19 марта 2024, вторник, 07:53
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

10 июня 2009, 11:36

Детство социолога

Продолжая цикл видеобесед «Взрослые люди» с классиками – учеными, деятелями культуры, общественными деятелями, ставшими национальным достоянием, – мы поговорили с социологом и историком, основателем замечательного проекта Московской высшей школы социальных и экономических наук Теодором Шаниным. Беседовали Любовь Борусяк и Алексей Левинсон. 

Любовь Борусяк: Здравствуйте, Теодор. Сегодня в нашей беседе для «Полит.ру» впервые принимают участие трое: к нам присоединился Алексей Левинсон, руководитель отдела социокультурных исследований «Левада-Центра». Теодор, все, кто хоть немного знакомы с вашей биографией, знают, что она удивительная. Конечно, кое-что можно найти в Интернете, в книгах, но услышать от вас, разумеется, лучше. Расскажите, пожалуйста, с чего все начиналось.

Теодор Шанин: Я думаю, что начиналось все с Вильно, моего родного города. Он остался для меня родным не только как место рождения, которое вписывают в анкету, когда спрашивают, откуда ты родом. Он остался для меня самым главным, центральным на всю жизнь. Как очень многие виленчане, я горжусь своим городом и своим из него происхождением. Похожий пример - одесситы, которые всегда очень горды своим происхождением. Это тоже важно, центрально для них. Вот это я не раз замечал и у одесситов, и у виленчан. Так что жизнь для меня начинается в Вильно, где я прожил почти десять лет. Когда мне было десять лет, меня арестовали, и я отбыл или, вернее, «меня отбыли» из Вильно. Но до этого я был виленчанином, это осталось во мне очень глубоко. Я и теперь, когда есть возможность, приезжаю туда, живу там. Хотя, к сожалению, никого из близких, знакомых у меня там не осталось. Некоторые уехали, а мою семью вырезали всю подчистую.

С городом тебя связывает семья, люди, которые учились с тобой в школе. Я вижу это у других людей, а вот у меня всего этого нет. Когда я приезжаю в Вильно, я приезжаю в город, который люблю и прекрасно помню. Я хожу по нему так, как будто я жил там все эти годы. Я узнаю все, включая смешные вещи. Когда я приехал туда после тридцатилетнего перерыва, меня привезли в гостиницу «Интурист». Я был под контролем, и какая-то дама от меня не отставала1. Она привезла меня в гостиницу. Это было поздно вечером, а утром я вышел на улицу и начал осматриваться, чтобы понять, где я нахожусь. И я понял, что это наша улица Мицкевича, которая в советское время была, конечно, улицей Ленина, поскольку это центральная улица города. Теперь она называется проспектом Гедимина, который создал этот город. Так что определенная логика в изменении названий есть.

Итак, я стоял, прикидывая, где я нахожусь, и без труда это понял. Вот та кофейня, где бывала моя мама и пила кофе вместе с другими дамами. Туда меня подводили, чтобы я мог поцеловать ей руку, а она могла показать меня дамам. И вдруг ко мне подошел старик, я думаю, он был моложе, чем я теперь, одетый по-крестьянски. В Вильно разница между крестьянином и горожанином всегда была очевидной: по одежде, поведению, по тому, как ты ходишь и т. д. И он подошел ко мне сказал: «Молодой человек, как мне пройти на Троицкую улицу?» Я ответил: «Это просто. Третья улица налево, и там это будет третья улица с левой стороны. Увидите дом с балконом и с большими мужчинами, которые этот балкон держат». Он сказал: «Спасибо, молодой человек». И пошел в указанную мною сторону.

А я уставился ему в спину, думая, не сошел ли я с ума. Ведь как я мог знать, помнить это? Это как будто было записано у меня в мозгу. Я пошел в ту же сторону, чтобы проверить. Я вышел на Троицкую улицу, на ней было написано Троицкис, потому что в Литву я попал, а не в Польшу, И действительно нашел и эту улицу, и этот балкон с атлантами, державшими его. Там у нас всегда встречалась молодежь, это называлось «встретиться у болванов». Так что Вильно навсегда остался у меня в памяти. Я ходил и теперь хожу по улицам города, как по собственному дому. Я очень хорошо знаю, где что находится.

Любовь Борусяк: Но это означает также, что город не изменился. Неужели он остался прежним за столько десятилетий?

Теодор Шанин: Это связано, конечно, не только с моей памятью, но и с тем, что литовцы (честь им и слава) не разрешили никаких перестроек, они сохранили старый город в том же виде, а то, что достраивалось, располагалось на другой стороне реки. И для меня огромное удовольствие вышагивать по этим знакомым с детства улицам. Еще один анекдот, ибо цель таких интервью, несомненно, анекдотична. Я как-то читал лекцию про Чаянова в Институте аграрной экономики Литовской Академии Наук, еще в советской Литве. После этого произошли две вещи. Первая состояла в том, что директриса этого института предложила показать мне город. Ее звали Прунскене…

Алексей Левинсон: Прунскене?

Любовь Борусяк: «Казимира, Казимира, Ты почто мне изменила? Ты зачем так подкузьмила, Казимира, власть мою?»

Теодор Шанин: Прунскене, да. Потом она стала премьер-министром Литвы, а тогда... Я счел невежливым отклонить такое приятное предложение. Мы шли по городу, она мне его показывала, а вежливо кивал головой. И потом я спросил: «А вы знаете, где у вас сердце Пилсудского?» Она очень удивилась и спросила: «У нас сердце Пилсудского?». Кончилось тем, что я показывал ей город, показывал то, что там важно и интересно для польского населения.

Любовь Борусяк: Ей это понравилось?

Теодор Шанин: Конечно, ей это понравилось. Второй анекдот оттуда же. После моего выступления в институте начали задавать вопросы, и одна дама спросила меня: «Могу ли я задать вопрос другого сорта? В чем секрет вашего прекрасного русского языка?» Я ответил: «Секретов нет. Я в этом зале единственный виленчанин». И повисло полное молчание, весь зал просто заморозило. Я подумал, что язык мой – враг мой, не надо было этого говорить.

Любовь Борусяк: Ну почему? Это был очень сильный ход.

Теодор Шанин: Страшный удар, ведь литовцы смертельно ненавидят идею, что они случайные люди в Вильне, а они случайные люди в Вильне - то поколение, что живет сейчас. Там есть люди, которые в городе родились, в основном очень молодые, но большинство – люди пришлые. Настоящих виленчан-евреев выбили немцы, а поляки ушли в Польшу, была массовая эмиграция. Итак, стояло полное молчание, я сидел и думал, какой же я дурак, что выступил так невежливо. Но потом кто-то начал смеяться, за ним другие, а потом произошел взрыв смеха, смеялись все. И многие потянулись пожать мне руку.

Любовь Борусяк: Это называется разбивать лед – все растаяли, и установилась свободная атмосфера.

Теодор Шанин: Да, и та же самая дама сказала, что она член Ассоциации защиты красоты Вильнюса. И что у них есть проблема и, может быть, я смог бы ее решить. Она пояснила: «Когда к нам приезжают американские евреи, потомки тех, кто уехал из Вильно, они задают одни и те же вопросы. По-видимому, о том, что слышали от родителей. И один из вопросов, который всегда возникает, - где находится библиотека Старшуна. И мы не можем ответить, поскольку не можем найти ее». Я сказал, что, конечно, могу помочь. Я мимо этой библиотеки ежедневно ходил из школы домой. Я объяснил, почему они не могут найти библиотеку Старшуна: это то место гетто, которое было полностью уничтожено, и на этом месте создали парк.

Любовь Борусяк: То есть там вообще нет домов.

Теодор Шанин: Да, там парк. Я ткнул пальцев на карту и сказал: «Здесь библиотека Старшуна». Итак, Вильно – это начало теодоровской жизни. Что еще важно - Вильно был городом, который наполовину состоял из евреев, наполовину из поляков. Поляки всегда утверждали, что их немного больше. А евреи спокойно отмалчивались и улыбались. Они-то знали! Центр города был еврейским. Из-за этого поляки вписали в город предместья, которые были польскими, создав небольшое большинство польского населения.

Алексей Левинсон: Для европейского еврейства, насколько я помню из твоих рассказов, Вильно играло очень большую роль.

Теодор Шанин: Огромную. Это был центр еврейской культуры, включая культуру идиша. Вильно часто называли Литовским Иерусалимом (Йерушалаим-де-Лита – «Полит.ру»). Такого в Европе больше не было, хотя были в Европе города, где евреев было больше в процентном отношении – например, Белосток, да и Одесса тоже. Речь не только об этническом составе, но и о культурном влиянии. Во-первых, евреи Восточной Европы, царской России плюс Румынии, с точки зрения религиозной делились на две «церкви». Это были хасиды и миснагдим (миснагиды – «Полит.ру»). Миснагдим – это немного неточный перевод слова «несогласные». Хасидское движение создалось на рубеже XVIII-XIX вв. и стало оказывать мощное влияние на еврейскую культуру. Тех, кто не согласился с хасидизмом, назвали миснагдим, несогласными. Вильно был столицей несогласных, что мне всегда очень нравилось. Быть несогласным - это такое романтическое видение города. И это сходилось с тем, как евреи других городов смотрели на виленчан, а не только как виленчане на себя смотрели. Нас называли литваками, а литвак - это человек упрямый, беспрестанный спорщик, и это тот, кто готов драться за свои принципы и за свои жизненные позиции. Одной из причин того, что миснагдим были настолько укоренены в Вильно, был главный раввин Вильно. Он был одним из двух евреев в Европе, который носил титул, данный ему населением, – гаон (Виленский гаон, Элиягу бен Шломо Залман (1720 - 1797) – «Полит.ру»), то есть гений. Были гений из Праги и гений из Вильно.

Любовь Борусяк: Вы были с ним знакомы?

Теодор Шанин: Не был и не мог быть, потому что он умер задолго до меня. Это была длинная история: были дети гаона, внуки гаона, ученики гаона. Он вел город, еврейский город, искоренял хасидов.

Любовь Борусяк: Как искоренял? Физически?

Теодор Шанин: Интеллектуально. Никого не жгли на кострах, но ненависть к хасидам была огромной, и меня воспитали в таком духе: «Конечно, гои (не евреи) – зверское племя, но хасиды – гораздо хуже!» Хуже тем, что они неправильно интерпретировали религию, а неслучайно во всех религиях отступники считаются врагами. Они были отступниками для нас, а мы - отступниками для них. Мы не признавали хасидизма. Главная разница с религиозной точки зрения в том, что хасиды имеют структуру, в которой у каждой группы есть свой раввин, который очень близок к святому (цадик – «Полит.ру»). Когда он умирает, они избирают нового. Это человек, к которому идут за советом. Ни один нормальный хасид никогда бы не женился без благословения раввина. Всего есть 16 таких хасидских структур - не племен, не знаю, как точно назвать.

Любовь Борусяк: Общин, наверное.

Теодор Шанин: Да, общин. У хасидов очень сильна мистика, а миснагдим не признают мистики, миснагдим признают Талмуд: сухой, ясный, с четко выраженным языком. А для хасидов это вопрос чувств, вознесения через раввина к Богу. Когда хасиды празднуют свои религиозные празднества, они поют, что миснагдим считают нахальством: так себя не ведут в синагоге; они танцуют, они пьют водку, потому что это их возносит. Существует очень много вещей, которые приближают хасидов к Богу и которые являются обидными для миснагдим, потому что кажутся им неправильным поведением.

Любовь Борусяк: То есть миснагиды не поют, не танцуют, не пьют. А что же они делают?

Теодор Шанин: Молятся сухо, придерживаются законов четко.

Любовь Борусяк: Просто настоящие протестанты.

Теодор Шанин: Абсолютно точное сравнение. Когда я первый раз прочел книги Генриха Манна про Генриха IV, у меня было ощущение, что я просто смотрю на виленчан. Все свои. Там описывается битва между гугенотами и католиками, и там есть картинка, которая мне запомнилась, потому что картинку видишь, и она лучше запоминается, чем текст. С одной стороны стоит огромная католическая армия, расфуфыренная, разодетая очень ярко, на прекрасных лошадях и т. д. А с другой стороны стоят протестанты в потертых старых одеждах. И католики (я чуть не назвал их хасидами) громко кричат, раскручивают себя перед битвой. Они веселятся, готовятся разнести гугенотов. Потом вдруг вся эта гугенотская армия становится на колени, чтобы пропеть псалмы. У католиков это вызывает взрыв смеха: они молятся перед погребением.

Когда я говорю, что Вильно для меня очень много значит, я не один – так обстоит дело для очень многих виленчан. Конечно, в каждой группе населения есть люди, для которых символика ничего не значит, но для тех виленчан, для которых символы хоть что-то значат, Вильно имеет огромное значение. Это относится не только к евреям, у поляков-виленчан тоже была очень сильная привязанность к Вильно. В ХIХ-м веке Вильно был центром восстаний, здесь это проявилось больше, чем в других частях Польши. Отчасти потому что это пограничье, и польскость там выражается куда сильнее. Я говорю о бедной шляхте, которая составляла большую часть польского населения в Вильно, - огромная любовь к Вильно. Включая нобелевского лауреата, фамилию которого я не помню2. Он жил и живет, если еще жив, в США. Но он виленчанин, и это очень чувствуется. Это, конечно, связано и с тем, что Мицкевич – великий польский поэт, а он наш – из Вильно! Так что я из такого города. И это важно, потому что для таких, как я, это определяет очень многое..

Любовь Борусяк: Вы до сих пор остались миснагидом?

Алексей Левинсон: Теодор сейчас не является верующим евреем.

Теодор Шанин: С одиннадцати лет не являюсь. Через год после того, как меня «уехали» из Вильно, и мы оказались в Самарканде. Там я однажды пришел к маме (я этого не помнил, а мама запомнила, и потом мне рассказывала) и сказал ей, что только прочел книгу Опарина о возникновении жизни на Земле, и пришел к выводу, что приходится выбирать между религиозностью и научностью. Я очень рассмешил ее, потому что мне было 11, и она спросила меня: и что из этого следует? Я ответил, что выбрал научность, и с этого дня перестал молиться. А до этого я всегда молился, когда ломал хлеб.

Любовь Борусяк: Мама расстроилась?

Теодор Шанин: Нет, у меня была нерелигиозная семья.

Любовь Борусяк: То есть такой религиозный мальчик рос в не очень религиозной семье?

Теодор Шанин: Это была совсем не религиозная семья, семья принципиальных либералов. Мой отец решил, что меня надо воспитать так, чтобы я точно понимал разные взгляды. А так как он не считал себя правоверным представителем религиозного еврейства, он просил моего деда, чтобы тот ввел меня в понимание религиозности. Мой дед был для меня очень важен, он до сих пор остается для меня большим, чем отец. Он был классический литвак, очень образованный, владел многими языками. Я ходил с ним в синагогу, он научил меня базовым молитвам. Так я и молился до 11-ти лет.

14-го июня 1941-го года, за неделю до начала вашей войны с немцами, нас арестовали. По-видимому, советская власть решила очистить границу. В Вильно взяли три тысячи человек, посадили в эшелон и погнали на восток. Отца отправили в лагерь на севере Свердловской области, а семья попала на спецпереселение. Это нормально было: если мужчину арестовали, его семью отправляли на спецпереселение. Взяли его как буржуазный элемент - отец был богатым человеком и сионистом. Эти два пункта они знали, а третьего (самого главного) они не распознали, иначе его бы расстреляли: в студенчестве он был эсером, членом студенческой организации эсеров Санкт-Петербурга. А за это расстреливали. В Вильно, например, отловили и расстреляли несколько бундистов. В городе было полно политически активных людей, так что вожаков там было до черта. Но отца они не раскрыли: трудно было в этом богатом буржуе, входящем в десятку самых богатых семей города, открыть бывшего эсера, и никто им не сообщил. Так что отца за сионизм и буржуйство отправили в Свердловскую область, а нас с мамой – в Сибирь. И мы еще были в эшелоне, когда началась война. Если бы остались, вряд ли выжили бы, моя семья погибла в гетто. Так вышло, что мы не знали, с кем началась война. Вдруг на станциях погас свет.

Любовь Борусяк: Где это было?

Теодор Шашин: Где-то немного восточнее Москвы. Итак, выключился свет. И мы увидели надписи на станциях: «Враг будет разбит! Победа будет за нами!» Оставался только вопрос: «Кто враг?» В моем вагоне шел спор, японцы это или немцы. Мы спрашивали, но конвой не отвечал нам. Дня через три появились плакаты: Смерть немецким захватчикам!» Вот тогда мы очень сильно испугались, потому что Вильно прямо на границе. Мы правильно рассчитали, что уже на третий день войны немецкие войска туда вошли. В конце концов, мы доехали до Алтайского края, но к нашему приему в селе Большая Щелковка ничего не было готово. Там я провел полгода с мыслью, что война освободила меня от заключения. Потому что одним из первых политических шагов во время войны был договор с англичанами, что они будут помогать России, посылать оружие и пр. Но англичане поставили условием признание Россией польского правительства, которое находилось в эмиграции в Лондоне, так называемое правительство Сикорского. А Сикорский заявил, что готов признать договор, если СССР выпустит из тюрем всех польских граждан. И они выпустили, хотя конечно, не выпустили тех, кто был в Катыни, кого они уже расстреляли. Очень долго после этого велся поиск этих людей, куда они подевались. А польское офицерство, включая двух братьев Сикорского, находилось в Катыни, и их всех расстреляли. Отца освободили примерно годом позже, когда инструкция дошла до его лагеря. В конце концов, они его освободили. Все это время мы искали его по эшелонам, но не хватало тех самых эшелонов с польскими офицерами и некоторых других, и было чувство, что, быть может, он погиб. В конце концов, мы нашли друг друга.

Когда нас освободили, к нам прибыли представители НКВД и выдали нам документ, что мы являемся польскими гражданами, освобождаемся и имеем право жить в любом месте, кроме городов первой и второй категорий. Это довольно большой список, включающий столицы республик и еще ряд городов. У нас было небольшое собрание из 25 человек, которые были в нашем селе, где мы советовались, что делать, где жить. Получилось интересное разделение: все евреи решили уехать, а все поляки – остаться.

Любовь Борусяк: Почему?

Теодор Шанин: Поляки спрашивали: куда ехать, как можно быть уверенным, что в другом месте будет лучше? А евреи считали, что надо ехать на юг, потому что мы не были одеты для зимы, и у нас не было картошки, на которой можно выжить. Это значило, что мы погибнем. Мы собрали деньги, и двинулись на юг.

Любовь Борусяк: Откуда деньги, вы ведь прожили там полгода.

Теодор Шанин: Продавали вещи. Нам перед отъездом дали целый день на сборы, и мы взяли с собой чемоданы вещей, которые можно продать. В этом смысле бюрократическая система имеет свои плюсы. Скажем, когда отца выпустили из лагеря, ему вернули под расписку золотой тяжелый портсигар, который изъяли, когда посадили. Этот портсигар нас спас в тяжелую минуту, потому что он дал нам возможность с помощью взяток найти для отца хлебную работу, а для меня - место в детском доме.

Любовь Борусяк: Как детский дом? При живых родителях? Потому что кормить было совсем нечем?

Теодор Шанин: В то время в каждом городе, где находились поляки (а мы проходили как поляки), существовало отделение польских граждан. На большую стену вешали телеграммы, которые посылали люди своим семьям, чтобы сообщить о себе, где находятся. Когда пошла информация, что появились люди из эшелона отца, мы начали посылать телеграммы во все стороны. И он тоже рассылал телеграммы, но его телеграммы не дошли, а наша дошла до Джелалабада, где он был. После того, как его выпустили, он тоже пошел на юг, то есть способ мышления у нас был одинаковым. Он искал нас и не находил, и уже собирался идти в какой-то колхоз. Если бы ушел, мы бы уже не нашли друг друга. Но в последний день он подошел к стене и увидел нашу телеграмму. Приехал к нам в Самарканд, приехал умирающим, потому что в лагере он подцепил цингу. В лагерях больше всего умирали от цинги, у меня тоже была цинга в сталинградскую зиму.

Но мы его выходили, потому что он приехал еще летом, когда не было такого голода. Встал вопрос: что делать? И тогда этот золотой портсигар спас нас всех. С помощью портсигара удалось найти ему место зав. снабжением кирпичного завода и зав. столовой того же завода. Он должен был делиться с директором, но оставалось и самому, и для семьи оставалось. В конечном итоге родители забрали меня из детдома. Там кормили, и родители мне добавляли, так что в сумме жить было можно. Когда стало чуть легче, они меня забрали. Кроме того, я заболел дифтерией и чуть не умер.

Алексей Левинсон: Пока вы были в детдоме, с родителями была ваша сестра?

Теодор Шанин: Нет, она осталась в Вильно. Когда нас брали, ей было четыре года. К нам пришли два высоких офицера НКВД, в гражданском, не в мундирах. Они говорили с родителями (у нас дома говорили по-русски, они могли с ними говорить), и они играли с моей сестрой. Она тоже с большим удовольствием играла с этими новыми дядями. Это была голубоглазая блондинка, очень красивый ребенок, я ее хорошо помню. В какой-то момент они отозвали в сторону отца и сказали: «Мы не можем вам сказать, куда вы уезжаете, но там будет очень трудно. Погибнет у вас девчонка. Если у вас есть, на кого ее оставить, мы этого не заметим». Родители заспорили. Мать не хотела оставлять, а отец хотел. Это единственный случай у нас семье, когда произошло то, чего хотел отец, и чего не хотела мать. Она была человеком с железной волей. Меня послали, я нашел деда, привел его, и сестра с большим удовольствием с ним пошла. Для нее это было еще одним приключением, что-то такое веселое. Когда сестра уходила, моя мама не плакала, я никогда не видел ее плачущей.

Так что они остались в Вильно, и гораздо позже мы узнали, что они попали в гетто. В основном по семейной глупости. В семье считалось, что нации различаются по культуре: поляки вообще какие-то недоделанные, русские – полукультурные, а немцы – самые культурные люди в Европе. Ведь немцы оккупировали Вильно в 1916-м году, и их помнили как хорошо организованных людей, которые сходу навели в городе порядок. И дед говорил, что они, конечно, жесткие хозяева, но если слушаться закона, все будет нормально. Поэтому несмотря на то, что у него были знакомые в польском дворянстве, он не употребил эти связи, хотя была такая возможность. Он легко мог спастись, потому что сам дед был усатым, выглядел, как полковник царской армии на пенсии. Сестра была голубоглазой блондинкой, так что и ее можно было спасти. Но они опоздали - и их закрыли в гетто. А дальше было трудно уже что-то сделать. И гетто вырезали. Виленчане верят, что был особый приказ Гитлера: если в Вильно среди всех евреев останется десять живых, значит, гестапо не выполнило свою задачу. Немцы считали Вильно центром возможного сопротивления, и были правы, потому что первая партизанская организация в Восточной Европе была создана именно там.

Позже евреи в Варшаве создали свою организацию, которая начала восстание. Их организация по-польски называлась Жидовска организация бойова. Кстати, одна из причин того, что в Варшаве была создана эта организация, заключалась в том, что представительница вильненской организации добралась до Варшавы и сообщила им, что гетто погибло. То есть они получили информацию, что немцы физически уничтожают всех евреев, и это подтолкнуло их к восстанию.

Но вернемся в Самарканд. Когда мы туда ехали, в Чимкенте к нашему эшелону подошли два человека, сказали, что они тоже из Вильно, и попросили помочь им добраться до Самарканда. Мы согласились, и они поехали с нами. В Чимкент они ездили за хлебом или еще за какими-то продуктами. Мы разговорились, они захотели узнать, кто мы, начали спрашивать фамилии. Хотя они не были знакомы с нами лично, нашу фамилию они знали, мы были широко известны в Вильно. Они сообщили, что в Самарканде есть две семьи, которые знают нас, и которых знаем мы. Когда мы добрались до Самарканда, они уехали куда-то, сказав, что вернутся. Станция, где мы сошли, была в семи километрах от города. А потом они вернулись с виленчанами, которые нас забрали (не помню фамилии). Первую ночь мы переночевали у них, на полу, а утром они сказали, что помогут нам организовать здесь свою жизнь. Мы спросили их, на что и как они живут. Они объяснили, что спекулируют хлебом, и если мы хотим, они введут нас в эту сеть. И мы начали работать вместе с ними.

Любовь Борусяк: Теодор, и вы, еще маленький мальчик, тоже работали?

Теодор Шанин: Да, конечно. Я очень даже хорошо работал, у меня, 10-летнего мальчишки, было больше возможностей справиться с милицией, чем у 30-летней женщины. Когда мальчишка шагает с сумкой, которая выглядит, как портфель с книжками, ясно, что он идет из школы. Так что у меня получалось лучше, чем у матери. Но работали мы оба (отца еще не было), нашей главной задачей было выносить хлеб. Кто-то другой крал, передавал, мы выносили и передавали дальше. А те, кому мы передавали, продавали этот хлеб на рынке.

Любовь Борусяк: А не страшно было, ведь если бы поймали, расстреляли, наверно, по законам военного времени?

Теодор Шанин: Нет, не расстреляли бы: от пяти до семи лет. Я к этому относился как к бойскаутской игре (я был бойскаутом), и это все мне очень нравилось. Я играл с большим удовольствием и очень быстро взрослел. Впрочем, повзрослел я раньше. Когда Красная Армия вкатилась в город, и я из члена уважаемой семьи, патрициата, превратился в гонимого, мне очень быстро все стало ясно. Взыграла классовая гордость.

Нашу ивритскую школу закрыли, поскольку она считалась мелкобуржуазным, националистическим (и еще много ругательств) учебным заведением, а президентом Совета попечителей был мой отец. Но школу закрыли, а нас сначала выбросили из квартиры, а потом - еще из одной квартиры. И меня послали в польскую школу в нашем районе, где в первый же день меня дико избили - я был единственным евреем в классе. Огромный мужик на меня насел и искрошил меня. Я вернулся домой весь в крови. Отец спросил меня, что произошло. Я рассказал. «Пошли», - сказал он. Мы вместе отправились в эту школу, он зашел к директору, показал на меня. На это директор сказал: «Я очень сожалею. Это ужасно, жуткое хамство. Но я должен вам честно сказать, что не смогу его защитить». Тогда родители послали меня в школу, где преподавание шло на идише. Я попал в пролетарскую школу, потому что в Вильно идиш был языком простого народа, образованные евреи учили детей в польских или ивритских школах.

В этой школе были только пролетарии, даже больше плебеи, чем пролетарии. Им там объяснили, что между пролетариатом и буржуазией идет классовая борьба, и, конечно, пролетариат побеждает и будет побеждать всегда. Им нужен был представитель буржуазии, чтобы его победить. И вот он появился. Вообще таких было трое, но двое представителей буржуазии прятались под стол каждый раз, когда дело доходило до схватки. А я дрался - и дрался как надо. И вот дошло до момента, когда одного из мальчишек, который был крупнее меня, я избил, потому что злости и гордости во мне было больше. Он отлетел от меня на достаточное расстояние и с этого безопасного расстояния крикнул мне: «Буржуй! Буржуй!» На это я ему ответил по-польски: «Где вода плыла, там она поплывет опять». Директор школы срочно вызвал моего отца и сказал: «Вы понимаете, что это значит? Вас посадят и его тоже. Это ужасно, что он крикнул». Отец прочел мне лекцию. Он знал меня достаточно хорошо, чтобы понимать, что запретить мне что-либо нельзя, это невозможно. Поэтому он сказал другое: «Если ты будешь продолжать, посадят меня, а не тебя», - и я заткнулся. Больше я не орал так на одноклассников. Итак, Самарканд. Я продолжал работать, воровал хлеб, и все шло неплохо. Мы жили получше, чем другие, у нас была пища. Жили как собаки, но не голодали. И все это продолжалось то тех пор, пока не вернулся отец. Он вернулся смертельно испуганным, он боялся, что его опять возьмут опять. А это такое особое дело, им нельзя заниматься, если кто-то в семье боится. Потому что единственная защита, которая у тебя есть, когда ты идешь по улице с ворованным хлебом в сумке, это то, что ты выглядишь совершенно нормально, не боишься, то есть - уверенность в себе. Страх по глазам виден. И нам пришлось прекратить это занятие. Вскоре у меня началась цинга, и я начал умирать. Врачи обещали мне три месяца жизни, не больше. Родители сделали все, что могли. Начали они с того, что попробовали заставить меня есть лук, но от лука меня рвало, я не мог его есть. А у меня с деснами было ужасно, и со всем телом. У меня раны на теле были после этого еще десять лет. Зубы ездили, как клавиши на фортепиано, когда на нем играешь.

Любовь Борусяк: А картошки у вас не было?

Теодор Шанин: Картошка была, но ее недостаточно.

Любовь Борусяк: А я с детства, прочитав Джека Лондона, запомнила, что картошка помогает от цинги: «Смок Белью», «Смок и малыш».

Теодор Шанин: Лондона я прочел позже. Не знаю, может быть, помогает, но мы об этом не знали. Да и мало ее было очень. Мы считали, что лук помогает. Я каждый раз воевал, когда мне давали лук. И тогда родители вытащили этот портсигар и дали взятку, благодаря которой я попал в детский дом, а отец получил работу. Я начал поправляться, а потом меня забрали домой и отдали в польскую школу.

Любовь Борусяк: В Самарканде было столько поляков, что хватило на школу?

Теодор Шанин: Да, это была школа №2. Преподавали там не настоящие учителя, а просто интеллигенция. У нас был инженер, который преподавал химию, и инженер, который преподавал физику, адвокат, который преподавал историю и т. д. И было двое или трое специалистов по польской литературе, и была русская учительница, которая преподавала русскую литературу. Это была необыкновенно хорошая школа, отчасти потому, что мы очень хотели учиться, отдавали этому все силы. Казалось счастьем, что появилась возможность учиться. На второй год учебы меня выбрали старостой класса, и я употребил это на то, чтобы организовать евреев в нечто вроде сионистского движения. Наше движение выражалось в основном в том, что трое учеников из очень религиозных семей просили разрешения не ходить в школу в дни праздников, а я представил их просьбу директрисе, еврейке, между прочим. При этом я сказал, что сам ходить в школу буду, потому что я неверующий. Директриса отказала, и тогда я организовал забастовку, к которой присоединились и поляки.

Любовь Борусяк: То есть вы обладали таким даром убеждения, что могли убедить поляков бастовать, чтобы религиозные евреи могли не ходить в школу в дни еврейских же праздников?

Теодор Шанин: Дело не в даре убеждения; я был прав, и они понимали, что я прав.

Алексей Левинсон: Я знаю о нескольких таких историях из жизни Теодора. Это история мальчика, юноши. Но это потом повторялось и с англичанами, с теми, кому он был настоящим врагом, с кем он встречался не только в драке, но и на поле боя. Это единственный человек, с кем я за свою жизнь встречался, кто не один раз в жизни так поступил, а провел это как жизненную линию.

Теодор Шанин: У меня были, конечно, стычки с преподавателями и директрисой после того, как я заставил бастовать всю школу. Я тогда не понимал, почему мне это сошло с рук. Меня сначала решили выгнать из школы, но потом оставили. Позже я узнал, что произошли две вещи. Во-первых, собрался педсовет, чтобы решить, что со мной делать. И на педсовете мнения раскололись. Ведь в обычной средней школе все салютуют и идут единым строем. Выполняют все, что предложено директрисой. А тут учительский коллектив раскололся. И вожаком тех, кто меня защищал, была учительница русской литературы. Русская, а не полька, единственная не польская учительница. Она заявила, что я веду себя правильно, и что из таких детей вырастают хорошие люди. Мы тогда еще наказали одного парня, который не пошел с нами. Ребята хотели его избить, а я запретил это делать, потому что у него была болезнь крови, гемофилия. Я сказал, что если мы его изобьем, он может умереть, поэтому бить его нельзя, но нельзя же его простить. Я сказал, что прощать не надо, и придумал вот что. Один из наших ребят хорошо резал по резине, и он вырезал печать «Предатель». И мы опечатали этим словом все книги и тетради этого несчастного парня.

Любовь Борусяк: Этот ваш Иуда не повесился?

Теодор Шанин: Он с плачем полетел жаловаться к директрисе. Меня как старосту вызвали к директрисе, я ответил жестко и не извинился. Меня вышибли из школы, и встал вопрос, что делать дальше. Тогда и был собран педсовет, который раскололся, и где на мою сторону стала учительница русской литературы. И второе обстоятельство. Они сообразили, что если они пойдут в ГОРОНО и расскажут там обо всем, что произошло, им влетит, а директрису могут снять. И они решили меня не трогать, не выносить сор из избы. Из школы меня выгнали, но разрешили сдавать экзамены.

Любовь Борусяк: Экстернат, по-современному говоря.

Теодор Шанин: Да, я перешел в экстернат и учился сам, что было совсем не трудно. Я получил хорошие оценки за экзамены - и получил аттестат. Страшно теперь сожалею, что на каком-то этапе я его выбросил, надо было его сохранить для следующих поколений. Приходилось ведь переходить через многие границы, много всякого в жизни было. Там была серия хороших оценок, а внизу тройка по поведению. А вскоре после этого наступил конец моей жизни в Самарканде. Дело было в том, что друга моего отца арестовали за контрреволюционную пропаганду.

Любовь Борусяк: Что же случилось в этом далеком среднеазиатском городе?

Теодор Шанин: Его обвинили в том, что он утверждал: в Советском Союзе нет свободы слова. Какая ирония - арестовать человека за то, что он говорит, что нет свободы слова. Полицаи не очень сильны в чувстве юмора. Этот Гроссман был известный журналист из довоенной Польши, его взяли и начали мучить. Мучили, мучили, мучили – и в конце концов он подписал признание в том, что говорил об отсутствии свободы слова в Советском Союзе. Ему говорили: «Подпиши. И никто не будет тебя трогать. Зачем тебе мучиться?»

Любовь Борусяк: Обманули, разумеется?

Теодор Шанин: Конечно, обманули. Когда он подписал, они сказали: «Молодец. А теперь скажи, кому ты это говорил».

Любовь Борусяк: И тогда он назвал вашего отца?

Теодор Шанин: Да. Он ведь должен был кого-то назвать, а у него было не так уж много личных связей. И тогда произошло то, что можно назвать классикой комплексности советских условий. Это все-таки была особенная страна, где не было простых и ясных картинок. Тот, кто думает, что были, тот дурак – ничего не понимает. О том, что там произошло, я услышал от отца, меня на процесс не пустили. Я сидел на лестнице и ждал отца.

Алексей Левинсон: То есть был суд?

Теодор Шанин: Суд, и отец должен был выступать свидетелем по делу Гроссмана. Забыл сказать, что отца тоже взяли и тоже начали мучить: тебе Гроссман сказал, а ты не сообщил нам об этом. Сначала отец говорил, что не помнит, чтобы при нем такое говорили. Тогда велели ввести заключенного. «Знаешь этого человека?» «Знаю». «Ты ему говорил?» «Ему». Вывести! А теперь вспомнил, что тебе говорили? Тогда отец «вспомнил». А адвокатом на этом суде была такая комсомолка, молодая женщина. Не знаю, может, она была даже партийка. Судьи спрашивают Гроссмана: «Ты это сказал?» «Сказал». «Подписал?» «Подписал!» «Признаешь?» «Признаю!» И тогда она встала, обратилась к нему: «А теперь говорите! Говорите правду!» Он стоял, молчал, а она - трах кулаком прямо перед его лицом: «Говорите!» И он заявил: «Все это неправда, меня били».

Алексей Левинсон: Какой это год?

Любовь Борусяк: 1943-й.

Теодор Шанин: 1943-й или даже 1944-й. Тут же вскочил прокурор, закричал: «Я требую не вводить это в протокол, это провокация»! Адвокат кричит: «А я требую внести это в протокол! Не имеете права не вносить этого в протокол!» Они сцепились, орали друг на друга, как сумасшедшие. Судьи чуть ли не под стол попрятались от страха – боялись, что им попадет. Они ведь слышали это.

Любовь Борусяк: Еще бы, такая контрреволюционная беседа.

Теодор Шанин: В конечном итоге вскочил председатель суда: заседание откладывается! Гроссмана позже осудили за то, что убежал из спецпоселения. А мы решили, что отца надо немедленно убрать, и отослали его в Вильно. А из Вильно в то время шла эмиграция всех, кто хотел, в Польшу, откуда уже можно было ехать дальше в Европу.

Любовь Борусяк: И на этом советская часть истории завершилась.

Теодор Шанин: Его, не наша с мамой. Это был 1944-й год, так что Польша уже была освобождена. Отец выехал. Мы ждали известий, потому что непонятно было, доехал он или нет. И вдруг появился посол сионистского движения, который приехал в форме русского солдата. Отвага немалая - его бы точно расстреляли, если бы поймали. Приехал, чтобы выкупать из тюрем сионистских вожаков.

Алексей Левинсон: Откуда он приехал?

Теодор Шанин: Из Польши. Он пришел к нам и сказал, что у него есть для нас письмо от отца. И отец просил дать нам деньги, чтобы мы могли поехать. Он передал нам все это. Мы не очень понимали, что все это значит. Ведь могло быть так, что его взяли и заставили написать это письмо, чтобы мы приехали. Но в конечном итоге мы решили, что лучше верить, чем не верить. И мы выехали в Вильно. Мама была не готова уезжать из Вильно в Польшу, пока не будет уверена, что моя сестра погибла. У матери была какая-то надежда, что девчонку передали полякам, было немало случаев, когда поляки спасали детей. С сестрой это вполне могло произойти из-за ее внешности: блондинка, голубоглазая, совершенно свободно, блестяще говорила по-польски. Мы долго искали и нашли кого-то, кто видел, как брали целую группу людей, включая моего деда, и погнали их туда, где наших расстреливали. Тогда мама пришла в университет и нашла там свой диплом, который ясно указывал, что она польская гражданка. После этого сходу, автоматически, без всяких проблем она получила нужные документы, чтобы ехать в Польшу. И мы выехали в Польшу.

Любовь Борусяк: Спасибо большое, Теодор! Но это было только начало, ваша жизнь только начиналась, впереди была масса событий. Надеюсь, мы встретимся и поговорим еще раз.

Алексей Левинсон: Спасибо!

См. также:

1 Такое внимание в Теодору Шанину в советском Вильнюсе было связано с тем, что он приехал из капиталистической страны – из Англии.

2 Имеется в виду писатель Чеслав МИЛОШ (Milosz) (30 июня 1911 года – 14 августа 2004 года). Нобелевская премия по литературе, 1980 год.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.