много той математики, которой у нас в Ленинграде еще не было – современную топологию, столь необходимую тогда, теорию динамических систем, алгебраическую геометрию. Все это сильно повлияло на всю научную атмосферу на факультете. Он был замечательным ученым с мировым именем и прекрасным педагогом; а его жизнь до переезда в Ленинград (впрочем, частично и после переезда) была тяжелейшей – он воевал, был последовательно и в немецком плену, и в советском ГУЛАГе, и был изгнан из МИАН в те же годы «борьбы с космополитизмом» – читайте материалы к его биографии и статьи о нем В.И. Арнольда. С.П. Новикова, Я.Г. Синая и мою во втором издании книги «В.А. Рохлин. Избранные работы» (М.: МЦНМО, 2010).

Но достаточно сказать, что Владимир Абрамович создал у нас научную школу, которую ему так и не дали закрепить в университете, и ей принадлежали такие его ученики, как М. Громов, Я. Элиашберг, О. Виро, В. Тураев и другие.

Какие события вам запомнились во время обучения в университете? Например, что Вы помните о XX съезде КПСС, точнее о знаменитой речи Хрущева? 

Ну, разумеется, наше обучение как раз пришлось на переломное время – смерть Сталина в 1953-м и доклад Хрущева в 1956-м. Это было время моей эволюции или даже революции в осознании окружающего. Я описываю это в статье «Пятьдесят лет назад в марте» (Звезда. 2006. №3). Началось мое «прозрение» приблизительно в начале 50-х гг. с моих сведений и последующих размышлений о «ленинградском деле» и позже – о «деле врачей». Мои родители находились в непосредственной близости и дружили со многими из тех, кто был арестован или сильно пострадал в связи «ленинградскому делу». Я помню некоторых как друзей дома, которые исчезали; я тогда еще учился в школе. Именно из-за этого (по доносу) мой отец был демобилизован из армии – он был преподавателем в военно-морском училище, потом исключен из партии, и лишен степени кандидата наук (на Большом ученом совете университета, где за несколько лет до этого и защищался) с формулировкой: «как получивший степень благодаря связям с врагами народа». Оба его оппонента, крупные экономисты, были арестованы, один из них погиб в заключении. Отцу пришлось вернуться к своей старой профессии – наборщика в типографии, и я думаю, он должен был быть по некоторым признакам вскоре арестован.

К тому времени я уже тогда учился в университете. Смерть Сталина спасла его, как и многих. Но я встретил ее, как и большинство народа, в большой скорби, и это несмотря на всё, что сказано выше, на «дело врачей», которому я сразу не поверил и понял, что оно задумано «самим». Мой отец после сообщения о «деле» убрал стоявшую на его столе фотографию «вождя». Но всё же в 1953-м я был еще розовым комсомольцем. Меня даже выдвинули в общеуниверситетский комитет комсомола осенью 1953 г., хотя я уже сопротивлялся, и я занимался там шефской работой в школах, ПТУ и общежитиях. Однако осмысление всего уже началось, и постепенно я стал понимать масштабы той гигантской бутафории советской жизни. А к 1956 году я уже был созревшим антисоветчиком, которым и остаюсь до сих пор. В моей статье в «Звезде» я описываю нашу акцию, которую я организовал 14 марта 1956 года: я с четырьмя своими однокурсниками сбил ночью мемориальную доску на бирже, посвященную Сталину. Нас пытались поймать, но мы улизнули.

...Прошедшие 60 лет, по-моему, очень мало изменили понимание подавляющим большинством населения и, главное, нынешней властью того, что же произошло со страной начиная с октября 1917 года. И это печально, потому что без осознания ими всей трагедии страна не сможет стать вровень с современностью и останется в путах своих мифов.

Чтобы закончить с этим, скажу, что прошедшие почти 60 лет, по-моему, очень мало изменили понимание подавляющим большинством населения и, главное, нынешней властью того, что же произошло со страной начиная с октября 1917 года. И это печально, потому что без осознания ими всей трагедии страна не сможет стать вровень с современностью и останется в путах своих мифов.

А можно ли сочетать такую политизированность с занятиями наукой?

Это правильный вопрос. Я никогда не ставил высоко политику и похожие занятия, и считал, что ею занимаются пустоватые люди или карьеристы. По этому поводу есть яркая формулировка в дневниках Л.Н.Толстого о вреде «общественной работы» и о необходимости самоусовершенствования. Но сам я вообще-то общественный человек. Пока я верил в общественные тогдашние идеалы, я искренне занимался комсомольской беготней, но не очень долго. Я понимал, что в любом случае это надо бросать к зрелому возрасту, если хочешь в жизни что-то сделать.

А с другой стороны, говорить «я частный человек» можно, и даже прилично, далеко не всегда. И хотя Иосиф Бродский любил это подчеркивать (даже в Нобелевской речи), сам он далеко не всегда был «частным лицом». Я в одном из своих интервью говорил, что есть один тип личности, который советская власть полностью вышибла из жизни России. Это тип «либерального профессора». Кто это? Это, прежде всего, ученый, занимающийся своей делом, но одновременно это человек, который никогда не позволит себе юлить перед любой властью. Он, скорее, поддержит ее бедствующих оппонентов, особенно из своих молодых учеников, с которыми он, может быть, и не очень согласен в их делах, чем будет жалким «поддакивателем» у сильных мира сего.

Много у нас сейчас либеральных ученых, поддерживающих оппозицию? Много ли тех, кто открыто говорит о своем отношении к происходящему? Разве только в связи с финансированием. И ведь сейчас это не столь опасно, как прежде.

Hо в советское время Ваши настроения не могли не быть неизвестными начальству?

Да, конечно, как выразился один мой друг: я «платил сам» за это. Не так-то просто мне удалось защитить докторскую диссертацию, и только через 10 лет после ее защиты (в конце 1985 г.) меня утвердили профессором, после нескольких скандалов и благодаря поддержке Л.В. Канторовича. Был момент (1979 г.), когда мне запретили иметь аспирантов, и мой талантливый ученик смущенно попросил не обижаться на то, что он пойдет в аспирантуру к другому руководителю, занимавшемуся совсем другой темой, и т.д. Я наотрез отказался идти в так называемый университет марксизма-ленинизма, что было почти обязательным в университете.

Но не буду хвастаться этой и подобной невинной фрондой. Другая кара более существенная. Меня никуда не пускали, даже на конференции в Польше или в Румынии. Было, например, приглашение за подписью Зои Чаушеску – директора математического центра и дочери диктатора. Но и оно не сыграло роли. Приглашений было очень много, но ни разу до 1987 года я не получил так называемой характеристики, Более того, был анекдотический случай – проходила международная конференция в Репино – 35 км от Питера, но мне не дали необходимого разрешения присутствовать там и сделать там доклад. Тогдашний декан сказал, что это потому, что я не веду общественной работы. Когда ему заметили, что я много лет фактически руковожу Ленинградским математическим обществом, он ответил, на мой взгляд, невольным афоризмом: «Какая же это общественная работа, раз она ему нравится?». Доклад тогда сделать мне не удалось.

Когда Вы стали работать в университете?

Я окончил аспирантуру в 1961 году и некоторое время искал работу. В это время Леонид Витальевич Канторович организовывал математико-экономическую специализацию в университете – одновременно на экономическом и математико-механическом факультетах. И вот летом 1962 г. меня и взяли, но не на кафедру анализа, которую я заканчивал и где защищался, а на кафедру вычислительной математики, где предполагалось сделать такую специализацию. Время было еще слегка либеральное,и это получилось.

А когда ваши работы стали известны за границей?

Пожалуй, активным образом стали приглашать с начала 70-х. Я был приглашен в первый раз на Всемирный Конгресс математиков с секционным докладчиком в 1974 году в Ванкувере. Это любопытная история.

Нужно было на конгрессе выступить с докладом?

Да, поехать за счет Всемирного Математического Союза, а не университета, и выступить со своими научными результатами.

Очень почетно!

Да. Конгрессы бывают раз в 4 года, сейчас их популярность немного меньше, чем раньше, по ряду причин, а тогда они были центральными событиями года в математике. Кстати, конгресс 1966 года был в Москве, и это было очень важно для тех, кто побывал и выступал на нем. Время было еще относительно либеральное, и запретов было меньше. Докладчиков на конгрессы выбирают так называемые панели по специальностям и общий программный комитет Конгресса. Я был членом программного комитета от России при подготовке последнего всемирного математического конгрессе в Хайдарабаде в 2010 году и оценил эту трудную работу по отбору кандидатов, но тогда была совсем другая эпоха.

Кажется, в конце 60-х гг. директор МИАН Иван Матвеевич Виноградов с друзьями организовали странный орган – «Национальный комитет советских математиков». И этот орган взял на себя корректировку приглашений советским математикам на все международные конференции и конгрессы. Во-первых, они разослали тогда по университетам, где работали «нежелательные» избранные панелями и программным комитетом докладчики – а в тот 1974 год среди них были Д. Каждан, И. Бернштейн, Г. Маргулис, М. Бирман и я, – письма, в которых писалось, что Национальный комитет не считает данное лицо достойным представлять советскую математику. С другой стороны они навязывали Конгрессу свои кандидатуры докладчиков.

А Маргулис уже тогда был Филдсовским лауреатом?

Нет, он стал Филдсовским лауреатом на следующем конгрессе в 1978 г. в Хельсинки, а этот конгресс был очень важным для него, его доклад все-таки был кем-то прочитан в Ванкувере, и это были, так сказать, смотрины перед премией.

В общем, никто из нас не поехал. И писем они могли бы не писать, и так не пустили бы. Замечу, что в Трудах конгресса мы – несостоявшиеся докладчики – упомянуты, но как не приехавшие. Один мой знакомый позже рассказывал, что все мы были включены в расписание Конгресса, которое уже нельзя было нарушить, и поэтому в течение времени, назначенного для наших докладов, все, кто пришел на них, тихо сидели, и называлось это – “Russian Time” («Русское время»).

Между прочим, и на следующий конгресс, где Г. Маргулису должны были вручить Филдсовскую медаль, его тоже не пустили. Я помню, что из Хельсинки приехали в Ленинград многие участники конгресса, и мы собирались у меня дома для того, чтобы послушать, что и как. А медаль Маргулису привезли в Москву и келейно вручили. Но и в 1970 году Сергею Петровичу Новикову, получившему первым из наших математиков Филдса, тоже не дали поехать на Конгресс. Такая была «замечательная» традиция.

Это типичные истории конгрессов тех лет. Например, Владимир Игоревич Арнольд на конгресс 1983 года в Варшаве, куда его пригласили сделать пленарный доклад, был отпущен после долгих хлопот, в которых решающую роль сыграли поляки. Они хотели, чтобы в тогдашних условиях (это было время Ярузельского) Конгресс выглядел бы поприличней. И это я говорю об историях с приглашенными докладчиками, нужно ли объяснять, что простых участников Конгресса из России были единицы. Все эти истории не написаны и забываются, а герои запретов молчат. Национальный Комитет как-то незаметно исчез.

Т.е. лет 15 вы были математиком мирового уровня и не могли поехать за границу?

Про уровень не скажу, а то, что так было со многими – это точно. До перестройки разрешение ездить, особенно в капстраны, получали очень немногие. Я – не из них. В институте работал замечательный человек, он умер несколько лет назад, Аскольд Иванович Виноградов. Он и мог бы ездить, но он заявил, что ему противно участвовать в этой жалкой бумажно-административной суете. Второй раз на Конгрессе в Цюрихе в 1994 году я был уже «приехавшим» приглашенным докладчиком. Проблем не было. Начиная с 1990 года российская делегация на Конгрессах была уже многочисленной; приезжало много молодых математиков (в основном за счет Международного Союза). Ну а докладчиками страна уже гордилась и считала, сколько их из России, сколько тех, кто раньше жил в России….

А приезжавшие в те годы сюда математики могли с вами встречаться?

Конечно, это контролировать было сложнее. Но пытались. Например, была такая история. Приехал в Москву известный американский математик, как гость Академии Наук, и захотел поехать в Ленинград посетить семинар Рохлина. В.А. Рохлин попросил меня этим заняться, и все было организовано, Пришло на доклад сотни две человек и все, казалось, нормально. Но, когда руководство университета узнало, что в университете был семинар, на котором американский ученый выступал без университетского разрешения, декан устроил ничего не подозревающему Владимиру Абрамовичу скандал, оказывается, нельзя приглашать без спроса гостя Академии в университет! Для этого требуется предварительное решение известных служб. Интересно, что этот американец в своих воспоминаниях с удивлением пишет о странной неразговорчивости русских математиков и о том, что они предпочитали беседовать с ним не в зданиях, а гуляя по улице. Он так и не понял нашей жизни…

Переписка с коллегами – это отдельная тема. Вот типичная история. Как-то я послал в США оттиск своей работы с небольшим написанным от руки письмом обычной почтой. Через некоторое время получаю приглашение посетить иностранный отдел университета; там мне отдают мое послание и объясняют, что если хоть что-то в письме написано от руки, то надо отправлять через 1-й отдел. Разумеется, для публикации в иностранных журналах нужна была куча разрешений, практически такие публикации были почти недоступны. Но многие находили способы обойти запреты. А знаменитые акты экспертизы! Их, кстати, время от времени обещают возродить. Смешно сказать, но даже посвятить свою печатную работу кому-нибудь (кроме партии и ее вождей) автор без разрешения горлита (цензурный комитет) не мог… Что и говорить, большое достижение, что сейчас всего этого нет и почти нет сложностей с международными контактами. Но достижениями это можно назвать только по сравнению с теми советскими нормами и условиями для ученых, которые И.М. Гельфанд однажды назвал в беседе со мной тюремными.

Вас не приглашали переехать в Москву?

Когда мы начали работать с Израилем Моисеевичем Гельфандом (середина 70-х), он мне прямо сказал, что «вас там никто не понимает» и «в институт вас никогда не возьмут», словом, «переезжайте». (Я тогда еще работал в университете, а не в ЛОМИ). Но я не стал этого делать, может быть и зря, но мне уже было лет сорок, и потом в каком-то смысле – я не то, чтобы патриот, но я люблю Питер и не могу перенести такие же чувства на Москву. Не потому, что я ее не люблю, но потому, что она мне не родная. Но не по математике, с математикой совершенно другое дело. Сейчас я очень часто езжу в Москву, и это, пожалуй, правильный ритм. Надо ездить в Москву часто, но жить там – не обязательно.

...Я не то, чтобы патриот, но я люблю Питер, и не могу перенести такие же чувства на Москву. Не потому, что я ее не люблю, но потому, что она мне не родная. Но не по математике, с математикой совершенно другое дело. Сейчас я очень часто езжу в Москву, и это, пожалуй, правильный ритм. Надо ездить в Москву часто, но жить там – не обязательно.

Кроме того, у меня и тогда в Ленинграде был семинар, который частично наследник рохлинского семинара по динамическим системам, но в большей степени он посвящен другим областям, и ему уже 45 лет.

А за границей почему вы не остались? Многие там имеют полную или частичную позицию и по полгода там живут.

Этот вопрос я регулярно слышу, и здесь, и заграницей, правда, все реже и реже. Я бы мог долго объясняться на эту тему, разумеется, это обсуждалось и дома, и с близкими, но на самом деле, если ответить коротко, то просто есть или должно быть такое внутреннее, даже трансцендентное, чувство у каждого человека – где его место. Конечно, я бы нашел свое место и в других странах, и таких предложений было немало. Но у меня такое ощущение, не могу сказать, что оно очень жесткое, что мое место здесь – ученики, семинар, работа и другие вещи, которые нельзя терять.

Конечно, я бы нашел свое место и в других странах, и таких предложений было немало. Но у меня такое ощущение, не могу сказать, что оно очень жесткое, что мое место здесь – ученики, семинар, работа и другие вещи, которые нельзя терять.

Помните, я говорил о том, что в России мало «либеральных профессоров» (профессоров вообще слишком много), вот я хочу увеличить их число. Конечно, я много езжу, есть много совместных новых проектов с зарубежными коллегами, и это необходимо для работы. Правда, сейчас все стало очень сложным. Моя жена умерла 4 года назад, наша дочь давно живет в Таллинне, сын от первой жены работает в Штатах, а здесь нет родственников и все меньше и меньше друзей. О проблеме отъездов стоит откровенно поговорить особо. Но об этом как-нибудь в другой раз.

Вы как-нибудь участвовали в диссидентской деятельности?

Буквально – нет, но какое-то отношение к ней имел. А я вам про «Сумму» не рассказывал?

Про сумму чего?

Вы не слышали одной моей ипостаси? «Сумма» (или «Сигма») – название подпольного самиздатского реферативного журнала, в котором я участвовал в конце 70-х – начале 80-х гг. В 2002 году мне удалось издать полный комплект этого журнала отдельной книжкой «”Сумма” за свободную мысль» (СПб.: Издательство журнала “Звезда”, 2002).

Это была политическая или математическая тематика?

Журнал делали, как ни странно, в основном, несколько математиков. Главным образом, это заслуга Сергея Маслова, логика, замечательного человека, который погиб таинственным образом в автомобильной катастрофе в 1982 году, и его жены Нины, известного механика. Это был единственный реферативный самиздатский журнал. Идея его создания была такая: по рукам ходит много самиздатовских и тамиздатских текстов, но они все же доступны узкому кругу людей, мало кто знает большую часть ходившей литературы; поэтому надо как-то рецензировать, обобщать, кратко излагать книги, статьи и документы – это первая цель. В научной литературе такой журнал называется реферативным. А вторая цель – это полемика, обсуждение и др., такую возможность, конечно, хотелось иметь. В «Сумме» было очень много разных материалов о неподцензурной общественной жизни в СССР. Сережа Маслов был знаком с А.Д. Сахаровым, Е.Г. Боннер, Л. Копелевым и др., и журнал передавался им, одобрялся ими.

Я лично познакомился с Еленой Георгиевной через Таню Янкелевич уже позже, но мы переписывались. Так случилось, что через нас шло довольно нас много всякой литературы; и сейчас еще у меня остался целый шкаф. Тираж «Суммы» был небольшой, 4-5 закладок, но не меньше сорока экземпляров, о последующих перепечатках мы не знаем.

Вы не хотите его оцифровать и выложить в Интернет?

А это хорошая мысль! Но вообще эту книжку еще можно купить. Советую Вам прочитать вступительные статьи к сборнику и рецензию Ольги Канунниковой на «Сумму». Я считаю, что для будущих студентов-историков, литераторов, журналистов изучение нашего журнала – это отличная тема для диссертации. А тем, кто интересуется тем временем – необходимо почитать его. Это живые свидетельства той эпохи и срез истинной общественной мысли тех лет. Все это, на мой взгляд, очень поучительно для нынешней молодежи.

Как часто выходил ваш журнал?

Всего было 8 выпусков в течение 1979-1982 гг. Первая закладка делалась Масловыми на папиросной бумаге, потом была организована перепечатка в Москве. Последний номер был подготовлен Сережей, но выпускал его я уже после его неожиданной гибели.

Это издание вроде «Хроники текущих событий»?

Да, это реферативный аналог «Хроники», посвященный общественно-политическим, литературным, историческим текстам. А также критика, анализ текущих событий и т.д. Главное в том, что на страницах «Суммы» вы найдете то, что называют свободной мыслью, столь редкой в те времена. Тем она и другие такие издания были опасны для режима. «Хроника», кстати, ее цитирует. А многое, и главное, я бы сказал, дух издания, не потеряли актуальность и сейчас.

А вы не боялись?

Боялись все, конечно. На самом деле, это было очень опасно, и до сих пор неясно, что было известно органам. Если бы Андропов, прихлопнувший весь самиздат, не скончался в 84-м году, то неизвестно, что бы было. КГБ уже нащупывал ходы. Однако, к счастью, всё не вышло за пределы нашего «узкого круга революционеров».

Когда Сергей Маслов погиб?

В августе 1982 года. Разбился на машине. Он ехал с Ниной – она тогда выжила и умерла в 1993. Обо всем этом читайте в изданном томе в моем предисловии. Еще об одной вещи хочу рассказать. Когда в феврале 1980 г. А.Д. Сахарова в Горьком избила милиция, Сережа предложил написать коллективное письмо Генеральному прокурору. Но так получилось, что в результате опросов, решились подписать письмо только трое: он, Нина и я. Письмо было совершенно невинное, вроде «…просим разобраться с тем, как поступают с известным ученым и с участницей войны». Через несколько дней это письмо лежало на столе у директора института, где работал Сережа, и из которого ему пришлось уйти, Нина вскоре сама ушла из университета, а о своих сложностях я уже писал.

Что Вы думаете о современных конкурсах для молодых ученых?

Для России это еще одно новшество. Система премий и конкурсов, конечно, существовала и раньше, но все это было в руках советских партийных бюрократов. Исключения в математике представляли разве лишь скромные по размеру премии московского и ленинградского математических обществ. Сейчас очень важная проблема – привлечь к финансированию конкурсов, премий, стипендий, в особенности для молодых людей, частных лиц, частные организации, как это делается во всем мире. Вот в Независимом университете в Москве давно уже проводятся конкурсы и Делиня-Династии, и Мёбиуса. Финансирование конкурса и премии победителям взяли на себя частные лица – Пьер Делинь, выдающийся математик, давно поддерживающий российских математиков, и основатель Фонда «Династия» Дмитрий Зимин, известный своей щедрой поддержкой науки и искусства.

Сейчас очень важная проблема – привлечь к финансированию конкурсов, премий, стипендий, в особенности для молодых людей, частных лиц, частные организации, как это делается во всем мире. 

Два года назад выдающийся математик Миша Громов решил финансировать организованную у нас в Питере стипендию имени В.А.Рохлина для молодых питерских математиков. Недавно П. Дуров, организовавший знаменитую сеть «ВКонтакте», тоже внес пожертвование для этой стипендии. Прекрасные и заслуживающие подражания примеры. Эти конкурсы и стипендии становятся событиями научной жизни, они привлекают молодых математиков. Но пока конкурсов и стипендий очень мало.

Именные стипендии, именная профессура, посвященные именам наших выдающихся математиков, или даже именам спонсоров, сделали бы для повышения авторитета и университетов, образования, и науки в целом очень многое. Сейчас, особенно в Москве, в связи с организацией факультета математики в Вышке (Высшей школе экономики), математической активностью ИППИ, МИАН, наметилось другое отношение талантливой молодежи к возможности работы здесь. А талантливой молодежи много – посмотрите на последние конкурсы. Посмотрим, может быть не все потеряно для российской математики.

В чем, на ваш взгляд, заключается главная трудность в популяризации современной математики?

Вы знаете, я с удовольствием послушал лекцию физика Алексея Семихатова о БАКе как инструменте развития математики на «Полит.ру». Замечательно! Но такое невозможно, я думаю, для математики, увы.

Александр Шень сказал, что можно рассказать о каких-то старых, интересных задачах. Алексей Сосинский сетовал, что современная публика не знает о достижениях математики. Но ведь мы можем предоставить площадку, пожалуйста, рассказывайте! Но математики говорят, что популяризировать невозможно… А что вы скажете?

Я много думал об этом и составил пока в голове лекцию о том, почему популяризация в математике – безнадежна. Такой пессимистический вывод, можно сказать, отрицательный результат.

Это интересно!

Только надо разобраться, что называют популяризацией в разных науках, и что от нее ждут. Не могу судить профессионально, но мне кажется, что в биологии и экспериментальной физике популяризация возможна: человек, окончивший обычную школу и образованный в среднем, способен воспринять рассказ квалифицированного ученого о том, в чем заключается проблема, над которой он работает, зачем она нужна и пр. При этом неизбежны, разумеется, упрощения, и даже обманы, но все-таки обе стороны останутся довольными.

Такого удовольствия, я думаю, нельзя добиться в теоретической физике и математике, если говорить о новых достижениях. Неизбежный обман начинается в самом начале популяризации – в объяснении, чем состоит проблема. Конечно, если мы говорим о теории чисел, скажем, о проблеме близнецов или о теореме Ферма, то формулировку понимает каждый. И вот тут давайте сузим проблему. На кого рассчитана наша популяризация. Как показал богатый опыт последних лет, тому самому средне-образованному человеку, например, простите, журналисту, объяснить, в чем состоит гипотеза Пуанкаре, оказалось невозможным. Уже формулировку сможет понять только студент 1-2 курса мат-меха или его эквивалент. Потому что надо объяснить, что такое гомеоморфизм, а это не так просто. Конечно, можно не объяснять, но тогда совсем будет не понятно, что произошло, где сложность и пр. И это еще простой пример.

Ну а о методах решения, например, той же проблемы Ферма, даже в популярной лекции для аспирантов, не специализирующихся в алгебраической геометрии, – не стоит и заикаться. Использовать только школьный язык – заранее обманывать слушателя, потому что его недостаточно для того, чтобы объяснить суть дела. Сказать, что такая-то задача решена, да, это можно, но не поучительно. Подчеркну, что я говорю о популяризации современных достижений, так сказать, вестей с фронта. Конечно, популяризировать классику, давно полученные факты иногда (тоже не всегда) легче, и это нужно делать, особенно для заинтересованной молодежи, выбирающей профессию.

Серьезной популяризацией последних достижений в математике следует считать доклады на коллоквиумах или на заседаниях математических обществ. Там собираются математики разных специальностей и слушают рассказ коллеги, рассчитанный на математиков же, но неспециалистов в данной области. Это наиболее честная популяризация. Однако даже это наиболее рафинированные авторы (Г. Перельман, например, в ответ на мое предложение сделать доклад на Обществе) не без оснований считают «показухой». Весь вопрос в том, каково соглашение между докладчиком и аудиторией: на какой уровень «обмана» согласна аудитория. То, что обман присутствует при любой популяризации, смешно отрицать.

Пока я могу сказать, что вопрос о популяризации стоит поставить научно. Это есть вполне серьезная научная и притом очень сложная и интересная проблема. Я бы ее назвал языковой проблемой. По-моему, ее никто еще не ставил как точную проблему и не изучал. Может быть, она сама по себе будет полезной математикам и особенно логикам. Это предмет особого, не очень популярного разговора.