28 марта 2024, четверг, 16:34
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Устройство общества и экономики с точки зрения рынков труда

Мы публикуем резюме открытого семинара Полит.ру и Свободной кафедры общественных наук на тему «Социальные и профессиональные группы в современной России». В этом проекте мы ставим цель увидеть структуру российского общества с точки зрения разных исследовательских подходов, отражающих разные стороны социальной реальности, в этот раз – с точки зрения рынков труда. Можно ли увидеть социальные классы в современной России, различающиеся позициями на рынке труда, типами трудовых контрактов, доходами, можно ли выделить различные профессиональные «сословия»? Основной докладчик этого семинара – один из главных специалистов в области рынков труда в России, автор ряда ключевых российских исследований в этой области (вместе с Ростиславом Капелюшниковым), профессор ГУ-Высшей школы экономики Владимир Гимпельсон. Участники семинара (кроме «Полит.ру»): Виталий Найшуль, Симон Кордонский, Вячеслав Широнин, Виталий Лейбин, Павел Бурмистров.

Самое бесклассовое общество

Профессия и квалификация лишь в минимальной степени определяет уровень зарплаты в России. В группе Владимира Гимпельсона совсем недавно было сделано исследование, прекрасно иллюстрирующее это парадоксальное явление. В работе был поставлен вопрос, из чего складывается неравенство по зарплате в стране: какая часть неравенства приходится на образование, какая – на гендерные различия, какая – на стаж, какая – на профессию. Результаты таковы: какую бы мы ни брали профессию, размер неравенства в ее рамках – огромный. Два человека, которые живут по соседству, имеют одно образование, пол, возраст, стаж, одну и ту же профессию (причем профессию в узком смысле – по детальной классификации специальностей), часто имеют разные доходы и поэтому могут быть отнесены к разным социальным группам.

На российском рынке не так важно с точки зрения доходов, кем работать, гораздо важнее – где, в какой конкретно компании, и какие у этой компании успехи и позиция на рынке. В США, скажем, для инженера определенной квалификации нетрудно предсказать его годовой доход, вилка возможного дохода такого специалиста будет относительно небольшой, легко определяется средняя зарплата по стране. У нас такое невозможно. Уборщица в муниципальном детском саду и уборщица в Газпроме – это люди из разных социальных реальностей.

Для социолога это удивительная ситуация – невозможность найти признаки одного социального класса даже в рамках одной массовой профессии. Описанное явление размывает профессиональные корпорации, профессиональную этику, стимулирует снижение уровня и требования к квалификации на рынке труда. Почему? Например, этика медицинской профессии рассыпается, если уровень социального признания, выраженный в доходах, слабо коррелирует с профессией и квалификацией. Трудно подозревать наличие общего «пролетарского чувства», если зарплата рабочего на успешном частном заводе и на «стоячем» предприятии различаются в разы. «Корпоративная этика» в России и по частоте употребления, и по сути – это не врачебная или адвокатская этика, и уже давно не, скажем, «шахтерская гордость», а в гораздо большей степени обозначает степень временной лояльности к конкретной фирме или учреждению, которое на данный момент может предложить лучшие условия на рынке труда.

Понятно, что такая ситуация возникла не случайно и имеет институциональные причины.

Рынок труда наоборот

Обычно рынки труда реагируют на шоки через занятость, а не через зарплату. Так происходит везде, но только не в России. Когда мы смотрим данные времен Великой Депрессии в США, то сразу видно: занятость обвалилась, безработица выросла, а зарплата как росла, так и продолжала расти. Не для всех, конечно, а для тех, кто сохранил работу. Если мы посмотрим данные за текущий кризис, то в США мы четко увидим динамику безработицы. А посмотрев на динамику зарплат, мы не увидим ничего.

Но когда мы анализируем российский рынок труда, начиная с 1992-го года, мы видим, что у нас все наоборот: занятость изменяется несильно, а вот зарплаты в кризис падают. Коллеги из США почти никогда не угадывают, где на картинке, построенной на помесячных данных по России, зарплаты, а где – безработица.

Какова институциональная механика этого парадокса? Есть трудовые издержки – произведение занятости и средней зарплаты. Когда происходит шок, надо снизить издержки. Американец уволит сотрудника, он не станет трогать зарплату. А у нас постараются никого не увольнять, а снижать зарплату. Почему так?

Чтобы так было, надо, чтобы занятость была институционально жесткой, а зарплата – гибкой. В Трудовом Кодексе кусок, который регулирует издержки увольнения, говорит о том, что, если делать все по закону, массовые увольнения невозможны – это очень дорого. Законодательство о защите занятости у нас уникально жесткое.

А что с зарплатой? Она построена как очень гибкая, поскольку состоит из постоянной части и дополнительной, гибкой части. Такого больше нет нигде в мире. 70% американцев не имеют в своей зарплате переменной составляющей. А у тех, кто все-таки имеют, среднее значение этой переменной составляет не более 5%. У нас 70%, наоборот, имеют переменную составляющую, а ее среднее значение – около 50%. Даже в муниципальных детских садах есть переменные и дополнительные доходы.

Играя переменной частью зарплат, можно, впрочем, и стимулировать людей к увольнению: увольнять, мол, мы тебя не будем, но будешь жить на одну зарплату – хуже некуда. Риск необходимости платить компенсации при увольнении приводит к созданию способов ухода от норм Трудового Кодекса и не стимулирует увеличение доли легальных и постоянных зарплат.

В представлении работодателя основной риск – это государство и работники. Особенно, если у вас не 20 человек, а 100 000 как на АвтоВАЗе. Ведь в кризис вы не знаете, что делать. И вся нынешняя история с АвтоВАЗом – тому подтверждение. С одной стороны, надо увольнять людей, потому что никакая реструктуризация при ста тысячах персонала невозможна. С другой стороны, велики социальные риски, а значит – риски для топ-менеджмента и владельцев со стороны государства.

Шоки существуют и регулярно повторяются. В теории индивидуальная зарплата привязана к индивидуальной производительности, а производительность привязана к специальности, профессии. Но в России профессия и квалификация определяет только постоянную часть зарплаты. Переменная же часть оказывается привязанной к групповым результатам компании. И когда дела идут хорошо, фирма делится с работниками своей прибылью, а когда плохо – убытками. Работники становятся дешевыми кредиторами компании. Особенно очевидно это было в 90-е годы, тогда задержки по зарплате были по сути именно кредитами от работников.

Если искать сходные явления на рынке труда в смысле соотношения постоянной и переменной части доходов работника, то можно заметить, что в Японии в государственном и корпоративном секторе тоже очень велика переменная составляющая. Но это легальные бонусы, а не различного рода доплаты и нелегальные и полулегальные части зарплат, как у нас. Постоянная часть зарплат в Японии тоже скорее отражает не индивидуальную производительность, а возраст и стаж работника: чем он больше, тем больше постоянная часть дохода, а вот бонусы как раз преодолевают слишком жесткие механизмы привязки дохода к возрасту, а работника к предприятию.

В предвоенной Японии была радикальным образом преодолена текучка кадров, в том числе, вероятно, – с опорой на традиционные механизмы создания лояльности и благодаря привязке зарплаты к стажу. В современной России текучка на уникально высоком уровне.

Общество временщиков

В России доля работников, стаж которых на данном месте работы меньше года, больше 20%. Это фантастически высокая доля временных работников, ничего подобного нет нигде в мире. Дисперсия зарплат в рамках одной профессии означает, что где бы я ни работал, через дорогу наверняка есть зарплата намного выше. Значит, у меня есть стимулы уйти. А если есть стимулы уйти, то все работники и бегают, как белки в колесе. Более мобильной рабочей силы, чем у нас, невозможно найти в мире.

Следствием того, что все люди бегают с места на место, является то, что никто никого не учит. Зачем работодателю учить своего сотрудника, который через полгода-год с большой вероятностью уйдет? В результате, идет масштабная амортизация человеческого капитала.

Предварительный анализ результатов исследования, которые группа Гимпельсона провела в прошлом году, показывает, что из 1000 предприятий обрабатывающей промышленности численностью от 200 до 2000 только в половине заявляют, что занимаются обучением своих сотрудников. Но и те, которые обучают, обучают в среднем не более 5% рабочих, а средняя продолжительность обучения у них – 2 недели. Не исключено, что просто генеральный директор со своей секретаршей едут обучаться в Альпы и обучают там друг друга.

Но если я как работодатель не собираюсь никого обучать, мне надо найти человека, абсолютно готового к работе. Где его искать? Ясно, что ему нужно больше платить. Начинается гонка зарплат, и появляются риски, поскольку работодатель не знает производительности каждого человека, то есть вынужден дорого платить за неизвестную квалификацию работника.

Три сектора России

Больше, чем профессиональные группы, о структуре российского общества говорит тип трудового контракта. В России около 70 млн. работающих, трудоустроенных людей. Их можно разделить на следующие три группы: работники крупных и средних предприятий и учреждений (корпоративный и бюджетный сектора), работники, занятые в малом бизнесе, и работники, занятые в неформальной сфере. Как трудящееся население распределено между этими группами?

Что касается корпоративного и бюджетного сектора, то Росстат по ним ведет мониторинг, все они обязаны отчитываться по занятости ежемесячно, о них много чего известно. В корпоративном секторе (большие и средние предприятия), трудоустроено всего 17 млн. человек. Сюда включено не только производство, но и торговля, строительство и пр. Если посчитать занятость только в обрабатывающей промышленности, то окажется, что это всего 6 млн. человек. И именно этот относительно небольшой по занятости сектор, как предполагается, и должен модернизироваться, рождать инновации.

Если приплюсовать к корпоративному сектору бюджетный сектор (который чуть больше корпоративного и составляет 18 млн. человек), то обнаружим 35 млн. человек в России, которые работают в больших или средних учреждениях или фирмах. А это значит, что эти 35 млн. человек в большинстве своем имеют определенную часть легального и фиксированного дохода, определенные социальные гарантии, могут претендовать на получение кредитов и в целом могут больше других групп пользоваться благами стабильности.

Когда Росстат утверждает, что средняя зарплата в российской экономике составляет 18 000 руб., это не относится ко всем 70-ти млн. работников. Про большую часть этих людей Росстат ничего не знает, он неплохо понимает про 35 млн., получающих относительно прозрачные зарплаты, только в этом секторе в какой-то мере работает трудовое законодательство, есть определенные социальные гарантии, его можно регулировать и контролировать.

Вторая составляющая российского рынка труда – это малые предприятия, к ним примыкают предприятия, которые отчитываются по занятости раз в год. Это – еще 12 млн. человек. Вместе с бюджетниками и корпорациями – 47 миллионов.

Остается еще не меньше 20 млн. работников, о которых государство не знает ничего, и знать не хочет («избыточная экономическая информация, которая может неправильно повлиять на экономические решения», – как говорят чиновники).

Загадка третьего сектора

Что за люди эти 20 млн. человек? Во-первых, занятые в предприятиях без образования юридического лица, индивидуальные предприниматели и их работники. Во-вторых, занятые в работе непосредственно на физических лиц. В-третьих, получающие нелегальные, незарегистрированные доходы – от неформальных артелей и бригад до людей на черной зарплате.

С точки зрения устройства общества понятно, чем эта группа отличается от занятых в корпоративном и бюджетном секторах по укладу жизни. Это – довольно рискованная, динамичная и нестабильная жизнь: трудовое законодательство в этом секторе не действует, контракты там короткие, подтверждение легальных доходов часто отсутствует, их доходы состоят не из двух частей, а из одной – нестабильной.

Анапа, город с 80-тысячным населением, принимает от 1 до 5 млн. туристов за сезон. В три линии от моря все застроено маленькими гостиницами с минимальным набором удобств, то есть домиками на участках по 6 соток, причем границы участка и дома уже часто совпадают. Сколько народу занято в этом секторе, непонятно, но в районе полностью исчезло земледелие, практически полностью – виноградарство. Население практически полностью ушло работать в неформальный сектор гостиничного «бизнеса».

Другой пример. Построен типовой 17-тиэтажный дом, это около 300 квартир, они все продаются без отделки. Кто их потом отделывает? Неформальные рабочие. Среднюю квартиру делают 2-3 человека, одновременно на один дом нужно 700-800 человек.

По стране в неформальном секторе занято примерно 20 млн. человек, и этот сектор растет за счет, в том числе, сокращения занятости в формальном – корпоративном и бюджетном секторе. Это максимально гибкий тип занятости и огромная часть экономики – от части гастарбайтеров, попадающих в эту статистику, до высокооплачиваемых фрилансеров и индивидуально занятых специалистов, не имеющих постоянных контрактов.

Оценка в 20 млн. сделана здесь от остатка – работающее население, про которое государственные статистические органы не знают практически ничего. Социологи, изучающие неформальные контракты в экономике, иногда делают более низкие оценки присутствия неформального сектора. На одном семинаре в Санкт-Петербурге человек с хорошей британской эконометрической выучкой утверждал по результатам своей работы, что всего 6% работающих россиян не имеют никакого формального трудового контракта. Понятно, что неформальная сфера занятости существенно больше и включает много переходных и серых случаев.

В том, что неформальный сектор существует, нет ничего специфически российского, все страны понимают, что есть большая сфера экономики, которую практически никак не видят правительства. Международное определение таково: «неформальный сектор – это сектор малых фирм, связанных с домашними хозяйствами и не имеющих полного набора счетов». Няни, весь домашний персонал, работающий на частных лиц, и в западных странах часто никак не оформляет контрактов, строительные бригады во всех странах очень часто – нелегалы.

Суть проблемы даже не в том, что неформальный сектор в России очень велик. Проблема в том, что никак не зарегистрированные фирмы (артели, бригады, небольшие производства) в случае более простого и разумного регуляторного климата могли бы становиться нормальными, легальными, растущими компаниями. Это имело бы преимущества для самих предпринимателей (доступ к кредитам, рынкам и технологиям), и для роста экономики, и для прозрачности экономики для правительства. Большой неформальный сектор указывает прежде всего на регуляторные барьеры при становлении бизнесов.

Причем неформальный сектор в России продолжает быстро расти.

Корпорации увольняют

С 2000 по 2008 годы экономика выросла почти вдвое, но за это самое время корпоративный сектор экономики (все юридические лица в целом) потеряли примерно 10% рабочей силы. Еще полтора года назад шла дискуссия о том, что якобы возникает дефицит рабочей силы. Сейчас ясно, что никакого дефицита нет, а занятость продолжает падать. Рабочая сила в российских компаниях все еще избыточна.

Председатель совета директоров «Мазды» в недавнем интервью сказал: «Мазда – маленькая компания – она выпускает 1,8 млн. автомобилей в год, на всех предприятиях Мазды в мире работает всего 36 000 рабочих». На «АвтоВАЗе» до кризисных увольнений 100 000 человек выпускало в год 800 000 машин несравнимого качества и цены.

Еще до кризиса, с 2000 по 2008 гг. крупные и средние предприятия потеряли 4 млн. человек. Куда эти люди ушли? Или в неформальный сектор, или с рынка труда вообще. Чтобы их трудоустроить в компаниях, где есть жесткость контрактов, система социальной защиты, нам нужно было создать 4 млн. рабочих мест. Что это такое? В малых предприятиях в среднем работает по 10 человек. Значит, надо создать 400 000 таких предприятий. Или создать 2000 средних предприятий, как, например, завод «Форд» во Всеволожске, – такова цена проблемы.

Возможно, что нет никакой трагедии, что корпоративный сектор и прежде всего промышленность уменьшает количество занятых в нем людей. Это не всегда признак деиндустриализации, разрушения производств, это могло указывать и на рост эффективности компаний. Известно, что если в 90-м году в секторе услуг работало 40%, то сейчас – 60%.

Сектор обрабатывающей промышленности справляется со все меньшим количеством хороших специалистов, что не может не отражаться на цене их труда. Это же приводит к отсутствию спроса на качественное образование. Но в отсутствии спроса на качество образования на следующем шаге качество рабочей силы и человеческого капитала упадет ниже необходимого даже для воспроизводства советской промышленности, не то что для модернизации.

Еще до кризиса в России сложилось общее мнение будто бы у нас есть дефицит рабочей силы. В ответ на это Гимпельсон и Капелюшников показали, то это нонсенс, работодатели, вероятно, за ощущения дефицита принимали какие-то другие проблемы.

В 1956-м, когда СССР запустил спутник, в США пошли разговоры о том, что не хватает инженеров и квалифицированных рабочих для оборонной промышленности. Для разрешения проблемы подключили и ведущих экономистов. Тогда возник спор в научной печати. С одной стороны, с точки зрения экономической теории труд не является физически ограниченным благом. Если у вас такой гибкий рынок труда, и зарплаты реагируют на любой шок, в том числе – на шок предложения, они должны каким-то образом среагировать, а дефицит, соответственно, будет преодолен (если рабочий определенной специальности стоит очень дорого, то будет много желающих стать таким рабочим, и его обучение будет окупаемым). Джон Стиглер писал: «Что такое дефицит – это когда вы не можете купить то благо, которое вы покупали всегда, по той цене, за которую покупали всегда». То есть зарплата вырастет – дефицит исчезнет.

При избытке трудовых ресурсов на рынке российские предприятия столкнулись с тем, что не могут на прежних условиях получить работников: они уже дано на пенсии, в неформальном секторе или давно потеряли квалификацию. Например, в Питере есть верфи, которые стали получать военные заказы. Им оказались нужны сварщики, которые сваривали бы огромные листы. Никакое ПТУ не может готовить таких людей. Но тогда на этом предприятии должны брать молодых людей и учить их, но это дорого, хлопотно, это расходы, каких не никогда было, – сначала не было проблем, все поставляла система образования, а потом не было заказов. Проблема не дефицита рабочей силы, а институциональных ограничений – зарплата «дефицитного» специалиста должна стать существенно выше, откуда-то должны возникнуть техники обучения, молодые люди должны снова поверить, что есть нормальная зарплата на производстве, – все это не может произойти мгновенно.

Еще в той американской дискуссии оказалось, что Стиглер неправ, у таких рынков могут быть институциональные сложности, регуляция, законодательство, издержки приспособления. И, понятно, в каком-то виде дефицит всегда есть. Когда вы разрабатываете новую технологию, вам нужны лучшие люди по этой технологии, а их на весь мир может оказаться пять человек. Или у вас новая компания, вы построили завод и завтра вам нужно нанять сразу 2 000 человек.

Но когда говорят про дефицит рабочей силы в России вообще, в смысле массовых профессий, то ошибаются, не может у нас быть дефицита слесарей 4-го разряда. Крики перед кризисом о дефиците, скорее всего, были на самом деле о гонке зарплат при падении качества человеческого капитала в целом, о феномене текучки кадров, который выбивает стимулы из системы подготовки кадров на производстве.

Где взять рабочий класс

Кто контролирует систему профессионального образования, контролирует и предложение труда на рынке. Но каждый раз в Европе государство на все это смотрело все-таки как бы со стороны – до того времени, пока не начинало пахнуть войной. Как только готовилась война, все менялось. Для войны оказывалась нужна квалифицированная рабочая сила.

Профессиональное образование в Европе – это продолжение не школы, а скорее средневековых цехов, которые обеспечивали вход в профессию. В конце XIX века вокруг этого выросла ожесточенная борьба между цехами и социал-демократическими профсоюзами. Немецкая система, однако, окончательно сложилась только в годы фашистской Германии, перед войной, когда в дело включился государственный военный заказ.

Американцы, которые после войны на оккупированной территории Западной Германии осуществляли программу денацификации, хотели разрушить систему профессионального образования. Они считали, что гораздо важнее и нужнее общее гражданское образование. Но разрушению «цехового образования» воспротивились все: профсоюзы, государство, капитал, и они ее сохранили, а высокая квалификация рабочего сделала возможным быстрый рост в ФРГ.

У себя американцы, в отличие от европейцев, предпочитали меньшее вмешательство государства в образование. И нынешние проблемы «Форда» и GM – это в некотором смысле отклик на то, как формировалось предложение квалифицированного труда в США. Там никогда не было сквозной системы подготовки профессиональных кадров, экономика импортировала мигрантов. Американская экономика ориентировалась на среднеквалифицированного рабочего, поэтому продукт уровня автомобиля «Мерседес» в массовом производстве они делать не могут.

Сейчас все знают, что японский работник по гроб жизни принадлежит своему работодателю. Но оказывается, что явление это относительно недавнее: в 20-30-е гг. ХХ века текучка в крупнейших японских компаниях (а это были верфи и военные заводы) составляла под 200% в год. И удалось это остановить опять же только перед войной – надо было учить работника, но учить его бесполезно, если он через месяц уйдет, – отсюда спрос на поиск решения, в том числе и в традиции.

Единого для всех институционального решения в части профессионального образования нет, более того – само по себе оно и бесполезно: человек, даже если он получил хорошее образования, но 5 лет работал не по специальности, уже ни на что не годен. Понятно, как устроить производство инженеров и квалифицированных рабочих в период индустриализации. Понятно также, что в ситуации деиндустриализации, сокращения занятости в промышленности, такое образование сделать нельзя.

За счет сокращения занятости в промышленности растет неформальный сектор – это удел людей, которые не имеют образования. При этом мы идем к поголовному высшему образованию. Это все вместе делает ситуацию любопытной. Мы говорим о том, что нужно модернизировать образование, спорим, кого надо готовить. Но какая разница кого, если рабочие места есть только в неформальном секторе?

Исследование по 1000 промышленным предприятиям; руководители отвечали на вопрос: «Если вы за последние 2-3 года нанимали молодых специалистов, как бы вы оценили качество их подготовки?» Отвечают руководители. 30% говорят, что вообще никого не нанимали. Более того, избыточно жесткое трудовое регулирование привело к тому, что невыгодно брать молодого специалиста.

Центр занятости недавно предлагал обучение по профессии «дизайнер по наращиванию ногтей». Когда рабочие места не создаются, нельзя ответить на вопрос, кого именно и как надо обучать. Профессиональное образование возможно только в ситуации, когда быстро строится новая промышленность, а не просто «оптимизируется» советская.

Где взять сословия

Высшее образование, в отличие от профессионального – производит не только квалификации, но и, прежде всего, социальные статусы, это механизм создания «сословий». В 90-е многим казалось, что дипломы о высшем образовании уже никому не нужны – заработали совсем другие возможности быстрых карьер, богатства и статуса. Согласно исследованиям, отдача в зарплате от получения высшего образования в среднем была 2-3% (один год образования давал прибавку в зарплате в среднем на 2-3% при прочих равных). Но уже в начале 2000-х отдача достигла приличных 10%. Конечно, на разное образование была разная отдача: на педагогическое – маленькая, на экономическое – большая.

Сейчас эта отдача больше не растет и составляет в среднем около 8%. Как она может расти, если уже все имеют высшее образование? Высшее образования сейчас уже не только зачастую не дает никакой квалификации, но перестает быть сигналом к некоторому особому социальному положению человека в обществе (человек из средней или благополучной семьи, не из «низов»).

Такого рода сигналы в структурированных обществах – обычная вещь. Один из успешных трейдеров, очень богатый человек, получил работу в Morgan Stanley после окончания Fletcher School. На вопрос, полезно ли учиться в элитной бизнес-школе, он отвечает: «Для того чтобы быть трейдером, это все вообще не нужно! Нужен внутренний порыв, удаль, а к образованию это никакого отношения не имеет». – А зачем же ты тогда учился? – Но иначе я бы не получил работу! – ответил тот.

В Италии принята очень странная система в корпорации работников СМИ: работать в журналистике могут только люди, вступившие в орден журналистов, сдавшие соответствующие квалификационные тесты, подписавшие соответствующие обязательства. Работают обязательные для всех участников рынка сословные механизмы.

Известно, что американские врачи объединены в Американскую медицинскую ассоциацию. То же – юристы, и вообще большинство профессий имеют собственные влиятельные ассоциации. Именно они, а не только государство, часто решают, как и кого допускать в профессию, создают каноны и общие критерии профессионализма. Здесь есть свои перегибы, но это обеспечивает качество, достаточно сложный и дорогой вход в профессию, формирует «профессиональное сословие».

Российские профессиональные корпорации находятся под сильным давлением разрывов между доходами в рамках одной профессии, между зарплатами и квалификацией. Это делает профессиональную среду неплотной, внутренне расколотой, размытой, что уменьшает вероятность создания эффективных ассоциаций. Но проблема имеет и другую сторону – в той мере, в какой есть движение в сторону самоорганизации, оно само меняет ситуацию на рынках труда – работодатель в большей мере понимает, кому и сколько он платит.

Но даже в самых плотных профессиональных корпорациях, как, например, врачебная, в России есть большие проблемы. Когда у нас есть 100 врачей, и они все знают друг друга и доверяют друг другу, они могут объединиться и создать ассоциацию. А когда их миллионы? Классическая проблема коллективного действия: для того чтобы объединяться, должны быть понятные, жесткие стимулы. Сейчас, впрочем, когда начали давать реальные сроки за врачебные ошибки, возник, вероятно, новый неприятный стимул объединяться.

В той мере, в какой профессиональные корпорации еще противостоят размыванию квалификаций, ухудшению качества образования, – целые сектора экономики еще как-то функционируют. Проблема в том, что разложение повсеместно и идет даже в самых «плотных» корпорациях: сегодня можно заплатить достаточно большие деньги «врачу», который не может диагностировать даже перелом.

Рынки труда: регулирование

«Верна ли гипотеза Салтыкова-Щедрина?» – так будет называться одна из ближайших работ Владимира Гимпельсона. Начинается она будет с эпиграфа: «Строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения». Гипотеза состоит в том, что в регионах, где наиболее жестко местные власти следят за выполнением трудового законодательства, ситуация с занятостью наихудшая. Интенсивность регулирования можно оценивать через судебную статистику и статистику трудовой инспекции. Уже есть работы по Бразилии, которые подтверждают российскую мудрость на их почве.

Институциональные проблемы рынков труда, занятости не решаются только в рамках регулирования собственно в области трудового законодательства и его применения.

Ключевая проблема – это отсутствие новых хороших рабочих мест. Каковы бы ни были возможности заработать в неформальном секторе, хорошие рабочие места, создающие спрос на образование, могут быть в корпоративном секторе и в малом бизнесе. Но в нашей регуляторной среде даже крупные компании, имеющие достаточно ресурсов влияния, постоянно сталкиваются с регуляторными препятствиями, ставящими под сомнения саму возможность работы.

Каждый глава муниципального образования в стране должен вставать с мыслью: «Как бы мне заманить на свою территорию бизнес!». А у нас он встает с мыслью: «Как бы кого раскулачить!» И даже когда руководитель пытается «заманить» и привлечь бизнес, он часто не может гарантировать ему самые необходимые условия для деятельности. Один достаточно либеральный губернатор однажды спросил у крупного бизнесмена: «Если мы вам выделим землю, и я буду вам во всем помогать, вы согласитесь работать у нас?» Это хорошо, но на вопрос, сможет ли компания зарегистрировать землю, которую купит для сельскохозяйственного производства, даже губернатору пришлось ответить «я узнаю», в смысле – даже для него это неочевидная задача. А для неформального бизнеса, который мог бы вырасти в корпорацию, этот переход часто неподъемный по задаче преодоления административных барьеров.

В корпоративном секторе, с одной стороны, есть компании, которые могут получать сверхренту без конкуренции. А с другой – есть мертвые предприятия, которые все в долгах, ничего не выпускают, которые не могли бы существовать в нормальной рыночной ситуации и платят работникам копейки. Отсюда разброс в зарплатах и размывание критериев профессии, ухудшающий отбор. В тисках между этими секторами зажата собственно производительная экономика, живущая в конкурентной среде.

Значительная часть нашего бюджетного сектора, то есть образования и здравоохранения, в какой-то момент поменяли свою функцию. В какой-то момент они стали институтами социальной защиты. У меня была статья. Идея заключалась в следующем. Самый большой бюджетный сектор в процентах у нас там, где никого не лечат и никого не учат. Тыва, Калмыкия, Бурятия. При этом в Тыве занятые в образовании составляют около 20% населения. Очевидно, это нечто, не имеющее отношения к образованию. Если бизнес не создает рабочих мест, это единственное, что есть. И тогда местные власти напичкивают эти техникумы людьми, которые там не нужны.

Когда мы берем и смотрим на 20% занятых в образовании, мы понимаем две вещи: во-первых, там нет образования, во-вторых, там нет ничего – нет экономики. У нас в среднем по стране занятость в образовании около 9%. В Германии 7-8%, в Италии – 5-6%. А где у нас сосредоточено реальное образование? В Москве. И в Москве занятость в образовании – 5-6%. Значит, в этих республиках 20% занятых в образовании приходятся на школы, потому что вузов там почти нету. Так что и относятся местные власти к ним как к той функции, которую на них навесили.

Стабильность не может сохраняться в нынешней структуре рынков труда. Для того чтобы была стабильность, бежать нужно в два раза быстрее – должен быстро расти конкурентный и производительный сектор экономики, в котором работает более или менее легальный тип трудового контракта и формируется спрос на квалификацию работника.

См. также:

Резюме обсуждений “Открытого семинара “Полит.ру”

·         Северная Корея вчера и сегодня

·         Нетиповой объект культурного строительства

·         Индексы раздора

·         Образ новой экономики

·         Революция в торговле

·         Перевод на переломе

·         Наступает ли конец семейного света

·         Сельская школа: оптимизация и модернизация

·         Новая безъязыкость

·         Специфическая компетенция директора школы

·         Негосударственные православные

·         Эффективный контракт для российского образования

·         Философия в постсоветскую эпоху и угроза масс-медиа

·         Кризис Соцфака МГУ или российской социологии?

·         Чему не учит география

·         ЕГЭ: индустрия и смысл

·         ЕГЭ: от идеологии к технологии

·         ТСЖ и стихийное пробуждение правосознания

·         Между миссией и медиа: православные СМИ в России

·         Как формируется миграционная политика

·         Стихийный либерализм и демократия налогоплательщика

·         Русский язык и принудительная социализация

·         Церковь как социальный проект

·         Усыновление: дети на миллиард долларов

·         Чего хочет "простой человек"?

·         Как закончится безыдейная эпоха

·         Бедность и гордость

·         О необходимости конфликтов

·         Контроль за ресурсами и спрос на "большие идеи"

·         Борьба за русский национализм

·         Вера в несправедливость мира и экономический рост

·         Третий Рим или второй Суслов?

·         Россия и Запад: трудности перевода

·         “Соотечественники” за рубежом: есть ли Отечество?

·         Преемственность-2008: плановая катастрофа

·         Жилищная программа и социальная революция

·         Государство, олигархи и деньги гражданского общества

·         Коррупция, гражданское общество и Россия сущностей

·         Образование: реформа и трансформация

·         Последняя жизнь административного рынка

·         Реформа армии всерьез

·         Фашисты и нацпроекты

·         Россия-2006: ситуация

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.