19 марта 2024, вторник, 08:53
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Лекции
хронология темы лекторы
29 апреля 2017, 08:23

The Great Debate: Зачем политике наука?

Григорий Голосов
Григорий Голосов

Мы публикуем стенограмму лекции, состоявшейся в рамках второго цикла образовательного проекта «Гражданин Политолог» с участием Григория Голосова, доктора политических наук, университетского профессора сравнительной политологии Европейского университета в Санкт-Петербурге.

Григорий Голосов: Граждане политологи, я бесконечно рад сегодня выступить перед вами, но чувствую себя несколько неловко. Я готовился выступать по определенной теме, но именно об этой теме ведущий ничего не сказал. Я с радостью, может быть, поговорил бы о том, насколько плох Трамп, или Меркель, или Обама, или кто сейчас русские народные герои. Поговорил бы об увлекательных вещах, но придется поговорить о том, что такое политическая наука, и зачем она нужна. Причем была сформулирована такая мысль что, может быть, и не нужна она вовсе — и я должен опровергнуть это каким-то образом.

Нужна ли слесарю наука?

Приступая к этому сложному для меня разговору, я отмечу, что в значительной степени он должен носить философский характер. С этой точки зрения, могу лишь подтвердить, что политическая наука, как и любая наука, нужна немногим. Политика — это деятельность. Ею специализированно занимается очень небольшое количество людей, которые называются профессиональными политиками. Некоторые задействованы в этой деятельности в качестве вспомогательного персонала. Для большинства людей политика — это тоже деятельность, но она для них совершенно периферийна. Они участвуют в политике только одним образом — когда ходят на выборы, а в нашей стране ходят немногие. Но для того, кто занимается любой практической деятельностью, как важной, так и периферийной, вообще не нужна наука. Вот подумайте: есть слесарь, нужно ли ему знать науку о сопротивлении материалов, которая называется, насколько мне известно, сопромат? В общем, нет: слесарь в своей деятельности руководствуется, во-первых, практическими навыками, которые он приобретает в процессе обучения, и, во-вторых, профессиональной интуицией. Поскольку практические навыки в этой сфере деятельности не очень сложны, то интуиция приобретает особое значение, и хороший слесарь, кого характеризуют как первоклассного, владеет навыками не лучше других, но он чувствует материал. Что ему точно для этого не нужно — так это сопромат. Он не учился, не хочет учиться, никогда не будет. Даже если его заставят выучить и сдать квалификационный экзамен на должность слесаря, то он от этого не станет лучшим слесарем.

Точно так же и с политикой — политики руководствуются практическими навыками и интуицией. И то же самое делает основная масса избирателей. Наука является специализированной формой деятельности по получению и, в меньшей степени, по распространению знания. Как таковая она выполняет некие социальные функции, однако эти социальные функции являются ограниченными. Это связано с тем, как устроена наука, как она функционирует. Она не предназначена непосредственно для потребления многими. Она предназначена для потребления самими учеными, прежде всего. А также сравнительно небольшим кругом людей, занимающихся политикой, для которых это действительно полезно. О том, как определяется этот круг, я скажу, вероятно, в самом конце.

О том, как работает наука

Чтобы понять, каким образом используется наука, нам нужно определиться с тем, как она работает. Здесь, боюсь, я не скажу ничего нового по сравнению с тем, что сказали философы и социологи науки — например, Карл Поппер. Наука отличается от любого знания, включённого в практическую деятельность, тем, что она строится на аксиоматике, которая не является оправданной ни практическим знанием, ни какими-то другими рациональными соображениями, она просто есть. В математике известные аксиоматические законы не оспариваются: мы не можем делить один на ноль, и мы не можем объяснить, почему. Просто не можем, и всё. Из этой аксиоматики выводятся теории. Эти теории затем проверяются эмпирически. Надо заметить, что даже в естественных науках ни одна теория не обладает абсолютной объяснительной силой по отношению к тому объекту, который она изучает. Это может показаться странным, но если вы поговорите, допустим, с физиком-экспериментатором, то он скажет, что, как правило, в экспериментальных условиях создается контроль, и эксперимент проходит так, как надо. Но на любую сотню экспериментов приходится некоторое количество, иногда довольно большое, когда что-то идет не так — эксперимент проваливается. Экспериментатор не может сказать, почему это происходит. Он может интуитивно предполагать, что именно пошло не так, но он этого не знает. Это притом, что в естественных науках мы имеем дело с более или менее жесткими закономерностями. А в социальных науках любые закономерности носят вероятностный характер.

Отсюда вытекает, что любая социально-научная теория не описывает всего спектра случаев, которые мы хотим этой теорией объяснить. Она имеет ограничения. Поэтому, сформулировав теорию, мы эмпирическим путем устанавливаем ее ограничения. Через какое-то время мы можем прийти к выводу, что теория эти ограничения преодолевает, и тогда она остается в неизменном виде. Мы можем прийти к другому выводу — что этих ограничений слишком много, и, возможно, наша теория является ложной. Тогда мы изобретаем другую теорию, при этом мы руководствуемся той же самой аксиоматикой, которая была положена в основу первой. Но теперь, поскольку мы провели исследования и знаем на опыте, то есть эмпирически, что именно пошло не так, мы можем эту теорию уточнить до такой степени, что она становится частным случаем некоей более общей теории. Я могу привести сравнительно небольшое количество заведомо ложных теорий. Поскольку аксиоматика исходит из здравого смысла, то в истории социальных наук не так уж много явных заблуждений, хотя они были. Но случаи теорий, которые оказывались недостаточными, и поэтому интерпретировались в более поздних исследованиях как частные случаи более правильных теорий, изобилуют.

Вот так и развивается наука. В процессе всего этого движения знание остается достоянием, в основном, тех же самых людей, которые его получают, то есть ученых. Так происходит процесс, который называют процессом накопления научных знаний.

Как создается теория: пример закона Дюверже

Для того, чтобы не быть голословным, я попробую проиллюстрировать, каким образом взаимодействуют наука, практика и политическая жизнь на одном примере. Я использую в качестве этого примера теорию, которая лучше всего описывается двумя словами: «Закон Дюверже». Я полагаю, что некоторые из вас знают, что это такое, остальным я напомню. В конце сороковых годов французский социолог Морис Дюверже написал книгу про политические партии. Если кому-то из вас приходилось читать эту книгу, то вы видели, что книга эта очень увлекательная и веселая, она совсем не похожа на современные научные книги в том смысле, что там совершенно нет никакой математики, приводится масса всяких забавных исторических примеров, и так далее. Тем не менее, эта книга сыграла колоссальную роль в истории политической науки. Это произошло в особом контексте, который был связан с тем, что в начале 50-х годов (а книга была переведена английский язык в 1951 году) американская политология, которая в то время носила в основном национально-замкнутый характер, раскрылась для окружающего мира. И американцы стали пытаться понять, как устроены партийные системы, очень отличающиеся от американской. Тут им подвернулась книга Дюверже, основанная на наблюдениях за жизнью французских политических партий — в основном социалистов и коммунистов. Тогда это была действительно Terra Incognita для американцев, они ни с чем подобным в своей жизни не сталкивались. Книга эта раскрыла сравнительную перспективу на проблематику политических партий — собственно говоря, подняла эту проблематику из ничего. Однако это я к слову сказал. А в рамках нашего разговора более важно то, что Дюверже, помимо всего прочего, написал о том, что ему известен только один «железный» социологический закон. Этот закон состоит в том, что одна избирательная система — я буду называть ее, в современной терминологии, системой относительного большинства в одномандатных округах, или плюральной системой, — препятствует многопартийности и ведет к двухпартийной системе. Можно было бы удивляться тому, что Дюверже проявил такое мелочное тщеславие, заявляя: вот, смотрите, никто не знал социологические законы, а я знаю: он один, к тому же железный, и я его открыл! Но на самом деле это было бы неправильно, потому что, когда Дюверже писал эти свои слова, он вовсе не имел в виду, что он открыл этот закон. Он имел в виду, что это нечто более или менее общеизвестное.

Достаточно сказать, что впервые формулировка этого закона была предложена в 1869 году в терминах, довольно близких к тем, которые использовал сам Дюверже, британским адвокатом Генри Друппом, изобретателем одного из способов распределения мандатов при пропорциональной системе. Друпп написал, что если мы используем плюральную избирательную систему, то будет двухпартийность. И даже объяснил, почему: по разным округам будут выигрывать только две партии, а малой партии очень сложно выиграть при этой избирательной системе. Это наблюдение Друппа, однако, не стало немедленно достоянием политической науки. Так произошло потому, что сама она находилась еще на до-эмпирической фазе своего развития. И волновали тогдашних ученых в основном ценностные вопросы, связанные с тем, как воспитывать хороших граждан, как реализуется республиканский идеал, и тому подобные вещи. С этой точки зрения было неважно, каким образом избирательные законы влияют на партийные системы.

Однако были и практики, для которых это было действительно важно. Друпп не случайно обратился к этой теме, а потому, что был борцом за пропорциональное представительство, и в качестве политического деятеля (а он был таковым) ему нужно было подыскать аргументы в пользу того, что пропорциональная система — это правильная форма представительства. В данном случае подоплека его высказываний состояла в том, что если избирательная система ведет к двухпартийности, то она зажимает волеизъявление граждан, желающих голосовать за другие партии (это становится бессмысленно). Поэтому нужно было выбрать более здравую избирательную систему. Эта мысль довольно широко обсуждалась в политических кругах и публицистами до 30-х годов прошлого века включительно. Надо сказать, что она не была общепринятой. Очень многие, в особенности сторонники систем большинства, а затем, как ни странно, и их противники, утверждали, что это не так. Они при этом ссылались на многочисленные примеры того, что такая избирательная система применялась в странах, где двухпартийных систем так и не возникло. Мы и сейчас можем привести массу таких примеров. Таким образом, когда Дюверже сказал, что это железный социологический закон - он, с одной стороны, констатировал реальность (многие знали о такой закономерности), а с другой стороны, он грешил против истины, потому что весьма значительное количество людей в тогдашнем мире так не считали. Однако Дюверже (пусть и повторно) разъяснил, почему система относительного большинства в одномандатных округах способствует возникновению двухпартийной системы. Так он сформулировал теорию. Более того, эта теория включала два содержательных элемента, которые объясняли механизм зафиксированного взаимодействия. Таким образом, Дюверже развернул исходный тезис в то, что мы называем теорией среднего уровня. Это и есть тот класс теорий, с которыми имеет дело политическая наука.

О полезности и проблемах аксиоматики

Здесь я сделаю небольшое отступление. Когда я говорил, что политическая наука нуждается в аксиоматике, я не сказал, кто создает эту аксиоматику. Я сослался только на то, что она должна базироваться на принципах здравого смысла. Это было небольшое преувеличение. Если в естественных науках здравого смысла достаточно, то все, что касается общества, носит более или менее ценностный характер. Когда мы рассуждаем о том, что касается общества, мы –явно или неявно всегда говорим о том, что хорошо и что плохо. Поэтому для того, чтобы у политической науки была хорошая аксиоматика, должна быть политическая теория, которая ставит ценностные вопросы. Должен вам сообщить, что сейчас, с моей точки зрения, ситуация с этим обстоит из рук вон плохо. Мы имеем колоссальное классическое наследие в области политической теории, но мы не имеем политической теории, которая создавала бы аксиоматику удовлетворительным для эмпирической политической науки образом. Последней книгой по большой политической теории, которая оказала большое влияние на исследовательскую практику, была «Теория справедливости» Джона Роулза — с тех пор как она вышла, прошли десятилетия.

Я не буду вдаваться в разговоры о том, почему это происходит, я просто хотел бы зафиксировать эту ситуацию и, во-вторых, сказать, что некоторые эмпирические ученые считают, что политическая теория — это нечто лишнее, что это ерунда, не нужно этим заниматься. Вот, в частности, в том листке, который я получил перед сегодняшним выступлением, я прочитал, что некоторые считают, будто политическая наука — это болтология. Да, в основном эту болтологию приписывают, конечно, публицистам, которые выступают по телевизору. Но есть люди, которые считают, что и политические теоретики занимаются ерундой, обсуждают пустые вещи. Я так не считаю. Будучи эмпирическим ученым, я считаю, что политическая теория важна. Факт состоит в том, что на данный момент ее нет в удовлетворительном виде. К сожалению, есть несколько препятствий к тому, чтобы создать подходящую для эмпириков теорию высокого уровня. Во-первых, у них самих часто нет ощущения, что такая теория нужна. Теории среднего уровня обычно организованы достаточно просто, и, как кажется многим, не очень нуждаются в дополнительном теоретическом уровне. Кроме того, буквально в последние десятилетия эта проблема была частично решена с возникновением теории рационального выбора, которая, при всех своих достоинствах и недостатках, о которых я сейчас не буду говорить, все же предлагает более или менее приемлемую аксиоматику. Критика теории рационального выбора общеизвестна. Я хочу подчеркнуть, что в этой критике много справедливого. Но ничего лучшего в области разработки макротеоретических оснований для эмпирической политической науки пока нет. На этом я закончу это отступление в область политической теории, и продолжу о Дюверже.

Как практика создает теорию?

Дюверже предложил теорию среднего уровня, которая включала в себя два момента: так называемый механический и психологический эффекты. Механический эффект состоит в том, что, поскольку система относительного большинства не пропускает третьи партии в парламент, то они получают меньшее представительство. Таким образом, они механически отсекаются от парламента. Психологический компонент состоит в том, что это видят избиратели. Они видят это один раз, второй, и через некоторое время приходят к выводу, что голосовать за такие партии бессмысленно. И тогда эти партии начинают пропадать не просто потому, что их механически отсекают от парламента, а еще и потому, что люди перестают за них голосовать, разочаровавшись в самой такой возможности.

Для того, чтобы эту теорию эмпирически проверить, нужно установить, действительно ли существуют механические и психологические эффекты. Сделать это можно путем исследований. Казалось бы, с механическими эффектами ситуация обстоит предельно просто. Однако, когда мы наблюдаем реальные случаи функционирования плюральной избирательной системы, мы находим довольно большое количество стран, где она есть, но двухпартийность отсутствует. Примеры многочисленны, но в качестве крупного и важного случая я назову Индию. В Индии только важных партий насчитывается, на данный момент, порядка семи. А если считать важными все партии, которые набирают больше одного процента голосов, то их число превышает десяток. Так что в части механического эффекта теория Дюверже явно нуждалась в уточнении. Объясняя это, люди шли разными путям, однако ключевое предположение было высказано в 1967 году Дугласом Ре. Он утверждал, что механический эффект Дюверже не наблюдается в тех случаях, когда некоторые политические партии - и, в особенности, маленькие политические партии - имеют свои компактные территориальные базы поддержки, то есть пользуются очень большой поддержкой в немногих округах.

Для того, чтобы прийти к этим выводам, Ре пришлось проделать довольно большую работу по совершенствованию методологического аппарата политической науки. Во-первых, ему пришлось изобрести способ измерения партийных систем. Если бы такого способа не было бы, то все рассуждения о том, что и как на них влияет, остались бы голословными. Мы будем просто оперировать примерами. Любое содержательное суждение на этот счет должно быть количественно обоснованно. Ре изобрел для решения этой проблемы индекс, который так и называется — индекс Ре. Он был абсолютно идентичен по математическому содержанию эффективному числу партий в формулировке Лааксо и Таагеперы, которое было изобретено позднее. В дальнейшем продуктивность таких методов расчёта проверялась в политической науке неоднократно и была убедительно доказана. Во-вторых, Ре нужно было изобрести, каким образом измерять избирательные системы. Нам недостаточно механически различать избирательные системы на системы мажоритарного и пропорционального типа. Мы знаем, что пропорциональные системы дают тем более пропорциональные результаты, чем больше депутатов избирается в каждом из избирательных округов. Ре сделал важный шаг, сформулировав количественную величину — так называемую величину округа — как меру избирательных систем. Эта величина определяется как среднее число депутатов, которые в рамках данной избирательной системы избираются в округе. Сделав это, Ре собрал данные по десяткам существовавших на тот момент демократических политических систем, произвел расчеты, и установил, что механический эффект действительно имеет место.

До Ре это было гипотезой, это было непроверенной теорией. Проверка произошла именно тогда. Но когда Ре предположил, что наличие у политических партий территориальных баз поддержки способствует тому, что закон Дюверже не исполняется, то доказать этого он не смог. На поиск доказательства ушли десятилетия, ведь для этого нужно было изобрести способ измерять еще и то, до какой степени в данной партийной системе присутствуют территориальные базы поддержки политических партий. Нужно было изобрести индекс национализации партийных систем. Марк Джонс и Скотт Мейнверинг изобрели такой индекс в 2003 году, но не сделали его user-friendly. Пару лет назад я изобрел и буквально несколько месяцев назад опубликовал индекс национализации, который является удовлетворительным как с содержательной точки зрения, так и с точки зрения возможностей его применения. Это, наконец, позволило мне доказать, что существует связь между национализацией партийной системы и способностью малых партий к выживанию при системе относительного большинства. Хотя достоянием науки это доказательство становится только сейчас, буквально на наших глазах.

Сердцу не прикажешь. Чем в действительности руководствуются избиратели?

Итак, с механическим элементом мы разобрались, и теперь перейдем к психологическому элементу. Действительно ли люди не голосуют за партии, за которые, как они считают, бессмысленно голосовать, потому что у них есть малые шансы победить на выборах? С точки зрения здравого смысла, так и оно и есть, и теоретики рационального выбора всегда поддерживали такой подход. Например, Энтони Даунс уже в 1957 году, в своей книге «Экономическая теория демократии», приписывал избирателям такую рациональность.

Однако современная ему политическая наука шла в своем понимании поведения избирателей в другом направлении. К концу пятидесятых годов возобладала теория, согласно которой люди ведут себя на участках преимущественно нерационально. Они голосуют за политические партии не потому, что рассчитывают их шансы на выигрыш, а потому что они испытывают эмоционально-психологическую идентификацию с партиями. Эта идентификация в зрелых демократиях зачастую даже не является продуктом какого-то сознательного выбора, а вытекает из обстоятельств ранней социализации индивида. То есть, если человек вырос в среде, в которой преобладали демократы — если говорить о Соединенных Штатах — то он всегда и будет голосовать за демократов, ему просто это приятно. Кроме того, он таким образом удовлетворяет свои социальные потребности, потому что он знает, что все люди, которых он уважает, тоже голосуют за демократов — и вообще, порядочный человек иначе проголосовать не может. Соответственно, то же самое происходит и в средах, где преобладает голосование за Республиканскую партию. Но если эта теория верна, то тогда избирателю должно быть абсолютно наплевать на то, пройдет его партия в парламент или нет — это вопрос для политиков, а избиратель идет на избирательный участок для того, чтобы проявить свою любовь. А любовь-то преград не знает, и если он хочет проголосовать за «свою» партию, то он проголосует, невзирая ни на что. Ведь действие это — опустить бюллетень в урну — такое простое и ни к чему не обязывающее.

До того, как Ре развернул практическую исследовательскую программу изучения эффектов избирательных систем, все разговоры на эту тему более или менее висели в воздухе. Просто не было того, что нужно проверить. После того, как был доказан механический эффект — то есть, после того, как стало ясно, что эта система действительно мешает малым партиям попадать в парламент — стало возможно сформулировать исследовательскую повестку дня, которая была сконцентрирована на психологическом моменте. Если уточнить термины, то любое неискреннее голосование мы называем стратегическим голосованием. Это понятие относится не только к отказу от голосования за предпочтительную партию из-за неверия в ее успех, но и многих других рутин поведения избирателей, о которых я сейчас не буду говорить. Так вот, вопрос состоит в том, действительно ли существует стратегическое голосование. Его существование кажется правдоподобным, но одна из влиятельнейших теорий электорального поведения говорит о том, что это, вероятно, не так.

Тактика социологов против стратегии избирателей: кто победил?

С 1970-х годов десятки ученых посвятили свои таланты и время тому, чтобы выяснить, существует ли стратегическое голосование. Для этого есть две возможности. Одна возможность связана с применением опросной техники. Можно просто опрашивать людей о мотивах голосования. Если спросить: «А правда, что вы не голосовали за эту партию, потому что не верили, что она пройдет в парламент?», то человек вполне может ответить: «Ну конечно, правда». Из этого примера (конечно же, грубого и примитивного) вы можете увидеть, в чем главная проблема с этим методом. Люди, отвечая на вопросы социологов, не то чтобы лгут. Не обязательно. Но социологи, как правило, задают им вопросы о том, о чем люди никогда не задумывались. Вполне возможно, что человек на самом деле не голосует за малые партии, потому что ни одна из них ему не нравится. Он не любит ни одну из них, он не потратит свое драгоценное воскресное время на такую ерунду, как голосование за них. Тем не менее, он считает, что это неплохие партии. Более подходящих партий он все равно не видит. А поскольку признать эти мотивы, особенно собственную лень, не всегда удобно, то респондент и подхватывает версию о бессмысленности голосования за малые партии. Это происходит потому, что сами социолог или СМИ уже подсказали ему эту версию .

К счастью, социологи уже к семидесятым годам пользовались достаточно изощренными техниками для того, чтобы пытаться контролировать искренность ответов избирателей. Но до совершенства эти техники не развиты и по сей день. При использовании любой опросной техники главная проблема состоит в том, что неискренние ответы людей связаны не с тем, что они лгут, а с тем, что они просто-напросто не чувствуют себя компетентными и способными самостоятельно сформулировать ответ на заданный вопрос. Но зачастую люди действительно лгут, и это второй аспект, который в семидесятые годы социологи совсем не умели контролировать, и только сейчас мы подходим к решению этой проблемы. Респонденты могут лгать сознательно, считая, что тот ответ, который они дадут, не понравится социологу, заставит социолога считать отвечающего дураком, нехорошим человеком, пошляком, и так далее. Они просто бояться этого, а поскольку сама процедура опроса никакого психологического вознаграждения респонденту не предлагает, то он не хочет усугублять свое положение и ставить себя в совсем уж ущербную ситуацию. Поэтому он лжет. И этого мы пока еще не можем контролировать как исследователи.

Тем не менее, в той мере, в какой какие-то механизмы социологического контроля все-таки применялись, можно прийти к заключению, что стратегическое голосование реально, принимая во внимание все исследования с начала семидесятых годов. Оно не является массовым феноменом. Как показали исследования в зрелых западноевропейских демократиях оно касается примерно 10-15% избирателей. Это значит, что на данный момент мы не можем счесть вполне доказанным закон Дюверже в том плане, что он жестко предсказывает поведение избирателей, когда они сталкиваются с системой относительного большинства. Подавляющее большинство избирателей не будет принимать во внимание ее ожидаемые эффекты, они не будут голосовать стратегически. Но, тем не менее, десять процентов — это все-таки весьма значительная величина в масштабах электората. Совершенно несомненно, что поведение такой сравнительно большой группы избирателей может повлиять на результаты выборов — если не определить их, то, во всяком случае, повлиять. В этих рамках, психологический эффект закона Дюверже можно всё же считать доказанным.

Другую возможность проверить существование психологического момента предоставляют смешанные избирательные системы. Они создают, в отличие от социологических опросов, натуральный эксперимент. Не возникает вопроса о том, искренно ли ведут себя люди, потому что они как-то себя ведут и это непосредственно наблюдается. И поскольку есть два разных набора правил на одних и тех же выборах, то мы можем наблюдать, действительно ли люди ведут себя по-разному, сталкиваясь с разными наборами правил. Таких наблюдений много, они достаточно простые, ведь здесь мы имеем дело не с опросными данными, а с электоральной статистикой. Она совершенно недвусмысленно свидетельствует о том, что, сталкиваясь с разными институциональными ограничениями, люди действительно ведут себя по-разному. Это наблюдается даже в тех случаях, когда наборы партий в двух частях смешанной избирательной системы совершенно идентичны, и кампании ведутся одними и теми же командами кандидатов. Мы всегда видим разницу между результатами голосования по разным частям избирательной системы. Иногда она бывает колоссальной. Допустим, в девяностых годах мы наблюдали огромную разницу между партийными композициями частей Думы, избиравшихся по пропорциональным и мажоритарным правилам. Правда, это не чистый пример, потому что там наборы партий были разные, но есть более чистые примеры некоторых других стран — например, латиноамериканских. Разница в поведении избирателей всегда есть. Наибольший массив данных о том, каким образом это происходит, дает, конечно, Германия. Немецкая избирательная система характерна еще тем, что там публикуют не только данные о количестве голосов по каждой из частей избирательных систем, но и то, как голосовали отдельные избиратели. То есть, из электоральной статистики можно узнать, кто голосовал за ХДС и СДПГ, кто за ХДС И ХДС, кто за ХДС и, допустим, Альтернативу для Германии, и так далее. Это огромный массив данных. Являются ли эти данные безупречными? Не совсем. Будучи натуральным экспериментом, смешанная избирательная система в целом влечет за собой вторичные эффекты, которые не совпадают с эффектами ее частей. То есть, когда избиратель ведет себя каким-то образом, голосуя по системе относительного большинства, он в действительности не способен отвлечься полностью от существования пропорциональной части, ее наличие влияет на его поведение. И, таким образом, сталкиваясь с разными системами правил, избиратель не избирает какую-то одну из них, а пытается совместить их в своей голове. Это в значительной степени нивелирует то, что мы можем узнать о стратегическом голосовании из опыта применения смешанных избирательных систем, но, опять-таки, не полностью. Мы просто должны сознавать, что и эти знания имеют свои ограничения.

О дискуссиях разного порядка

Я так подробно об этом рассказываю, чтобы вы понимали, какой колоссальный объём исследовательской работы был проведен для установления того, с какой степенью достоверности, до сих пор далеко неокончательной, справедливо относительно примитивное теоретическое суждение Дюверже. Это нам и показывает некоторые главные особенности научного знания — оно, во-первых, является эмпирически точным. Мы не можем в научной речи высказывать ничего такого, что не было бы достоверно доказано. Это не значит, что любой наш текст должен принимать характер вот такого вот бесконечного изложения того, что было сделано другими. В науке существует система ссылок. Когда мы пишем научную статью, то стремимся дать их как можно больше. Делается это не потому, что мы хотим показать нашим читателям, какие мы начитанные и образованные, и что вообще мы в теме и крутые профессионалы. Нет, это для того, чтобы нам не нужно было каждый раз объяснять сделанное другими, нам достаточно сослаться на это. И если мы на это ссылаемся, то мы констатируем, что полученное нашими предшественниками знание эмпирически достоверно. Нам не надо разъяснять это читателю.

Во-вторых, научное знание является ограниченным, оно всегда частично. Именно потому, что оно является точным, оно всегда оставляет за своими рамками нечто такое, что мы на данный момент с эмпирической достоверностью объяснить не можем.

Отсюда вытекает вопрос о том, нужно ли именно такое знание политическим практикам. В подавляющем большинстве случаев, безусловно, нет: политический практик не способен прочитать научную статью — это, я думаю, совершенно исключено. Среди политиков попадаются очень умные люди — но ум, как вы понимаете, весьма широкое понятие. У политиков ум не так устроен, как у ученых, и это нормально. Повторю: немногие политики способны читать научные статьи. Безусловно, совершенно ни к чему это и избирателям.

В какой-то степени может быть востребован результат научной деятельности в политико-просветительской деятельности. Сейчас передо мной лежат две мои книги — одна научная («Сравнительная политология и российская политика»)— ее не могут читать политики, и она не предназначена для широкой публики. Другая — публицистическая («Демократия в России: инструкция по сборке»). Ее может читать кто угодно. Я не уверен, что все поймут, но прочитать с какой-то пользой для себя могут многие, она для этого писалась. В этой книге нет ссылок, в ней высказаны далеко не только эмпирически достоверные суждения, а в некоторых случаях вы увидите в этой книге отступления даже от тех уровней логической последовательности, которые необходимы для научного текста. Но иначе донести какое-то достоверное содержание для массовой публики, в общем-то, невозможно. Хочу сказать, что те публицисты, которые сеют научное знание о политике в массах, делают, на мой взгляд, полезное дело. Сам я принадлежу к очень небольшому числу ученых, которые пытаются заниматься этим самостоятельно, хотя лучше бы этим занимались профессиональные публицисты, на мой взгляд. Но просто жизненная ситуация такая, что я могу это делать, мне это не противно и, в общем-то, не так уж плохо получается, поэтому я занимаюсь этим довольно долго.

Существуют, однако, условия, при которых общественная востребованность научных результатов резко возрастает. Какое это условия? Ответ довольно ясно следует из контекста, в котором и возник закон Дюверже. Он возник из общественной дискуссии по поводу того, какая избирательная система лучше. В сущности, с ценностной точки зрения, ответить на этот вопрос невозможно. Однако в ходе этой дискуссии приводились содержательные более или менее убедительные аргументы, и самым убедительным аргументом является научно обоснованный аргумент. Когда в обществе возникает содержательная дискуссия по политическим вопросам, то политические акторы самыми разными способами вынуждены привлекать экспертизу, которая основана на научном знании. Доносить эту экспертизу до участников дискуссии могут разные люди разными способами. Это могут быть сами ученые как академические эксперты, или публицисты, или просто широко образованные люди с политическими интересами. Но для того, чтобы это происходило нужно, во-первых, чтобы наука действительно существовала — иначе не о чем и говорить, — а во-вторых, нужно, чтобы была именно содержательная дискуссия. Политические дискуссии особенные: участвуя в них, люди всегда преследуют свои собственные интересы. Эти дискуссии далеко не всегда основаны на поиске истины. И преобладающее сейчас в России представление о том, как устроена политическая дискуссия, только усугубляет этот недостаток. Преследуя свои интересы, люди лгут друг другу, пытаются навязать свои точки зрения, не заботясь о том, насколько они справедливы по существу. Это поведение достаточно агрессивно. В таких условиях использование научных аргументов невозможно. Оно возможно в условиях, когда, сознавая различия своих интересов, участники дискуссии готовы признать достоверность другой позиции, если они находят ее достаточно обоснованной. Это предполагает некую долю уважения к собеседнику и толерантность, а также понимание того, что противоположная точка зрения может быть не настолько чуждой, как тебе кажется исходно. Если ты соразмеришь свои собственные интересы с тем, что тебе объясняют о реальных политических механизмах, то, возможно, ты найдешь некоторую выгоду в том, чтобы принять точку зрения своего оппонента. Адаптировать к собственным интересам можно многое.

То, что я описал сейчас как содержательную политическую дискуссию, по-английски называется democratic deliberation, а в русском языке такого слова, кажется, нет. Deliberation, то есть размышление, рассуждение — это базовое понятие республиканской политической теории. Зачем нужна республика? Не только для того, чтобы воспитывать республиканскую доблесть граждан, а еще и потому, что это способ принятия правильных решений. Этого сейчас в том общественно-политическом климате, который сложился в нашей стране, практически нет. Отсюда вытекает, что даже если бы в России была политическая наука в развитом виде — а до этого далеко — то в том климате, который имеет место, она все равно оставалась бы невостребованной. Значит ли это, что России не нужна политическая наука в принципе? Нет, не значит, потому что та текущая ситуация, в которой наша страна находится сейчас, может оказаться тупиковой, и выход из любой тупиковой ситуации всегда находится — помимо конфликтов, восстаний, забастовок и прочего — на содержательном уровне, в процессе дискуссии.

Я полагаю, политическая наука может быть востребована в момент принятия важнейших для нашей страны решений. Если это не приведет к установлению более инклюзивного и толерантного политического строя, то наука, будучи востребованной одномоментно, потом опять уйдет на задний план. Однако возможен и другой исход, и это создает уже более прочную основу для долгосрочного самовоспроизводства политической науки в России. Думаю, что на этом я хотел бы закончить, и теперь вы можете меня спрашивать обо всем, о чем я сейчас говорил, или о более веселых вещах, если захотите.

Политическая теория в целом и в частности: пример России

Из зала: Добрый день, меня зовут Валерий, и у меня такой вопрос: есть книга Томаса Куна, она называется «Структура научных революций». Там описывается, как происходит становление науки. Мой вопрос заключается в том, насколько применимы теории, гипотезы к политической науке? Она особенная, специфичная или она такая же наука как, например, физика, химия, социология и история?

Г.Г.: Я по Куну в основном и излагал, сделав все необходимые оговорки. В частности, я подчеркнул, что в политической науке, как и вообще в социальных науках, присутствует ценностный пласт, это нормально. И правильный способ решить эту проблему (а это действительно проблема, и это то, что различает социальные науки и естественные науки) состоял бы в том, чтобы иметь хорошую политическую теорию. На данный момент мы не имеем таковой. Однако, как я уже говорил, в хорошей политической теории нет необходимости: она полезна, но не обязательна. И, к тому же, теория рационального выбора в значительной степени справляется с этой задачей. Поэтому — да, есть разница, эта разница проблематична сама по себе, но она не носит критического характера, и, по большому счету, мой ответ на ваш вопрос будет положительным — да, это такая же наука, как и все остальные.

Из зала: Спасибо, Григорий Васильевич. Я представлюсь: Егор, Высшая Школа Экономики. Вы меня под конец немного напугали, когда сказали, что политическая наука в данный момент времени не востребована. Слушая вас, я понимаю, что скорее всего, так было не всегда — наверное, в какой-то момент времени, в нулевые, она была востребована, и для меня это как для студента Вышки тоже является важным, потому что это единственное, как мы можем вообще оправдывать существование нашего вуза. Вышка совершенно не похожа на других, с совершенно научным подходом, который пропагандирует науку на государственные деньги, дает научный подход к знанию, и для политиков в том числе. Чтобы понять вашу точку зрения — это ценностное изменение произошло в ближайшие годы, или так было всегда, и что вообще в этом смысле значит Высшая школа экономики? Спасибо.

Г.Г.: Высшая школа экономики значит для меня исключительно много, я без иронии это говорю, потому что это единственный общенациональный, крупный вуз в России, который, как вы сейчас правильно отметили, ориентирует на то, чтобы осваивать науку. Это важно. Но что касается более широкого вашего вопроса, я скажу вам так: в конце своего выступления я сформулировал предельное условие, то есть условие для ситуации, когда вы будете очень сильно, в предельной степени востребованы именно в качестве политолога.

Что касается предыдущих уровней востребованности, то они, как вы правильно отметили, варьировались. Надо сказать, что первую такую точку, когда политическая наука могла быть востребована, но не была, Россия прошла в середине девяностых годов. Прошла она без большого участия политологов просто потому, что политологов не было. Допустим, в 1993 году Россия выбирала себе избирательную систему. Содержательная дискуссия на эту тему была вполне возможна. Существовали площадки при Верховном совете, при президенте Ельцине, где это могло обсуждаться, но просто не было людей, которые могли это обсуждать на должном уровне. Поэтому, когда встал вопрос о том, какую избирательную систему принять на выборах 1993 года, то Ельцин пригласил Виктора Шейниса, и Шейнис пришел с проектом смешанной избирательной системы. Забавно, что, как потом признал сам Шейнис, он считал эту систему такой же, как в Германии. В действительности, немецкая смешанная система кардинально отличается от российской, которую предложил Шейнис. Эта история хорошо иллюстрирует то, каков тогда был уровень политических знаний в российском обществе. Шейнис – весьма образованный человек, хоть и не в области политологии. В условиях реальной дискуссии с привлечением академических экспертов если не первое, то второе, о чем он узнал бы — это то, что немецкая избирательная система устроена иначе. Но ему никто не сказал об этом. Такого человека, который мог бы это сказать, просто-напросто не было. Это касается ведь не только избирательных систем — в условиях политической трансформации возникает сразу масса вопросов: как сделать то, другое, третье — и по каждому из этих вопросов, если есть развитая наука, то есть и академические эксперты. Если ее нет, то они отсутствуют.

В дальнейшем содержательные вопросы вставали все реже. По мере усугубления наступившей в нулевых стабильности постоянно ухудшались условия для того, чтобы вообще что бы то ни было содержательно обсуждать. Это не значит, что академическая экспертиза совсем оставалась невостребованной, но она была востребованной довольно специфическими и, я бы сказал, кривыми способами. Например, есть такая легенда — я не знаю, насколько она соответствует действительности, — что метод распределения мандатов Империали, которым ныне пользуются почти повсеместно в России на региональных и муниципальных выборах, Вячеслав Володин вычитал в книге, которую написали Александр Кынев и Аркадий Любарев. Это весьма известные эксперты, всегда выступающие за свободу и демократию в России. А Володин, поскольку он сам по себе человек с интеллектуальными наклонностями, где-то нарыл книгу, которую они написали, о применении пропорциональной системы, прочитал об этом, и ему страшно понравилось, что есть такая пропорциональная система, которая, на самом деле, способствует представительству крупных партий. Ну, это комический пример, но таких эпизодов было достаточно много. Я не хочу сказать, что если реальная политическая динамика в России не наступит, то вам предстоит прозябать в бездействии — нет, академическая экспертиза всегда бывает востребована, в том числе и государственными органами — я просто имел в виду, что сейчас ситуация определенно не оптимальная для этого. Но все может измениться таким образом, что в какой-то момент вы реально окажетесь, что называется, на коне. Вы будете очень востребованы. Ведь вас, академических экспертов, будет немного: как бы ни была велика Высшая Школа Экономики, в масштабах страны это сравнительно небольшое учреждение.

Количество vs качество: не множить политологов без надобности?

Из зала: Григорий Васильевич, спасибо вам за ваше выступление, у меня есть такой вопрос: я недавно читал вашу статью по поводу состояния политической науки у нас в России. Почему в настоящее время политология как наука подвергается очень активной спекуляции практически повсеместно — «политологи», как некие эксперты, выступают повсюду, и афишируется, что они производят некоторое знание. С чем это связано? И к чему это вообще приведет в дальнейшем для политологии в России?

Г.Г.: Я бы не сказал, что это для вас как-то особенно плохо. То есть, по крайней мере, вам не приходится объяснять своим знакомым, кто вы такие - «политологи»? Ну да, мы знаем: вот, Павловский — политолог, Соловьев — политолог».

Из зала: просто те выступления, которые делаются, порождают еще большее количество вопросов со стороны окружения.

Г.Г.: В этом есть, конечно, и негативный момент, причем он носит по своему происхождению филологический характер — просто-напросто в русском языке не развита лексика для отображения разных видов деятельности, связанных с политикой. Я думаю, что было бы правильно называть, например, людей, которые выступают по телевизору и которых называют политологами, комментаторами — это то, что они фактически делают. И в этом нет ничего плохого, это нормальная, полезная деятельность. Ее можно выполнять, как и любую другую, более или менее добросовестно, и мне не нравится большинство из людей, которые сейчас выступают по российскому телевидению в качестве комментаторов. Но это связано не с тем, что профессия комментаторов сама по себе плохая, а с тем, что телевидение плохое, и оно приглашает таких комментаторов. Но если бы было хорошее телевидение, то оно тоже бы пригласило комментаторов, они были бы хорошими, но они, скорее всего, не были бы учеными. Вероятно, в силу вот этой лексической недостаточности русского языка их все равно бы называли политологами, и вам бы пришлось с этим жить. И ваша жизнь была бы от этого только легче. Конечно, неприятно, когда вас смешивают со всякими мошенниками, но это дело вкуса. Некоторые сочтут, что лучше, если тебя путают с мошенниками, чем если тебя не замечают вообще. А я должен сказать, что в Соединенных Штатах, например, политический комментатор — это известный человек, а кто такой political scientist — это college professor, скромный человек, и надо сказать, что академическая экспертиза в СМИ в Соединенных Штатах представлена даже меньше, чем в России. У нас ведь есть традиция уважительного отношения к академическому знанию, которая, допустим, на Пятом канале побуждает приглашать в качестве комментаторов преподавателей СПбГУ, а в Соединенных Штатах это случалось бы гораздо реже — там если кого-то и приглашают комментировать, то журналистов прежде всего, ну и всяких бывалых людей, практиков.

Разделяй и властвуй? Зачем России ассоциации политологов

Из зала: Здравствуйте, Григорий Васильевич. Во-первых, спасибо, а во-вторых, я из другой научной секты, СПбГУ. Вопрос касаемо судьбы политической науки в России: долгое время в России существовала одна научно-политическая организация: Российская ассоциация политической науки, в 2014 году было создано Российское общество политологов — думаю, что многие слышали об этой организации. И как видно, среди научной среды был какой-то небольшой развал, то есть кто-то ушел в РОП, кто-то остался в РАПНе, есть какие-то терки и дискуссии между ними. Вопрос такой: Российское общество политологов, по факту, создано под патронажем государства. Даже если посмотреть на председателей: сначала был Якунин, сейчас это Нарышкин — то есть, те люди, которые выступают за торжество системы, которая сейчас есть — автократичная система, суперпрезидентская — тут уже неважно, но они выступают за это. Российское общество политологов было создано с какой целью — чтобы создавать академическую экспертизу для государственной власти, или для того, чтобы политологическое сообщество как-то под себя подмять? Как вы считаете? Спасибо.

Г.Г.: Мне трудно ответить на этот вопрос, я ни к одной из этих организаций в данный момент не имею отношения, но в РАПН я когда-то входил в состав органа, который назывался Научный совет РАПН. Меня туда просто записали, и я там особенно ничего не делал. А о существования Российского общества политологов я узнал из СМИ, и не сказать, чтобы это как-то привлекло мое внимание. Ну, наверно, есть такая организация, которая хочет вступить с государством во взаимовыгодные отношения. Это то, что я предполагаю о деятельности Российского общества политологов. Я должен сказать, что РАПН тоже пыталась вступить в такие взаимоотношения, и Якунин в течение какого-то времени, до того, как он увлекся Российским обществом политологов, РАПН тоже помогал. Потом он, видимо, понял, что его там не любят так, как он заслуживает, и начал поддерживать Российское общество политологов. Мне все равно, по правде сказать, что это за люди и чем они хотят заниматься. Меня недавно спрашивали журналисты, что я думаю о том, что РОП хочет написать новый учебник по политологии, и правильно ли это. Ну, я считаю, что учебников по политологии достаточно, среди них есть и очень плохие, и среднего качества, и даже хорошие. Если в РОП напишут еще один учебник, то какая в этом беда? Если же они будут пытаться навязывать этот учебник в качестве единственного, то это, наверное, плохо, но нужно понимать, что сами они этого делать не смогут, это будет делать государство — и, соответственно, проблема будет не в исполнителе, а в главном заказчике. Поэтому к тем людям, которые будут принимать участие в составлении этого текста, у меня тоже не будет особенных претензий — не в них тут дело.

От теории к практике: как работает политология в деле?

Из зала: Я не политолог, и у меня есть вопрос, который может показаться тривиальным, но, раз вы говорите, что эта наука в данный момент не востребована, ответ на него не такой простой. Есть бизнесмены и экономика, и бизнесмены активно пользуются информацией, предоставленной им экономистами, так как она позволяет им зарабатывать больше денег — то есть, понятно зачем, кому это надо и что нужно делать. Политологическая наука, что она может, по аналогии с этим примером, кому она адресована, и что люди, которым она адресована, могут получить, воспользовавшись этими данными? Ведь если они не пользуются этими данными — значит, они им и не нужны? Или нужны? Или они не понимают, что они им нужны?

Г.Г.: Я хочу задать вам встречный вопрос: вы когда-нибудь пробовали читать статью в научном экономическом журнале?

Из зала: В экономическом, наверно, нет, но я в общем-то представляю, что такое научные статьи.

Г.Г.: Хорошо, и вы думаете, что дилеры на финансовом рынке это читают?

Из зала: В каких-то вариантах они наверняка пользуются этими знаниями.

Г.Г.: Ни в каких вариантах они не пользуются теми знаниями, которые появляются в научных журналах по экономике. Я не согласен с тем, что политическая наука отвлечена от реальности. Она просто осваивает реальность тем способом, который свойственен науке. Но если использовать эту метафору, то более отвлеченной от реальности науки, чем экономика, вообще невозможно себе представить. Статьи по экономике нормальному человеку непостижимы, а если он что-то в них понимает, то они ему кажутся совершенно неправдоподобными. Я сказал, что любая наука исходит из аксиоматики. Мы в политической науке хотя бы пытаемся делать эту аксиоматику более или менее правдоподобной. А экономические модели строятся на аксиоматиках, которые исходят из, мягко говоря, очень односторонних представлений о человеческой природе вообще и природе экономической деятельности в частности. То, чем непосредственно пользуются дилеры на финансовых и прочих рынках – это экономическая статистика, это важно. Они могут отслеживать динамику данных. Эти способы представления данных кто-то изобрел. Как правило, эти изобретатели имели отношение к науке. Многие из таких способов были выработаны при решении научных задач — в качестве, что называется, вторичного продукта. Я сегодня упоминал о способах измерения фрагментации. В науке применяются более или менее сходные способы — во всех науках, экономической и политической. Так вот, количественный показатель, который содержательно эквивалентен эффективному числу партий, сейчас применяется в Соединенных Штатах как официальная мера монополизации по отраслям. То есть это используется в макроэкономическом менеджменте. Приведу более сложный пример. Допустим, нам нужно ввести некую оптимальную систему налогообложения. Или просто нужно решать, что делать с налогами. Обычно мы будем рассуждать так: если поднять налоги, то это понизит экономическую активность, а если снизить налоги, то это повлечет за собой другие негативные последствия. И вот в какой-то момент страна сталкивается с ситуацией, когда она не может дальше жить со старой системой, и она хочет разобраться по-настоящему, что ей делать с налогами. В такие моменты реформирования требуется экспертиза, и эта экспертиза должна быть академической, потому что нужно точное знание о том, для кого, насколько и когда повышать налоги. Разумеется, ответы на эти вопросы всегда будут предполагать использование значительного объема интуиции, политической воли и тому подобных вещей, которые вообще не имеют отношения к экономическим знаниям. Но, тем не менее, хороших ответов, не используя специализированного и точного знания, мы на эти вопросы не получим. И заканчивая ответ на ваш вопрос, который действительно был довольно сложным, я скажу так: в каком-то смысле вы правы просто потому, что финансовым аналитикам нужно использовать бóльшие объемы количественных данных, их деятельность является более регулируемой самими условиями финансовых рынков, чем у политиков. У политиков гораздо чаще возникают иллюзия, что они действуют более-менее по произволу, повинуясь собственным страстям. Хотя хороший политик так не думает, соблазн больше, чем у бизнесмена или у государственного экономического менеджера. Но принципиальной разницы нет — непосредственно, в своей повседневной практической деятельности, бизнесмены и экономические менеджеры тоже не используют достижения экономической науки.

Черные лебеди научных предсказаний: кто отвечает за Трампа?

Из зала: Здравствуйте, Григорий Васильевич, большое вам спасибо. Я бы хотела узнать ваше профессиональное мнение по поводу последних событий, связанных с США — как вы считаете, к чему может привести политика Дональда Трампа?

Г.Г.: Вот это мы и называем «вопросом на миллион долларов». Действительно, вся ситуация в современном мире дестабилизируется просто-напросто от того, что Трамп всех интригует, не раскрывая основных деталей своих действий — он уже ясно дал понять, что он будет выполнять какие-то свои предвыборные обещания, но не все. Однако, это касается пока лишь немногих. Ну и, собственно говоря, это остается для всех загадкой — что именно он сделает. Если вы меня просите спрогнозировать его дальнейшие действия, то мне придется воздержаться от этого. Я полагаю, что о чем-то могли бы рассказать люди, близкие к Трампу. Безусловно, многое мог бы сказать сам Трамп. Но я боюсь, что даже Трамп не сказал бы всего, потому что он и сам не знает ответа на этот вопрос.

Из зала: Здравствуйте, меня зовут Кирилл, я из СПбГУ. Одной из функций политолога является функция прогноза, прогностическая, но при этом сейчас мы сталкиваемся с такими интересными феноменами как «чёрные лебеди», которые в последнее время набирают обороты. И вот за этот год политическая наука, политический прогноз не прошел проверку по двум пунктам —Brexit и победа Трампа. Что в контексте этого можно сказать о будущем политической науки в ее сожительстве с этими «чёрными лебедями», и будет ли она востребована в ближайшее время? Спасибо.

Г.Г.: Ну я, по правде сказать, такого выражения — «чёрные лебеди» — не то что бы не знаю, но я не до конца понимаю, что это такое. Мне кажется, это такой «нежданчик», нечто неожиданное, а больше я никакого содержания за этим термином не усмотрел. Это, по правде сказать, не совсем научная лексика. Что касается собственно прогностической функции, то я вам скажу так: я очень много времени сегодня потратил на то, чтобы объяснить, что научные знания являются ограниченными по своей природе, а политические процессы являются по своей природе тотальными. Простая логика нам подсказывает, что мы не можем предсказывать процессов, которые носят сложный, многофакторный характер, с помощью частичных знаний. Почему мы можем делать такие предсказания, основываясь на обыденных представлениях? Именно потому, что нам нужен прогноз высокой степени разрешения, и мы восполняем то, чего мы не знаем, интуицией и практическими навыками. Поэтому в политике практики всегда будут лучшими прогнозистами, чем ученые. Ученые просто не должны этим заниматься. Вот эту позаимствованную из теории научного коммунизма фикцию о том, что наука выполняет «прогностическую функцию», нужно забыть. Даже естественные науки выполняют эту функцию только в той мере, в какой они могут предсказывать реализацию жестких закономерностей: то есть, если мы ударим по столу, раздастся стук. Да, мы можем этот процесс описать научно. Если же мы имеем дело со сложным многофакторным процессом, где жесткие закономерности отсутствуют, то, подчеркиваю еще раз, хороший практик с развитой интуицией всегда предскажет результаты — вроде избрания президентом Соединенных Штатов Дональда Трампа — не хуже, чем ученый. Что может сделать ученый? Он может рассказать человеку, которому это интересно, о том, с какой степенью вероятности будут получены те или иные результаты, исходя, допустим, из текущих настроений избирателей. Можно исходить из чего-то другого. Есть модели электорального поведения, которые вообще не принимают во внимание опросных данных, а строятся исключительно на каких-то агрегированных показателях экономического развития, например. В связи с избранием Трампа говорят о так называемом «провале социологов». Но социологи не провалились, они предсказали результаты этих выборов, причем предсказали их даже с большей точностью, чем обычно. Ошибка была в рамках статистической погрешности: в большинстве прогнозов было сказано, что победит с небольшим перевесом Клинтон, и она действительно победила по голосам избирателей с небольшим перевесом. Очень точные, повторяю, были предсказания того, с каким отрывом она победит. На основании социологических прогнозов и собственной интуиции люди, которые, как правило, уже не являются учёными, а являются политическими аналитиками, комментаторами, представителями других профессий, предсказывали, что президентом станет Клинтон. Они ошиблись. Но никаких претензий к социологам по этому поводу быть не может.

Расшифровка: Расчупкин Максим

Редактура: Шамиев Кирилл, Шенцева Таисия, Полторацкая Виктория

 

Подпишитесь
— чтобы вовремя узнавать о новых публичных лекциях и других мероприятиях!

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.