Санкт-Петербург: русская империя против хаоса

С момента основания Санкт-Петербурга в устье Невы это решение Петра I не раз подвергалось критике. Сам Дидро писал Екатерине II, что ему представляется "весьма нецелесообразно помещать сердце на кончике пальца", и советовал перенести столицу в центр страны. Зачастую создание именно такого "окна в Европу" обосновывается историками лишь с точки зрения экономического удобства доступа к морю. Однако, учитывая желание Петра представить западным странам Россию как империю, подобный шаг может быть трактован шире. "Полит.ру" публикует главу из готовящейся к выходу книги известного писателя, доктора философских наук и профессора Высшей школы экономики Владимира Кантора "Санкт-Петербург: Российская империя против российского хаоса. К проблеме имперского сознания в России" (М.: РОССПЭН, 2008. 542 с.), которая посвящена эволюции в русской культуре имперской идеологии, опирающейся на идею общего блага для всех народов, населяющих Империю. Детальные исторические наблюдения позволяют автору ответить на ряд вопросов о современной ситуации в России.

В четверг, 31 января, в 19-00 в клубе "Билингва" в рамках проекта "Публичные лекции Полит.ру"состоится открытая лекция Владимира Кантора "Российское государство: империя или национализм".

1. «Умышленный город», или «Сердце на кончике пальца».

Кто только ни ругал Петербург! От первых противников Петра до Мицкевича, славянофилов, Достоевского и Шпенглера. О сегодняшних неославянофилах не говорю, их обвинения не более чем повторы давно спетого. Любопытно, что почвенники российские и почвенники западные совпадали в неприятии римского пути России, назвав его ложным развитием или, если воспользоваться термином Шпенглера, «псевдоморфозом». Для немецкого культурфилософа ненависть к России подсказывает и ненависть к Петербургу как бесплодной попытке слабой и дикой расы выйти из самой природой очерченного ей круга примитивности. Ссылаясь на характеристики Достоевского об «умышленности» этого города, он формулирует: «Вслед за этой московской эпохой великих боярских родов и патриархов, когда старорусская партия неизменно билась против друзей западной культуры, с основанием Петербурга (1703) следует псевдоморфоз, втиснувший примитивную русскую душу (курсив мой. - В.К.) вначале в чуждые формы высокого барокко, затем Просвещения, а затем - XIX столетия. Петр Великий сделался злым роком русскости. <...> Примитивный московский царизм - это единственная форма, которая впору русскости еще и сегодня (курсив мой. - В.К.), однако в Петербурге он был фальсифицирован в династическую форму Западной Европы»[1]. Шпенглер утверждал, что «никаких русских городов никогда и не бывало. Москва была крепостью - Кремлем, вокруг которого расстилался гигантский рынок. <...> У Москвы никогда не было собственной души»[2].

Петр, строя Петербург, строил именно город, возвращал Россию в ее европейское прошлое, когда она была Гардарикиею. После татарского погрома страна стала деревенской, но именно в этом хотели почвенники всех мастей видеть ее исконную суть, в тихой жизни вне истории. Шпенглер впрямую возмущается, что Петр навязал историческую жизнь «народу, предназначением которого было еще на продолжении поколений жить вне истории»[3]. Город рождает исторический смысл культуры. Москва в течение столетий выступала как своего рода столица-антигород, продолжившая татарское уничтожение городской Руси (Новгород, Псков, Тверь). Но именно в Москву, не знавшую напряжения и соблазнов исторической жизни, мечтали сызнова вернуть столицу славянофилы: «Мы <...> желаем видеть в Москве, - писал Иван Аксаков, - правительственное средоточие, свободное от начал, воплощаемых Санкт-Петербургом, и убеждены, что рано или поздно столица русской земли как прежде была столицею русского государства, так и снова будет!..»[4]. Забывалось, однако, что без петровских реформ, без Петербурга, без петербургского периода не было бы России как государственно-политической единицы[5], не было бы Пушкина и всей последующей великой русской литературы, искусства, культуры, науки. Пушкинский период петербургской культуры завершается Блоком, Мандельштамом и Ахматовой, написавшей трагические строки о возвращении правительства в Кремль:

В Кремле не надо жить - Преображенец прав,
Там зверства древнего еще кишат микробы:
Бориса дикий страх и всех иванов злобы,
И самозванца спесь взамен народных прав.

«Стансы» - 1940 г.

Бунин назвал Петербург городом, созданным Петром и Пушкиным. В известном смысле это очень точно. Существует, наверно, так называемый «бог места». Петр воспитывался в московской Немецкой слободе (где позже, на Басманной, жил духовный наставник Пушкина Чаадаев), именно там родился и Пушкин, молодость и юность проведший уже в Петербурге. Император создал город, поэт, «певец империи и свободы» (Г.П. Федотов), его одухотворил и осмыслил. В них обоих была страсть к морю, которой ранее не знала русская культура. Пушкин море назвал «свободной стихией», но Петра называл «шкипером», помня, что он - покоритель стихии. На море и был возведен новый русский город, но не просто город, а столица. Почему, однако, увел Петр столицу из географического центра страны? Это смущало многих, в том числе и европейцев. Дидро писал Екатерине: «Мне представлялось бы весьма разумным перенести столицу в центр страны. Весьма нецелесообразно помещать сердце на кончике пальца. Поместив столицу в центр, следует провести отсюда большие дороги, устроить сообщение со всеми частями империи, обеспечить пребывание знати на принадлежащих ей землях, устроить проселочные дороги, склады для провианта. <...> Пограничные города по самой своей природе должны быть крепостями, местами обороны или обмена»[6].

Можно, конечно, в этом контексте вспомнить по крайней мере две великие столицы основанные на берегу моря: Александрию, созданную Александром Македонским, и Константинополь, второй Рим, построенный римским императором Константином. Более того, можно вспомнить и великого мыслителя эпохи Возрождения, Макиавелли, писавшего: «Когда Александр Великий, стремясь увековечить свое имя, хотел заложить новый город, к нему явился архитектор Динократ и предложил построить его на горе Афон, которая не только хорошо защищена, но и могла быть приспособлена ко всем человеческим потребностям, так что город был бы единственным в своем роде и достойным величия Александра. Но когда Александр спросил архитектора, чем будут жить его обитатели, тот ответил, что не подумал об этом; посмеявшись, Александр отставил этот проект и основал Александрию, заселению которой благоприятствовали урожайность почвы и близость моря и Нила»[7]. Но, конечно, в каждом конкретном случае были свои причины такого деяния.

Не будем углубляться в эллинистическую или римскую историю, нам важно понять символическое значение построения Петербурга в контексте русской культуры. Заметим лишь одно существенное отличие Петербурга от этих двух мировых городов. Александр и Константин шли с Запада на Восток: Александр, чтоб примирить, найти синтез западной и восточной культуры, Константин же уходил от варваров, наступавших по всему полуострову Европы на римскую империю. Но в обоих случаях эти города оказались проводниками восточных влияний на Запад. Петр же вперекор и Александру, и Константину (с которыми его не раз сравнивали панегиристы) переносит столицу Российского государства на Запад, центрируя сызнова Европу, связывая восток и запад в новое единство, направляя западное влияние на Восток. Ибо Петербург - Запад России, но не запад всей Европы.

Надо сказать, что если князь Владимир Святой два года скитался по морям с викингами, то ни к одному московскому царю название «шкипера» не подходило. Ведь именно Петр создал флот и вывел Россию на берега Балтийского моря, по которому плавал когда-то Креститель Руси, которое Гердер сравнивал со Средиземным по его культурной роли в судьбе Северной Европы. Царь-преобразователь строит новую столицу на берегу этого Балтийского моря, совершая - и успешно - фаустовский поступок, ибо, как мы помним, Фауст последним и лучшим своим деянием считал отвоевание суши у моря для некоего императора.

Ф а у с т

Разбушевавшуюся бездну
Я б властно обуздать хотел.
Я трате силы бесполезной
Сумел бы положить предел.
.......................................
И я решил: построив гать,
Валы насыпав и плотины
Любой ценою у пучины
Кусок земли отвоевать.

Имел ли в виду Гете Петра, или Константина, или Александра Македонского, освоивших морской берег, не известно. Но это был некий культурный факт, требовавший осмысления и зафиксированный поэтом как высшая точка деятельности Фауста, символа европейской культуры. Можно оспаривать любые дела Петра, говорить, что он всего лишь продолжал дело своего отца и даже Софьи, тоже мечтавших о заимствовании некоторых европейских структур, но созданный им столичный град Санкт-Петербург очевидно никто до него даже в замысле не держал, это несомненный факт, более того, это город, ни разу в отличие от Москвы не побежденный внешним врагом, город, который создал духовное напряжение в России. Строго говоря, это был город, структурировавший новую Россию, превративший ее в империю, что мы и постараемся показать.

2. Становление Российской империи, ее пафос

Россия после долгой послетатарской и московской изоляции возвращалась в Европу при Петре Великом как империя. Именно как империю воспринимал Россию Запад и в лице просветителей приветствовал появление и европейскую инициативу «северного великана». Не забудем, что империя выступила в петровскую эпоху как гарант свободы разнообразия: «Всяк сущий в ней язык» - так Пушкин определил равноправие населявших русскую империю этносов. И петровская ориентация на римскую имперскость вовсе не означала внесение язычества в страну, как попытался увидеть петровские реформы Д.С. Мережковский в романе «Антихрист (Петр и Алексей)». Не случайно в Римской империи формировались базовые ценности современной европейской цивилизации, включая и христианство.

Созданная Петром Великим русская империя была открыта всем народам («все флаги будут в гости к нам», - это опять Пушкин), но прежде всего открыта она была Европе, с которой Россия вновь, как во времена Новгородско-Киевской Руси, ощутила внутреннее единство. Таков, кстати, был поэтический завет Державина, поэта, быть может, острее прочих выразивших величие новой русской державы:

Доколь, Европа просвещенна,
С перуном будешь устремленна
На кровных братиев своих?
Не лучше ль внутрь раздор оставить
И с россом грудь одну составить
На общих супостат твоих?

«На взятие Измаила», 1790-1791

Новую столицу Петр строил, опираясь на идею Рима. Стоит напомнить очень верное и глубокое наблюдение российских исследователей о том, что семиотическая соотнесенность с идеей «Москва - третий Рим» неожиданно открывается в некоторых аспектах строительства Петербурга и перенесения в него столицы. Из двух путей - столицы как средоточия святости и столицы, осененной тенью императорского Рима, - Петр избрал второй. «Ориентация на Рим, минуя Византию, естественно ставила вопрос о соперничестве за право исторического наследства с Римом католическим. <...> В этом новом контексте наименование новой столицы Градом Святаго Петра неизбежно ассоциировалась не только с прославлением небесного покровителя Петра Первого, но и с представлением о Петербурге как Новом Риме. Эта ориентация на Рим проявляется не только в названии столицы, но и в ее гербе: <...> герб Петербурга содержит в себе трансформированные мотивы герба города Рима <...> и это, конечно, не могло быть случайным» [8]. Рим создал великую империю, с ее всеприемлемостью племен и народов. «Мечта о всемирном соединении и всемирном владычестве, - писал, рассуждая об идее империи в начале ХХ в., Бердяев, - вековечная мечта человечества. Римская империя была величайшей попыткой такого соединения и такого владычества. И всякий универсализм связывается и доныне с Римом, как понятием духовным, а не географическим»[9].

Петр оценил великую задачу, вставшую перед страной, переросшей национальные границы, но не нашедшей алгоритма новой жизни, не сумевшей по-новому организоваться, найти некую опору, на которой можно было бы утвердиться. Спасая страну, Петр построил империю. У нас часто называют империями и восточные деспотии - Золотую орду, и Ассирийское царство, и Персидское царство, а одновременно и Рим, и Византию, и Британскую империю. Такое словоупотребление привычно, хотя вынуждает к оговоркам: «В отличие от евразийцев, - писал Федотов, - мы признаем безусловным бедствием создание монгольской Империи Чингисхана и относительным бедствием торжество персидской монархии над эллинизмом. С нашей точки зрения, Империя Александра Великого и его наследница - Римская - создали огромные культурные ценности»[10]. Поэтому, мне кажется, можно разделить такие многонациональные государства на восточные деспотии, основанные на принципе тотального подавления человека, о чем писал немецкий культурфилософ ХХ века Карл Витфогель (Die orientalische Despotie. Eine vergleichende Untersuchung totaler Macht. Köln, Berlin. 1962), и на империи, которые предполагают некоторую самодеятельность личности и известную правовую ее защищенность, а также идею общего блага включенных в империю народов. В римской империи возникает идея закона[11], которому следует и император, не случайно наиболее разработанный кодекс гражданского права - это кодекс императора Юстиниана. В деспотии правитель находится даже над тем законами, которые он сам принимает, он не подчиняется им. Империя в отличие от деспотии предполагает исполнение тех законов, которые принимает император и которым он сам подчиняется.

Сошлюсь на свидетельство западного путешественника, видевшего допетровскую Русь. Адам Олеарий (1599-1671), немецкий ученый, энциклопедически образованный, историк, этнограф, лингвист, создатель знаменитого Готторпского глобуса, побывал в Московии дважды: в посольстве 1635-1639 гг. и в 1643 г. Так что наблюдениям его можно доверять: «Если иметь в виду, что общее отличие закономерного правления от тиранического заключается в том, что в первом из них соблюдается благополучие подданных, а во втором личная выгода государя, то русское управление должно считаться находящимся в близком родстве с тираническим»[12]. Именно Петр отказался от личных выгод во имя служению государству, должного ввести Россию в цивилизованный мир Европы. Характерна его фраза, объясняющая суть имперского понимания законов: «Когда Государь повинуется закону, то да не дерзнет никто противиться оному»[13]. История полна символическими моментами, их надо только видеть. Поэтому любопытно отметить, что глобус Олеария (по словам автора предисловия, «шедевр естественной и технической мысли того времени»[14]) был подарен в 1714 г. Петру I.

Не забудем и то, что в деспотии владычествует один народ, превращая остальные народы в рабов, а римское гражданство, до которого доработалась римская империя, не знает, строго говоря, национальности и веры, оно универсально. Иудей апостол Павел был, как известно, римским гражданином. Когда его схватили римские стражники, он сумел предотвратить пытки, которыми ему угрожали, сказав: «Разве вам позволено бичевать Римского гражданина, да и без суда?» (Деян 22, 25). И характерна реакция стражников: «Тогда тотчас отступили от него хотевшие пытать его. А тысяченачальник, узнав, что он Римский гражданин, испугался, что связал его» (Деян 22, 29). Именно универсалистский принцип становится показателем возникновения государства имперского типа: «Выход государства, даже непрерывно растущего, из его привычной геополитической сферы есть тот момент, когда количество переходит в качество: рождается не новая провинция, но Империя, с ее особым универсальным политическим самосознанием»[15].

Уход от Московского царства, заявление Петра, когда ему поднесли титул императора, что Россия не будет очередной Византией, павшей от собственной слабости и ничтожества, свидетельствуют о некоем сознательном историософском выборе Преобразователем новой ориентации в историческом и геополитическом пространстве: «Должно всеми силами благодарить Бога, но, надеясь на мир, не ослабевать в военном деле, дабы не иметь жребия монархии Греческой; надлежит стараться о пользе общей, являемой Богом нам очевидно внутри и вне, от чего народ получит облегчение»[16] (курсив мой. - В.К.). До националистического переворота Николая I все идейно-политические установки Петра сохраняли свою жизненность. Любопытно отметить, что принимая титул императора, Петр не только указывал на свою европейскую ориентацию, но и демонстрировал отход как от византийского, так и татарского наследия. Сошлюсь на известное исследование Б.А. Успенского: «Приняв титул императора, Петр I, сохранил за собой также и титул "царь", однако этот титул оказался ограниченным в своем употреблении. Согласно указу 11 ноября 1721 г. русский монарх  именовался "Императором и Самодержцем Всероссийским, Московским, Киевским, Владимирским, Новгородским, Царем Казанским, Царем Астраханским". Как видим титул "царь" сохранился в отношении тех владений, которые ранее возглавлялись татарскими "царями", т.е. ханами. <…> Тем самым принятие императорского титула актуализировало ассоциацию титула "царь" со словом "хан". Как мы помним, в свое время на Руси "царем" называли как византийского императора, так и татарского хана. <…> В сущности, противопоставление "императора" и "царя" оказывается аналогичным противопоставлению "императора" и "кесаря": в обоих случаях речь идет о противопоставлении западной и восточной (в одном случае татарской, в другом – церковнославянской) традиции»[17]. Под церковнославянской в данном случае надо понимать византийскую традицию, неприемлемую для Петра.

Империя означала наднациональную парадигму, где европеизм играл роль сверхъидеи, на которую ориентировались все народы государства. Завоевав Древнюю Грецию, Рим оказался наследником древнегреческой религии и культуры, на этой почве преодолев национальную узость и сделав шаг к мировому величию. Но и Европа восемнадцатого века воспринимала себя прямым воспроизведением, восстановлением Древней Греции: «Европа в настоящее время представляет собой увеличенную копию того, образцом чего раньше в миниатюре была Греция»[18]. Стало быть, и новый Рим – Россия - мог смело следовать примеру первого Рима, заимствуя культуру, технику и науку у Европы, не унижая, но возвеличивая себя, вбирая Европу в себя, как некогда Рим вобрал Элладу (пусть и без непосредственного завоевания).

3. Почему не Москва?..

Какими качествами не обладала Москва, чтоб стать центром империи, центром перестраивающейся на европейский лад страны? Попробуем ответить.

Тогда, быть может, станет яснее, почему следующий почти двухсотлетний период русской истории называется по имени города - петербургским, а сложившееся после реформ Преобразователя государство Петербургской империей, каким образом петербургская Россия, - напомню слова Владимир Вейдле, - воссоединила Московию с Западом и, завершая единство Европы, утвердилась в ней.

Москва определяла жизнь Руси с XIV века. Заметим, что в отличие от Новгорода, Киева, Твери, Нижнего Новгорода Москва не стояла на важных торговых путях, не была торговым городом. Но по типу этого города были переструктурированы и все другие города Московии. Г.П. Федотов назвал этот процесс «московизацией Руси». Вообще, города средневековой Руси вплоть до Нового времени Макс Вебер не считал в строгом смысле городами: «До недавнего времени связь со своей родной деревней сохраняли и проживающие в городах русские крестьяне: они не теряли права на землю и были обязаны принимать участие по требованию деревенской общины в уплате повинностей помещику. Следовательно, в этих условиях возникало не право городского бюргерства, а только союз живущих в данный момент в городе и объединенных обязательством нести повинности и предоставленными привилегиями»[19]. Но особенно это относилось к Москве. Историки порой удивляются, как стоявший вне торговых путей город смог стать столицей. Богатые торговые города всегда имели тягу к независимости и гордости. Не имевшая гордости Москва, небогатая, несильная, а потому казавшаяся татарам не опасной, взяла на себя функции по сбору дани с покоренной Руси для завоевателей. Московский престол удержал за собой великое княжение с помощью хана, а потом в противостоянии ему. В конечном счете она все города, лишая их дотатарской функции европейского города, превратила в места для сбора дани сначала в пользу татар, потом в свою пользу и пользу своих воевод, которые получали города «на кормление», то есть для сбора дани и для грабежа. Торговые города Москва, так же как и татары, грабила. Торговый и независимый Новгород, стоявший на границе Балтийского (в русском тогдашнем словоупотреблении - Варяжского или Западного) моря, разгромили два Ивана (дед и внук) до основания. Участь эта не миновала и другие города Московской Руси. К примеру, Иван Грозный, разграбив первый русский город - Новгород, последним сохранивший свою европейскую структуру, что известно, ограбил и разорил еще Псков и Тверь, что известно меньше. Итальянец Гваньини записывал, как в Пскове «у горожан и купцов побогаче он отнял золото и серебро, а некоторых монахов приказал убить, рассечь на части, потопить; две знаменитые церкви разграбил. <...> Совершив это во Пскове, он отправился в знаменитый город Тверь. <...> Там учинил он такое же тиранство, как и в Новгороде Великом: поубивал и потопил горожан, похитил все их движимое и недвижимое имущество. Храмы Божии он лишил золота и серебра»[20]. Иными словами, установка Москвы - не на строительство, а на грабеж. Но - парадокс истории - торговый Нижний Новгород спас Москву во время Смуты.

Джучиев улус, внутри которого находилась Русь, был сухопутной деспотией, аналогичной великим речным деспотиям вроде Шумера, Вавилона, Персии, с бесконечными убийствами ханов, сменою властителей, распадением на более мелкие улусы. Не раз русские мыслители, начиная с Чаадаева и Герцена, говорили о том, что Московское царство сформировалось под сенью ханского шатра[21].. Евразийцы еще отчетливее артикулировали эту мысль, заявив, что Москва была прямой наследницей Джучиева улуса. «Важным историческим моментом было не “свержение ига”, не обособление России от власти Орды, а распространение власти Москвы на значительную часть территории, некогда подвластной Орде, другими словами, замена ордынского хана московским царем с перенесением ханской ставки в Москву»[22]. Иными словами, Московская Русь была в каком-то смысле запрограммирована на повторение ордынского типа жизни с произволом, лежавшим в ее основе, с признанием православного царя не просто монархом, но по сути живым Богом, что лишало народ всяческого почина европейской самодеятельности, приводя только к отчаянным бунтам, разгулу вольницы, опиравшейся на тот же принцип произвола. Деспотия знает лишь один тип общения с внешним миром - это грабительски-захватнические завоевания. Реального, живого обмена (обмена, а не присвоения услуг Запада, что было и у татар, и в Московской Руси) в этой структуре быть не могло. Все было ориентировано на изоляцию: начиная от местоположения (отсутствие выхода к морю, которое связывает народы, в то время как суша разъединяет) вплоть до церкви с ее самохвально пугливым отторжением от мира и простого обыденного сознания подданных, полагавших себя жителями самой важной части света. Отказ от татарского наследия требовал воссоздания городской структуры и выхода к морю, что разомкнуло бы изоляцию Руси от европейского мира и что привело в конечном счете к построению вместо деспотии - империи с стремлением к правосознанию и законом. Именно города противостояли всегда и везде насилию и хаосу. Заслуга Петра, что он задумал и осуществил свой замысел - построил не просто город, но город многофункциональный, как Лондон или Амстердам.

Как известно, Европа пережила по крайней мере три варварских степных нашествия: первая волна – это IV-V вв. (гунны, готы, германцы), вторая – VIII-X в. (мадьяры, печенеги, славяне), наконец, третья – это XIII в. (монгольское нашествие, громившее городское и оседлое население). В книге о второй варварской волне французский ученый замечает, что «процесс, который вывел на арену мадьяр, а вслед за ними хазар, печенегов и куманов (половцев), идентичен тому, который пятью веками раньше воодушевлял гуннов, так же, как и другие степные народы»[23]. А дело заключалось в том, что именно у городского населения Европы были те ценности, орудия и предметы быта, не говоря уж о первостепенной важности потребности – в продуктах сельского хозяйства. Противостоять кочевым набегам могла лишь та самая городская структура (крепости, замки, укрепленные городские стены), что и привлекала варварские народы.

Татаро-монголы были врагами городской структуры. По мысли С.М. Соловьева, основное противоречие развития России - между пытающейся встать из руин городской цивилизацией и постоянным ее уничтожением со стороны Степи, насылавшей то печенегов и половцев, то завоевателей-татар, то казаков, пока все это степное брожение не вылилось в Смуту, чуть не уничтожившую Московское государство. Московские цари ничего не могли этой Смуте противопоставить, носили Смуту в себе, ибо опирались на полный произвол, опасаясь всяческих проявлений общественной самодеятельности, унижая и уничтожая торговлю - фактор богатства города и государства. Соловьев писал: «Уже не раз было нами говорено, что в основе преобразований должно было находиться преобразование экономическое. Для того чтоб видеть плод от преднамеренных великих дел, необходимых в народной жизни, нужны были большие финансовые средства, которых бедное, земледельческое государство дать не могло. <...> Нужно было вывести государство из этой односторонности поднятием промышленного и торгового движения, поднятием города (курсив мой. - В.К.), который впоследствии мог поднять и освободить село»[24]. В своей работе «Социальные причины падения античной культуры» Макс Вебер, исходя из соображения, что античная культура прежде всего городская, венцом которой стал Рим и римская империя, доказывал, что в тот момент, когда античная культура «сделалась деревенской», наступил крах Римской империи[25]. Вхождение России в Европу требовало создания городской структуры, города, как некоей бусинки в раковине, бусинке, из которой возникла бы жемчужина европейской России.

Москва на эту роль не годилась. Не годилась она и на роль военной столицы, ибо мало того, что была века в рабском подчинении, ее не раз дотла сжигали за непослушание татары (в последний раз при Иване Грозном), ее захватывали силы с Запада, говоря современным языком, она не держала удара. Последний раз перед Петром горстью поляков, о чем с насмешкой писал Хомяков: «Даже в 1612 году, которым может несколько похвалиться наша история, желание иметь веру свободную сильнее действовало, чем патриотизм, а подвиги ограничились победою всей России над какою-то горстью поляков»[26]. Москва не могла решить церковные споры, т.е. не могла провести удачно ни одной реформы, энергия народа ушла в бунты и раскол. Московское государство перед Петром - на грани распада, цари и бояре прячутся по монастырям от собственной армии, бегают от бунтующих стрельцов из Москвы, которой владеет разнузданная чернь и солдатчина. Восточное, даже не восточноевропейское, а азиатское начало Москвы очень точно ощутили евразийцы. Н.Н. Алексеев писал: «Власть московских государей получила свое идеологическое обоснование в Византии. В то же время Московское государство было не только государством православным, но и государством восточным, и монархические традиции Востока внедрялись в него не окольным путем, через Цареград, но непосредственно из азиатского мира. В силу этого черты восточной языческой монархии в Московском государстве были выражены не менее, если не более ярко, чем в Византии. И это признается в настоящее время не только "евразийцами", к признанию этого все более и более склоняется современная историческая наука. В непрерывной борьбе с Азией и в постоянном соприкосновении с азиатством Москва естественно проникалась бытом и понятиями Востока. Правда московские цари любили ссылаться на римских и византийских императоров, на Августа и Константина; но в их придворном быту, в их управлении не было тех республиканских повадок, которые давали себя знать и в языческом Риме и в христианской Византии. Московское самодержавие походило гораздо более на восточный халифат, на тогдашнюю Турцию»[27].

Заметим, однако, отойдя немного в сторону от основного повествования, что, став «второй столицей», Москва (коронование происходило и после построения Петербурга в ней) потеряла многие свои неприятные черты, превратившись, как говаривал Пушкин, в «ярмарку невест», а также в хлебосольный купеческий город - поначалу мрачноватый, описанный Островским, а к концу века - город меценатов (П. Третьяков), город Чехова, Бунина, Шмелева, город церквей, богослужений, писателей, философов и художников. Хотя и в эти годы у Вл. Соловьева, не любившего поначалу Петербург, но чуть позже отринувшего Москву как символ бездвижности, вырвались горько-иронические строки о Москве, парафраз пушкинских о Петербурге:

Город глупый, город грязный!

4 апреля 1887

Однако все же изменились прежние «устойчивые смыслы» разных мест. Скажем, Лубянка, бывшая ранее пыточным местом, в начале ХХ в. стала обиталищем чиновников, торговцев и пр. В очерке «Лубянка» Гиляровский писал: «Между зданием консистории и “Мясницкими” номерами был старинный трехэтажный дом, где были квартиры чиновников. Это некогда был дом ужасов. <...> Своды и стены были толщины невероятной. Из потолка и стен в столовой торчали какие-то толстые железные ржавые крючья и огромные железные кольца. Сидя за чаем, я с удивлением оглядывался и на своды, и на крючья, и на кольца»[28]. Выяснилось, что крючья - дыбы, куда подвешивали пытаемых, к кольцам их приковывали и т.п. Позже там возникли лавки мясников, которые использовали крючья и кольца для мясных туш. А в 30-е годы ХХ в. все эти подвалы снова начали, как говорят, использовать для пыток. Отсюда знаменитое выражение - «подвалы Лубянки».

Но вернемся в эпоху Петра, в эпоху бунташной Руси, когда Москва перестала владеть порядком в стране.

4. Петр Великий как культурный герой

В этой ситуации при принципиальной установке Москвы на антигероизм, на подчиненность, на раболепие, на вражду православия к просвещению казалось бы немыслимо было появиться культурному герою (англ. Culture hero, нем. Hellbringer), которого требует любая национальная структура, выходящая на уровень цивилизации. Англичанин Флетчер, живший в Москве в конце XVI века, полагал, что весьма «трудно изменить образ правления в России в настоящем ее положении. <...>  Ни дворянство, ни простой народ не имеют возможности отважиться на какое-либо нововведение»[29]. Он даже писал о «безнадежном состоянии вещей внутри государства»[30]. Однако каждая культура, цивилизуясь, обретает своего культурного героя, который добывает или создает для людей инструменты цивилизации (огонь, культурные растения, орудия труда), прокладывает дороги, уничтожает нечисть, учит ремеслам и искусствам, вводит социальную структуру, ритуалы и праздники, - короче, приносит блага цивилизации. Вспоминаются сразу и Прометей, и Геракл, и Тесей в Древней Греции, а еще раньше шумеро-вавилонский Гильгамеш, создатель культурного центра Двуречья - города Урук, а в Англии король Артур и рыцари Круглого стола, герои скандинавских саг, Гайавата из индейского эпоса. В Древней Руси - это Илья Муромец, Добрыня Никитич и другие богатыри Киевско-Новгородского цикла. Их усилия, однако, как рассказывают былины, были поглощены хаосом татарского нашествия. Как мы знаем, помимо мифологических или полумифологических культурных героев бывают культурные герои исторические - таков, к примеру, император Константин, Карл Великий, Генрих VIII в Англии, в России таковыми были Владимир Креститель, Ярослав Мудрый, Петр Великий. Это очень чувствовали современники Преобразователя, называвшие его творцом России, сравнивавшие с князем Владимиром и императором Константином, но и далее значение Петра для судьбы России ощущалось как ключевое. Все характеристики культурного героя мы находим у Ломоносова в «Надписи 1 к статуе Петра Великого» (1751) - первого памятника Петру при Елизавете Петровне работы Растрелли:

Се образ изваян премудрого Героя, -
Что, ради подданных лишив себя покоя,
Последний принял чин и царствуя служил,
Свои законы сам примером утвердил,
Рожденны к Скипетру простер в работу руки,
Монаршу власть скрывал, чтоб нам открыть науки.
Когда Он строил град, сносил труды в войнах...

И т.д.

Следом за Ломоносовым и И. Голиков прямо называл Петра «ироем», Пушкин: «то академик, то герой...», наконец, это восторженное отношение к деяниям Петра получило завершение в канонической формуле Погодина: «Место в системе Европейских Государств, управление, разделение, судопроизводство, права сословий, табель о рангах, войско, флот, подати, ревизии, рекрутские наборы, фабрики, заводы, гавани, каналы, дороги, почты, земледелие, лесоводство, скотоводство, рудокопство, садоводство, виноделие, торговля, внутренняя и внешняя, одежда, наружность, аптеки, госпитали, лекарства, летоисчисление, язык, печать, типографии, военные училища, академия - суть памятники его неутомимой деятельности и его Гения»[31]. Это тоже, как видим, характерное определение деятельности культурного героя.

И вот Петр решает задачу всемирно-историческую, заставляющую и впрямь вспомнить мифологических героев древности. Он возводит город, соревнующийся с Римом, тем самым вступая в соревнование с мифологическим Ромулом, основателем Рима, а стало быть, в каком-то смысле и Римской империи. Не случайно так быстро Петр приобрел черты Основателя России. Как справедливо заметил Константин Кавелин: «Петр Великий и его эпоха есть начало нашего героического века. Не прошло еще и двух столетий, а величавый, удивительный образ его стал уже облекаться в мифическое сказание. Не будь у нас под руками несомненных исторических свидетельств, нельзя было бы поверить, что перед нами живое лицо, а не сказочный богатырь. Даже достоверная повесть о его ранней молодости дышит легендой и мифом»[32].

Не хитрая штука для правителя государства построить в роскошном месте роскошный город, но вот преобразовать пустыню, мрачный мир сделать цветущим - это - задача героя-преобразователя, культурного героя, как в мифе. «Я заглядывал века за два назад и видел угрюмую дикость сих мест. <...> С небольшим за 100 пред сим лет посетил пустыни сии человек необыкновенный. Он полюбил брега Невы и соорудил на них великолепный град; коснулся лесам - и мрачность их исчезла; пожелал - блата иссохли: развернулись зеленые долины, водворилась жизнь, зашумела деятельность, торговля созвала людей; явились нивы, сады, и зацвели пустыни. Первый именем и великий делами был первым и великим преобразователем стран сих. Он основал столицу: потомки его украсили окрестности оной»[33].

Но повторим вопрос: как же в антигероической Москве появился Петр? Явление его, строго говоря, не объяснимо ни историческими предпосылками, ни генетическими. Предшественники были слабы, неумелы, реформы рушились, шажки были едва заметны. Реформистские попытки Алексея Михайловича, Федора Алексеевича и царевны Софьи воспринимаются сегодня поневоле на фоне гигантского прорыва, совершенного Петром. Не случайны слова Михаила Щербатова, что без Петра Русь осталась бы на задворках цивилизованного мира: «При таких обстоятельствах возможно ли было льстить себя, яко некоторые ныне мудрствуют, чтоб Россия хотя не толь скоро, однако бы не весьма поздно и не претерпев ущерба, естли бы Петр Великий и не употребил самовластия, могла достигнуть не токмо до такого состояния, в каком ныне ее зрим, но и вящшее добротою? Кто воззрит на вышеписанное беспристрастное начертание, тот ясно увидит чтобы надлежало многим векам протечи прежде, нежели Россия могла отвергнуть свои предубеждении, получить надлежащее в военных делах устройство, просветиться науками и установить торговлю, да и то при таких обстоятельствах, естли бы государи всегда тому способствовали и соседи бы ее не воспрещали ее возвеличению»[34].

Какая историческая задача вызвала к жизни фигуру такого масштаба? Эти причины можно искать только во внутренних проблемах России.

5. «Орудие провидения», или Борьба с русским хаосом.

Пушкин предложил свою формулу России, русской истории, ее шанса вырваться из объятий горя-злочастья. И шанс этот он видит не в «пробуждении самобытного духа народа»[35], его формула основана на вере в чудо христианского откровения и преображения. Он говорил о том, что человек «видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая - мощного, мгновенного орудия провидения»[36] (курсив Пушкина). Именно Петр стал тем случаем, тем орудием провидения, тем перводвигателем, «шкипером славным», «кем наша двигнулась земля», кто удержал Россию «над самой бездной». Когда никто уже не ожидал спасения, когда страна вырождалась в бунтах и мелких интригах бояр, явился Преобразователь («наконец, явился Петр»; 6, 408), которого никто, никакой ум предвидеть не мог, ибо было это - явление, т.е. случай, для России случай спасительный. Но культурный герой и должен быть божественным орудием, это происхождение сближает реального исторического деятеля с мифологическим культурным героем, который и адским силам способен противостоять.

Что же это за адские силы? Вспомним эпоху, когда явился в России Петр: это «бунташный» XVII век. Попробуем заглянуть за привычный термин. Что за ним скрывается? Замечательно описал эту ситуацию С.М. Соловьев, говоря, что даже робкие попытки городского устроения Руси наталкивались на яростное сопротивление степного стихийного начала: «Польша и Швеция легли на дороге, загородили море, пробиться было невозможно с теми нестройными массами, какие представляло русское войско, требовавшее для успеха коренного преобразования. На западе загорожена дорога, а восток, степной восток, употребляет последние усилия, чтоб удержать свою добычу, свою пленницу - Россию. В то время как царь Иоанн IV обратил все свое внимание на запад, крымский хан подкрался и сжег Москву, сжег так, что она уже после того не поправлялась. Только что при царе Борисе успели решить вопрос, что лучше отправить своих русских за границу учиться, чем вызывать иностранных учителей в Россию, только что распорядились исполнением этого решения, как степи снова всколыхнулись, явились оттуда казаки с самозванцами и выполнили степную работу опустошения, уравнения, т.е. уравняли все с землею получше татар; долго Россия должна была отдыхать, оправляться после посещения этих проповедников протеста. Путешественники рассказывают, что когда они проезжали местами, где гостили казаки, то, чтоб остановиться и погреться в избах, прежде нужно было очистить эти избы от трупов их прежних обитателей»[37].

Открываем «Историю Петра I» и видим, какое огромное место отводит Пушкин бунтам, сотрясавшим Россию накануне воцарения Преобразователя. В эти годы бунт с окраин государства переместился в столицу, и ситуация стала в некотором смысле хуже Смуты - не было династической смены, не шли на Москву иноземцы (напротив, защищали верховную власть от собственного народа). Просто ненормальность явилась как норма, как образ жизни. Когда-то по поводу восстания Степана Разина европейцы сетовали, что если падет Москва, единственное место, где возможны межгосударственные отношения, то Европа останется перед дикой и опасной степью. Но вот и Москва взорвана изнутри. Пушкин приводит простые факты: «Петр избран был 10 мая 1682 г. и в тот же день ему присягнули. <...> Мая 15. Стрельцы, отпев в Знаменском монастыре молебен с водосвятием, берут чашу святой воды и образ Божьей матери, предшествуемые попами, при колокольном звоне и барабанном бое вторгаются в Кремль». Картинка впечатляющая: православные священники ведут бунтовщиков на православного царя. Но дальше: «Деда Петра, Кирила Полуехтовича, принудили постричься, а сына его Ивана при его глазах изрубили». Очень напоминает опричников Грозного, истреблявших детей на глазах родителей и наоборот! А далее простое перечисление, мартиролог: «Убиты в сей день братья Натальи Кириловны Иван и Афанасий, князья Михайло Алегукович Черкасский, Долгорукие Юрий Алексеевич и сын его Михайло, Ромодановские Григорий и Андрей Григорьевич, боярин Артемон Сергеевич Матвеев, Салтыковы, боярин Петр Михайлович и сын его стольник Федор, Иван Максимович Языков (?), стольник Василий Иванов, думные люди Иван и Аверкий Кириловы, Иларион Иванов и Янов; медики фон Гаден и Гутменш» (8, 20-21).

Петр отказался от бунташной Москвы, не стал ее перестраивать. Как противоупор народной стихии, не принимавшей закона и порядка, он возводит санкт-петербургскую крепость. До 1917 года великий город, несмотря на постоянные нападки на него, оказался еще средоточием и центром русской словесности, русского искусства, и именно там появились и первые исследования русской истории (Карамзин, Кавелин). И тем не менее именно в историчности его бытия многие Петербургу отказывали. В 1842 г. Герцен написал текст, опубликованный им спустя 15 лет в «Колоколе», где следующим образом оценивал столицу Российской Империи: «Говорить о настоящем России – значит говорить о Петербурге, об этом городе без истории в ту и другую сторону, о городе настоящего, о городе, который один живет и действует в уровень современным и своеземным потребностям на огромной части планеты, называемой Россией»[38]. Словно не было уже «Медного всадника», «Невского проспекта», петербургской поэмы «Двойник» - мощных составляющих «петербургского текста», означающих уже новую петербургскую культуру, увидевших Петербург в контексте русской и европейской истории. Особенно это относится, разумеется, к «Медному всаднику». Там Пушкин изобразил рождение Петербурга как закономерный итог возврата России в Европу, более того - возвращения России в мировую историю. Строки известные, но все же стоит их напомнить:

Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги будут в гости к нам,
И запируем на просторе.

Как писал В.Н. Топоров: «Поэма Пушкина стала некоей критической точкой, вокруг которой началась вот уже более полутораста лет продолжающаяся кристаллизация особого "под-текста" Петербургского текста и особой мифологемы в корпусе петербургских мифов. <…> Если своими истоками миф Медного всадника уходит в миф творения города, то своим логическим продолжением он имеет эсхатологический миф о гибели Петербурга»[39].

Пушкин написал поэму о «новой столице» и, как многим казалось, показал враждебность Петербурга и его основателя, «медного всадника» отдельной негосударственной личности[40]. Отсюда не раз умозаключалось, что столица эта, «враждебная человеку», и погубила бедного Евгения. В Петербурге, однако, Евгений жил небогато, но достойно. Это, кстати, и предмет его размышлений:

О чем же думал он? о том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь.

Он бесспорный наследник петровского дела. Переклички очевидны. Про Петра: «И думал он». И про Евгения: «О чем же думал он?» Для Пушкина указание на мысль чрезвычайно важная черта характеристики человека. Мысль есть следствие просвещения. Просвещение в Россию ввел Петр, который, как и Евгений, был неустанный труженик. Напомню «Стансы»:

Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье,
Не презирал страны родной:
Он знал ее предназначенье.
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.

Кто же губит Парашу и мечты героя поэмы о будущем? Стихия, море, которое по сути своей есть бездна. Федотов выделяет три основных темы поэзии Пушкина – свобода (личность), империя (государство) и стихия. В этом контексте он смотрит на петербургскую поэму Пушкина: «В "Медном всаднике" не два действующих лица, как часто утверждали, давая им символическое значение: Петр и Евгений, государство и личность. Из-за них явственно встает образ третьей, безликой силы: это стихия разбушевавшейся Невы, их общий враг, изображение которого посвящена большая часть поэмы. <…> Продолжая традиционную символику – законную, ибо Всадник, несомненно, символ Империи, как назвать эту третью силу – стихии? Ясно, что это тот самый змей, которого топчет своими копытами всадник Фальконета. Но кто он, или что он? Теперь, в свете торжествующей революции, слишком соблазнительно увидеть в этой стихии революцию, обуздываемую царем. Но о какой стихийной революции мог думать Пушкин? Уж конечно, не стихийным было 14 декабря. Пугачевщина скорее напоминает разлив волн. Но и это толкование было бы слишком узким. Для Фальконета, как и для людей XVIII века змей означал начало тьмы и косности, с которым борется Петр, скорее всего старую, Московскую Русь. Мы можем расширить это понимание: змей или наводнение – это все иррациональное, слепое в русской жизни, что обуздываемое Аполлоном, всегда готово прорваться: в сектантстве, в нигилизме, в черносотенстве, в бунте. Русская жизнь и русская государственность – непрерывное и мучительное преодоление хаоса началом разума и воли. В этом и заключается для Пушкина смысл Империи. А Евгений, несчастная жертва борьбы двух начал русской жизни, это не личность, а всего лишь обыватель, гибнущий под копытом коня Империи или в волнах революции»[41].

Но «роковой волей» Петра «под морем город основался». То есть он словно бы кликал эту бездну, которая не под, а над, не внизу, а вверху, и потому готово выплеснуть свою стихию на город. Как такое возможно? Не забудем, однако, что Петр выученик трудолюбивых голландцев, вся страна которых лежит под морем и которые неустанным трудом преграждают путь стихии к своим домам и пожиткам. Петр Великий мужал, видя примеры этого неустанного труда, позволяющего превосходить природу, покоряя Божью стихию. С таким расчетом на неустанный труд и построен город, о котором Петр говорил, что это будет второй Амстердам. Вся судьба постпетровской России есть вопрос, заданный Преобразователю: насколько справедлив его расчет на неустанный труд народа? Но тут существенно подчеркнуть, что наводнение, морское нашествие на Петербург, описанное Пушкиным в поэме, есть символ народной стихии, по сути парафраз описания пугачевского бунта. Бунин увидел в этом ноябрьском наводнении предсказание Октябрьской катастрофы (об этом дальше). Но предчувствие петербургской беды было и у тех, кто понимал необходимость Петербурга, но оставался чужд ему, хотя и у них это предчувствие высказывалось с некоторой растерянностью: «В судьбе Петербурга есть что-то трагическое, мрачное и величественное, - писал Герцен. - Это любимое дитя северного великана, гиганта, в котором сосредоточена была энергия и жестокость Конвента 93 года и революционная сила его, любимое дитя царя, отрекшегося от своей страны для ее пользы и угнетавшего ее во имя европеизма и цивилизации. Небо Петербурга вечно серо; солнце, светящее на добрых и злых, не светит на один Петербург, болотистая почва испаряет влагу: сырой ветер приморский свищет по улицам. Повторяю, каждую осень он может ждать шквала, который его затопит»[42].

6. Тема петербургских наводнений.

Разумеется, за всеми этими предчувствиями и предсказаниями, которые под перьями писателей обретали символический смысл, стояла самая доподлинная физическая реальность. Любопытно еще отметить, что именно покорение моря, построение флота, а затем и, как мы видели, Петербурга вызывало самую большую неприязнь противников Петра. Вот что писал секретарь прусского посольства в России Фоккеродт по свежим свидетельствам (очевидно, в 1737 г.) о неприятии Петра и его деяний: «Все его новые распоряжения и учреждения они умеют превосходно обращать в смешную сторону; кроме того, Петербург и флот в их глазах главная мерзость (курсив мой. - В.К.), и уж тут не бывает у них недостатка в доказательствах для подтверждения этого положения»[43]. Надо сказать, что народ именно на море возлагал главную надежду в уничтожении «регулярного города». Петр боролся с этим настроением, опираясь на насилие просвещенческого толка: «В 1720 году, в С.-Петербурге явился пророк, который предсказывал, что 23 сентября, к зачатию Предтечи, с моря нахлынет вода на город, выше всех былых вод. Она изведет весь народ и затопит город, за отступление их от православия, т.е. за новые гражданские порядки. На Петербургском острове, у Троицкой пристани, недалеко от крепости, стояло старое дерево, ольха или сосна. <...> Пророк уверял, что вода 23 сентября покроет город по сук с зарубкой. Рассказы эти поддерживали и чухны. Население Петербурга впало в уныние. Многие стали переселяться на возвышенные места. Чтобы уничтожить суеверие, Петр приказал срубить старое дерево, и солдаты Преображенского полка, в присутствии царя, срубили его; только пень еще в 1725 году существовал, и его приходили смотреть как редкость. Пророк был наказан у этого дерева, и собравшимся зрителям у пня срубленного дерева царь говорил, чтобы впредь не верили басням. Однако же наводнение в 1720 году <...> действительно было, только не в тот день, в который указывал пророк»[44].

А море и в самом деле было опасностью, об этом свидетельствует гольштейнский камер-юнкер Бергхольц, приехавший в столицу с герцогом Гольштейн-Готторпским, женихом Анны Петровны, и оставивший описание Петербурга с 1721 по 1725 гг.[45] Поразительное описание наводнения 1824 г., которое стало предметом великой поэмы «Медный всадник», содержится в мемуарах старшего современника Пушкина, известного беллетриста Владимира Соллогуба: «С ужасом припоминаю я, как однажды река перестала быть рекою и обратилась в море бешеное, разъяренное, смывающее Петербург с лица земли. <...> Ничего страшнее я никогда не видывал. <...> И вдруг в глазах наших набережная исчезла. От крепости до нашего дома забурлило, заклокотало одно сплошное судорожное море и хлынуло потоком в переулок»[46]. Надо сказать, предание о гибели Петербурга в волнах моря было устойчивым, бытуя не только среди низших слоев народа, но в элитарных кругах. Соллогуб, продолжая описание наводнения, вдруг замечает: «Сутки прошли. Вода стала медленно убывать. Ветер изменился. Петербург был спасен. Существует предание, что он когда-нибудь погибнет от воды и что море его зальет»[47].

Самое интересное, что именно сторонники Московской Руси - славянофилы, противники петровский преобразований по сути дела призывали на «град Петров» морские, сиречь людские волны, мечтая о том, как стихия уничтожит регулярный град европейской цивилизации в России. Племянник Чаадаева замечал: «Наконец, нигде “славяне” между собой столько несогласны не были, как в средствах к достижению своей цели. <...> В одном, впрочем, они сообща и единогласно сознавали настоятельную необходимость, в окончательном истреблении и уничтожении Петербурга, как города нерусского, басурманского, источника, и притом исключительного, невероятных зол и, сверх того, живого памятника ненавистного им Петра. <...> В силу славянофильских верований не подлежало сомнению, что рано или поздно, не сегодня, так завтра, волны Балтийского моря зальют Петербург, и таким образом их желания сами собою придут к увенчанию: на том месте, где ныне возвышается город Петра, своенравно заиграет море: столицей, административным и правительственным центром, разумеется, станет Москва»[48]. Заметим вскользь, что с победой народной стихии в октябре 1917 г. именно так и случилось. Напомню Бунина:

“Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия...”
О, если б узы гробовые
Хоть на единый миг земной
Поэт и царь расторгли ныне!
Где град Петра? И чьей рукой
Его краса, его твердыни
И алтари разорены?
Хлябь, хаос - царство Сатаны,
Губящего слепой стихией.
И вот дохнул он над Россией,
Восстал на Божий строй и лад -
И скрыл пучиной окаянной
Великий и священный Град,
Петром и Пушкиным созданный.
И все ж придет, придет пора
И воскресенья и деянья,
Прозрения и покаянья.
Россия! Помни же Петра.
Петр значит камень. Сын Господний
На Камени созиждет храм
И скажет: “Лишь Петру я дам

Владычество над преисподней"

(«День памяти Петра», 1925)[49].

7. Священный камень.

7 февраля 1782 г. Петру был поставлен, по сути дела как культурному герою, памятник, имевший смысл сакральный, как создателю и охранителю города и империи. Бывший свидетелем этого торжества, Радищев, упрекавший Петра прежде всего за то, что он «истребил последние признаки дикой вольности своего отечества»[50] (курсив мой. В.К.), тем не менее оставил первое описание этого памятника: «Статуя представляет мощного всадника, на коне борзом стремящемся на гору крутую, коея вершины он уже достиг, раздавив змею в пути лежащую и жалом своим быстрое ристание коня и всадника остановить покусившуюся. Узда простая, звериная кожа вместо седла, подпругою придерживаемая, суть вся конская сбруя. Всадник без стремян, в полукафтанье, кушаком препоясан, облеченный багряницею, имеющ главу, лаврами венчанную, и десницу простертую. Из сего довольно можешь усмотреть мысли изваятеля. <...> Но позволь отгадать мне мысли творца образа Петрова. Крутизна горы суть препятствия, кои Петр имел, производя в действо свои намерения; змея, в пути лежащая, коварство и злоба, искавшие кончины его за введение новых нравов; древняя одежда, звериная кожа и весь простой убор коня и всадника суть простые и грубые нравы и непросвещение, кои Петр нашел в народе, который он преобразовать вознамерился; Глава, лаврами венчанная, - победитель бо был прежде, нежели законодатель; вид мужественный и мощный и крепость преобразователя; простертая рука, покровительствующая, как ее называет Дидеро, и взор веселый суть внутренное уверение достигшиея цели, и рука простертая являет, что крепкий муж преодолев все стремлению его противившиеся пороки, покров свой дает всем, чадами его называющимися. Вот, любезный друг, слабое изображение того, что, взирая на образ Петров, я чувствую»[51]. Вяземский обронил счастливое слово, что памятник этот «символический» [52]. И дальнейшая роль этого памятника в культуре России подтверждает значимость этой символики петровского деяния, которое пытались осмыслить многие русские мыслители.

Именно роль культурного героя была увидена в памятнике Карамзиным: «При сем случае скажу, что мысль поставить статую П е т р а  Великого на диком камне, есть для меня прекрасная, несравненная мысль - ибо сей камень служит разительным образом того состояния России, в котором была она до времени своего преобразователя»[53]. Но камень символизирует и иное. Мне кажется, Карамзин тут не совсем прав. Камень символизировал твердыню, на которой укрепился всадник. Ведь Санкт-Петербург - город камня, святого камня, противопоставленный деревянной России, камень как оплот, как крепость империи, противостоящая хаосу[54]. Россия, по С.М. Соловьеву, страна деревянная. Петр дает иную структуру стране, его собственное имя значит - камень. Эта символика была вполне внятной для сподвижников Преобразователя, еще Феофан Прокопович говорил о Петре как «не всуе имя сие имевшего, твердого в вере, крепкого в деле и как на утверждение отечества, так и на сокрушение супостат наших каменю подобного»[55]. Петербургский поэт Мандельштам издает книгу стихов «Камень», европейские сюжеты России. Бунин, как мы видели, в своем программном стихотворении подхватил эту же традицию, назвав Петра камнем, на котором был построен «священный град», т.е. Петербург, и на котором только и можно строить храм, противостоящий адским силам. Сегодняшний исследователь полагает европейскую символику в самом имени города, ибо «полное развернутое имя в форме, избранной Петром: Санктус Пэтрос Бург, строго говоря, принадлежит не одному-единственному, а некоторому “общему языку европейской культуры”. Точнее, sanctus - “святой” (лат.), petros - “камень” (греч.), burg - “крепость, город” (герм.). Итак, на трех сакральных языках Европы (католической латыни, православном греческом, реформаторском германском) возвещается миру название новой столицы славянской России - Город Камня Святого. Здесь - объединение христианской и северной мифологем Сотворения мира, архетип Священного камня на границе земли и вод, закрепленный Медным всадником  Э. Фальконе и поэмой А. Пушкина»[56].

8. Многофункциональный город

Карамзин полагал ошибкой не то, что Петр построил торговый город на море, но то, что он сделал его столицей. Казалось, что опасность превышает выгоды: «Утаим ли от себя еще одну блестящую ошибку Петра Великого? Разумею основание новой столицы на северном крае государства, среди зыбей болотных, в местах, осужденных природою на бесплодие и недостаток. Еще не имея ни Риги, ни Ревеля, он мог заложить на берегах Невы купеческий город для ввоза и вывоза товаров; но мысль утвердить там пребывание государей была, есть и будет вредною. Сколько людей погибло, сколько миллионов и трудов употреблено для приведения в действо сего намерения? Можно сказать, что Петербург основан на слезах и трупах. Иноземный путешественник <...> въезжает в пески, в болота, в песчаные леса сосновые, где царствует бедность, уныние, болезни. Там обитают государи российские. <...> Но великий муж самыми ошибками доказывает свое величие: их трудно или невозможно изгладить - как хорошее, так и худое делает он навеки. Сильною рукою дано новое движение России; мы уже не возвратимся к старине!..»[57] Однако Петр имел глубокий замысел перестройки всей России через новый город. А этого можно было сделать только одним способом - сделать этот город главным. Он должен был быть столицей, ибо столица - образец, пример, который рано или поздно формирует нравы и понятия всей страны.

Для чего же был воздвигнут город на море? Море это связь с миром, а потому и приучение к толерантности, море - это торговля[58]. Петр говорил: «Если Бог продлит жизнь и здравие, Петербург будет другой Амстердам»[59]. Считая балтийский вариант случайностью, Лотман заметил в одном из последних интервью: «Только конфликт с Европой заставил выбрать в общем-то довольно неудобный выход через Балтику, очень неудобный выход, удобнее было бы через Черное море. Но сам принцип остался - город, который одновременно есть морская крепость... Причем, здесь есть еще одна любопытная деталь - Петр совершенно не понимал, что город - это экономическое понятие. Город для него был военным поселением, он считал: город - то, что можно брать штурмом, или же то, что можно основать и этим закрепить территорию. Поэтому пушкинская формула «Люблю тебя, военная столица...» очень точна»[60]. Очевидно, это одна из серьезных неточностей, к сожалению, прозвучавшая из уст выдающегося ученого, высказывание, как увидим далее, противоречащее его предыдущим.

Скорее, так видел Петербург старший друг Пушкина Петр Вяземский в стихотворении 1818 г. «Петербург»:

Я вижу град Петров чудесный, величавый,
По манию Петра воздвигшийся из блат,
Наследный памятник его могущей славы,
Потомками его украшенный стократ!
Повсюду зрю следы великия державы,
И русской славою след каждый озарен.
Се Петр, еще живый в меди красноречивой!
Под ним полтавский конь, предтеча горделивый
Штыков сверкающих и веющих знамен.
Он царствует еще над созданным им градом,
Приосеня его державною рукой,
Народной чести страж и злобе страх немой.
Пускай враги дерзнут, вооружаясь адом,
Нести к твоим брегам кровавый меч войны,
Герой! Ты отразишь их неподвижным взглядом,
Готовый пасть на них с отважной крутизны.

Но Петербург - сознательно многофункциональный город, в том числе и торговый, может быть, прежде всего торговый. Во-первых, о принципиально важном месте Балтики для торговли писал еще Гердер: «Для северных обитателей Европы Восточное море послужило тем, чем для Южной Европы было Средиземное море. Прусское побережье уже благодаря торговле янтарем стало известно грекам и римлянам; какая бы народность ни жила на этих берегах, к какому бы племени она ни принадлежала, здесь всегда, больше или меньше, занимались торговлей»[61]. Во-вторых, это было ясно уже современникам Петра - иностранцам, понимавшим торговые выгоды этого места и поражавшимся нелюбви русских людей к новому городу. Снова процитирую секретаря прусского посольства: «Петербург обязан теперешним цветущим положением своей торговли одному только пристрастию Петра I и его горячему желанию сделать этот город великим и цветущим во всех отношениях. Правда, что его положение самое удобнейшее для торговли изо всех пристаней в России, потому что посредством текущих туда рек он имеет сообщение хотя и не со всеми, зато с самыми богатыми и плодородными областями Русского царства; ненависть же к нему русских так велика, что они никогда не завели бы там значительной торговли, если бы только это было в их руках»[62]. В-третьих, об этом говорил и Пушкин, на которого ссылается Лотман: сошлюсь и я на запись Пушкина о деяниях Петра в 1703 г.: «Посреди самого пылу войны Петр Великий думал об основании гавани, которая открыла бы ход торговле с северо-западною Европою и сообщение с образованностию. Карл XII был на высоте своей славы; удержать завоеванные места, по мнению всей Европы, казалось невозможно. Но Петр Великий положил исполнить великое намерение и на острове, находящемся близ моря, на Неве, заложил крепость С.-Петербург»[63]. Но это понимали, как правило, русские писатели уже в XVIII веке. Так Денис Фонвизин писал: «Император Петр Великий, которого я всегда затем приводить буду, что предпочитал он всегда существенное добро мысленной чести завоевания, благоразумно сделал он, переселя на море столицу свою. Хотел он, чтоб преемники его непрестанно на важность и силу купечества взирали, хотел он, чтобы все знатные и министры имели о том понятие и сами бы в том упражнялись. Он видел преимущества Стокгольма, Копенгагена, Амстердама и Лондона. Он же почитал ни за что Россию до тех пор, как стала она иметь купечество: сила, которою теперь славится Россия, оправдала его мнение»[64]. Об этом же сказал и один из лучших русских историков прошлого - ХХ - века: «Ингрия завоевана прочно и послужила исходным пунктом для дальнейшего движения вперед. В центре завоеванной области создался город многостороннего значения: в военном отношении Петербург - главная защита магистрального русского пути из Московского центра на Запад; в торговом отношении это главный русский торговый порт на Балтике; наконец, в политическом отношении это русский наблюдательный пункт на Балтийском побережье, определяющий политику России в Балтийском вопросе и оттого ставший резиденцией русского правительства. Нет ничего случайного в создании Петербурга на Невских устьях: гениальный ум Петра понял значение этих устьев, сумел их добыть и укрепить, а затем и использовать»[65].

9. Покоритель безличностной стихии.

Но вернемся к теме моря, заявленной в начале статьи. Надо сказать, Петр преодолевал отвычку славян от моря, и прежде всего от моря Балтийского, где, по мнению историков, были раньше славянские поселения, уничтоженные и ассимилированные германскими племенами. Гердер писал: «Славянские народы занимают на земле больше места, чем в истории, и одна из причин этого - что жили они дальше от римлян. <...> По всему берегу Восточного моря, начиная от Любека, они построили морские города; Винета[66] на острове Рюген была среди этих городов славянским Амстердамом; они вступали в союз и с прусами, курами и леттами, о чем свидетельствуют языки этих народов. На Днепре они построили Киев, на Волхове - Новгород, и оба эти города вскоре стали цветущими торговыми городами, соединявшими Черное море с Восточным и переправлявшими товары Востока в Северную и Западную Европу»[67]. Иными словами, Петр не входил в Европу, а возвращался в Европу, откуда Русь была вытеснена германцами и затем татарами. Т.е. он строил новый славянский Амстердам на том море, где уже когда-то был затопленный славянский город, откуда - с помощью варягов - пошла русская государственность.

Однако было и еще одно: европейцы считали, что славяне природно неспособны овладеть морем. Не случайны-де истории про славянскую Винету, поглощенную морем, или про Китеж-град, скрывшийся под водой от татарского нашествия. В глазах своих подданных Петр оказался не просто строителем флота, но своего рода божеством, повелевающим водною стихиею. В книге Вс. Миллера приводится рассказа Е.В. Барсова о путешествии Петра в Соловки, где сообщается следующее предание, как на Ладоге поднялась буря, Петр приказал подать кнут и «порешил наказать озеро царскими руками. После того озеро стало смирнее и тишину имеет»[68]. Мысль одна - Петр не испугался стихии. Московские цари ей потакали, да и сами были ее носителями. Петр, справившись с людской стихией, бурной как море, рискнул одолеть и стихию моря. Более того, пусть это звучит парадоксом, именно для того, чтобы одолеть людскую стихию, он двинулся на водную гладь и построил город на морском берегу. Параллельно со строительством Петербурга, войной со шведами бунты продолжались, хотя теперь уже не в центре, а на окраинах (Булавинский бунт, астраханский), но у Петра уже был его город, каменный город, точка опоры, позволившая ему перенаправить энергию народа на преобразование страны.

Любая мелочь его преобразований говорит о желании поменять специфику прежней жизни. А самое главное, построенный город позволяет вводить новые принципы управления государством, построенное на правилах и на попытках общественной жизни, пытаясь вызвать в своих подданных чувство собственного достоинства, ведущее к самодеятельности. Приведу хотя бы один пример. Русские самодержцы воспринимали себя как прямых заместителей Бога, чувствовали себя земными богами. У Петра видна постоянная опора на христианского Бога во всех делах, в том числе в утверждении европейской ценности личности. Если раньше иноземцы замечали, что московиты потому не христиане, что почитают своего царя наравне с Богом[69], то Петр решительно меняет эту варварскую установку сознания. Вместо неразличимого хаоса безличностей он строит новую структуру общества: «Его величество, отменяя старинные обряды, изъявляющие униженности человечества, в 1701 году, декабря 30 дня, запретил, чтоб не писать и не называть уменьшительными именами вместо полного имени Дмитрия Митькою или Ивашкою, чтоб не падать пред ним на колени и чтоб зимою, когда морозно, не снимать шляп и шапок с головы, проходя мимо того дворца, где обитает государь, говоря о сих обычаях так великодушно: “Какое различие между Бога и царя, когда воздавать будут обоим равное почтение? Коленопреклоненное моление принадлежит Единому Творцу за те благости, какими Он нас наградил. К чему унижать звание, безобразить достоинство человеческое?”»[70].

Христианский пафос Петра Великого не раз отмечался исследователями, которые видели в этом не просто личный интерес императора, но вполне внятные культурфилософские символы. Например, в статье М.С. Киселевой анализируется сюжет «о священных могилах, охраняющих святость имперских столиц»[71]. Петр постоянно думал о необходимости небесной охраны созданного им города. По словам исследовательницы, «совершенно очевидно, что новая столица должна была по всем законам христианской веры иметь покровителя. Петр вначале, как следует из легенды о закладке города, решил определить на это место апостола Андрея, брата апостола Петра. Идея "барочного двойничества", выдвинутая Лотманом и Успенским, позволяет считать, что апостол Андрей, культ которого расцветает в петровское время, - двойник св. Петра»[72]. При этом Петр строит Петропавловский собор в честь двух святых, тесно связанных между собой в христианской культуре.

Похороны Петра Великого в Санкт-Петербурге стали религиозным и исторически знаковым событием. Рассматривая восприятие современниками Петра Великого как нового императора Константина Великого, автор напоминает об ориентации Петра на первый Рим, город святого Петра, похороненного в вечном городе. Но также о том, что Москва приобрела статус хранительницы православия, когда в нее переехал при Иване Калите и впоследствии был там похоронен русский митрополит Петр. «Новая столица Российской империи, - пишет автор, - была вписана в христианский контекст, традиция была соблюдена. <…> Три священные могилы трех Петров: св. апостола Петра – хранителя христианского Рима и всего "земного града" в соборе Св. Петра в Риме; св. Петра, митрополита Всея Руси – в Успенском соборе в Москве, <…> связавшим Второй Рим и Третий. Наконец, могилы Петра Великого в Петропавловском соборе и первого христианского императора Константина <…> в храме Святых Апостолов создают для верующей Руси надежную опору соединения светской имперской, вселенской христианской и отечественной истории»[73].

Ксенофобическая Москва, как мы знаем, люто боялась просвещения и инокультурных влияний, прежде всего этим отличалась церковь: «Внутри России проекты учреждения университета и приглашения западных ученых неизменно наталкивались на сопротивление духовенства. Руководство православной церкви упорно не желало допустить в Москву иноверных ученых. По словам современников, монахи говорили, что земля Русская велика и обширна и ныне едина в вере, в обычаях и в речи; если же появятся иные языки, кроме родного, в стране возникнут распри и раздоры»[74]. Именно это и пытался преодолеть Петр, который осознавал многоэтничность своего государства, прибавление новых народов (на его портретах писали «Император присноприбавитель»[75]) и открытость миру, которая отличает империю от деспотии. В 1801 и 1822 гг. были изданы анекдоты Якова Штелина, среди которых к нашей теме относится следующий: «Петр Великий, устремляя в Амстердаме проницательное свое внимание на все, между прочим приметил и то, что там жили люди почти всех исповеданий веры, какие только есть в мире, и сколь мнения их, касающиеся до религии, ни были различны, однако ж все они имели публичные свои церкви или домы собрания, в которых отправляли свое богослужение. Российский монарх посетил большую часть сих различных церквей из любопытства, желая узнать образ их богослужения. Паче всего нравилось государю миролюбие, с каким жили в одном месте люди столь многих разных исповеданий без всяких споров не только на письме, но даже и в разговорах между собою. Некогда говорил он о сем с одним из голландских правителей и узнал от него, что Амстердам есть место, открытое всем нациям для торговли, где всякому позволено свободное отправление своего богослужения, если оно не мешается в собственные их касающияся до религии дела и не нарушает спокойствие людей иного исповедания, ибо правительство не имеет нужды заботиться о том, чему верят иностранные жители или каким образом отправляют они богослужение, если только они не преступают законов той земли, в которой живут. Государь <...> хвалил сие учреждение и сказал, что намерен то же учинить в новом своем городе Петербурге. И в самом деле он исполнил сие, не только позволивши иноверцам всякого христианского исповедания строить там церкви свои в назначенных местах и отправлять публичное богослужение, но и давши им свободу избирать собственный свой церковный совет, который бы по законам и обычаям своего исповедания решал брачные и церковные дела, случающиеся между ими, не завися ни от Правительствующего Синода, ни от какого-либо другого Суда или какой-либо коллегии»[76].

Это был безусловный шаг к имперскому экуменизму римского образца, толерантности и законности. Закон и равноправие перед законом выше вероисповедания. Виктор Живов справедливо пишет: «Петровская пропаганда полностью отказывается от древнерусских представлений о праведном и неправедном властителе, противопоставляя им идею всевластного монарха, который является источником закона. Эта концепция, восходящая к законодательству Юстиниана, переживает в политике Петра особую трансформацию, поскольку император оказывается не только верховной инстанцией в регламентации собственно юридических отношений (курсив мой. - В.К.), но и установителем любой нормы и любого порядка вообще - в том числе норм духовно-нравственных и культурно-поведенческих. <...> Харизматическое всевластие царя, утверждавшееся Иваном Грозным (и, видимо, скомпрометированное в качестве фундаментальной концепции Смутным временем и правлением Михаила Федоровича), при Петре институализируется, приобретая характер легального порядка, не имеющий соответствия в прошлом»[77]. То есть империя - это закон, пусть и созданный императором. Империя - это европейское преодоление хаоса социальной жизни и противоборства этносов, недаром Данте мечтал об империи как гасителе итальянских распрей. Напомню, что законы Юстиниана пришли в Европу в наполеоновском варианте, т.е. были дееспособны в Новое время. Более того, имперскость резко и решительно противостояла самодержавности. И здесь опять-таки Петербург был первой пробной площадкой, был основой изменения народной и национальной ментальности: «В первые годы по основании Петербурга, когда еще весьма немногие улицы были вымощены и в многих местах весьма было грязно, особливо ж в дождливую погоду, простой народ, по старому обычаю, увидевши государя, падал пред ним на колени, после чего часто вставали все вымаравшись в грязи. Петр Великий не хотел сего и всегда делал знак народу, чтоб не падали на колени, и даже часто говаривал, что сие ему не нравится. Однако ж народ не оставлял старого обычая, и государь должен был запретить под опасением наказания кнутом на улице падать пред ним на колени и пачкаться в грязи»[78]. Это не идет в противоречие с бесконечными восхвалениями Петра в стихах, речах, спектаклях и т.п. Существенно, что под этими прославлениями были основания. Прославляли не вообще самодержца, а конкретно Петра Великого. По словам американского исследователя: «Прославление Петра с помощью аллегорий и художественных изображений напоминает аналогичные действия Людовика XIV. Но в то время, как Людовик создавал фиктивную "персону" короля, героизм и достижения Петра были реальными. Не было разрыва между простым смертным и политической личностью: прославление государя в данном случае было не персонифицированным в нем прославлением государства или нации, а восхвалением личных сверхчеловеческих подвигов самого Петра, совершенных для блага нации»[79].

Петр строил европейский город, но в результате построил могучую европейскую империю, которая, как писал Пушкин, по сути дела споря с Дидро, «вошла в Европу, как спущенный корабль, при стуке топора и при громе пушек. <...> И европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы» (6, 408-409). А корабль можно спустить на воду только на море. Через море Россия восстановила свои прежние европейские связи. Смелость замысла - построение столицы на берегу моря, «на кончике пальца» (Дидро) - оказалась оправданной. «Красуйся, град Петров, // и стой неколебимо как Россия», - писал Пушкин. Город и империя в восприятии поэта, одухотворившего деяние Петра, оказались неразрывно слиты. Поэтому гибель города неминуемо вела к гибели империи.

При Петре I и Екатерине II был сделан шаг к правовому оформлению государства. «Почему русская интеллигенция в XIX веке забыла, что она живет не в Руси, а в Империи? В зените своей экспансии и славы, в век “екатерининских орлов”, Россия сознавала свою многоплеменность и гордилась ею. Державин пел “царевну киргиз-кайсацкой орды”, а Пушкин, последний певец Империи, предсказывал, что имя его назовет “и ныне дикой тунгус и друг степей калмык”. Кому из поэтов послепушкинской поры пришло бы в голову вспомнить о тунгузах и калмыках? А державинская лесть казалась просто непонятной - искусственной и фальшивой. Но творцы и поэты Империи помнили о ее миссии: нести просвещение всем ее народам - универсальное просвещение, сияющее с Запада, хотя и в лучах русского слова»[80].

Не умиравшее в русских царях и народе самодержавие как выражение московского и националистического (а стало быть и антиимперского) пафоса привело к слому имперского сознания.

10. Националистическая контрреформа.

Эту антипетровскую контрреформу совершил Николай I, при котором была сформулирована знаменитая идеологическая триада: «Православие, самодержавие, народность». Заметим, что некоторые современники почти сразу определили этот пафос нового царствования: «Известно, что с начала царствования Николая I так называемая реакция против переворота, произведенного Петром Великим, никогда не перестававшая тайно гнездиться посреди общества, внезапно обнаружилась со всею полнотою и решительностью, которые она только могла иметь в России»[81]. Интересно, что «православие» (в этой триаде) стоит на первом месте - и это в многонациональной и многоконфессиональной империи, а «самодержавие» на втором. Не император обнимает своей властью все подвластные ему народы, а есть некая главная вера и главный народ, что поневоле возбуждало к противодействию центру окраины Империи, расшатывая ее прочность. Идея имперской европейскости была подменена идеей национального развития, может, и подходившей для маленьких немецких государств да и более крупных мононациональных структур, но совершенно неприменима была к России как империи, где европейская идея выступала в качестве общего блага, объединяющего народы. Не забудем и того, что небольшие национальные государства в Европе были тем не менее связаны общей историей - эпохой Священной римской империи, католичеством, борьбой королей с папами, протестантизма с католичеством и т.п.

Сама Европа в принципе своем есть смесь народов, а потому национализм вновь образующихся государств был лишь историческим этапом, политическое решение временных проблем. По словам Гердера, «ни в одной части света народы не перемешались так между собою, как в Европе, ни в одной они не переменились так сильно, переменив место жительства, а вместе с тем и образ жизни, нравы и обычаи. Жителям многих стран было бы теперь трудно сказать, особенно отдельным семьям и лицам, к какому роду, к какому племени они принадлежат, происходят ли они от готов, мавров, евреев, карфагенян, римлян, происходят ли они от гэлов, кимвров, бургундов, франков, норманнов, саксов, славян, финнов, иллирийцев и в каком порядке смешивалась кровь у их предков. Тысяча причин размыла и изменила на протяжении веков прежний племенной состав многих европейских наций, а без этого слияния едва ли мог бы пробудиться к жизни общий дух Европы»[82]. Поэтому возможно в конечном счете Европе сужден как структурообразующий «федеративно-имперский принцип» (Г.П. Федотов), который собственно и реализуется сегодня в ЕС, который был выдвинут еще в начале ХХ века как лозунг Соединенных Штатов Европы.

Надо сказать, что России как стране, возвращающейся в Европу, поневоле необходимо было пройти имперски-европейский путь, соединяя разные народы и объединяя их идеей общего европейского блага. Европейскость сделала Россию победоносной (от войны со шведами до войны с Наполеоном), национализм привел к поражению в Крымской войне. Русский историк Михаил Погодин очень отчетливо увидел конец русского европеизма как имперской политики и переход ее в национализм. Заметив, что европеизм вел Россию к победам, он, конечно, верноподданно выразил надежду на царствование Николая, но нам результаты его политики ясны, и тем самым сравнение Погодина обретает иную, непредвиденную им весомость: «Император Александр, вступив в Париж, положил последний камень того здания, которого первый основной камень положен Петром Великим на полях Полтавских. Период Русской Истории от Петра Великого до кончины Александра должно назвать периодом Европейским. С Императора Николая <...> начинается новый период Русской Истории, период национальный»[83]. Первая реакция этого нового национализма - был удар по Польше. Если Александр I дал Польше конституцию, сохранил армию и пр., более того, надеялся по примеру Польши реформировать конституционно Россию, продолжая далее петровскую европеизацию, то для Николая польская свобода и польский европеизм казались самыми главными врагами России, «самостоятельное существование конституционной Польши было несовместимо со всем укладом его воззрений; ее создание он считал ошибкой Александра»[84].

Стоит привести наблюдение умнейшей фрейлины этого царствования, Анны Федоровны Тютчевой, дочери великого поэта и жене знаменитого славянофила И.С. Аксакова. Будучи сама убежденной славянофилкой, она тем не менее очень чувствовала опасность для государства в самом типе правления Николая I: «Как у всякого фанатика, умственный кругозор его был поразительно ограничен его нравственными убеждениями. Он не хотел и даже не мог допустить ничего, что стояло бы вне особого строя понятий, из которых он создал себе культ. Повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей зарождался новый мир, но этот мир индивидуальной свободы и свободного индивидуализма представлялся ему во всех своих проявлениях лишь преступной и чудовищной ересью, которую он был призван побороть, подавить, искоренить во что бы то ни стало, и он преследовал ее не только без угрызения совести, но со спокойным и пламенным сознанием исполнения долга. <...> Можно сказать, что Николай I был Дон Кихотом самодержавия, Дон Кихотом страшным и зловредным, потому что обладал всемогуществом, позволявшим ему подчинять все своей фантастической и устарелой теории и попирать ногами самые законные стремления и права своего века»[85].

Сошлюсь опять на В.М. Живова: «В царствование Николая I просвещенческая парадигма монархии как института, создающего и хранящего общественное благо, пополняется компонентом национального суверенитета, вернее, легитимизирующий принцип универсального блага замещается на принцип духовного единства между монархом и нацией. Отсюда к самодержавию добавляется православие и народность: народность воплощает национальную идентичность государства, православие указывает на религиозный характер этой идентичности. История переписывается: просвещенческий абсолютизм XVIII столетия превращается в развитие национальных устоев, а Петр Великий преображается из ниспровергателя варварской старины в строителя национальной империи»[86] (курсив мой. - В.К.). Но получается по сути дела классический оксюморон, где прилагательное противоречит существительному, своего рода «живой труп». Национализация имперского сознания приводила к отрицанию в жителях Санкт-Петербурга чувства Родины, объявляла их чуждыми русской культуре, да и вообще России. Иван Аксаков писал: «Нельзя в одно и то же время служить Богу и мамоне, нельзя в одно и то же время быть русским и петербуржцем (курсив мой. - В.К.), либералом и адептом или орудием Петровского переворота»[87]. Фраза диковатая, будто из нацистского словаря, отрицающая, по сути дела те завоевания имперского - петровского - европеизма, которые породили великую русскую культуру. Впоследствии немецкие националисты уже практически проводили в жизнь свое неприятие людей чуждой крови, уничтожая при этом собственную культуру. Однако полагая, что на этом пути они возведут великую немецкую империю. Не случайно, оценивая имперские амбиции Германии в ХХ в., Бердяев замечал, что подлинной империи из Германии не получится, ибо «империализм ее есть лишь зазнавшийся свыше всякой меры национализм»[88]. Недаром сталинский псевдоимпериализм был столь адекватен псевдоимперской политике Гитлера.

11. Кризис имперской идеи в начале ХХ века

Национализм, этнофобия, русификация вели к нарушению полиэтнического равновесия империи. Об этом как о проблеме, вставшей перед Россией в ХХ в. писал Бердяев: «Россия тогда лишь будет на высоте мировых империалистических задач, когда преодолеет свою старую националистическую политику, в сущности не согласную с духом русского народа, и вступит на новый путь. <...> Наша политика впервые сделается истинно национальной, когда она перестанет быть насильнически и исключительно националистической. Такая националистическая политика совершенно противоречит идее великой мировой империи. Такого рода национализм есть показатель слабости, он не соединим с чувством силы. Он возможен или у народов, освобождающихся от рабства, или у маленьких и слабых народов, боящихся попасть в рабство. Великая мировая империя, в основе которой лежит сила, а не слабость господствующего национального ядра, не может вести националистической политики, озлобляющей те народности, которые она объемлет, внушающей всем нелюбовь к себе и жажду освобождения. Такая политика в конце концов антигосударственна и ведет к разделению и умалению великой России. Русская политика может быть лишь империалистической, а не националистической»[89]. Происходило, однако, обратное, петровское наследие, как выросшее на основе североевропейской культуры, включая немецкую, по сути было отвергнуто. Втравив Россию в войну с Германией самодержавие произвело окончательную ревизию петровского наследия. Причем отрицание несло весьма глубокую символическую нагрузку. Произошло «бездарное и безвкусное переименование Петербурга Петра и Пушкина в Шишковско-националистический Петроград»[90], - как написал воевавший на германском фронте русский философ Федор Степун. По этому поводу раздались восторги поэтов (например, С. Городецкого) - вполне казенные, ибо не понимавшие глубинного смысла происходящего (т.е. уничтожения Петровской идеи) и пр., были выдуманы «богатырки», ставшие потом «буденновками».

Самодержцы и цари могут быть слабыми и ничтожными. Достаточно припомнить недеятеля Александра III с его идеей «Россия для русских» и безвольного Николая II, столь много сделавших для разрушения идеи империи, а в конечном счете и самой империи. Последний не только русифицировал имя города, но и лишил город его святого (убрав «Санкт»!), т.е. сломал один из главных имперских символов. А символ всегда есть сгущенное воплощение реальности. И уж, конечно, гораздо проще возникнуть Ленинграду из Петрограда, нежели из Санкт-Петербурга. Далее уже шло простое продолжение переименований, подмена исторических сущностей. Ставши Петроградом, Санкт-Петербург по сути обратился в инвариант Москвы. То духовное напряжение в стране, которое вызывал подлинно европейский город, противостояние двух столиц, создававшее духовное поле в ранее монологической культуре, сошло на нет. Град Петра потерял смысл своего существования. И потопление, поражение Петрова града стало неизбежным. А гибель Петербурга была по сути гибелью русской европейской империи.

Напомню наблюдение Бердяева: “Новый антропологический тип вышел из войны, которая и дала большевистские кадры”[91]. Это был не только кризис империи, это был очевидный кризис христианства, которое только и может быть наднациональным (не случайны ведь были мечты Вл. Соловьева о всемирной теократии во всемирной империи). Это была катастрофа как немецкого, так и русского сознания. Ученик Соловьева Степун в своих записках с фронта резок и определенен: «Нельзя же быть христианами и во имя Христа убивать христиан. Исповедовать, что “в доме Отца моего обителей много”, и взаимно теснить друг друга огнем и мечом»[92]. Но, по словам Эрна, «время славянофильствовало»[93], результат этого славянофильского воздействия на жизнь не заставил себя ждать, приведя к падению Российской империи.

Как писал Г.П. Федотов: «Два последних императора, ученики и жертвы реакционного славянофильства, игнорируя имперский стиль России, рубили ее под самый корень»[94]. К началу ХХ столетия универсальность имперско-европейской идеи была подвергнута сомнению как на уровне государственном, так и - что быть может важнее - культурном. Характерна опора будетлянина Хлебникова на языческие корни русской культуры и даже прямое предвестие евразийства в противопоставлении азиатства как сути России европеизму. Хлебников объявил себя Председателем Земного Шара, прокламируя при этом победу Азии над Европой, то есть выступая наследником Чингиз-хана. Бенедикт Лившиц приводит в своих мемуарах стихи тринадцатилетней девочки, которые нравились Хлебникову и которые тот опубликовал в сборнике:

«Хочу умереть,
И в русскую землю
Зароют меня!
Французский не буду
Учить никогда!
И в немецкую книгу
Не буду смотреть...»[95]

Вместо строения империи ее ломали все слои, эта ломка наложилась на европейский кризис начала ХХ века: ощущение поэтами почти наступившей катастрофы и гибели Российской империи (Блок, Маяковский, Белый и т.д.), такое же умонастроение - в широких кругах интеллигенции. Как осторожно пишет современный исследователь демографических проблем развития России: «В прошлом, по-видимому, именно подъем русского национализма, направленного, в частности, на ослабление центробежных тенденций, на деле способствовал их усилению. Эти тенденции и привели к распаду Российской империи в 1917-1918 гг.»[96].

12. Ожидание «национальной революции»

Распутин явился как показатель окончательного вырождения имперского сознания, полностью подчинив себе царскую семью в качестве представителя национального, народного, почвенного начала. По словам наблюдателя, французского посла Мориса Палеолога (впрочем, здесь фиксация того, что видели все), «со своего вступления во дворец Распутин приобрел необыкновенное влияние на монархов. Он их наставил, ослепил, нравственно поработил: это было как бы колдовство. Не то, чтобы он льстил. Напротив, с первого же дня он с ними обходился грубо, с дерзкой и решительной фамильярностью, с вульгарным и цветистым многословием, в котором оба монарха, пресыщенные лестью и угодливостью, казалось, наконец, признали “голос русской земли”»[97]. Реально, по мнению общества, он и правил страной. Почти Пугачев, почти язычник, почти на троне. Парадоксальным образом, отказ от петровского европеизма воплотился в отношении трона к Распутину. Сошлюсь снова на М. Палеолога: когда царица «признает за ним (Распутиным - В.К.) дар предвидения, чудотворения и заклинания бесов, когда она испрашивает у него благословения для успеха какого-нибудь политического акта или военной операции, она поступает, как поступает некогда московская царица, она возвращает нас к временам Ивана Грозного, Бориса Годунова, Михаила Федоровича, она окружает себя так сказать, византийской декорацией архаической России»[98]. Воскресала легенда о «мужицком Московском царстве».

Но немыслимо, чтобы мужик правил государством: это конец империи. Нарушение воспитательной и образовательной функции империи. Пушкин показал, что Пугачев как носитель воли-произвола не может быть императором: закона не знает, а воля враждебна закону и свободе - хочу казню, хочу милую. Точно так вел себя Распутин. Это, по сути, оказалось предвестием революционного хаоса. Но хаос царил и в голове последнего русского императора. По язвительному соображению Г.В. Вернадского, «в характере Николая II были заложены мистические наклонности, всему миру выявленные в его почитании Распутина. В дальневосточной авантюре Николая II были также свои мистические токи. В извращенной форме здесь проявился известный атавизм традиций евразийского самосознания московских царей (курсив мой. – В.К.), подобно тому, как в распутинщине сказался атавизм религиозный. Дело в том, что Николай II, по-видимому, считал себя одно время призванным играть руководящую роль в монгольско-буддистском мире так же, как до конца своих дней он считал себя мистическим руководителем русского народно-православного мира»[99].

Любопытно, однако, следующее. Царская семья приняла Распутина как выразителя почвенно-национальных тенденций и чувств. Но национализм весьма заразен. Начавшись наверху, он пронизал все социальные слои. Общество увидело «старца» как представителя «немецкой партии», предателя интересов государства. Его близость с императрицей толковали не только эротически двусмысленно, но и политически однозначно: императрица имела немецкое происхождение. Интересно, что узнав «о пожаре Лувена, она воскликнула: “Я краснею оттого, что была немкой!” Но ее моральное обрусение, - замечает Палеолог, - еще гораздо глубже. По странному действию умственной заразы, она понемногу усвоила самые древние, самые характерные специфические элементы русизма»[100]. И тем не менее, «обвиняют Распутина, что он продался Германии, а царицу называют не иначе, как немка...»[101].

Именно идея предательства русских интересов странным образом связывается с представителями русского начала. Очевидно, дело было в том, что империя шла к краху, это чувствовали все, но по старинному московскому рецепту искали причину вовне, в происках Западной Европы, в данном случае - Германии. И в конечном счете лекарство стали искать в самой болезни. Палеолог приводит разговор с одним гвардейским офицером, близким ко двору, который говорил, что Россия «может быть спасена только посредством национальной революции»[102], поясняя так свою мысль: «Государственная дума недостаточно сильна, чтобы бороться с теми силами, официальными или невидимыми, которыми располагает немецкая партия. <...> Наша последняя надежда на спасение - в национальном государственном перевороте...»[103]. И действительно, начало февральской революции, объединившее народ с солдатами, шло с лозунгом «Долой немку!».

В Московской Руси армия (стрельцы) смела вмешиваться в управление страной, врываться к царям, хватать на расправу сановников, и царство разваливалось. Петр взял армию в свои руки. Возврат к допетровской Руси привел к тому же противостоянию войска правительству, царскому дому. Восстание на броненосце «Потемкин» - это не новое, это старое. Особенно явно это стало, когда солдаты, скитавшиеся по столице, как некогда стрельцы, стали главной опасностью для трона. И, по записи французского посла, в 1916 г. один из петроградских генералов (В.) говорил: «Если Бог не избавит нас от революции, ее произведет не народ, а армия»[104].

Интересно, что торопившие «пролетарскую» революцию большевики с презрением отвергли предупреждение европейских, прежде всего немецких социал-демократов, о необходимости социальных предпосылок для прогрессивного развития страны. Меж тем немецкий националистический империализм (правительство Вильгельма) снабжало большевиков (своего рода «троянского коня» России) деньгами, чтобы развалить Российскую империю изнутри. И когда рвавшихся к власти Распутиных стало много, когда все эти солдатские массы, в том числе дезертиры, пророки и юродивые, желавшие без труда, посредством винтовки и пули, войти в «неведомое царство», где текут «молочные реки и кисельные берега» здесь и теперь, подхватили программу большевиков, приняли их немецкие деньги, обратив их на решение национальной задачи - уничтожение европейской империи, за чем последовало уничтожение разнообразия жизни (разных социальных слоев, высших классов), включая уничтожение инонациональных структур - подавление Закавказья, Украины, истребление казачества, устроение великого голода на Украине (т.е. убийство нескольких миллионов украинцев), высылка крымских татар, поволжских немцев, чечено-ингушей, латышей, литовцев, эстонцев - в глухомань, в степи, в дикость, на смерть, а южный народ, евреев, - в Биробиджан, в Сибирь. Интернационалистская идея рабочей диктатуры и классовой ненависти подменила толерантную идею имперскости. Более того, очень вскоре она выродилась в русский национализм, доходивший до осуществления идей панславизма. Рассказывая о своих беседах со Сталиным, югослав Джилас с удивлением увидел в нем вместо марксиста панслависта. Сталин говорил: «Если славяне будут едины и будут сохранять солидарность, в будущем никто и пальцем не сможет пошевелить. Ни пальцем!»[105]. Но, разумеется, все это панславянское единство должно было жить по законам Российской (то есть на тот момент - Сталинской) деспотии. Как вполне символически показал Солженицын, Россия заболела раком, и страна превратилась в «раковый корпус».

13. Неудача русской демократии

Гражданское общество - как новая питательная среда империи - не состоялось. Да и не было общество готово к долгому и продуктивному труду. Петровские уроки пошли не впрок. А потом и Петербург был переименован. Тогда и вовсе показалось, что «все позволено». После развала империи именно о русской душевной лени, как об одной из причин катастрофы написал Бунин в «Окаянных днях»: «"Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь". Да и делали мы тоже только кое-что, что придется, иногда очень горячо и талантливо, а все-таки по большей части как Бог на душу положит – один Петербург подтягивал. Длительным будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные»[106] (курсив мой. – В.К.).

Вообще надо сказать, что ранняя русская демократия оказалась не на высоте имперских задач, не сумев дать идею общего блага всем народам России. Возникает зеркальная (или зазеркальная) империя большевиков, основанная вроде бы на новой сверхъидее (интернациональном марксизме), а на самом деле - на бесправии, псевдоинтернационализме, реальном национализме, ведущем к подавлению иных народов, антисемитизме, антиевропеизме и неприкровенном насилии и единообразии. Повторим: это была раковая опухоль, изнутри перестроившая имперский организм, который по виду оставался империй, а по сути был тоталитарной деспотией. Спусковым крючком перестройки империи явилась националистическая идея Николая Первого, которая расцвела пышным цветом в начале ХХ века. Поэтому интернационалистская идея рабочей диктатуры и классовой ненависти подменила толерантную идею имперскости. Это стало ясно уже в ленинский период.

Показательно, что центр страны вернулся в Москву, как о том и мечтали славянофилы (И. Аксаков), тем самым символически был подчеркнут отказ от петровско-европейской России, и в сознании людей вдруг воскресла идея Москвы, как третьего Рима, призванного объединить мир, подкрепленная созданием Третьего интернационала, где решающую роль играла Москва. Силой оружия были захвачены отколовшиеся социалистические закавказские республики и Украина. Показательны письма Короленко и записки Винниченко, полные удивления перед военным вмешательством Москвы в дела Украины, несмотря на слова большевиков о праве наций на самоопределение вплоть до отделения.

Европа воспринималась в славянофильском духе как сущностный враг. Об этом почти сразу после Октября писали русские эмигранты. Сошлюсь на Франка: «Ленин, сочетав Маркса с Бакуниным, в лице большевизма создал особый вид антиевропейского марксизма (курсив мой. - В.К.): противопоставление правды “пролетарской” России злу и разложению “буржуазной” Европы есть возрождение <...> старого националистического отталкивания от Запада»[107]. Более того, как замечали не только эмигранты из России, но и западные мыслители, посетившие Москву в 20-е и 30-3 гг., большевики пробудили в России, несмотря на европейско-марксистскую фразеологию, вместо европейского национальный дух. По наблюдению немецкого культур-философа Вальтера Беньямина, «в клубе красноармейцев в Кремле на стене висит карта Европы. Рядом рукоятка. Если ее покрутить, происходит следующее: одна за другой во всех местах, где в течение своей жизни побывал Ленин, загораются маленькие электрические лампочки. <...> Жизнь Ленина на ней походит на колонизаторский поход по Европе. <...> Мейерхольд использует карту в “Даешь Европу!” - на ней Запад представлен как сложная система русских полуостровов. <...> Совершенно определенно, что сильное национальное чувство, которое большевизм подарил всем русским в равной степени, придало карте Европы новую актуальность»[108]. Надо сказать, что Европа сразу не заметила коренного изменения в российской жизни, привыкнув  к политическим спекуляциям насчет «русского медведя», готового раздавить Западную Европу. Более того, с РСФСР политики стали поначалу заигрывать. Пожалуй, только эмигранты из Советской России могли дать сравнительно трезвую оценку этому новообразованию: «В течение всего XIX века народы Европы жили в сознании, что так называемый "азиатский деспотизм" русской монархии есть естественный враг западной свободы и демократии. При этом мало учитывалось, что реформы Петра Великого, Екатерины II и Александра II, как и развитие образования и рост городской буржуазии, постепенно европеизировали Россию и насаждали в ней начала европейской духовной культуры и если не политическую, то гражданскую свободу. Напротив, впервые после XVII века "азиатский деспотизм" был насажден в России именно советским правительством; он отличается от архаических азиатских деспотий только тем, что в силу технического развития мог стать подлинно тоталитарным деспотизмом, каким не были и не могли быть его древние прообразы»[109].

Под видом Империи утвердилась тоталитарная деспотия. «Не будет преувеличением сказать, - писал Федотов, - что вся созданная за двести лет Империи свободолюбивая формация русской интеллигенции исчезла без остатка. И вот тогда-то под нею проступила московская тоталитарная целина. Новый советский человек не столько вылеплен в марксистской школе, сколько вылез на свет Божий из Московского царства, слегка приобретя марксистский лоск»[110]. Но в той мере, в какой советская деспотия прикосновенна была к имперской идее, она погибла в том числе и по законам гибели империй. Так, когда пала коммунистическая сверхъидея общего блага, стало бессмысленным и псевдоимперское образование под названием Советский Союз.

[1] Шпенглер Освальд. Закат Европы. Т. 2. М.: «Мысль», 1998. С. 197.

[2] Там же. С. 199.

[3] Там же. С. 198.

[4] Аксаков И.С. Петербург или Киев? // Аксаков И.С. Отчего так нелегко живется в России? М.: РОССПЭН, 2002. С. 178-179.

[5] Михаил Погодин, историк славянофильского толка, тем не менее воспел балтийский прорыв Петра: «Не думаю я, чтоб кто-нибудь сказал еще, что нам не нужны были берега, и Петр Первый должен был оставить их за Шведами, Поляками, Турками: в таком случае вопрос о самом политическом существовании России подвергся бы сомнению, о существовании, без коего нельзя б было теперь и рассуждать о действиях Петровых» (Погодин М.П. Петр Великий // Погодин М. Историко-критические отрывки. М., 1846. С. 347).

[6] Дидро Дени. Замечания на наказ е.и.в. депутатам комиссии по составлению законов // Дидро Дени. Собр. соч. В 10 т. Т.Х. ROSSICA. Произведения, относящиеся к России. М.: ГИХЛ, 1947. С. 424.

[7] Макиавелли Николо. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия // Макиавелли Николо. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. Государь. М.: РОССПЭН, 2002. С. 13.

[8] Лотман Ю.М, Успенский Б.А.. Отзвуки концепции «Москва - третий Рим» в идеологии Петра Первого // Успенский Б.А.. Избранные труды. В 2-х т. Т. I. Семиотика истории. Семиотика культуры. М.: «Гнозис», 1994. С. 63-64.

[9] Бердяев Н.А. Конец Европы // Бердяев Н.А. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. М.: Издание Г.А. Лемана и С.И. Сахарова, 1918. С. 117.

[10] Федотов Г.П. Судьба Империй // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры. В 2-х т. Т. 2. СПб.: София, 1992. С. 305.

[11] Интересно, что поэт декабрист К. Рылеев, не любивший Петербурга, тем не менее следовал идее о Риме, как месте, где правит закон. В оде «Гражданское мужество» (1823) есть строки: «Лишь Рим, вселенной властелин, / Сей край свободы и законов…».

[12] Олеарий Адам. Описание путешествия в Московию // Россия XV-XVII глазами иностранцев / Подготовка текстов, вступ. статья и коммент. Ю.А. Лимонова. – Л.: Лениздат, 1986.  С. 354.

[13] Петр Великий в его изречениях. М.: Художественная литература, 1991. С. 32.

[14] Лимонов Ю.А. Россия в западноевропейских сочинениях XV-XVII вв. // Россия XV-XVII глазами иностранцев. С. 13.

[15] Федотов Г.П. Судьба Империй. С. 306.

[16] Петр Великий в его изречениях. С. 88.

[17] Успенский Б.А. Царь и император. Помазание на царство и семантика монарших титулов. - М.: Языки русской культуры, 2000. С. 49-50.

[18] Юм Давид. О возникновении и развитии искусств и наук // Юм Давид. Сочинения. В 2-х тт. Т. 2. М.: Мысль, 1966. С. 637.

[19] Вебер Макс. Город // Вебер Макс. Избранное. Образ общества. М.: «Юрист», 1994. С 338.

[20] Гваньини Александр. Описание Московии / Пер. с латинского Г.Г. Козловой. М.: «Греко-латинский кабинет Ю.А. Шичалина», 1997. С. 119.

[21] Как замечал крупнейший евразийский мыслитель Н.С. Трубецкой: «Нелепо писать историю России эпохи татарского ига, забывая, что эта Россия была в то время провинцией большого государства» (Трубецкой Н.С. Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока // Трубецкой Н.С. История. Культура. Язык. М.: Издательская группа «Прогресс», 1995. С. 225).

[22] Там же. С. 229. (Выделено Н. Трубецким).

[23] Мюссе Люсьен. Варварские нашествия на Европу. Вторая волна / Пер. с франц. СПб. Евразия, 2001. С. 14.

[24] Соловьев С.М. Публичные чтение о Петре Великом // Соловьев С.М. Сочинения. В 18-ти книгах. Кн. XVIII. М.: Мысль, 1995. С. 71.

[25] См. Вебер Макс. Социальные причины падения античной культуры // Вебер Макс. Избранное. Образ общества. С. 447-468.

[26] Хомяков А.С. О старом и новом // Хомяков А.С. Соч. В 2-х т. Т. 1. М.: Московский философский фонд. Изд-во «Медиум», 1994. С. 468.

[27] Алексеев Н.Н. Христианство и идея монархии // Алексеев Н.Н. Русский народ и государство. М.: Аграф, 1998. С. 60.

[28] Гиляровский В.А. Москва и москвичи // Гиляровский В.А. Собр. соч. В 4-х т. Т. 4. М.: Полиграфресурсы, 2000. С. 15.

[29] Флетчер Дж. О государстве русском // Проезжая по Московии. М.: «Международные отношения», 1991. С. 57-58.

[30] Там же. С. 58.

[31] Погодин М.П. Петр Великий. С. 343.

[32] Кавелин К.Д. Мысли и заметки о русской истории // Кавелин К.Д. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории и культуры. М.: Правда, 1989. С. 240.

[33] Глинка Ф.Н. Письма к другу. М.: Современник, 1990. С. 187.

[34] Щербатов М. Рассмотрение о пороках и самовластии Петра Великого // Чтения Общества истории и древностей российских при Московском университете. 1860. Кн. 1. Материалы отечественные. С. 9-12.

[35] Полевой Н.А. История государства российского. Сочинение Н.М. Карамзина // Полевой Н.А., Полевой Кс.А. Литературная критика. Л.: «Художественная литература», 1990. С. 45.

[36] Пушкин А.С. Собр. соч. В 10 ти т. Т. 6. М.: ГИХЛ, 1962. С. 324 (в дальнейшем все ссылки на это издание даны в тексте. Курсив в стихах Пушкина везде мой. - В.К.).

[37] Соловьев С.М. Публичные чтения о Петре Великом. С. 29.

[38] Герцен А.И. Москва и Петербург // Герцен А.И. Собр. соч. в 30-ти тт. Т. 2. М.: Изд-во АН СССР, 1954. С. 33. Причем Герцен сам себе противоречит, говоря о контексте мировой истории, в котором пребывает Петербург: «С того дня, как Петр увидел, что для России одно спасение – перестать быть русской, с того дня, как он решился двинуть нас во всемирную историю, необходимость Петербурга и ненужность Москвы определилась» (Там же. С. 35).

[39] Топоров В.Н. Петербург и «Петербургский текст русской литературы» (Введение в тему) // Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического: Избранное. М.: Изд. группа «Прогресс» – «Культура». 1995. С. 275.

[40] См. об этом главу в данной книге "Петра творенье", или Явление Пушкина.

[41] Федотов Г.П. Певец Империи и свободы // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. В 2-х т. Т. 2. СПб.: София, 1992. С. 145-146

[42] Герцен А.И. Москва и Петербург. С. 39.

[43] Фоккеродт Иоганн-Готтгильф. Россия при Петре Великом // Неистовый реформатор. М.: Фонд Сергея Дубова, 2000. С. 96.

[44] Пыляев М.И. Старый Петербург. СПб.: Издание А.С. Суворина, 1889. С. 111-112

[45] В его дневниковой записи от 5 ноября 1721 г. описано петербургское наводнение: «Невозможно описать, какое страшное зрелище представляло множество оторванных судов, частью пустых, частью наполненными людьми; они неслись по воде, гонимые бурею навстречу почти неминуемой гибели <...> На дворе герцога вода при самом большом ее возвышении доходила лошадям по брюхо; на улицах же почти везде можно было ездить на лодках. Ветер был так силен, что срывал черепицы с крыш» (Дневник камер-юнкера Фридриха-Вильгельма Бергхольца. 1721-1725 // Неистовый реформатор. С. 243.)

[46] Соллогуб В.А. Петербургские страницы воспоминаний. СПб., 1993. С. 63-64.

[47] Там же. С. 65-66.

[48] Жихарев М.И. Докладная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве // Русское общество 30-х годов XIX в. Мемуары современников. М.: Изд-во Московского университета, 1989. С. 95-96.

[49] Стоит сравнить эти строфы с заметками о двухсотлетнем юбилее дня рождения Преобразователя. 30 мая 1872 г. знаменитый профессор СПб университета А.В. Никитенко записывал в дневник: «Сегодня в Петербурге празднуется двухсотлетие со дня рождения Петра Великого. Это действительно праздник. Без Петра Великого Россия и теперь еще гнила бы в своей гнусной апатии и совсем исчезла бы под натиском таких солдат, как Карл XII и Наполеон» (Никитенко А.В. Дневник. В 3-х т. Т. 3. Л.: ГИХЛ, 1955. С. 241). Всего пятьдесят лет понадобилось, чтоб дело Петра было уничтожено и стало не живой, а исторической реальностью.

[50] Радищев А.Н. Письмо к другу, жительствующему в Тобольске, по долгу звания своего // Радищев А.Н. Избранные философские сочинения. М.: Госполитиздат, 1949. С. 204.

[51] Там же. С. 202-203.

[52] Вяземский П.А. Эстетика и литературная критика. М.: Искусство, 1984. С. 427.

[53] Карамзин Н.М. Письма русского путешественника. Л.: Наука, 1984. С. 199.

[54] Причем основу символа состояла самая что ни на есть реальность. Петр собирал камень для Петербурга со всей России: «Для мощения улиц задолго еще дано было повеление не впускать в Петербург под опасением денежного штрафа никакого судна и никакой повозки, на которой не будет привезено 10, 20 или более камней, смотря по величине повозки. Сии камни надлежало отдавать у застав, определенных для принятия оных, комиссарам» (Подлинные анекдоты о Петре Великом, собранные Яковом Штелиным // Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. Париж - Москва - Нью-Йорк. 1993. С. 347). И город - практически весь - стал каменным: «Петербург воплотил идею “регулярности”, симметрии, порядка и контроля барочного города. Общественные здания и жилища петровской аристократии строились из камня в различных европейских стилях» (Уортман Р.С. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. I. От Петра Великого до смерти Николая I. М.: ОГИ, 2002. С. 82).

[55] Прокопович Феофан. Слово на похвалу блаженныя и вечнодостойныя памяти Петра Великого // Панегирическая литература петровского времени. М., 1979. С. 283.

[56] Лебедев Глеб. Рим и Петербург: археология урбанизма и субстанция вечного города // Метафизика Петербурга. СПб.: Петербургские чтения по теории, истории и философии культуры. Выпуск первый, 1993. С. 53.

[57] Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М.: Наука, 1991. С. 37.

[58] Русский мыслитель Лев Мечников писал об этом так: «Цивилизации, возникшие на берегах великих исторических рек, могли быть только первобытными, изолированными и отличными друг от друга, и, наоборот, когда цивилизации распространялись с берегов рек на побережья морей, они становились способными к распространению, к дальнейшему развитию и постепенно охватывали целый ряд народов, приобретая международный характер» (Мечников Лев. Цивилизация и великие исторические реки. М.: Издательская группа «Прогресс», «Пангея», 1995. С. 334).

[59] Нартов А.К. Достопамятные повествования и речи Петра Великого // Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. М.: Пушкинский фонд. Третья волна. 1993. С. 280.

[60] Лотман Ю.М. Город и время // Метафизика Петербурга. С. 89.

[61] Гердер И.Г. Идеи к философии истории человечества. М.: Наука, 1977. С. 475.

[62] Фоккеродт Иоганн-Готтгильф. Россия при Петре Великом. С. 66. (Курсив мой. - В.К.).

[l63] Пушкин А.С. История Петра I // Пушкин А.С. Собр. соч. В 10-ти т. Т. 8. С.94.

[64] Фонвизин Д.И. Собр. соч. В 2-х т. Т. 1. М.-Л., 1959. С. 185.

[65] Платонов С.Ф. Петр Великий. Жизнь и деятельность // Платонов С.Ф. Под шапкой Мономаха. М.: Прогресс-Традиция, 2001. С. 431.

[66] В примечаниях А.В. Михайлова по этому поводу сказано: «Винета - древний славянский город на острове Воллин в устье реки Одер, по легенде поглощенный морем» (с. 673).

[67] Гердер И.Г. Идеи к философии истории человечества. С. 470.

[68] Миллер Вс. Ф. Очерки русской народной словесности. Т. III. Былины и исторические песни. М.-Л., 1924. С. 310.

[69] По наблюдению польского историка конца XVI в., секретаря Стефана Батория Р. Гейденштейна, «о князе у них (московитов. - В.К.) сложилось понятие, <...>, что через князя <...> с ними вступает в единение Сам Бог» (Размышления о России и русских. М.: Издательская группа «Прогресс», «Культура», 1994. С. 356).

[70] Нартов А.К. Достопамятные повествования и речи Петра Великого. С. 260.

[71] Киселева М.С. Петербург в контексте христианской сакральности (священные могилы священных столиц) // Петербург на философской карте мира: Сборник научных статей. Вып. 3 / Санкт-Петербургский научный центр Российской академии наук. СПб., 2004. С. 60.

[72] Там же. С. 70.

[73] Там же. С. 72.

[74] Скрынников Р.Г. Третий Рим. СПб.: Изд-во «Дмитрий Буланин», 1994. С. 182.

[75] Цит по: Погосян Елена. Петр I - архитектор российской истории. СПб.: «Искусство – СПб», 2001. С. 216.

[76] Подлинные анекдоты о Петре Великом, собранные Яковом Штелиным // Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. С. 340-341.

[77] Живов В.М. Культурные реформы в системе преобразований Петра I // Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 425-426.

[78] Подлинные анекдоты о Петре Великом, собранные Яковом Штелиным . С. 336.

[79] Уортман Ричард С. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. С. 77.

[80] Федотов Г.П. Судьба Империй. 316-317.

[81] Жихарев М.И. Докладная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве. С. 93.

[82] Гердер И.Г. Идеи к философии истории человечества. С. 476.

[83] Погодин М.П. Петр Великий. С. 359.

[84] Пресняков А.Е. Николай I // Пресняков А.Е. Российские самодержцы. М.: Книга, 1990. С. 298.

[85] Тютчева А.Ф. При дворе двух императоров. Воспоминания. Дневник. 1853-1855 / Перевод Е.В. Герье. Вступ. статья и прим. С.В. Бахрушина и М.А. Цявловского. М.: Изд-во СП «Интербук», 1990. С. 96-97.

[86] Живов В.М. О превратностях истории // Живов В.М. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. С. 706.

[87] Аксаков И.С. Петербург и Москва // Аксаков И.С. Отчего так нелегко живется в России? С. 171.

[88] Бердяев Н.А. Национализм и империализм // Бердяев Н.А. Судьба России. Опыты по психологии войны и национальности. С. 113.

[89] Там же. С. 114-115.

[90] Степун Федор. Из писем прапорщика-артиллериста. Томск: Водолей, 2000. С. 5.

[91]Бердяев Н.А. Самопознание. М.: Книга, 1991. С. 230.

[92] Степун Федор. Из писем прапорщика-артиллериста. С. 70.

[93] «Мое главное положение: время славянофильствует, означает прежде всего, что славянофильствует время, а не писатели, славянофильствует сама внезапно заговорившая жизнь, а не “серая теория” каких-нибудь отвлеченных построений и рассуждений. <...> Своим положением я хочу сказать, что каково бы ни было массовое сознание образованных русских людей, мы фактически вступаем в славянофильский эон нашей истории; он же самым тесным образом связан с судьбами всего мира» (Эрн В.Ф. Время славянофильствует // Эрн В.Ф. Сочинения. М.: Правда, 1991. С. 371).

[94] Федотов Г.П. Судьба Империй. С. 322.

[95] Лившиц Бенедикт. Полутораглазый стрелец. Л.: Советский писатель, 1989. С. 480.

[96] Вишневский А.Г. Русский или прусский? Размышления переходного времени. М.: Издательский дом ГУ ВШЭ, 2005. С. 318.

[97] Палеолог Морис. Царская Россия во время мировой войны. М.: «Международные отношения», 1991. С. 106.

[98] Там же. С. 147.

[99] Вернадский Г.В. Опыт истории Евразии. Звенья русской культуры. - М.: Товарищество научных изданий, 2005. С. 90.

[100] Палеолог Морис. Царская Россия во время мировой войны. С. 145.

[101] Там же. С. 144.

[102] Там же. С. 195.

[103] Там же. С. 197.

[104] Палеолог Морис. Царская Россия накануне революции. М.: Политиздат, 1991. С. 285.

[105] Джилас Милован. Беседы со Сталиным. М.: ЗАО Изд-во Центрполиграф, 2002. С. 132.

[106] Бунин Иван. Окаянные дни. М.: Советский писатель, 1990. С. 102.

[107] Франк С.Л. Пушкин об отношениях между Россией и Европой // Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб.: «Наука», 1996. С. 278.

[108] Беньямин Вальтер. Москва // Беньямин Вальтер. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. Избранные эссе. М.: «Медиум», 1996. С. 191-192.

[109] Франк Семен. Советский империализм // Франк Семен. Непрочитанное… М.: Московская школа политических исследований, 2001. С. 321.

[110] Федотов Г.П. Россия и свобода // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Т. 2. С. 299.