«Загнать язык в компьютер невозможно»

О Москве, любимой профессии и коллегам, и о постоянно меняющемся языке мы поговорили с Ириной Левонтиной, канд. филол. наук, ведущим научным сотрудником Института русского языка им. В.В. Виноградова РАН:

Скажите, пожалуйста, что для вас значит Москва? Какие ваши любимые места в Москве и как рано вы почувствовали себя москвичкой?

Я себя чувствую, действительно, москвичкой, и мне помогло то, что половина моей семьи – из Петербурга. Папа у меня москвич, а мама – ленинградка. Причем, я была очень близка с семьей моей мамы и всегда проводила каникулы с тамошними родственниками. Поэтому я всегда жила на две столицы, и как раз для меня различие Москвы и Петербурга – это важная вещь. В смысле восприятия русской культуры и русского языка.

Еще когда я была маленькая, я обращала внимание на то, что по-другому говорит моя питерская бабушка, я думаю, что в том, что я стала лингвистом, это тоже сыграло свою роль. Может быть, это был первый толчок, который пробудил интерес к живому языку и к разным вариантам, потому что всегда в языке меня интересовало вот это живое, подвижное, различное, то, что можно понять о человеке по тому, как он говорит.

Москву я очень люблю и, даже когда я бываю где-нибудь за границей, я понимаю, что не смогла бы постоянно жить в маленьком городе. После Москвы в маленьких городах, какие бы они симпатичные ни были, через несколько дней у меня начинается клаустрофобия. А многих людей наоборот раздражает большой город, шум и т.д. На фоне Петербурга очень видно, в чем обаяние Москвы. Она такая разная – бестолковая, какая-то часто нелогичная, по-своему прекрасная. И  дома в Москве есть очень красивые.

Есть такие места, где я очень люблю гулять. Например, районы улиц Мясницкой или Сретенки. Там прекрасные кусочки городской среды. Но вообще надо сказать, что очень жалко, что историческая застройка Москвы во многом уничтожена. Есть отдельные прекрасные здания, к счастью, сохранившиеся, но очень разрушена среда. Это видно по сравнению с некоторыми другими городами. Например, я была недавно в Ельце. Там очень четко видно, что сами-то дома часто в плохом состоянии, но более или менее сохранилась среда. Она осталась такой, какой была в XIX веке.

В Москве – наоборот. Очень многие дома отреставрированы, и даже так отреставрированы, что не видно, что там было до реставрации. Но почти разрушена городская среда. И тем не менее, Москва прекрасна, и я ее очень люблю. Может быть, в силу того, что она вообще такой эклектичный город, странный и смешной. Она, может быть, постепенно переварит и то, что глупым каким-то образом было построено в последнее время.

Надо сказать, что я работаю в Институте русского языка, очень его люблю, и одной из важных причин, почему мне нравится ходить на работу, это то, что Институт находится в одном из самых приятных пятачков Москвы, где сходятся улицы с прекрасными названиями: Волхонка, Остоженка и Пречистенка. Я очень люблю арку метро «Кропоткинская». Очень здорово сюда приезжать и идти в наш прекрасный институт. Надеюсь, он там так и останется, и никуда не переедет.

Инстиут русского языка на Волхонке

Часто говорят о каких-то словах, которые присущи именно петербуржцам. А есть ли такие слова у москвичей, или московская речь растворилась в речи всех россиян? Есть ли такие «московские» словечки или выражения?

Естественно. Есть всякие московские произношения, вот эта знаменитая «булоШная». И слова, конечно. Вот, например, часто думают, что специфические слова – это что-то старое. На самом деле, это не так. Специфические слова продолжают появляться и функционировать. Например, слово «высотка». Такие слова до последнего времени плохо отражались в словарях, и люди мало о них знали.

Ведь что такое «высотка»? Для москвичей – это «сталинские» высотки, дома специфической формы, похожие на дворцы. Это целая эпоха в Москве. Все мы помним фильм «Москва слезам не верит», первую серию. Помним, что означали высотки в то время, насколько было престижно там жить и т.д. Но ведь в большинстве городов России слово «высотка» имеет другое значение – «высотный дом». То, что мы в Москве называем «башня». Если нам скажут «высотка», мы не поймем, подумаем, что это сталинская высотка, а в Питере то же самое называют «точка». Дом-точка, точечный дом. А москвичам это опять не понятно, потому что для нас «точечный» сразу звучит в негативном контексте «точечной застройки».

В Питере и во многих других местах это называется не «точечная застройка», а «пятно застройки». В общем, очень много мелких различий, которые люди обычно пропускают мимо ушей, и только если иметь ухо, специально настроенное на ловлю этих различий, обращаешь внимание на то, что как много всего специфического в языке разных мест, разных поколений, разных типов людей. И вот это меня как раз больше всего интересует.

Когда я была в Питере, меня удивила фраза: «Позвоните мне на трубку!» Я даже не сразу поняла, что мой собеседник имел в виду.

Да, «на трубку», «на трубу»… Так гораздо чаще говорят в Питере, чем в Москве.

Какова роль средней школы в вашей жизни? Помните ли вы своих школьных учителей? Как вы пришли в лингвистику? Были ли колебания заняться какой-то другой областью науки, и как наука пришла в вашу жизнь?

Да, я очень хорошо помню, как это получилось. И, кстати говоря, в первый раз лингвистика появилась в моей жизни до школы. Меня не взяли в английскую школу, потому что я не выговаривала букву «Р». А моя мама мечтала, чтобы я училась в английской школе. И мне нашли замечательного логопеда, ее звали Регина Александровна, я обожала с ней заниматься. Видимо, это было первое мое столкновение с лингвистикой. И логопед первая сказала: «Эта девочка будет лингвистом». Потом это забылось, а вспомнилось через много лет.

Когда я училась в школе, я совершенно не собиралась быть лингвистом, я просто очень любила читать и, в частности стихи. Очень много стихов помнила наизусть, особенно любила поэтов Серебряного века. Поэзию Серебряного века я особенно полюбила, когда произошла такая история.

В Петербурге моя тетя, учительница химии, дружила с учительницей литературы. И ученики этой учительнице литературы притащили книгу,  найденную на помойке. Это оказалась хрестоматия Ежова и Шаморина, как я потом узнала – очень знаменитая, где была собрана русская поэзия разных направлений начала XX века. Хрестоматия, как я позже поняла, прекрасно сделанная.

Учительницы сделали ксероксы, и один ксерокс достался мне. И я часами сидела, читала, запоминала и мечтала быть литературоведом, мечтала поступить в МГУ на филфак и изучать поэзию – Цветаевой, Блока и т.д. И действительно поступила в университет, а дальше произошло вот что. Я захотела изучать поэзию Серебряного века, но обнаружила, что она относится к Кафедре советской литературы. На филфаке было такое странное разделение. А мне не очень хотелось идти на Кафедру советской литературы. И я пребывала в сомнениях: идти ли на Кафедру русской литературы и изучать поэзию XIX века, или изучать все-таки любимый Серебряный век, но на Кафедре советской литературы.

И тут я увидела объявление на Кафедре русского языка. Объявление Ольги Григорьевны Ревзиной, что она открываетт семинар по у поэтическом языку Цветаевой. Я подумала, что язык языком, главное, что Цветаевой. И пошла на этот семинар, и так все время и проучилась у Ольги Григорьевны и писала у нее диплом. Но тут опять произошла интересная вещь, потому что как-то само собой получилось, что сначала-то я шла из-за Цветаевой, а потом постепенно-постепенно оказалось, что мне интереснее первая часть темы семинара – не язык Цветаевой, а язык Цветаевой. И как-то я всё дальше уходила от всяческих проблем изучения художественной литературы, а все больше увлекалась строем и функционированием языковых форм. Тогда Ольга Григорьевна, поняв, что толку от меня не будет, познакомила меня с Юрием Дерениковичем Апресяном. У которого я до сих пор работаю. Так что линия судьбы была достаточно прямой.

Наш институт был в свое время сильно разгромлен, оттуда выгнали много замечательных лингвистов. Собственно говоря, после моей аспирантуры, это была как раз Перестройка, тогдашний директор решил пригласить, в частности, Юрия Дерениковича, который в свое время был изгнан из института, создать свою лабораторию. Апресян сказал, что он согласен, только чтобы ему самому дали набрать сотрудников. Он пригласил и меня и, собственно, всю жизнь я здесь и работаю. Институт, конечно, занимается много, чем, но в частности – словарями. У нас словари XVII, XVIII века, диалектный словарь, словарь синонимов, активный словарь русского языка. Очень важно, что в Москве, в России есть такое место, где занимаются словарями русского языка на научной основе.

Мне кажется, что у нас не до конца понимают, что институт национального языка – это не только научный институт, что само по себе важно, но это еще и очень важная составляющая культурной жизни. В стране институт национального языка должен быть очень важным учреждением, играть большую роль. У нашего Института русского языка число сотрудников ,сопоставимо с числом сотрудников Института болгарского языка в Софии. У нас небольшой институт, но я надеюсь, что хоть в таком объеме он сохранится и будет работать, несмотря на все трудные времена. Там работают подвижники, люди, которые всю жизнь изучают тонкости языка, если преемственность будет нарушена, заменить их никем будет уже нельзя.

Можете ли вы назвать Юрия Дерениковича Апресяна своим учителем?

Да, безусловно. И я это неоднократно говорила. Безусловно.

Как бы вы описали его роль в науке, если рассказывать о нем пока не знающим о нем людям?

Юрий Дереникович Апресян – совершенно уникальный ученый. Он сочетает в себе дар теоретика, который может выстроить сложное здание теории, держать его в голове и жестко следовать логике, а с другой стороны, дар необычайной языковой наблюдательности, вкуса к языковым тонкостям. И это редкий случай, чтобы это так сочеталось в одном человеке. Кроме того, в отличие от многих больших ученых, он способен организовать научный коллектив. Держать нас всех, дисциплинировать много лет. Дело в том, что есть вещи, которые ученый-одиночка может сделать, а есть вещи, которые не может. Например, есть, конечно, словарь Даля – но в основном большие словари делаются коллективами ученых, и это должна быть именно команда.

Вы летом и весной, и даже больше этого времени, работали над каким-то словарем...

А мы и сейчас работаем. Как раз сейчас читаем корректуру Первого выпуска словаря (А-Г). Это т.н. «Активный словарь русского языка». Он не очень большой по объему словника, там 10-12 тыс. слов, но зато каждое слово описывается чрезвычайно подробно. Почему «активный»? Не только потому, что туда отбирается активная лексика, но еще и потому, что там полнота описания слова должна быть такой, чтобы человек мог его правильно использовать. Описывается и значение слова, и грамматические конструкции, и сочетаемость, и разные прагматические особенности, в какой ситуации это слово можно употребить, а в какой – лучше не употреблять. Даже особенности орфоэпии – чего угодно. У нас есть установка на исчерпывающее описание.

При этом это описание достаточно стандартизованное. Например, если у нас есть какие чувства, имена чувств, то разные чувства должны быть описаны единообразно, по одной схеме – причина чувства, в чем оно выражается, как проявляется внешне и т.д. И должен быть мета-язык. У нас в словаре слово описание на естественном языке, но этот естественный язык специально препарирован для целей описания, отобрана только часть слов, такой «подъязык», и, опять же, сходные явления должны описываться единообразно.

Важный принцип этого словаря – принцип интегральности. Есть словарь, а есть грамматическое описание. Вот они должны быть подогнаны друг к другу, описаны так, что словарь и грамматика согласуются. Это такая достаточно трудная вещь, и бывает, что ты заметишь, придумаешь, опишешь, а потом это еще надо привести к какому-то научному виду для того, чтобы со временем это можно было структурировать, использовать для разных баз данных и т.д.

Люди часто думают, что технические средства все решают. Как иногда говорят неспециалисты: «Надо загнать весь язык в компьютер!». Но загнать язык как таковой в компьютер невозможно. Он понимает только то, что лингвист, филолог уже понял и в него вложил. Дальше он что-то может сделать, посчитать, поискать и т. п., но перед тем, как вложить в компьютер, ты все равно должен руками всё разобрать, понять, как оно устроено. Поэтому рутинная лингвистическая работа все равно никуда не денется. И чем больше мы работаем, тем больше понимаем, как, в сущности, мало мы знаем о языке. Какой это сложный и тонкий механизм. И одними техническими средствами тут никак не обойдешься.

Если сравнивать язык с каким-то природным явлением, то с чем бы вы его сравнили: с морем, с океаном? Есть какой-то образ языка, который вам близок?

Я считаю, что лингвистика довольно близка к биологии. Языку присуще такое же бесконечное разнообразие и ощущение жизни. Ощущение, что язык живет, что это все не до конца предсказуемо, потому что живое, и там есть какие-то побуждения, эмоции, еще много всякого другого. Кроме того, как у биологов, так и лингвистов объект изучения изменяется и развивается прямо на наших глазах.

Помимо работы над словарем какими еще исследованиями вы занимаетесь?

Несколькими вещами. Я, может быть, чрезмерно разбрасываюсь, и это даже вредит, но мне интересно много разного. Не всегда хватает времени, лучше бы сосредоточиться на чем-то одном. Но я, например, довольно давно увлеклась популяризацией науки. Очень люблю рассказывать о языке неспециалистам.

Дело в том, что язык – вещь очень неосознанная. Люди совершенно не слышат, как они говорят, начиная с фонетики и заканчивая теми словами, которые они употребляют. Если человеку начинаешь рассказывать, что он сказал так-то, то человек не верит. Если сказать, что он произносит «дуб» как «дуп», он не поверит, он этого просто не слышит. Он же знает, как оно пишется! Какие-то вещи людям открываешь про их собственную речь.

Кроме того, люди привыкли думать о языке в основном только с точки зрения «правильно – не правильно». Когда говоришь, что занимаешься лингвистикой, то слышишь обычно: «Ой, да, у меня такие проблемы с этим всегда были в школе!» Люди думают, что русский язык – это только то, как пишется слово «инженер» или где правильно поставить запятую. Конечно, страшно важно, как правильно пишется слово и где правильно ставить запятые, но это только крошечная часть языка, не самая значимая.

Если исследовать любое, самое мелкое, самое элементарное слово, какую-нибудь частицу «ведь», то начинаешь понимать, что употреблением этой частицы управляет сложнейший механизм – почему в одном контексте это слово можно употреблять, а в другом нет. Почему в одном контексте такой эффект получается, в другом – противоположный. И каждый человек – любой, самый скучный, неинтересный, глупый – тем не менее, прекрасно владеет этими тончайшими механизмами.

Как это получается, что мы совершенно не задумываясь, жонглируем этими сложными смыслами и механизмами? Если начать толковать это маленькое слово, то получится описание на много страниц, а человек в доли секунды приводит всю свою «языковую машину» в действие и знает, употребить слово «ведь» или не употребить.

Так что я думаю, что лингвистика в значительной степени – наука будущего. Мы только пытаемся приблизиться к пониманию того, как живет язык, как он функционирует. В языке концентрируется всё, что мы видим в жизни, всё, с чем мы сталкиваемся, все явления нашей жизни отражаются в нашем языке. Если начать разбирать какое-то слово, ты видишь, что за ним открывается история, пласты отношений между людьми. Я, кстати, очень люблю разговаривать со своими детьми. Из бесед с ними я все время черпаю новые словечки, которые употребляют дети и молодежь, и потом могу на семинаре блеснуть знанием языка молодого поколения.

Надо еще сказать, что я много лет вела колонку в газете «Троицкий вариант-Наука» и в Интернет-издании «Стенгазета» и написала книжку «Русский со словарем». Она вошла в шорт-лист премии «Просветитель». Победила в тот год, правда, не моя книжка, а книга моего коллеги Владимира Плунгяна «Почему языки такие разные?». Тем не менее, победила лингвистическая книжка, что не могло не радовать.

Работаете ли вы сейчас над новой книгой, есть новый замысел?

Да, я сейчас работаю над еще одной популярной книжкой и надеюсь, что в каком-то обозримом будущем я ее закончу. Она тоже состоит из маленьких рассказов о языке, об истории разных слов, о новых явлениях.

Названия пока нет?

Название есть, но книга еще не готова, так что анонсировать еще рано.

Были ли в Москве какие-то культурные события недавнего времени, которые вас взволновали? Вы – театрал? Любите ли ходить на музыкальные концерты? Какие театры, залы в Москве и Питере вам нравятся? Куда бы вы повели своих друзей-иностранцев?

Последнее культурное событие, которое меня взволновало, была выставка Наталии Гончаровой в Третьяковке на Крымском валу. Я пошла туда одна и была очень рада. Потому что было так прекрасно, что даже хорошо, что я не отвлекалась ни на какие беседы. К сожалению, мы так замотаны и задерганы текущими делами, проблемами, цейтнотами, что редко удается выползти куда-то. Обычно удается тогда, когда куда-то едешь. Поэтому я очень люблю путешествовать. Попадаешь в другое время и пространство, становишься совсем другим человеком. Иногда такое удается и в Москве.

В Санкт-петербурге мне больше всего симпатичен портал http://www.ptmap.ru

А театральные премьеры последнего времени?

К сожалению, я в последнее время редко хожу в театр, читаю иногда рецензии и думаю, что надо бы сходить! Но, увы, выбираюсь редко.

Как вы отдыхаете? Что для вас отдых, не считая моря?

Ну, например, концерты. Дело еще в том, что моя дочь немного занимается джазовым вокалом, и поэтому я вместе с ней много слушаю разных джазовых певиц.

Певиц, не певцов?

В основном певиц.   

А про путешествия – куда любите ездить?

Я люблю путешествовать в самые разные места. Очень люблю ездить и куда-то за границу, и по России. В места, где красивая природа. Например, потрясающая природа на Байкале. Я была там два раза, но, к сожалению, в холодное время. Всё мечтаю попасть туда летом или в начале осени, посмотреть, как это выглядит, когда тепло. Люблю путешествовать по Италии. Или побродить по Барселоне, в поездках люблю ходить в художественные музеи – например, Прадо, Уффици, Метрополитен. 

Планируете путешествия сами или через агентства? 

В турагентства я редко обращаюсь, только иногда, когда это морской отдых с детьми. А так я люблю сама купить билеты, заказать гостиницу. Это отдельное удовольствие – посидеть на booking.com, выбрать отель, читать отзывы, смотреть картинки. Это половина всего удовольствия, наверное: ты сидишь зимой, замученный и несчастный, и мысленно ощущаешь себя в разных отелях, в разных странах… Это уже очень здорово.

Сколько языков вы знаете?

Я не полиглот. В какой-то степени несколько языков я знаю, но так, чтобы в совершенстве – этому надо посвящать жизнь или долго жить в какой-нибудь стране. Но языки очень люблю. К сожалению, в голове остается очень мало места. Я быстро выучиваю язык, если мне надо, за две недели могу выучить так, чтобы можно было говорить. Но потом моментально забываю.

В последние годы я замечаю, что забываю даты, имена, запоминаю только лингвистические примеры. Вот если 25 лет назад я слышала какое-то слово с таким-то ударением или в такой-то конструкции, я этого не забуду, оно где-то у меня хранится, и в нужный момент, когда понадобится пример, я обязательно вспомню, что я это слышала. Больше ничего в голове уже не умещается. 

Согласны ли вы с пословицей, что «два языка – два мозга, три языка – три мозга»? Что новый язык дает новое видение мира? 

Да, конечно, я согласна с этим. Особенно, если подходить к этому сознательно и обращать внимания на различия. Это бывает очень интересно - в совершенно незаметных вещах. Я люблю приводить такой пример: когда мы говорим по-русски, мы говорим, что птичка на дереве. Что это значит? Что, когда мы видим дерево, мы видим его как совокупность поверхностей, веточек, и птичка – на одной из этих веточек сидит. 

По-английски или по-французски надо сказать буквально, что птичка в дереве. И чуть-чуть уже другая картинка. Дерево в этом случае мы представляем как такой полупрозрачный шарик, его крону, и птичка сидит внутри этого шарика. Крошечное различие, конечно, и оно совершенно не мешает нам понимать друг друга. Но весь язык соткан из таких крошечных различий. В том числе не только описания птичек и деревьев, но и описания человеческих чувств. Поэтому одна и та же история любви, рассказанная на разных языках – это разные истории. 

А какими будут языки Земли, скажем, через двести лет? Не кажется ли вам, что люди начнут говорить на одном языке из-за глобализации, упрощения? Хорошо ли, если будет один единый язык? Будет ли такое? 

Нет, любой лингвист скажет, что это не хорошо. Мне кажется, что в современном мире абсолютной ценностью является разнообразие. И для любого ученого сохранение разнообразия объектов его науки – это отдельная ценность. Если попытаться убедить биолога, что какая-нибудь землеройка, в сущности, никому не нужна и, если она вымрет, ничего страшного не случится, то биолог  никогда не согласится. Для него каждый объект, каждое существо представляет такую абсолютную ценность. 

Для лингвистов существование разных языков – не меньшая ценность. Мы плачем по каждому умирающему языку, и никакие объяснения, что один общий – это гораздо удобнее – на нас не действуют. Потому что мы видим, что каждый язык – это уникальный человеческий опыт, уникальная структура и уникальный способ видеть мир. Чуть-чуть отличный от всех других способов, и его утрата для нас ужасна. 

Конечно, при глобализации многие языки погибают. Особенно маленькие бесписьменные языки. Очень часто люди говорят, что – вот, мол, язык портится, засоряется сленгом, заимствованиями, и что это страшная угроза для языка. На самом деле это полная ерунда. Когда язык жив, он все переварит, ничего страшного, как живой организм, как океан – он очищает себя сам.

Саморегулирует? 

Да, конечно. Он возьмет то, что ему нужно, то, что не нужно – он отторгнет. И вообще, изменения языка – это вовсе не угроза. Не изменяются только мертвые языки. Угроза совсем в другом. Угроза в уменьшении употребления языка, в сужении его сферы. Заимствования в русском языке – это не беда. А вот то, что со временем, может быть, лучшие вузы перейдут на преподавание на английском языке, и по некоторым наукам ученые говорят, что статьи лучше сразу писать на английском, чтобы выходить на «мировые просторы» со своей идеей, с точки зрения науки, может быть, и правильно. Но с точки зрения русского языка это очень плохо. Потому, что, если язык перестает употребляться в какой-то сфере, он тем самым частично отмирает. 

Это не только с русским так. Это проблема и со скандинавскими языками, где английским многие владеют очень хорошо, ученые рассуждают – маленький язык, зачем я буду писать на «маленьком» языке, никто не прочтет. Я лучше напишу сразу на английском. Мне кажется, что ученым нужно осознать эту проблему и постараться сохранить баланс. Безусловно, надо писать статьи на английском языке, но мне кажется, что очень важно преподавать по-русски, сохранять в своей области науки тот сегмент русского языка, который отвечает за твою науку. 

 По-моему, важно, чтобы – не все, но хоть некоторые – ученые осознали это как свою важную культурную задачу и миссию. Сохранить и развивать свой сегмент русского языка. Это было бы правильно. Я ученым говорила об этом, но пока понимания не нахожу. Естественно, сейчас важнее задача – сохранить и поддержать русскую науку на более или менее нормальном уровне, не слишком отставать от мировой науки – это очень важная задача. Надеюсь, если наука не погибнет, то где-то на следующем этапе эта задача, связанная с сохранением русского языка в науке, будет решаться. 

Возвращаясь к глобализации: безусловно, количество языков уменьшается, и можно говорить о том, что мир становится прозрачным, маленьким, мы перемещаемся между странами и континентами, и в этом случае удобно, когда есть общий язык. И, кажется, что эта тенденция будет усиливаться и усиливаться, и, в конце концов, мы все перейдем на английский или китайский – кто как видит перспективы развития мира. 

Но в таких футурологических размышлениях мы обычно исходим из того, что всё развивается линейно, но на самом-то деле обычно ничто линейно не развивается. Можно вспомнить момент, когда появились мобильные телефоны и люди стали обмениваться эсэмэсками. Тогда шли разговоры о том, что кириллица скоро погибнет и русский язык перейдет на латиницу. Что зачем кириллица, мы все равно эсэмэски пишем на латинице и т.д. Многие были уверены, что дни кириллицы сочтены. Но дальше эта проблема отпала. Почему? Потом у что технологии-то развиваются дальше. 

Кириллица для SMS перестала быть какой бы то ни было проблемой. И можно теперь не переходить на латиницу, жить со своей кириллицей – программы для транслитерации появились, и оказалось, что это не такая уж большая проблема. А у кириллицы есть своя история, своя культурная ценность, за ней стоят определенные культурные пласты. Ценность ее не только прикладная, но и культурная, жалко будет терять. А оказалось, что терять-то ее и не нужно. 

Возвращаясь к разнообразию языков: мы думаем, что, поскольку мир всё больше глобализуется, то мы все придем к одному языку. Но это совершенно не обязательно будет решаться таким образом. Лингвисты работают, технологии развиваются. Может быть, будут разработаны совершенные технологии автоматического перевода, и не нужно будет отказываться от родного языка. Можно будет включить какую-то кнопочку на гаджете, и вы будете говорить на родном языке, это устройство будет синхронно переводить, все тебя будут понимать, отвечать на своем языке, а устройство их ответы вам переведет. 

Я рассказываю это, и может показаться, что это очень легко сделать и не сегодня-завтра это произойдет. Создадим какой-нибудь очень большой компьютер, насуем в него каких-нибудь суперчипов и т.д. Но на самом деле лингвистика еще очень далека от того, чтобы суметь понять, написать и препарировать язык на таком уровне, чтобы можно было эти самые машинки делать. Тут важно понимать, что для того, чтоб это было возможным, нужно развивать фундаментальную науку. Если она будет развиваться, то технологии подтянутся. И тогда можно будет не отказываться от иностранных языков, и процесс уменьшения числа языков и перехода к какому-то одному языку, может, затормозится. 

В своем дне находите ли время для чтения? Когда читаете: в транспорте или перед сном? 

И в транспорте и перед сном. Кстати, к вопросу о технологиях: сейчас у меня есть мой любимый Киндл, электронная книжка. Сейчас можно в этот маленький прибор закачать целую библиотеку – и чувствуешь себя совершенно независимым. Можно читать и в путешествии, и дома и где угодно. Совершенно замечательно! 

 Кстати о Москве, недавно вышла книжка Лоры Беленкиной, которая называется «Окнами на Сретенку». Совершенно чудесная книжка, там прекрасная московская речь. Это воспоминания человека, который прожил жизнь в Москве, в доме окнами на Сретенку. Жизнь семьи, в которой отразилась жизнь страны, естественно. Всем очень эту книжку рекомендую, она очень такая «московская». 

А вообще я люблю читать. Романы, воспоминания, детективы, разное. Сейчас я увидела шорт-листы премии «Просветитель» и захотелось сразу все это прочитать. Особенно меня заинтриговала книжка, где рассказывается про каких-то жуков. Я собираюсь купить себе разные книжки из этого списка, тем более, уже про них известно, что они хорошие, раз они попали в список «Просветителя». Еще я обратила внимание на книгу про викингов, хочу подарить ее своему сыну. Он по образованию историк, занимается исторической реконструкцией и очень любит викингов, сам все время щеголяет на реконструкторских турнирах в костюме викинга, который он сам себе соорудил. Так что я думаю, что книжке про викингов он будет очень рад. Как я всю жизнь любила стихи, так до сих пор и люблю. Все время что-то такое вспоминаю, в последнее время – Льва Лосева. 

Есть ли строчки о Москве, которые вам близки, которые вы повторяете, когда возвращаетесь в родной город? Есть ли поэт, который кажется вам московским? 

Цветаева. Очень московский поэт, конечно, с московской речью. Я очень люблю Давида Самойлова. У него есть поэма «Снегопад»:     

Шли по Палихе, по Лесной,
Потом свернули на Миусы.
А там уж снег пошёл сплошной,
Он начал городить турусы
И даже застил свет дневной.

И вот я каждый раз как-то очень хорошо себе эти места представляю, прямо вижу, как герои идут в снегопаде. Для меня, пожалуй, стихи, в которых Москва – это как раз поэма «Снегопад». 

Спасибо за интервью!