Адрес: https://polit.ru/article/2013/05/25/jus/


25 мая 2013, 15:10

Сладкопахнущий труп юриспруденции

Интервью с Владимиром Александровичем Четверниным, ученым-юристом, профессором кафедры теории права и сравнительного правоведения НИУ ВШЭ, последователем и оригинальным интерпретатором либертарно-юридической теории права и государства.

Есть вопрос, который меня самого давно занимает. Что такое юриспруденция как наука? То есть, я понимаю, что такое история права, что тут можно изучать: как любая история какая-то, это – раздел исторической науки. Я понимаю изучение каких-то прикладных вещей, то есть состояние права, правовой системы, которая существует. Но я не понимаю, что это за наука в принципе, в самом общем смысле. То есть, что здесь изучается, что является предметом изучения. Должны ведь изучать что-то объективное, что-то, что существует в реальности, в природе. И соответственно, следующий за этим вопрос будет про методы этой науки, в чем тут специфика. Ну и третий будет, как положено, о целях, собственно. Понятно, что цели в любой науке — это вещь достаточно тонкая, спекулятивная... но, тем не менее, как-то они обычно формулируются. Я убежден, что если взять любого исследователя-гуманитария, если так утюг ему поднести к телу, то он в конце концов скажет про цели своей науки, то есть про некую такую сверхзадачу. Историк скажет: я хочу понять, как было на самом деле. Литературовед, допустим, скажет: я хочу понять, что же имел в виду автор. Вот и здесь: что является такой недосягаемой, отдаленной целью науки?

Ваше недоумение вполне объяснимо, потому что вы живете в культуре, в которой вообще-то нет ни права, ни юриспруденции.

А это вообще разные вещи?

Ну право — это тот объект, который изучает юриспруденция. На латыни «jus», производное от него «juris» — это право. Соответственно, наука о праве — юриспруденция.

А вот классический западный человек ответил бы на ваш вопрос, сказав, что юриспруденция — это одна из трех наиболее фундаментальных наук. Вот, у русского человека со времен Петра I в России есть душа, тело и паспорт, вот там тоже примерно так — душа, тело, но не паспорт, а дела. О человеческом теле заботится врач, медицина. О человеческой душе заботится священник. Значит теология — это вторая фундаментальная наука. И третья фундаментальная наука — юриспруденция: о делах человека заботится юрист. Юриспруденция сродни медицине. Это жутко сложная наука, изучать которую нужно десятилетиями, прежде чем вы станете действительно авторитетным юристом, допустим, в Америке, в Англии; да и то социализм там все портит. Вот начать-то нужно с того, что вы говорите, что понимаете, что такое история права — значит, вы понимаете, что такое право. Вот можно узнать: что такое право?

Это принципы, как я понимаю, на которых в данном обществе строится представление о справедливости.

Причем вы полагаете, что эти представления в разных обществах, в разных культурах могут быть самыми разными? И употребляете все-таки для всех них одно и то же слово: справедливость. Вы какой-то смысл определенный вкладываете, когда говорите о справедливости?

Наверное, у людей есть какое-то чувство справедливости.

Значит что-то определенное. Тогда понимаете в чем дело: тогда не могут быть в разных культурах принципиально разные представления о справедливости. Человек может заблуждаться в каких-то мелочах, но в сущности должно быть что-то одно и то же. Вот это то самое, то, что одно и то же, это и изучает наука юриспруденция. И появилась она, между прочим, не когда-нибудь, а в Древнем Риме. Феномен права, jus, возникает в греко-римской античности, вот в этой цивилизации, которую создают в северном Средиземноморье, сначала в рамках полисной культуры, затем в рамках более широкой культуры. Только у этих двух народов. Ни в Китае, ни в Японии, ни, понятное дело, в Африке, ни в России... К Руси это не имеет никакого отношения. Здесь культура чисто потестарного, силового, а вовсе не правового типа. Правом здесь никогда и не пахло. То, что называется jus, право, — оно стало основой всей западной культуры. В эпоху западного феодализма там были, конечно, свои заморочки самые разные на тему что такое право, права, почему у представителей разных сословий права разные, чего кому можно, чего нельзя и т. д. История показывает, что как раз в западном феодализме ярко сталкиваются институты правового и силового, потестарного типов. Однако все-таки тот культурный код, который был когда-то заложен на Западе, правовой культурный код греко-римской цивилизации, не умер вместе с крахом западно-римской империи. Именно в западном феодализме был такой феномен свободного или вольного города, который возродил этот культурный код. Поэтому возникающий именно на Западе капитализм — это, собственно, вторая историческая редакция культуры правового типа. Принято говорить, что история продемонстрировала культуру правового типа на уровне греко-римской античности вчерне, а вот, дескать, капитализм — это уже в чистом виде. Но это вряд ли, по-моему, тоже вчерне. Помните такой анекдот, что периодическая система Менделеева — она ему явилась во сне? А знаете такую присказку — что она являлась дважды? Сначала Пушкину, но он ничего не понял, поэтому она была вынуждена искать еще кого-нибудь. Нашла Менделеева и явилась ему. Вот, по-моему, с правом – то же самое. Правовая культура, сам правовой принцип сначала явился грекам, латинянам, кельтам; но они это плохо поняли, все-таки правовая ментальность была еще не характерна для большинства населения. А потом правовой принцип явился уже германцам, которые его поняли, осознали и даже провозгласили права человека,  германцы - это прежде всего англосаксы, особенно те из них, кому не хватало свободы в Европе, они ехали за океан, и там делали правовую культуру с чистого листа, не имея никаких феодальных заморочек. То есть, право в чистом виде пока существовало только в англо-американской культуре. А в континентальной Европе это уже, знаете, право, перемешанное с силовыми, с властно-принудительными институтами. Можно сказать, что, например, в Германии, в Пруссии, — там не было капитализма в чистом виде, не было какой-то буржуазной революции, которая бы установила господство права, свободный рынок. Там с самого начала модернизация происходила под руководством короля, под руководством Бисмарка, и там сразу все получалось какое-то немножко социалистическое. Или вот — Великая французская революция, и потом наполеоновская диктатура. С юридической, с правовой точки зрения наиболее прогрессивный деятель той Франции — это сам Наполеон, который говорил: мои победы в сражениях забудут, Ватерлоо их перечеркнет, а мой гражданский кодекс будут помнить веками многие поколения. Наполеон гордился тем, что ввел этот кодекс во Франции и завоеванных странах. Но по существу он воспроизвел или заново систематизировал несколько модифицированные положения классического римского цивильного права. То есть то, чем он гордился — это уже было в древнем Риме. Причем там оно взялось не от сырости, и не сам Юстиниан сочинил свой кодекс, и даже мудрые римские юристы не из пальца это высосали. Это результат многовекового развития юридической, судебной практики — разрешения споров между субъектами свободных обменов, свободных товарно-денежных отношений. И в этой практике были и прогресс, и регресс, и все это отражено в классических текстах римского права. И Кодекс Наполеона в 1804 году по сути лишь воспроизвел эти тексты. И до сих пор ничего принципиально нового в этой области не сказано. Понимаете, если уже тогда римляне в принципе обнаружили, как лечить, допустим, печень и это работало, то и через тысячу лет, и через десять тысяч лет вы сможете так же лечить печень. Понимаете, если медицина — это действительно наука, она знает, как лечить печень. Если юриспруденция — это наука, то она будет веками отстаивать одни и те же принципы свободных обменов.

Так, медицина — она изучает печень. Значит, есть некая объективная неизменяемая константа — печень. Она — одна и та же. Что у Юстиниана, что у Наполеона, что у современных людей. В ней мало изменений произошло. Поэтому все, что относительно печени было известно верного тогда, оно верно и сейчас. Это понятно. А что с правом? Что здесь константой является?

Константой является вот что. То, что я сейчас скажу — это так называемая аксиома самопринадлежности. В принципе возможны только два типа человеческих взаимодействий. Первый строится на том, что в неком сообществе все люди признаются принадлежащими самим себе. Каждый человек принадлежит самому себе, каждый может свободно распоряжаться только самим собой, а все остальное вторично. Второй тип — не каждый человек принадлежит самому себе, то есть, имеются такие люди, которые принадлежит другим людям. Третьего не дано. Так вот наука права — это наука о свободных взаимодействиях. То есть это те взаимодействия, которые строятся на взаимном признании самопринадлежности. Право — это правила, или институты (юриспруденция это наука, право это правила, институты), которые строятся на принципе самопринадлежности. Этот принцип можно называть и как-то по-другому, это будет по сути одно и то же, но вербальные конструкции могут быть разными, например: собственность, запрет агрессивного насилия, формальное равенство — оно же справедливость — и т. д. и т. п. И вот это — неизменно. То есть либо мы с вами признаем друг друга самопринадлежащими субъектами, и тогда наше взаимодействие состоится только в том случае, если мы с вами договоримся, либо оно не состоится, если не договоримся, а если один из нас будет навязывать другому свою волю, то это будет агрессивное насилие, и правовой принцип его запрещает. И если среди нас таких много, которые признают самопринадлежность других, у нас складываются социальные институты, защищающие свободные обмены и позволяющие пресекать, подавлять агрессивное насилие. Если мы живем в такой культуре, которая строится на признании самопринадлежности, и если один из нас будет агрессивно насиловать другого, то есть механизм принуждения, который поставит его на место. Вот это я рассказал про право. А есть противоположный тип культуры — потестарный тип, и в мире он господствует. Можно сказать, что история цивилизованного человечества — это история конфликта правового и потестарного типов социокультуры, но все равно потестарный тип — он охватывает девяносто процентов реальных конкретных культур, как минимум девяносто. То есть на право приходится не более десяти процентов, а может быть — только один, но хочется, чтобы было хотя бы десять. А вы говорите слово «право», используя для этого мейнстримовское, социалистическое словоупотребление. Тут я вам должен привести цитату из Людвига фон Мизеса, мною любимого, которая звучит так: «социалисты произвели семантическую революцию, а именно изменили смысл слов на противоположный». Или еще могу так сказать: юриспруденцию подменили легистикой. Помимо jus, juris есть еще такое латинское слово lex и производное от него legis. Это закон, то есть правила, имеющие высшую силу. От этого производного есть слова «легизм» и «легистика». И до конца XIX века тех, кто изучает законы, не задаваясь вопросами о справедливости, о праве, называли легистами. Но в конце XIX века — в эпоху расцвета позитивизма как научной парадигмы — они сказали: единственным научным содержанием юриспруденции может быть только изучение законов. А закон они определили как приказ верховной власти. То есть единственным научным содержанием юриспруденции было объявлено изучение приказов верховной власти. Это легистика. И вот легистика с конца XIX века выступает под флагом юриспруденции. А от юриспруденции постепенно остаются рожки да ножки. Ибо одновременно с наступлением легистики кончается капитализм, он вытесняется государственным регулированием, социализмом. И когда наступает государственный интервенционизм, на передний план выходит легистика и заявляет, что lex, законы — это приказы верховной власти, это публично-властное регулирование, которое может вам нравиться или не нравится, может вам казаться справедливым или несправедливым, но все равно это lex. И никакие разговоры о справедливости не имеют отношения к понятию закона, потому что в разных культурных группах могут быть взаимоисключающие представления о справедливости, и если вы попытаетесь их как-то объединить в одном понятии, у вас ничего не получится. В понятии закона, сказали легисты, от содержания законов мы отказываемся, мы его выбрасываем из понятия закона. Если мы хотим, говорил первый ученый-легист, Джон Остин, действительно заниматься наукой, мы должны дать такое понимание юриспруденции, чтобы никто не мог сказать: вы пытаетесь изучать что-то неопределенное, поэтому ваше знание ненаучное. А что здесь определенное? Официальные тексты (официальные — то есть исходящие от компетентных публично-властных субъектов), авторитетные прескриптивные тексты. Вот мы их будем изучать, анализировать, комментировать, и этим ограничивается задача юриспруденции. Но вообще-то это не юриспруденция. Это легистика. А он говорит: это юриспруденция в научном смысле. Причем в английском языке, как вы знаете, есть слова law и right, и при этом некую совокупность норм или систему норм можно обозначать как law, но нельзя обозначать как right. Не получится. Right — это только так называемые субъективные права. Причем это могут быть legal rights или еще какие-то rights, но от того, что они legal или не legal — они от этого не утрачивают свое качество right. А вот в немецком, вообще в континентальных европейских языках, по-другому. Там совокупность норм, правил, институтов можно обозначать и словом закон, и словом право. Вот в английском только словом law. И вы никогда мне не докажете, что слово law на этом основании можно переводить как «право». Почему? «Право» это right. Это совсем другое слово. Во всех индоевропейских языках корень слова «право» одинаковый, и лингвисты обозначают его буквой «р» с хвостиком каким-то. Право в русском и в других славянских языках звучит одинаково. В немецком — Recht, в итальянском — diritto, в испанском — derecho, в английском — right, во французском — droit, везде вот это «р». И наоборот, закон во многих языках — это подражание латинскому lex, legis или близкое к латинскому. Но вывод-то какой? Когда вы говорите о юриспруденции, вы имеете в виду легистику. И вы правильно говорите: а чего она собственно изучает-то? Понимаете, это разновидность текстоведения. Это разновидность документоведения. Это не есть социальная наука. Она узурпировала название юриспруденции, но она не есть социальная наука.

Так, сейчас сориентируюсь. Значит, получается такая альтернатива. Два понимания. Такое легистское — тут как бы говорить не о чем. И то, что вы назвали настоящей юриспруденцией.

Это наука о свободе. Наука о свободном взаимодействии.

Но у нее получается очень узкая сфера материала.

Это не узкая сфера. Это другое. Вот вам такой пример. Смотрите, вот есть такое древнегреческое слово πόλις. Оно не переводится ни на какие языки, кроме одного: латыни. Латинское civitas равнозначно греческому πόλις. Почему? А потому что самого этого феномена — полис — давным-давно уже нет, и в живых языках нет таких слов, которые соответствовали бы греческому слову πόλις. И поэтому, чтобы нам перевести на русский или на немецкий, на английский, нам придется использовать несколько слов, чтобы показать специфику этого феномена, объяснить ее. Если в нашей жизни этого феномена уже нет, а скоро его совсем не будет, то о чем мы с вами собираемся говорить?

Нет, я хочу вот что предположить. Вот есть наука, некий объект которой присутствует в такой небольшой доле общества, на такой небольшой исторической протяженности, и то там к ней подмешана всякая дрянь. То есть ее еще там поискать надо. Я подозреваю, что тут несколько хитрее. Вот эти принципы — их можно найти и изучать в самых разных системах социального устройства, в самых разных обществах и исторических периодах, в которых, казалось бы, вот такое право не доминирует. Тем не менее, тут есть предмет для изучения. Правильно, нет?

Это две принципиально разные, противоположные, полярные модели человеческих взаимодействий. Вот если мы с вами признаем субъектность друг друга, самопринадлежность — это одно. Другое — если я отрицаю вашу субъектность. Отвергаю вашу самопринадлежность. Причем деятельно отвергаю. И тогда я вами управляю как объектом.

Ну вот я читал, допустим, в книжке про Столетнюю войну во Франции, 14 век. 14 – 15, точнее. Вот как там решаются вопросы. С одной стороны, они решаются, очевидно, силовым способом. То есть, результат этого решения — он как бы вроде бы определяется соотношением сил. С другой стороны, меня удивило, что ни один серьезный разговор не обходится без юристов уже тогда. Без университетских юристов. Зачем им были в тех условиях нужны юристы?

Западный феодализм и сами феодалы — это огромное количество организованных преступных группировок, которые все время между собой выясняют отношения. И нельзя сказать, что они между собой только воюют. Они воюют именно потому, что кто-то из них поступил не по понятиям. У них есть множество норм, представлений о справедливости, общих, между прочим, единых для всех, и они спорят, кто из них нарушил правила, и для этого им нужны университетские юристы. Вот всех остальных, то есть массу крестьянского населения, горожан и прочих они грабят, используют в качестве объектов — впрочем, не всегда, далеко не всегда, там тоже разные бывают заморочки. Но внутри этого сообщества организованных преступных группировок действуют собственно правовые нормы. Договоры прежде всего. У них принцип — pacta sunt servanda, то есть договоры должны соблюдаться, и тот, кто нарушает договор, да если он еще поклялся именем Господа, заслуживает самой гнусной кары, и все это поддержат. Более того, я еще отмечу такой факт, что для Западной Европы характерно с самого начала феодализма полицентричное устройство, потому что там сразу два центра власти: светская власть начинает формироваться у германцев тогда, когда уже есть независимая сильная власть церкви. Духовная власть. Но это не значит, что она в мирских делах не участвует. Поэтому если вы не нашли защиты в суде своего сеньора, вы на своего сеньора подадите самому папе римскому или во всяком случае епископу. И не дай бог вашего сеньора отлучат от церкви — все, конец, это значит каждый может к нему прийти и все, что угодно с ним сделать. Понимаете, какие интересные вещи были. Там pacta sunt servanda — договоры должны соблюдаться. Там когда кто-то становится вассалом сеньора — они заключают клятвенный договор, совершают ритуал, когда один, преклонив колено, ладони соединяет, а другой его ладони принимает, сжимает, и все — теперь они обязаны друг другу. Это значит, что вассал обязан ему сорок дней в году служить (кстати остальное —только за отдельную плату, если договорятся), а он, сеньор, обязан всей своей силой его защищать. И не дай бог сеньор не защитит. Вот как. И собственно, та же Столетняя война из-за чего вышла-то? Из-за взаимных претензий в рамках этих отношений. Король (английский, французский) ведет себя не по понятиям, понимаете? И тогда происходит разделение — одни феодальные группировки за короля французского, другие за короля английского. Ну конечно каждый из них прежде всего хочет пограбить. Но аргументируется все это юридически. Только так.

То есть это как раз с вашей точки зрения ареал именно жизни права.

Запад — да. Но западный феодализм — это смешанная цивилизация. Ведь там не только межфеодальные дела, но и отношения феодалов с крестьянами, городские дела, отношения феодалов с горожанами, отношения феодалов с духовенством или отношения города с духовенством и т. д. И, я повторяю, феодалы — это разбойники, оседлые, стационарные бандиты. Средневековые профессиональные воины — это разбойники. Которые крышуют крестьянские общины, крышуют города. Которые с этого живут. Которые все время ведут войны, надеясь разбогатеть в результате грабежа поселений, крышуемых другими группировками. Но войны они ведут по понятиям, а не просто потому что хочется пограбить. А понятия — это честь, совесть, благородство, договоры, права, привилегии. Он нарушил мои привилегии, и теперь он должен нести за это ответственность. Вот. Значит это цивилизация смешанная, то есть, с одной стороны, правовые отношения между феодалами и эти войны как принуждение к соблюдению их прав или привилегий, с другой — это грабители, и они ведут войны, участвуют в войнах, потому что все надеются погреть на этом руки, надеются что-то завоевать. Но это так называемая игра с уменьшающейся суммой. То есть, на выходе все время получается в общем и целом меньше, чем было на входе. Потому что столько нарезали, наколотили, нажгли и т. д., что все равно в целом лучше не будет. И в общем-то такая цивилизация долго существовать не могла. Она должна была эволюционировать либо в сторону потестарного начала, либо в сторону правового. Либо кто-то один захватит всю власть и подчинит себе все эти бандитские организованные группировки, станет верховным грабителем. Либо горожане — прежде всего крестьяне, а потом и горожане — не выдержат этого, дадут им всем по рукам. Но началось все с того, что когда короли попытались диктовать свою волю вассалам, они получили отпор от самих феодалов. Генрих III Английский попытался прибрать всю власть к рукам — это в XIII веке — и бароны восстали, взяли его в плен, и была гражданская война, после которой король уже был вынужден созывать парламент, чтобы просить деньги на ведение войн. Парламент не только из баронов, но и из простых рыцарей и горожан. А это очень важно, потому что золото, денежки, монетки звонкие — они в городе. С крестьян вы можете взять только натурой, а денежки-то в городе. И если не договориться с горожанами — много не получишь. А сил таких, чтобы грабить город или принуждать вассалов, у короля уже нет. К этому времени все крупные и средние феодалы уже понастроили крепостей, замков, и тогда еще не было осадных орудий, и в случае нападения они могли у себя отсиживаться. Позже происходит расцвет средневекового города. Многие города освобождаются от феодального крышевания, потому что теперь у города больше сил, чем у феодала. И вот после этого короли добиваются абсолютной власти — французский король, в меньшей степени английский. Как же это им удается? Очень просто. Они заключают союз с городом, с городами против аристократии. Благодаря этому союзу короли становятся абсолютными монархами. Но городу после этого становится совсем плохо. То есть город получил королевскую власть и центральную бюрократию вместо своего местного аристократа, с которым всегда можно было договориться, во-первых, потому что он местный, и он заинтересован в том, чтобы город богател, а во-вторых, потому что город уже столь силен, что феодал не может диктовать ему свою волю или просто грабить. А вот с централизованной бюрократией, за которой королевская армия, никогда не договоришься. И дальше — поворотная эпоха в историческом развитии от Средневековья к Новому времени. Это эпоха буржуазных революций. Тогда город вооружается и выступает против абсолютной монархии с ее бюрократической иерархией, с ее силовым принципом. Можно сказать, что здесь потестарный компонент социокультуры, абсолютизм идет в свой последний решительный бой. И он его проигрывает. И воцаряется капитализм, всеобщее царство свободы. Казалось бы, вот так. Только вот воцаряется он всего-навсего лет на сто. Начинается его деформации, деградация, то есть сегодня от того капитализма уже ничего не осталось. Это называется социализм или социал-капитализм. Капитализм — это господство правового принципа. Это минимальное государство, минимальное регулирование, это свободный рынок, независимое правосудие, свобода договора и т. д. А социализм — это государственное, властно-приказное регулирование. И теперь считается, например, что такое объявление — «требуется бухгалтер, мужчина не старше тридцати пяти лет» — это дискриминация якобы в юридическом смысле, то есть нарушение прав по возрастному и по половому критерию. Вы, кстати, так считаете или нет?

Нет.

Нет. Поэтому я так вот предполагаю, что мы с вами относимся к одному и тому же ментальному типу. Это личностный или, в моей интерпретации, правовой ментальный тип. Но с точки зрения подавляющего большинства людей на Западе, это будет дискриминация именно в юридическом смысле, то есть нарушение прав. Каких прав? Ведь нет таких прав, требующих, чтобы именно тебя...

Право работодателя выбирать себе по каким-то требованиям...

А на Западе уже давно считается, что вы не имеете права выбирать. Вы что — возомнили себя свободным? Нет! Теперь вы свободны только в рамках дозволенного законом, властно-приказным актом. Как начальство решит, как в законе будет сказано, такие у вас и будут права. Понимаете, от капитализма остались рожки да ножки. И вот последним оплотом капитализма были США, но и там...

Ну как бы немного вернуться назад. Попытаюсь все-таки выдержать эту линию. Значит, юриспруденция изучает право, то есть вот такие общественные системы или правила функционирования общественных систем, в которых доминирует договорное начало, не насильственное. Ну, хорошо, а что здесь изучать?

Очень много. Понимаете, помимо свободы договора есть еще множество норм, в частности «пограничных», которые не противоречат правовому принципу, если их не навязывать. Еще римская юриспруденция выработала большое количество так называемых диспозитивных норм. Потому что реальные договоры — они не совершенны, они пробельны. И юриспруденция утверждает: конечно, в силу свободы договора вы можете по этому вопросу писать в договоре что угодно, но если вы ничего не напишете, то будет вот так, как считают профессиональные юристы, и это будет законом, и на этом будет стоять судебная юридическая практика, потому что иначе соблюдения договоров не будет, самих договоров не будет. Таких диспозитивных норм — тысячи.

И это некий единственный в природе вариант, да?

Вы спросили: а что тут изучать? Вот юриспруденция и изучает все варианты социальных взаимодействий, возможные с точки зрения правового принципа, и выбирает оптимальные для самых разных ситуаций. И во времена римского права диспозитивных норм известно было меньше, чем даже в английском праве, а сегодня, особенно в системах так называемого континентального права, нормы диспозитивные уже вытесняются императивными. Вот такие нормы, которые говорят: если иное не установлено договором, то будет вот так. Это диспозитивные. При социализме они вытесняются нормами императивными. Это когда правительство устанавливает, что в таких-то отношениях, практиках, сделках может быть только так, и никакой свободы договора. Это уже начало потестарного регулирования. Это уже другое. Причем пока мы говорим только о цивилистике, а есть еще публичное право.

Так, и все-таки мы ушли от моего вопроса. Какие результаты этой науки?

Результаты эти уже давным-давно опубликованы в виде учения о праве: на уровне утверждений римских юристов — раз, и на уровне классической английской правовой доктрины XVII — XIX веков...

Хорошо, сейчас этим никто не занимается, что ли?

В англоязычных дискурсах — а почти вся мейнстримовская литература идет на английском языке — там есть понятие Jurisprudence, но они это понимают как легистику. У них даже, понимаете, в английском языке нет такого дискурса, где было бы слово «право». У них это называется law and morality. Юриспруденция — это почти мертвая наука. Вот я ею занимаюсь.

А как вы ею занимаетесь?

Продолжаю учение о праве, стараюсь хотя бы показать, что в реальных культурах есть право, а что не есть право, и объяснить — почему. Ну вы уже, наверное, поняли, что я либертарианец, да? Ну как Юлия Латынина, например. Знаете Юлию Латынину? С такой шикарной прической…

Ну я представляю себе...

На Эхе Москвы она, в Новой газете...

Я понимаю, да.

Она иногда там, конечно, такие вещи...

Должен сказать, симпатии она у меня не вызывает.

Это не зависит от симпатии или не симпатии. Вот она либертарианка, она это хорошо излагает в общем виде. Но иногда она просто дискредитирует серьезные вещи. Так что не важно, вызывает она симпатию или не вызывает, просто хочу сказать, что вы знаете: есть такая Юлия Латынина, и вот по ментальности я — как Юлия Латынина. И вот она, например, объясняет, что, с точки зрения прав человека, не может быть всеобщего равного избирательного права для тех, кто не платит налоги. Но здесь она забывает сказать, что если она имеет в виду налоги применительно к России, то Россия — это совершенно другой тип цивилизации. И здесь не важно — платишь налоги, не платишь налоги. Это называется «петрократия», причем она сама знает, что это называется петрократией. Она сама употребляет этот термин. А вот при капитализме, там где право, где цивилизация строится на правовом принципе — вот там нормальным будет, если активное избирательное право только у тех, кто платит налоги. Это нормально именно с правовой точки зрения, я вам могу объяснить, пожалуйста. Акционерное общество — тут то же самое.

Понятно, что у нас по-другому. Вот это вот сложный такой переход. Где, как прежде говорили, диалектика.

Юриспруденция — это чисто западная штука. И она процветала именно тогда, когда там были цивилизации «чисто» правового типа. Греко-римская — правового типа, но ненадолго, затем капитализм — уже исторически развитая правовая цивилизация, но тоже ненадолго. Тогда юриспруденция процветала. Причем, именно англо-американская культура — она куда более развитая в этом отношении. Вот там суд определял, что есть право, что не право, потому что судебная практика опиралась на выработанные юриспруденцией принципы, позволяющие различать правомерное и правонарушающее. А, например, демократический парламент — там все решают по принципу большинства. В Америке в конце XIX века говорили так, например, что то, что конгресс принимает в качестве law, на самом деле еще не law. Это всего лишь сочинения конгрессменов на тему, каким бы они хотели видеть law. А дальше суды определят, что есть law, а что не есть law. Это означает вот что: именно в этих странах — Англия, США — судебная власть независимая. То есть понимаете, если она независимая, если она судит по своим собственным стандартам, она независима не просто от номинального законодателя — парламента, она независима и от тех актов, которые издает парламент. Там судьи будут говорить про себя, что если мы, судьи, независимы, то именно мы будем определять, что есть law, а что не есть law. Это один из показателей развитости правовой культуры. Вот говорят, что, дескать, в континентальной Европе есть разделение права на частное и публичное, а в странах англо-саксонского права — нет. Не так. Там просто были единые стандарты правомерного/противоправного — единые и для так называемых частных лиц, или для приватных отношений, и для публично-властных акторов: для, скажем, конгресса или парламента, который издает номинальные законы. А критерий такой: нарушаются права каждого человека на самого себя и свое собственное или не нарушаются. И не важно, что вы это приватными действиями нарушаете или от имени большинства населения некий акт издаете, которым вы ограничиваете свободу договора. Не важно. Потому что вы нарушаете стандарты того, что суды защищают в качестве rights. И то, что противоречит этим стандартам, не может быть признано в качестве law, даже если за это проголосовал парламент. Вот, например, дело врача Томаса Бонхэма против Врачебной палаты, 1610 год — одно из самых первых и наиболее известных решений в этом контексте. Это практически демонстрирует, что такое юриспруденция. Один из наиболее значительных в Англии авторитетов юриспруденции — сэр Эдвард Коук — был судьей во времена Якова I. Однажды спросил его король Яков: а что ж, по-вашему, дескать, есть власть более высокая, чем королевская? А сам за спиной палку держит, да, как Лев Толстой. А он ему говорит так: есть. Там — Бог, а здесь — law. И на себя показывает: я решаю, что есть law, а не ты. По юридическим стандартам буду решать. Ты можешь меня колесовать, четвертовать, а все равно law останется таким. Так вот, дело врача Томаса Бонхэма против Врачебной палаты. Была там такая организация, которую я для простоты называю Врачебной палатой. Это официально признанный орган самоуправления врачей, сословно-цехового. И в соответствии с парламентскими актами она разбирала жалобы на врачей, споры между врачами, она лицензировала, конечно же, врачебную практику — как же без лицензии-то, понимаете? Вот она это делала. Это старая Англия. Капитализм еще только начинается. И вот по этим актам она могла оштрафовать врача, при этом половина суммы штрафа шла в распоряжение председателя палаты. И однажды она оштрафовала некоего Томаса Бонхэма, а он обратился в соответствующий королевский суд. И судья Эдвард Коук как раз разбирал это дело, и он постановил, что, с одной стороны, все верно — по парламентским актам все верно. На что Бонхэм жалуется? На то, что необоснованно палата его оштрафовала. Но ведь он, коронный судья, Эдвард Коук — он не разбирается в вопросах медицины. Он говорит: для того чтобы определить, обоснованно или не обоснованно, я должен был бы обратиться за экспертизой. Куда? Во Врачебную палату, которая свой вердикт уже вынесла. Так вот на этом основании следовало бы в иске врачу Томасу Бонхэму отказать. Однако из наших книг мы знаем, продолжает Эдвард Коук, что никто не может быть судьей в своем деле. Это один из принципов, на которых строится все наше правосудие. И никакой парламент своим актом не может ничего здесь изменить, отменить и т. д. А если парламентский акт нарушает этот принцип, мы такой парламентский акт просто не признаем в качестве law, и мы его не применяем. Вот на этом основании иск Томаса Бонхэма — удовлетворить. Ибо у Врачебной палаты нет полномочий штрафовать врачей. А парламентский акт? А он ничтожен с нашей точки зрения. Потому что он нарушает принцип nemo judex in propria causa, то есть «никто не судья в собственном деле».

Я не очень понял. В каком смысле здесь «судья в собственном деле»?

Председатель палаты по закону получает половину суммы штрафа в свое распоряжение. Чего ж тут непонятного?

Нет, я-то подумал сначала, что это как раз эффект в том, что заинтересованное лицо является единственным экспертом в этом деле.

Сам судья, то есть председатель врачебной палаты, который выступает там как судья, — он заинтересован в штрафе, он и эксперт, и судья в своем деле. Это отвергается юриспруденцией, и это известно со времен римского права. Юриспруденция говорит: там, где есть jus, право, там nemo judex in propria causa или, например, non bis in idem — нельзя дважды наказывать за одно и то же. И все это вытекает из принципа самопринадлежности, который мы также можем трактовать как формальное равенство или как запрет агрессивного насилия. Можно вывести отсюда целую систему вторичных юридических принципов, чем и занималась юриспруденция. Вот только при социализме это не нужно, социалисты предпочитают легистику.