Отношение к США в России и проблема антиамериканизма

Отношение к США в России интересно рассматривать как индикатор процессов разложения закрытого и репрессивного общества. Антиамериканизм, так же как и "образ врага", вокруг которого консолидировалось оборонное сознание, становится одной из главных тем советской пропаганды в послевоенное время, с началам холодной войны. Тогда не только США начали создавать мировую систему сдерживания экспансии коммунистического тоталитаризма, но и руководство СССР, утратив окончательно весь революционизм, стало выстраивать систему защиты социализма, опираясь на многоуровневую поддержку различных дружественных или сочувствующих сил на Западе и в развивающихся странах.

Разделение мира на две системы не могло произойти без утверждения СССР в качестве победителя во Второй мировой войне, в роли лидера антифашистских и "прогрессивно-демократических сил", действующего уже не путем подрывной деятельности, подготовки революции в других странах, а открыто, через самые авторитетные международные организации (ООН и другие). В возникшей после смерти Сталина блоковой организации мира только США и СССР были странами, имевшими статус сверхдержав, символическими лидерами двух антагонистических систем. Только США советская бюрократия рассматривала как равного СССР противника, учитывая величину ядерных сил и обычных вооружений, которыми они располагали. Хотя противостояние мыслилось советской стороной как тотальное, иерархия приоритетов была задана исключительно потенциалом военного превосходства. Военная мощь была главным критерием политической оценки для советского руководства. Достижение превосходства в этой области было целью всей довоенной внутренней политики, а ее оправданность как бы подтверждалась всем опытом Второй мировой войны.

Послесталинское поколение советских руководителей (вплоть до Брежнева и его преемников) лишь продолжало курс, который сложился на рубеже 1940-1950-х годов, используя, разумеется, и страны Варшавского договора, и организационный потенциал коммунистических партий в других странах, движения левых (пацифистов, антиколониалистское движение или национализм новых "наций" из числа стран третьего мира, позднее v зеленых), радикально-экстремистских групп, включая и новые революционистские группировки или сети международного терроризма. Однако всегда главной оставалась задача добиться (а позже v удержать) превосходство в военной сфере.

К 70-м годам других оснований для сохранения созданной социальной системы (включая и страны социалистического лагеря или номинально приближающиеся к ним v Ливию, Анголу, Алжир и т.п.) уже не существовало. Значимость идеологических обоснований (марксистско-ленинская, "классово-пролетарская" интерпретация социально-исторической, политической, а уж тем более v повседневной реальности, романтический революционизм, борьба с империализмом, колониализмом и т.п.) как для номенклатуры, так и для средних и низовых групп бюрократии, не говоря уже о массе, была близка к нулю и носила скорее вторичный, инерционный, демонстративно-показной или социально-ритуальный характер. Более значимыми в этом плане был замещающий прежнюю партийную идеологию усиливающийся русский этнонационализм и все менее адекватная из-за своего грубого прагматизма имперская геополитика.

Более 30 лет (после 1959 г.) лозунг Н. Хрущева "догнать и перегнать Америку" был декларативным выражением основных ориентиров советского руководства и социальной элиты, значимых не в качестве целей реальной политики, а как заявленный уровень будущего материального благополучия (1). Сама мысль о нем могла бы попахивать ересью, поскольку она оказывалась в опасной близости с маниловскими представлениями о коммунизме, наступление которого через двадцать лет провозглашал Хрущев, однако туманная неопределенность и того и другого делало их малосущественными. Но, как бы то ни было, эти лозунги и ориентиры (пусть даже и в комически-анекдотической форме) были важнейшим элементом национально-политической идентификации советского общества, пока в начале 1990-х гг. не пришло понимание полного поражения страны в этом одностороннем соперничестве. И здесь казавшиеся ерундой, в которую никто не верит, ожидания обещанного благополучия (на фоне быстро развивающегося реального кризиса, карточной системы, продовольственного дефицита, социальной нестабильности, более того v частичной аномии), получили известную актуальность в виде дополнительного разочарования в руководстве страны, обещавшего в ходе реформ и сближения с Западом жизнь, как в "нормальных странах". (Нас здесь интересуют не сами представления о материальном благополучии или Америке, а их принципиальная и нерасторжимая связь с авторитетом власти, ее легитимационной легендой.)

Социологически совершенно нелепо говорить о самодостаточности "образа США", о реакциях населения на те или иные действия США или каких-то его представителей. У населения нет какого-то своего самостоятельного отношения к Америке (как полагают некоторые политологи, рассматривающие по инерции или лени его как "народ", как коллективный субъект действия), которое могло возникать под воздействием его особых интересов или спонтанных обстоятельств, независимо от доминирующего института или группы, или всей системы институтов (если мы находимся внутри посттоталитарного общества), задающих и воспроизводящих образцы отношения к символическим объектам. В этом смысле отношение к "Америке" v это отношение населения в целом или отдельных групп к ведущим институтам общества, их функциям и характеру их реализации, к "самим себе". Или, чтобы данное рассуждение не выглядело так уж агностицистски, v это отношение к чужой и малопонятной по своему духу и ценностям стране, латентно опосредованное мнениями о роли российского руководства в тех или иных событиях и процессах, качествах и целях власти, соответственно, мнениями о мере независимости этого руководства от внешнего давления, дееспособности, моральных достоинствах, "патриотичности", патернализме и т.п., что затрагивает все важнейшие элементы конфигурации самоопределений общества или отдельных групп (структуру коллективной идентичности).

Америка была главным персонажем, своего рода общенациональной "Вандербильдихой", с которой "Россия" v определенная часть российского общества (прежде всего, социальная элита, отождествляющая себя с государственнической идеологией) - невротически сравнивала себя, пытаясь не столько реализовать, сколько утвердиться в своем варианте другого будущего (какого - неизвестно, но точно другого). Поэтому модернизационные представления, которые намечались "Америкой" (амбивалентность оценок мы сейчас оставим в стороне), играли крайне важную роль в легитимации власти и всей организации советского и постсоветского общества. Парадокс заключался в том, что эта легенда включала в себя два совершенно противоположных комплекса значений: один - модернизационный v должен был оправдывать смену состава высшего руководства в ходе возникавших время от времени переворотов наверху из-за отсутствия упорядоченного механизма передачи власти и, соответственно, изменения политического курса (борьба консерваторов с реформаторами). Другой набор представлений - традиционалистский v должен был обеспечить массовое опознание и признание власти и ее функционирование в качестве "своей": патерналистской, персонифицированной, управляющей повседневной жизнью.

Отсутствие механизма смены власти v это не частный дефект, а принципальная особенность тоталитарного и посттоталитарного общества. Другое выражение того же v незначимость функциональных элит (социальных, культурных, интеллектуальных групп, которые могли бы публично представлять свои программы и конкурировать между собой за их признание в массах, что в свою очередь предполагало бы действенный механизм партийно-политической мобилизации, выборов, эффективный парламент и т.п.). В этой ситуации образы модерного общества, ценности модерности могут быть представлены лишь через образ тотального оппонента (страны, государства), получающего, соответственно, крайне противоречивую оценку.

Поэтому на протяжении последних 12-13 лет мы могли фиксировать самые различные вариации отношения к США, проступающие на фоне основного и неизменного инварианта: здесь и рост симпатий, ожидания сближения, ущемленность и обида, вызванные поражением в длившемся несколько десятилетий соперничестве и крахом коммунизма, ознаменованном самим фактом поступающей гуманитарной помощи бывшей "великой державе" (и ответная агрессия в адрес США: сбрасывают нам то, что им самим не нужно, хотят нас купить, обидеть, сделать зависимыми, слабыми и проч.), и комплексы ресентимента, мстительности, равнодушия и проч. Конечно, массовые реакции в какой-то степени отражают смену политики в отношениях с Западом.

Первая половина десятилетия характеризовалась отсутствием явного антиамериканизма, даже более того: первоначально был продекларирован именно прозападный, почти проамериканский курс, заявленный Ельциным и его новым молодым министром иностранных дел v А. Козыревым. Когда его через несколько лет сменил представитель старых кадров внешней разведки Е. Примаков, проводивший политику противодействия "расширению НАТО на восток", сдерживания "экспансионистских планов" США и НАТО в зоне "стратегических национально-государственных интересов России", конфронтация с США достигла своего максимума за все десятилетие. Это было вполне логичным, если учитывать растущие тенденции постсоветского неотрадиционализма. Основная тема конфликта была задана поддержкой США стран из бывшего соцлагеря (Польши, Венгрии, Чехии и др.) и бывших республик СССР, прибалтийских, в первую очередь, помощью в проведении экономических и социально-политических реформ, гарантиями обеспечения их защиты со стороны восточного соседа. Это не было своего рода планом Маршалла для Восточной Европы или чем-то вроде программы денацификации и демилитаризации в Германии, Японии или Италии, но все-таки определенный антитоталитарный смысл в этом был несомненно.

Для России это оказалось тестом на демократию, который она явно не выдержала. Беспокойство появилось много позже в связи со сменой части политического руководства страны, оттеснения в правительстве западников-реформаторов и развертывания массированной антинатовской кампании, ростом антизападничества и усилением в верхнем эшелоне руководства страны представителей армии и спецслужб. Нейтральное, спокойное или сдержанно-отчужденное отношение к независимости Балтии, Украины, восточно-европейских стран и др., под влиянием кампании в СМИ, постоянно игравших на имперских комплексах российского населения сменилось страхом, недовольством или даже враждебностью к НАТО.

Если в начале 90-х годов свыше 40% опрошенных никак не относились к НАТО (были равнодушны к этой проблеме, или она их никак не затрагивала, и они не имели своего мнения), при том, что около четверти были за более близкие отношения с этой организацией, вплоть до вступления России в нее, то после 1995 года и смены внешнеполитического руководства массовые установки резко изменились: от 40 до 50% были против вступления названных выше республик в НАТО, возник определенного рода страх перед последствиями этих планов, хотя и не слишком значительный (2). Большая часть опрошенных (к концу 90-х годов) все-таки предпочитала какие-то урегулированные отношений с НАТО, пусть не вступление, но и не конфронтацию, а скорее определенного рода партнерство, сопровождаемое ростом отчуждения от восточно-европейских стран.

Соответственно, сменивший Е. Примакова, нынешний путинский министр v мидовский аппаратчик И. Иванов, лишенный какой-либо самостоятельной политической окраски, - был не просто внешним оформлением очередной передвижки во властных кругах, но и знаком полицентричности власти, ее слабости, отсутствии какой-либо определенности внешнеполитического курса, что по-своему говорит о процессах разложения старой институциональной структуры.

Если до 1995 года опросы фиксировали стабильное равнодушие и слабую заинтересованность тем, что происходило на Балканах, с восточно-европейскими (бывшими социалистическими) странами и прибалтийскими республиками, стремящимися укрыться под крылом и общеевропейских организаций и союзов, и НАТО, то после 1995 года и массированной, почти всеобщей антинатовской пропаганды, запугивания общества призраками угрозы "расширения на восток" (ложившейся на следы старых пропагандистких клише еще военного времени и оставшихся после него психологических травм), новой конфронтации, ситуация начала меняться и достигла пика весной 1999 года. В тот момент в СМИ или среди политиков практически не было слышно каких-либо голосов, пытавшихся вернуть дело к более трезвому и прагматическому обсуждению и утверждавших необходимость усиления взаимодействия с западноевропейскими странами и США. Только после этого усилились изоляционистские и военно-мобилизационные настроения, поддержка армии и массовая готовность одобрить увеличение военных расходов. Они находились, конечно, в определенном резонансе с взрывом негативной солидарности, связанной с новой войной в Чечне, но не только.

Потребность обновленной после распада СССР номенклатуры в новом самоопределении (поиск национальной идеи, мода на традиционализм и здоровый патриотизм) была довольно ощутимой. Крах коммунизма оказался совершенно неожиданным для массового сознания: причины его для массы были неясны, а потому травматическое событие было редуцировано в соответствии с имеющимся повседневным опытом к чисто персональным мотивам властных лиц, то есть к традиционалистским моделям заговора, предательства, склоки, продажности Западу и проч. Иначе говоря, сам этот спрос на новые, рационализированные в соответствии с массовыми проблемами и ожиданиями цели политического развития и модели идентичности оказался мало обеспечен необходимыми интеллектуальными ресурсами, что отразилось в стремительном росте среди российской элиты эпигонских взглядов и традиционалистских, псевдофундаменталистских философствований, имитировавших геополитический цинизм конца девятнадцатого века, но не имевших за собой ни их убедительности, ни необходимой имперской силы.

Можно сказать, что этот процесс активизации дремавших представлений отражал не просто воспроизводство в периферийных областях общества уже отработанных и рутинных представлений советского времени, но наряду с нарастанием консервативных тенденций был свидетельством перегруппировки номенклатуры после первых шагов реформ и негативной реакции на них массы и части высшего руководства, выхода на первый план провинципиальных группировок, усиления массового и номенклатурного рессентимента (реакции партийно-хозяйственной элиты советского времени на младореформаторов v выскочек, чужаков для номенклатуры). Если это так, то вполне допустимо полагать, что это временный эффект, связанный с фазовой социализацией призванных периферийных групп в центральных структурах, что антиамериканизм не мог превратиться в устойчивые, центральные символы негативной консолидации, что это лишь инструментально-прагматическое, а не систематическое использование ресурсов конфронтации.

Такое предположение подтверждается и опытом ведомственно-политической эксплуатации массовых реакций на косовский кризис, антизападной демагогией российского генералитета в связи с катастрофой АПЛ "Курск" ("столкновение с неизвестной американской подлодкой"), имевшей заметное, но не продолжительное воздействие в массовом сознании). Такое же недолгое, хотя и бурное действие, видимо, будут иметь и нынешние олимпийские допинговые скандалы и спортивно-политические мифы о давлении администрации Дж. Буша на судей, курино-стальные конфликты, сопровождаемые обострением комплексов национальной неполноценности и лоббистскими криками о необходимости защиты национального производителя, укрепления продовольственной безопасности России и проч.

Иначе говоря, по мере разрушения противостояния "СШАvСоветский Союз", страх, поддерживающий государственную систему СССР в необходимом рабочем состоянии, уходил, но внутренние барьеры (разные и по функции, и по содержанию своему - отчужденности, изоляционизма, глухого неприятия опыта США и проч.) оставались, обеспечивая интегрированность российского общества, захваченного процессами аномии, и его консервативную защиту. По сути, эти барьеры представляли собой (и представляют сегодня) a) различные варианты антимодернистского рессентимента (3) и б) негативной солидарности по принципу: враги наших врагов v наши условные союзники (что, естественно, не означало идентификации со всем, что не "Америка"), либо в) атрофию интересов к чужому, внутреннюю неспособность к пониманию другого мира, и г) закрытость для восприятия любой информации, не относящейся к чисто потребительской стороне жизни (4). Базовое различие институциональных систем российского и американского обществ (и лежащих в основе их человеческих и культурных образцов) оказалось здесь настолько велико (при, казалось бы, довольно близком уровне технологической рационализации, общей грамотности населения и проч.), что ни у элиты, ни у массы не было (и, видимо, не могло быть) каких-либо посредников или переходников, которые могли бы обеспечить соответствующие коммуникации. В этом плане разрывы между США и другими промышленно развитыми странами, даже номинально не принадлежащими к сфере европейской культуры, например, новыми азиатскими тиграми, несравнимо меньшие, чем между бывшей тоталитарной метрополией и нынешним лидером западного мира.

США и Россия в зеркале опросов общественного мнения

На протяжении прошедшего десятилетия отношение россиян к США оставалось подчеркнуто позитивным и довольно устойчивым, что свидетельствует о неизменности функциональной роли образа США в структуре российской идентичности.

Таблица 1. Как Вы в целом относитесь к США?
(в % к числу опрошенных, 1991 г. N=1930, в 1992-2001 гг. N= 1600, затруднившиеся с ответом не приводятся)

Исключением стал лишь один период v время событий в Югославии и натовские бомбардировки Сербии. Судя по данным опросов ВЦИОМа, население крайне слабо разбиралось в балканской ситуации, не представляя себе суть конфликта между сербами и албанцами в Косово, а главное v и не желало разбираться в проблеме, предпочитая держаться подальше от обеих сторон. Но участие НАТО вызвало настоящую истерику, волну антиамериканской консолидации, неизвестной за все время после краха коммунистической системы. Подчеркнем, что это происходило в ситуации после кризиса 1998 года, обернувшегося состоянием массовой дезориентированности, неуверенности, тревоги. (Причины кризиса также были абсолютны неясными для массы, что заставляло их использовать уже имеющиеся рутинные способы объяснения - обман, коррупция, заговор олигархов и "реформаторов", игравших на руку Западу и т.п.). Действия НАТО (которое воспринималось не как самостоятельная сила, а как слабое прикрытие США v 71% опрошенных считают, что НАТО это не самостоятельная организация западных стран, а полностью контролируемая и зависящая от США) были восприняты в старом советском контексте: подготовки плацдарма для движения на восток, демонстрация силы и угроза России. Схожий взрыв страха и ярости, всплеск негативной консолидации вскоре повторился уже в гораздо более серьезном виде: в сентябре-октябре 1999 г., когда произошли теракты в Москве и других городах России.

Видимо, близкая по функции роль России (СССР) как врага, задающая фокус негативной идентичности для американцев, обусловливает очень близкие к ответам российского населения об Америке данные опросов американцев, проведенных службой Гэллапа, об отношении их к России. Уровень негативных ответов у американцев выше, чем у россиян, но дело здесь, может быть, не только в разнице установок и ином образе России для американцев, сколько в различии формулировок самих вопросов. Доля ответов, свидетельствующих о неприязненном отношении американцев к России, примерно та же, что и у русских (вариант "очень плохое" собирает от 5 до 14% в разные годы, исключая пики негативизма). В целом же картина этих изменений на протяжении 12 лет выглядит следующим образом:

Таблица 2. Динамика отношения американцев к России
(в % к числу опрошенных)

Таблица 3. Как бы Вы определили свое отношение к России?
(сумма ответов "с полной симпатией"+ "скорее, дружественное" и "скорее недружественное"+"полная антипатия", в % к числу опрошенных, N=500)

Более развернутый характер отношения виден из динамики распределения ответов американцев на вопрос, задававшийся в последние три года:

Таблица 4. Отношение России к США можно назвать-
(в % к числу опрошенных, N= 500)

Хотя сегодня и преобладает вполне позитивное отношение, оно заметно изменилось в сравнении с исходными перестроечными ожиданиями. Сообщения о коррупции и интригах в российском руководстве, нарастающее разочарование из-за неспособности российского общества к экономическим и политическим реформам, усиление авторитаризма, начало первой чеченской войны и все прочее в том же духе вызвали заметное снижение к 1995 году дружественных чувств к России и русским у американской публики. Но наиболее удручающее впечатление на американское общество произвели российская позиция в югославской истории, воинственные демарши и марш-броски военных, наконец, v вторая чеченская война. Отметим также еще один момент: резко выросшее число неопределенных ответов или отказов (оно более чем удвоилось за это время), что говорит о падении интереса американского общественного мнения к России, связанного с неудачей реформ и ослаблением ее роли в мире.

Америка как тема и формульный сюжет

Для абсолютного большинства населения России "США" (= "Америка") v один из фантомов коллективного сознания, произведенного СМИ и родственного многим масс-медийным артефактам. Свое смысловое наполнение они получают лишь в контексте национально-государственной идентичности (соотношений "мыvони") и воспроизводящих ее институтов постсоветского общества. За исключением небольшого числа тех, кто бывал за последние годы в США по разным делам, или тех, кто был связан с этой страной профессиональными и деловыми интересами (т.е. тех, для кого эта страна и ее культура обладает непосредственной собственной убедительностью и конкретностью), большинство населения может воспринимать все, что связано с США, только как своего рода голограмму, возникающую на пересечении внутриполитических и масскультурных представлений, т.е. оживлять появляющиеся на экране или в сознании картинки собственным опытом и пониманием других людей. Иначе говоря, статус коллективных представлений о США такой же, что и типовых ("формульных") повествований массовой культуры v детектива, мелодрамы, триллера, фантастики, дамского романа и проч. От них образ США отличается принципиально важным элементом: отсутствием привычной конвенциональной рамки v указаний на фиктивность изображения, но не самой смысловой материей, не подачей или структурой изобразительного или словесного материала (6). Функция "США", как и других фикциональных структур или "формульных историй", драматический сюжет которых задан столкновением разных ценностей или ролевых конфликтов, в формальном плане заключается в том, что сама изображаемая или разыгрываемая коллизия и есть способ записи значимых ценностей, норм или социальных представлений и их воспроизводства, актуализации. Вне этих рамок определенные значимые аспекты ценностей, идентичностей, моделей действий и отношений просто не существуют. Они могут быть представлены в массовом сознании только так и никак иначе.

Как и любой другой элемент в матрицах негативной идентификации каждая негативная черта или характеристика в системе образов США имеет своего антипода - подразумеваемые достоинства или особенности своей страны, "народа", или ценностных значений "себя", что предполагает постоянное сравнение чужого и своего, утверждение позитивных качеств "своих". Если США беспардонно вмешиваются в дела других стран, то "мы" помогаем, поддерживаем, "мы", напротив, всегда "жертва" чужих поползновений и т.п.; если США v это богатое общество, то мы бедные; если американцы v примитивны, вульгарны, лишены настоящей высокой культуры, живут приземленными материальными заботами и интересами, короче, культурно неразвитая страна, то мы, напротив, витальны, "духовны", у русских за спиной v "высочайшая культура", литература, искусство, музыка, "тысячелетняя история" и т.п. (Или, как пел Петр Мамонов про своего сизаря с помойки, "я очень плохой, я, может быть, хуже всех. Но я умею летать".)

В этом плане "США" v это совокупность различных мотивов, объединенных общим (или общими) сюжетом: утопия образцового современного общества, в этом качестве представляющегося чужим для России, т.е. страны и государства, бывшего в недавнем прошлом главным военным противником в холодной войне и оппонентом в мировом соперничестве, которое российское общество=государство проиграло. Можно сказать и иначе: ряд значений, характеризующих Россию в сознании россиян, существуют только в связке с представлениями о США и отношением к ним и не могут быть сегодня другим образом представлены или артикулированы. В социологическом плане совершенно неважно, насколько эти представления "адекватны" объективному положению вещей, тем или иным аспектам положения дел в американском обществе или действиям его правительства; важно именно, что эти представления реально влияют на массовое поведение жителей России, их коллективные самооценки и самопредставления, способности к принятию (непринятию, отвержению) тех или иных ценностей, норм, моральных принципов и отношение к власти как единственной легальной и признанной инстанции, должной, по меркам массового сознания, отвечать за все национальное целое.

Есть несколько вещей, из которых складывается образ Америки и которые больше всего задевают неамериканцев: ставшее очевидным после второй мировой войны богатство страны, ее мощь, роль и авторитет ее в международных делах, политическое и цивилизационное (научное, технологическое) лидерство, сильнейшее влияние ее массовой культуры в других странах. Богатство, благополучие, конечно, наиболее значимый элемент образа, но и сводить все дело к зависти было бы, на мой взгляд, неверным. Опять-таки есть и другие богатые страны, где душевой доход сопоставим с американским или даже выше, чем в США v Швейцария, Люксембург и др. Наконец, есть нефтяные эмираты с фантастическим уровнем жизни. Задевает в достигнутом американцами благосостоянии то, что оно воспринимается именно как достигнутоe, то есть современное и универсальное. Другие богатые страны (из названных выше) не претендуют на общезначимость своего опыта и успеха, а американцы v уже в сочинениях своих отцов-основателей - рассматривали собственные планы и деятельность как универсальный опыт решения общемировых человеческих проблем, видели в своей системе парадигму демократии, свободы и прогресса, образец современности, "модерности" (7). (И, как выяснилось к концу ХХ века, были правы в этом. Ибо ни одна другая страна не обладала таким потенциалом развития и самосовершенствования, "оптимизации", который мог сравниться с американским.)

Можно назвать несколько тем, которые, пусть и смутно, с трудом, но все-таки ощущались в тех или иных образах американской жизни, тиражированных массовой культурой. Во-первых, ослабление связи благополучия (богатства) с традиционным статусом (или даже ее отсутствие), а значит v размытость или незначимость классовой "стигмы" на образе жизни, универсальность позитивной санкции благополучия и достижительности ("американская мечта"), открытость образцов достижения благополучия (религиозные, протестантские мотивы темы благополучия как знака свыше, в пределе v косвенное доказательство правильности поведения оставим в стороне, речь идет не о них, а о системе институционализации успеха, мотивов интенсивного труда и достижения, хотя, конечно, то, что США v одна из самых религиозных из развитых стран, в большей степени, нежели любая из больших и малых западноевропейских стран, не говоря уже о восточно-европейских, тоже забывать не приходится). Во-вторых, внятность, инструментальность путей достижения благополучия, не связанных ни с государственной властью, ни с национальной или классовой идеологией или чем-то подобным им. Вообще явное отсутствие акцента на этничности и других аскриптивных социальных барьерах или солидарностях (расовые отношения v другой случай). Для российского обывателя это отсутствие акцентированной прикрепленности к властям, месту работы и жительства, личной лояльности начальству и прочее создает впечатление внеповседневности или сказочности. При этом опять-таки не прямым образом, но все же как-то, фоновым изображением проходит туманное понимание, что индивидуализм, свобода перемещения и занятий, антиэтатизм были теми условиями, которые помогли этой стране успешно избежать соблазнов утопии и тоталитаризма, что это не историческая случайность, а что невозможность тотальной организации, опять-таки, заложена в самом основании этого общества и его государства.

Третье v это культура "здравого смысла", прагматизма, свобода от традиционализма и сопутствующего ему множества безусловных ограничений и неформальных предписаний (еще раз подчеркну, что речь идет не о действительном положении вещей в американском обществе, а об аморфном образе, получаемом через масскультуру, СМИ, "репутацию" Америки в общественном мнении относительно образованных средних слоев, своего рода - социальной мифологии США). Диффузия в современном мире американской массовой культуры, универсальной, то есть основанной на здравом смысле, утилитаризме и потребительском гедонизме (представляющих собой, по сути дела, суммированное "бессознательное" истории развития всей европейской культуры) - один из самых мощных и влиятельных процессов цивилизации, расколдовывания, модернизации.

Последнее обстоятельство особенно важно: "Америка" в массовом мифологизированном сознании лишена ореола аристократизма и утонченности, сословной иерархичности (традиций, без которых это культивирование невозможно). Это v демократическая страна, как в смысле господства массовых, почти плебейских, во всяком случае v упрощенных, вкусов и нравов, так и открытости для достижений, личного успеха, мобильности, свободы, утверждения законности и прав человека. "Плоскостность" социальных определений человека в данном случае является важной составляющей для сближающей идентификации ("они" как мы, такие же простые и открытые, не обремененные излишней культурой, воспитанием, формальностями, почти бесцеремонные; надо ли говорить, что российское самосознание крайне нуждается в подобном обобщающем ценностном подкреплении). Однако другой план: США v эта та страна, в которой, как нигде в мире, власти обеспечивают гражданский порядок, где перед законом все равны, где государство не вмешивается в частную или хозяйственно-экономическую деятельность людей, а простой человек может влиять на власти, добиваясь защиты своих интересов, где реально обеспечены права и свобода человека, где есть настоящее социальное обеспечение людей и т.п. v этот план представлений (будучи вполне действенным) остается постоянно в тени, поскольку он носит не описательный, не фактуальный характер, а критический v он развернут к российским властям, представляя собой масштаб или меру альтернативной оценки их деятельности, недовольства ими, и не является в этом смысле элементом самоидентификации. Но именно потому, что эта плоскость значений представляет собой не идентификационную, а апелляционную систему значений, она лишена какой-либо непосредственной действенности и скорее оказывает парализующее воздействие на массовое поведение, нежели солидарно-активное. Как это ни странно, расширяющееся на протяжении последнего десятилетия знание о гражданских институтах Америки, обычаях и нравах этого общества оборачивается собственной астенией и апатией.

Естественно, что весь этот набор ценностных признаков в своем теневом или перевернутом виде воспринимается как самодовольство, высокомерие и навязывание своих порядков миру (оборотная сторона американской ответственности за мир и будущее западной культуры и порядка), уверенность "в своей правоте", особенно сопровождаемая ссылками на религиозные ценности, как изрядное ханжество, как безусловное сочетание лицемерия и голых экономических и политических интересов (не защита демократии, а утверждение собственного господства в мире). Американская манеры вести себя, уверенность в себе, позитивизм, рациональность, имеющие в качестве своей предпосылки убеждение, что и любые другие могут разделять соответствующие представления, если они аргументированы, что мнение их страны должно в любом случае заслуживать внимания, традиционалистским зависимым сознанием трактуется как наглость, бесцеремонность, пренебрежение к авторитетам и мнениям других (в пределе v "Америка v Большая Сатана", как называл ее Бен-Ладен). Образцовость и модернизационная парадигматичность американских представлений, особенно, когда они выступают как правовое обоснование внешней политики, тем более v военных акций против "государств-изгоев", защитниками национального, идеологического или этноконфессионального партикуляризма воспринимается как "сочетание в одном лице полицейского и судьи, прокурора и палача" (слова одного из обозревателей, сказанные относительно антиталибановской кампании США).

Составляющие массового образа США

Рассмотрим, как проявляются эти элементы, составляющие образ Америки, в российском общественном мнении.

1. Для абсолютного большинства россиян главные черты США v это, прежде всего, "богатая страна" (61%) и "сильная военная держава" (51%), то есть именно те характеристики, которых никогда не имел СССР (богатство, высокий жизненный уровень населения), и нет у нынешней России (военная мощь). США v это еще и страна, которая "бесцеремонно вмешивается в дела других стран, навязывает им свои ценности и порядки" (51%). Несколько меньшее значение имеет такой признак, как "стремится прибрать к рукам все богатства в мире" (40%), уже весьма неравномерно представленный в разных социальных группах (можно сказать, что именно эта характеристика является базовой для определенного типа респондентов, так как она связывает и объединяет тех, кто относится к Америке преимущественно негативно).

Первое обстоятельство (богатство) более значимо для молодых и бедных, второе (супердержава), третье (претензии на господство, надменность, высокомерие) и четвертое (экономический империализм) v для людей среднего возраста, особенно занимающих важные социальные позиции v чиновников, директорат, квалифицированных специалистов и т.п., у которых в наибольшей степени сегодня фиксируется рессентиментный комплекс в отношении победителей. Разрыв между ответами опрошенных из крайних возрастных групп заметный, но не принципиальный: 11-13% во всех этих случаях (68 и 57%, 42 и 57%, 46 и 54%, 36 и 42%). Примерно такая же картина расхождений и по образованию или доходам. Это значит, что вне зависимости от социального положения или принадлежности к поколению подобные определения, характерные для большинства опрошенных, составляют единую основу восприятия Америки.

Все последующие характеристики являются дифференцирующими, то есть входящими в ресурсы понимания реальности различных групп.

2. На первый взгляд кажется неожиданным, что для большинства россиян США перестали быть "главным военным и политическим противником" (это обстоятельство упомянули всего 17%). Причем в этой группе нет заметных различий по возрасту, если не считать одного исключения: "вспухание" доли этих ответов у мужчин после армии и снижение у 40-50-летних респондентов, но есть различия между военнослужащими, сотрудниками силовых структур, руководителями, безработными, образованными и обеспеченными группами, жителями столиц (25-26%) и больших городов и всеми остальными v перечисленные категории опрошенных явно более памятливы и идеологически агрессивны (см. табл. 5 и 6).

Характерно, что среди тех, кто занят в социальных сферах (наука, образование, здравоохранение, культура) или близок к финансам, т.е. тех, кто в большей степени идентифицирует себя с государственно-национальными интересами, этот показатель повышается до 26%; у занятых в отраслях, не имеющих отношения к сфере социально-культурной репродукции и идеологии, у "технарей", торговцев и т.п. он составляет величину вдвое меньшую: 10-13%. На сохранение враждебной установки в отношении США сильное влияние оказывают оценки процессов, идущих в нашей стране: среди тех, кто "совершенно неудовлетворен" тем, что происходит сегодня в России, считающих США "военным противником" России в 11 раз больше, нежели среди тех, кто полностью доволен положением дел (соответственно, 2 и 22%; то же соотношение среди "скорее удовлетворенных" и "не вполне удовлетворенных" составляет 13 к 21%). Аналогичное расхождение, но не столь резко, проявляется и в оценках экономического или внешнеполитического курса нынешнего руководства страны (9-14% и 20-29%). Иными словами, сохранение негативных оценок США не просто коррелирует с недовольством российской властью, но и является его проекцией на сферу политики (реальной или приписываемой руководству страны).

3. К этой характеристике, отражающей агрессивно-конфронтационные установки, примыкают еще несколько столь же негативных, но все менее значимых:

• а) "страна, насаждающая низменные нравы и вкусы, погоню за наживой" (15%);
• б) "злейший враг развивающихся стран" v мусульманских, латиноамериканских, африканских (11%);
• в) "страна социального неравенства" (7%);
• г) "страна, поддерживающая реакционные режимы и терроризм в разных странах" (4%).

Варианты "а" и "в" дают главным образом пожилые люди. Но все варианты присущи тем, кто симпатизирует компартии или ЛДПР, то есть явно периферийным группам в обществе. В чистом виде подобные представления сохраняют свою значимость теперь лишь для явного меньшинства, для тех, кто еще в состоянии воспроизвести риторические клише холодной войны, "борьбы с американским империализмом", "неоколониализмом".

4. Отношение к США у столь же сравнительно небольшого числа россиян (17%) можно назвать "ситуативным" или "реактивным" - последние по времени обстоятельства, а именно: то, что США и Россия сегодня v "союзники в борьбе с мировым терроризмом". За этим стоит скрытая эллиптическая фигура v "да, американцы таковы, какие они есть (наши противники, империалистическая сверхдержава и т.п.)", но сегодня мы партнеры, наши интересы (интересы нашего руководства) сходятся, нам это выгодно (другими словами, просматривается референция к авторитету Путина и подспудное желание понравиться американцам).

5. Потенциал восприятия США в духе либеральных и прогрессистских взглядов довольно невелик (он примерно равен контингенту с неопределенно демократическими установками, размер которого, выявляемый в ряде опросов с аналогичными тестовыми вопросами, не превышает 20%). Америка в роли "демократической страны", или в качестве "лидера мирового научного и технического прогресса" занимает в сознании людей сравнительно скромное место: эти признаки назвали тоже 19 и 17% опрошенных (перекрестный анализ показывает, что это не одна и та же группа опрошенных). Еще меньше доля позитивных оценок международной роли США: в то, что "США обеспечивают устойчивый мир и международный порядок" не верит почти никто (это обстоятельство упомянули лишь 3% опрошенных, более благожелательно отнеслась в этом плане к США молодежь).

Сравнительный анализ взаимосвязей между различными вариантами этих определений США позволил выделить два типа отношения и понимания этой страны, придающие специфическую ценностную окраску основной матрице понимания Америки. Первый, его можно назвать "симпатизирующим", характеризуется увеличением модернизационных и демократических достоинств в образе США (богатая страна, добившаяся успеха за счет развития промышленности, внедрения первыми новых технологий, мировой лидер научного и технического прогресса, который возможен только благодаря демократическому устройству американского общества). Плюс - дополнительное значение: США сегодня союзник России в борьбе с угрозой мировой терроризма, Россия и США сегодня "партнеры"! (Элемент признания известного равенства здесь очень важен для ущемленного сознания, нуждающегося в компенсации, успокаивающем отношении к себе.) Другой вариант, назовем его "защищающимся", отличается даже не столько снижением удельного веса основных позитивных характеристик, сколько резким увеличением негативных определений США. Причем, весь этот рессентиментный комплекс строится на чувстве опасности, исходящей от Америки. Главное здесь v восприятие себя как объекта чужих вожделений, покушений, манипулирования, не столько агрессии, сколько зависимости, ощущения принуждения, навязывания чужих взглядов и представлений. Угроза воспринимается как "подрыв" традиционных ценностей, получающих явно антимодернистское содержание ("достижительность" здесь превращается в "погоню за наживой", алчность, многообразие новизны v в насаждение низменных вкусов, безнравственность и т.п.). Важно отметить, что за этим стоит ощущение слабости собственных представлений и мотивов действия, незащищенности перед более привлекательными и сильными образцами чужой культуры. Потребность в подкреплении подобных защитных реакций ведет к генерализации сознания жертвы, расширению масштабов угрозы от Америки и поискам других "товарищей по несчастью", столь же бедных и слабых, как они сами (новые или развивающиеся страны арабские, латиноамериканские, африканские и др.), богатые лишь своим сырьем (и фундаменталистскими традициями). Но это скорее косвенные, непрямые способы идентификации россиян "со слабыми и бедными", которые эксплуатировала старая советская риторика классовой дискриминации или американского империализма, насаждающего реакционные режимы в странах третьего мира. Сегодня она явно не работает v эти варианты выбрали незначительное число опрошенных (от 8%, упрекавших американское общество в том, что оно v "общество социального неравенства", до 4% обличителей США в качестве спонсоров диктаторов и террористов).

Таблица 5. Значимые отклонения негативного признака от средних значений у разных социальных групп (процентных пунктов)
(октябрь 2001, N=1600)

1. бесцеремонно вмешивается в дела других стран, навязывает им свои ценности и порядки
2. стремится прибрать к рукам все богатства мира
3. главный военный и политический противник России
4. насаждает погоню за наживой, низменные вкусы, безнравственность

Наиболее негативно настроены пожилые, образованные люди, занимающие довольно высокие социальные позиции, v руководители, специалисты, имеющие высокие доходы, столичные жители или чуть реже v жители больших городов, а также те, кто относит себя к нижним ступеням социальной лестницы. (см. табл. 5) Сохранение враждебности (в каком-то одном только пункте, например, ярко выраженной установке на США как военного противника у военнослужащих и сотрудников силовых структур), или, напротив, резкое снижение негативизма (например, минимальными значениями отличается выбор варианта ответа "США v злейший враг развивающихся стран" руководителями v 1%, военнослужащими v 2%, москвичами -4%), требует конкретных и специальных разъяснений ad hoc, что в целом, конечно, вполне допустимо. Наибольшей степенью приближения к средним распределениям характеризуется социальная периферия, хранящая прежние, рутинизированные образцы идеологических представлений: пенсионеры, рабочие, жители малых городов. Во всех остальных группах функциональная роль врага заметно слабеет.

Таблица 6. Значимые отклонения позитивного признака от средних значений у разных социальных групп (процентных пунктов)
(октябрь 2001, N=1600, данные о затруднившихся с ответом не приводятся)

• А. богатая страна
• B. сильная военная держава
• C. демократическая страна
• D. лидер мирового научного и технического прогресса
• E. союзник России в борьбе с мировым терроризмом

Из табл. 6 следует, что позитивные составляющие отношения к Америке в большей степени присущи тем группам, у которых социальные ресурсы существенно выше средних, а именно: молодым (а среди них - студентам, учащимся), тем, кто занимает значимые социальные позиции или обладает перспективами роста благосостояния (руководителям, предпринимателям), а также сотрудникам государственных органов v служащим, военным и находящимся на другом полюсе шкалы деревенским жителям. Подчеркнем, что такие ценностные определения, как "демократическая страна" оказываются особенно важными именно для молодых респондентов, а среди них особенно v учащимся и студентам, и для некоторой части руководителей (последние вообще обнаруживают максимальный разброс мнений и оценок. Примечательно, что размер дохода сам по себе не играет существенной роли в рассматриваемом нами плане.

Вполне ожидаемым можно считать то, что среди сочувствующих коммунистам удельный вес негативных установок в отношении Америки вдвое выше, чем у "демократов". Но то, что среди сторонников партии власти число позитивно относящихся к США будет самым высоким (81%) v это обстоятельство крайне любопытное, отчасти объясняющее пусть и вялое, но все же сопротивление, оказываемое президентом ястребам из числа генералов и патриотов (табл. 7).

Таблица 7. Как Вы в целом относитесь сейчас к США?
(в % к каждой группе опрошенных, N=1600, октябрь 2001)

В общем и целом представления о США у россиян соединяют старые пропагандистские клише советского времени и новые, характерные уже для большинства развивающихся стран. Россияне перестали в массе своей воспринимать Россию как "великую державу", хотя еще несколько лет назад это было не так очевидно. Еще в 1995 г. 57% опрошенных считали, что России следует занять место СССР на мировой арене и противостоять стремлению США к мировому господству (несогласных было всего 13%, прочие, довольно значительная часть v 30%, затруднялись дать определенный ответ; октябрь 1995 г., N=3000). Сегодня определяющий признак "великой державы", по мнению россиян, заключается уже не во владении ядерным или иным оружием массового уничтожения, а в высоком материальном уровне жизни населения страны (так полагают 67%), причем обеспечиваемом не вывозом сырья, а наличием высокоразвитой промышленности (66%). (январь 2002, N=1600). Для того, что быть великой державой, необходимо также v что достаточно неожиданно v соблюдать права человека v 34% (видимо, можно говорить о медленном, но постоянном просачивании в массовое сознании других социально-политических принципов, пусть даже и имеющих чисто декларативный характер) и иметь высокий уровень образования v 31%. Лишь затем опрошенные назвали еще два признака, составлявших очень важные моменты уходящей гордости и самосознания советского человека: наличие "ядерного оружие" и "богатые природные ресурсы" (соответственно, 30% и25%).

На вопрос, какие из стран Вы бы назвали "великими", наибольшее число опрошенных назвали США (61%). Все последующие кандидаты в "великие" выстроились в таком порядке: Россия (41%), Япония (41%), Германия (32%), Великобритания (29%), Китай (24%). И общественное мнение России недвусмысленно говорит, что именно с ними (в первую очередь v с ведущими европейскими странами v 48%, на втором месте v с США -39%) и надлежит развивать сотрудничество, прежде всего экономическое. Другими словами, массовое сознание проводит в некоторых случаях различия между США (Америкой) и "Западом", европейскими странами, отчасти "спасая" западные ценности от слишком сильной зависимости от "Америки", отчасти противопоставляя Америку v Старому Свету (и значениям, сохраняемым за ними обоими).

Несмотря на все старания Ельцина и Путина быть принятым на равных в клуб избранных стран G7, Россия не стала полноправным членом "восьмерки самых влиятельных мировых держав (так считают 36% и почти столько же затрудняются с ответом, что в данном случае означает уход от утвердительного ответа, иного мнения придерживаются 26%, главным образом пожилые люди и жители периферии). Но почти две трети респондентов (63%) настаивают, что к этому нужно всячески стремиться. (Этот комплекс ущемленности сохраняется, несмотря на все знаки сближения в последние месяцы в ходе партнерства по "антитеррористической кампании": всего 35% полагают, что России и США являются равноправными партнерами в этом плане, остальные с этим либо несогласны, либо уходят от ответа).

Страх войны

Выше уже говорилось о неожиданно невысокой доле ответов открыто конфронтационного или инерционно-враждебного восприятия США. Неожиданность этого появляется лишь на фоне растущей тревоги в связи с угрозой новой мировой войны, вновь поднявшейся после терактов 11 сентября.

Однако если мы сравним нынешнюю ситуацию с тем, что было 12-13 лет, мы увидим значительное сходство. В 1989 г. боялись войны 48% (вторая позиция в списке "страхов" после болезни детей), однако список врагов был довольно коротким: врагов называли сравнительно немногочисленные респонденты (в общем и целом лишь 13%, среди них США и НАТО называли еще меньшее число опрошенных v 7% и 6%). Наоборот, достижение новых, неконфронтационных отношений со странами v мировыми лидерами - оценивалась тогда чрезвычайно высоко (возможно, в этом проявлялось скрытое опасение перед произволом и авантюризмом высшего советского руководства, способного ввязаться в какую-то новую после Афганистана войну на Балканах, в Средней Азии или нечто подобное).

Важнейшими событиями на протяжении 1988-1989 годов, судя по материалом опросов, были события внешнеполитического плана (их называли от четверти до трети опрошенных): подписание договора о сокращении ракет средней и малой дальности, выступление Горбачева в ООН; встреча М. Горбачева и Дж. Буша ("вес" этой встречи в глазах респондентов v ее отметили 34% опрошенных - был большим, чем значимость таких важнейших политических событий внутри страны, как "выборы на Съезд народных депутатов" (26%) и Первый Съезд народных депутатов v 24%).

Благодаря этому новому курсу руководства, 64% опрошенных (январь 1989 г.) полагали, что "позиции страны укрепились"; при этом 44% ответивших относили это за счет достижений в области международной политики, усиления процессов демилитаризации, проведения политики разоружения.

Главными достижениями страны в 1989 г. названы "сокращение вооружений" (наиболее часто повторяемый ответ, его дали 42% респондентов), "успехи на международной арене" v 38% и затем v "гласность, свобода печати и СМК". Даже в 1990 г. по-прежнему более трети опрошенных в России называли среди важнейших достижений страны в минувшем году "сокращение вооружений", "вывод войск из Восточной Европы", "расширение гласности в работе СМК", и лишь затем с равной частотой упоминались "расширение экономических контактов со странами Запада" (22%) и "утрата КПСС монополии на власть" (21%). Однако в том же году "укрепление авторитета страны на международной арене" отмечалось в два раза реже, чем в предыдущем году v всего 19% опрошенных. В опросе по итогам 1991 г. , проходившем уже после фактического распада СССР, "успехи на международной арене" отмечали лишь 11% россиян; лидировали же в этом списке достижений страны позиции "прекращение деятельности КПСС" (29%) и отказ от "коммунистических идеалов" (20%). В тогдашних оценках событий прошедшего года усилилась тенденция, наметившаяся уже в 1990 г.: преимущественное внимание к событиям внутри страны. Здесь прежде всего упоминался августовский путч (40%), введение свободных цен (34%) и прекращение деятельности КПСС (23%). Война в Персидском заливе или гражданская война в Югославии упоминались значительно реже (соответственно, 14% и 7%). С этого года на первый план общественного внимания выходят внутриполитические события.

После 11 сентября наряду с первыми реакциями сочувствия американцам, возмущения террористами, опросы зафиксировали и проявления страха, довольно неопределенного по своему характеру, перед возможностью начала мировой войны.

11 сентября 2001 года

Восприятие россиянами событий 11 сентября в американских городах определялось теми рамками понимания, о которых уже шла речь. Первая реакция большинства опрошенных - сложное переплетение сочувствия, возмущения, страха и тревожности. У немногих v недоумение и еще меньше (всего у 5%) v удовлетворение. Мало кто воспринимает террористов как героев, хотя такие есть (11%) Абсолютное же большинство расценивает их как жестоких фанатиков, действующих исподтишка. Приписываемые им мотивы преступления v религиозный фанатизм (45%) и ненависть к США (45%), а также месть за преследования и бомбардировки других стран (29%) или безумие (26%), зависть к богатым странам (13%), неприятие современной цивилизации (9%). Еще ничего не известно о том, кто это сделал, но общественное мнение уже выстраивает свою картину происходящего.

Половина населения России считает, что американцам досталось поделом (но 42% с этим мнением не согласны), что теперь они на собственном примере могут почувствовать, что испытали люди в других странах во время бомбардировок (в Хиросиме, в Ираке, в Югославии). Это, можно сказать, важнейшая для понимания российского общественного мнения реакция. Здесь выплеснулись не только подавленная недоброжелательность к Америке и некоторое подсознательное злорадство, скрытые за поверхностным радушием и открытостью, но и страх, что события примут неконтролируемый характер и рикошетом это ударит по России. Почти 80% боялись (как и в 1999, и в последующем году), что начнется всплеск террора, взрывов, акций мести в самой России.

При этом больше 72% допускали, что развитие событий этих дней может привести к развязыванию новой мировой войны. Боялись обострения ситуации в Средней Азии или наплыва туда беженцев, а затем v их миграции оттуда в Россию (70-85%) и т.п. Отсюда страх и нежелание участвовать в акциях против террористов, кем бы они ни проводились. Главное, по мнению россиян, чтобы правительство России сумело удержаться от каких-либо непродуманных и поспешных действий, сохранило строгий нейтралитет (так полагали от 54% до 80%). Считали необходимым выступить на стороне США против талибов и Аль-Кайеды лишь 9% (еще 20% склонны были к моральной поддержке американцев и их союзников). Особенно нервно и негативно большая часть россиян реагировала на предполагаемые планы расширить поле военных действий против баз террористов в других странах (в Ираке, Ливии, Судане и проч.). Более адекватным и эффективным средством борьбы общественное мнение считало не массированные бомбардировки или наземные войсковые операции, а узко направленные акции спецслужб (возможно, в этом сказался опыт чеченской кампании).

Тем не менее большинство россиян (56% опрошенных) хотели бы, чтобы американцы в результате своей военной акции в Афганистане добились успеха (26% v не хотели, октябрь 2001 г.), но верило в это явное меньшинство (34%). Почти половина скептически относились к этому варианту развития событий, причем чем выше был у отвечающего уровень образования, тем выше была критичность. Дело здесь не в большей компетентности, информированности и вытекающей отсюда осторожности в оценках, как это может показаться на первый взгляд, а в явной тенденциозности, отличающей российское чиновничество и "интеллигенцию", руководство и специалистов, настроенных значительно более негативно к США, чем "простой народ" v рабочие, служащие, пенсионеры. Но что характерно, свою неприязнь к Америке люди высокого социального статуса не хотели бы непосредственно проявить в ответах.

Сами по себе установки массового сознания мало менялись на протяжении последующих месяцев, если не считать довольно быстрого ослабления интенсивности сопереживания страданиям людей после сентябрьской катастрофы. Без поддержки особых культурных (может быть, сходных в определенном плане с религиозными) институтов и групп, могущих этически, психологически, политически социально и т.п. проработать эти чудовищные события, - массовые эмоции гаснут, теряется восприимчивость и способность сострадать. Наступает характерное состояние бесчувственности, которое в истории России играет огромную роль как элемент общей системы адаптации к насилию, бедности, репрессиям властей и т.п.

Иначе говоря, работа массового сознания двинулась в направлении поиска аргументов, которые бы позволили удержаться от сочувствия, идентификации с американцами как страной, найти средства оправдания скептического или негативного отношения к действиям США. (В этом общественное мнение России заметно отличалось от ситуации в большинстве ведущих европейских стран, но было близко к мнению населения в восточноевропейских странах). В первую очередь, это касалось представлений о неэффективности операции в Афганистане или ее негативных последствий. ( В частности, возникло мнение, которое разделяли 60% респондентов, о том, что "жертвы среди мирного населения Афганистане весьма, или даже чрезмерно велики" и исчисляются тысячами или даже десятками тысяч убитых, хотя реальной информации об этом не поступало v военная цензура США и их союзников довольно строго следила за этим. Это характерный пример негативной установки, особенно в сравнении с равнодушием к сообщением прессы и правозащитников о жертвах в Чечне). Массовые сомнения и неверие сопровождали ход антиталибской операции на протяжении всей осени и начала зимы, правда, и число тех, кто верил в успех американских действий против Бен-Ладен, к концу года увеличилось.

На то, что повышение уровня страхов перед войной v не случайное отклонение, а проявление определенной тенденции, указывает рост общей диффузной нелокализованной тревоги, который можно интерпретировать как неопределенный рефлекс оборонно-мобилизационного сознания: в последние месяцы доля утвердительных ответов на вопрос, существует ли сегодня военная угроза со стороны других стран, заметно повысилась v с обычных в последние три года 20-25% до 42% (январь 2002 г.). Опасность новой мировой войны стала, по мнению 37% россиян, гораздо большей, "осталась такой же" v 39%, "стала меньше" v 9% (затруднились с ответом v 15%).

Одновременно можно говорить о появлении возвратных реакций, реанимации старых советских рефлексов v "нужно увеличить расходы на оборону, на армию, на военные цели, даже если это приведет к сокращению других статей госбюджета" v тезис, которой готовы поддержать 54% опрошенных (не согласны с этим v 31%) (8).

На первый взгляд, зная ситуацию в стране, недовольство правительством и жалобы на отсутствие социальной защиты, низкий уровень жизни, бедность или даже растущее обнищание населения, такая реакция кажется абсолютно абсурдной, особенно учитывая отсутствие реальной военной угрозы. Но абсурдной она была бы, если считать, что массовое сознание работает по логике или по модели индивидуального, рационального и интеллектуально-ответственного мышления, организованного по принципу исключенного третьего и т.п. Однако очевидно, что эти смысловые планы в массовом сознании не пересекаются и лежат в разных плоскостях. Поэтому более вероятным кажется предположение, что массовые представления о государственной казне остаются в последние годы такими же, что и в советское время, когда сама идея о возможности некоторого общественного или открытого контроля за распределением средств выглядела нелепой и в тех условиях v чисто прожектерской, соответственно, государственный карман мыслился как неопределенный, большой или даже неисчислимый источник средств, откуда всегда можно взять средства на то, что нужно. И если это не делается, то только в силу каких-то особых зловредных соображений или частных, узкогрупповых корыстных интересов. Соображения о желательности тех или иных расходов никак не связаны с рациональной ответственностью и балансом "доходов и расходов", а указывают главным образом лишь на изменения вектора массовых настроений. В данном случае v это активизация защитно-компенсаторных комплексов государственного человека (сохранившихся с советских времен, но обычно пребывающих в полусонном состоянии) в ответ на увеличение ценностного "присутствия" темы Америки в мире. Массовое сознание, встревоженное событиями в связи с военной операцией в Афганистане, отзывается на настороженно-негативные комментарии прессы и политиков, с одной стороны, и сдавленно-раздраженные реакции элиты на односторонний выход США из договора ПРО, вызвавший приступ словесной агрессии у российских военных. 63% опрошенных беспокоит усиление военного присутствия США в Средней Азии (не трогает лишь 24%, январь 2002, N=1600).

Таблица 8. Как вы считаете, есть ли основания у стран Запада опасаться России? А у России опасаться западных стран, входящих в блок НАТО?
(в % к числу опрошенных, N=1600, февраль 2001 и 2002 гг.)

Суммарные соотношения угрозы западным странам от России и России от НАТО составляют в первом случае 24:64 (2001 г.) и 29:56 (2002 г.), во втором случае v 59:29 и 57:30, то есть представления об угрозе переворачиваются. Но при этом США как военный противник видится лишь явным меньшинством v теми же 17% опрошенных (октябрь 2001, N=1600):

Когда Вы говорите о третьей мировой войне, войну кого с кем Вы скорее всего имеете в виду?

1. США, Россия и их союзники, с одной стороны, против стран "мусульманского мира", с другой v 29%;
2. США их союзники, с одной стороны, против мусульманских стран и их союзников; Россия остается в стороне и не участвует в столкновениях и боевых действиях v 26%
3. США и их союзники, с одной стороны, против мусульманских стран и России с ее союзниками v 9%
4. США и их союзники, с одной стороны, против России с ее союзников v 8%
5. Затруднились с ответом v 28%

Хотя вероятность быть втянутыми на чьей-либо стороне равна 46% (довольно значительная величина!), но раздробленность мнений, неясность кого с кем и против кого, делают эти реакции малозначимыми с точки зрения потенциала активной мобилизации.

Январский и февральский опросы 2002 г. подтвердили осторожные прогнозы общественного мнения относительно перспектив сближения с Америкой. Большинство опрошенных (в отличие от ненатурального энтузиазма одной части российской придворной политической элиты, старательно пытающейся истолковать неясную позицию президента и ухватить направление ветра, в то время как другая - разыгрывать оппозицию антизападнического толка) считает, что отношения со США остаются примерно такими же, что и раньше (53%); в то, что происходит принципиальное сближение политики двух стран верят лишь 21%, третьи считают, что уже имеет место взаимное разочарование и ухудшение отношений (10%). В принципе сближение с Западом общественное мнение расценивало бы как весьма желательное по самым разным причинам - здесь и сильные ожидания покоя и стабильности в мире, некоторых гарантий международной безопасности, но и существенно менее определенные ожидания, что подобное сотрудничество принесет известное улучшение экономической ситуации в стране, будет способствовать оживлению промышленности, и соответственно, будет иметь косвенную пользу для рядовых потребителей. Однако эти надежды сдерживаются привычным пониманием, что от самих обывателей ничего не зависит, а власти ведут собственную игру, в своих интересах, которую можно одобрять или поддерживать, но которая мало связана с реальными проблемам жизни населения. Отсюда и известная пассивность и неопределенность в ответах на вопрос, надеетесь ли Вы на то, что В. Путин сможет улучшить отношения с Западом? Наибольшая группа опрошенных вежливо отвечала: да, в какой-то мере надеюсь (42%; "определенно надеялись" твердые сторонники Путина v 26%). 20% респондентов не имели каких-либо надежд и чуть больше 11% затруднились с ответом.

Усиленно дискутируемые в прессе и в политических кругах вопросы, можно ли считать новый тон в отношениях России с США "коренным переворотом в политике наших стран", принципиальным сближением и началом тесного сотрудничество или даже союза, v общественное мнение воспринимает с откровенным недоверием. Лишь 20% опрошенных считают, что речь идет о совершенно новой фазе отношений России и Запада, большинство же настроено скептически (35% полагает, что может быть, и выйдет что-то из этих разговоров, 26% говорит, что едва ли, а 7% ожидает лишь ухудшения отношений). Более реальным нашему населению представляется, что вслед за жестами партнерства может последовать некоторый торг между российским и американским руководством: быть может, за этим последует определенная экономическая помощь, например, при вступлении в ВТО или облегчении торговых барьеров, а может быть даже v списание части наших долгов (хотя соотношение допускающих и сомневающихся здесь скорее отрицательное v 39% к 45%). Но главное, чего, согласно большей части опрошенных, удастся добиться российскому руководству от своих партнеров в Америке, это ослабление критики за войну в Чечне, проявление известной терпимости в оценках действий федеральных войск (здесь соотношение мнений выглядит так: 55% допускает такую возможность развития событий; 27%, то есть, вдвое меньше, в это не верит). А поэтому, если Россия не получит немедленных выгод от сближения с Западом, то, по мнению большей части опрошенных (42% против 38%), ей следует искать более выгодных партнеров и не слишком рассчитывать на "новый курс".

Никакой солидарности по отношению к Западу как коллективной силе россияне не допускают v всего 7% согласны в том, что необходимо поддерживать санкции Запада против Ливии и Ирака (еще 20% считают их, как и в советские времена, историческими союзниками России). Самая большая группа опрошенных v 40% v вполне цинически считает, что России следует постараться извлечь выгоду из конфликта противостояния западных и арабских стран (прочие же, а их треть от всего числа опрошенных) не имеют своего мнения и затрудняются с ответом.

Российский антиамериканизм

Образ США для советского и постсоветского массового сознания содержит несколько планов (разных по времени появления, но сохраняющих при определенных условиях прежние значения). Если даже забыть о необыкновенной притягательности в начале 20-х годов для ангажированных просоветски настроенных интеллектуалов американского прагматизма и рационализма (как пример - создание гастевского Института НОТ), воспринимавшихся как первые признаки подлинно новой эпохи, и оставить в стороне собственно идеологические обстоятельства, то и тогда история советской модернизации будет полна свидетельствами то явного, то скрытого параллелизма СССР и США. Новое отношение к Америке, ставшее в определенном смысле одним из опорных элементов советского сознания, начало закладываться в период первых пятилеток, в эпоху форсированной индустриализации, проводимой на базе иностранных технологий и при участии приезжих специалистов. Мировой экономический кризис в конце 1920-х годов, и особенно v Великая депрессия в США, позволили советской администрации за относительно невысокую цену приобретать и импортировать оборудование, технологию, привлекать специалистов для быстрого создания в СССР основы будущего военно-промышленного комплекса. Высокие оценки и признание достоинств американской экономики и техники на деле с самого начала были характерными для советского руководства, безуспешно пытавшегося внести дух тейлоризма в коммунистическое строительство (соединить "коммунистический размах" с "американской деловитостью"). Многие будущие начальники косыгинского поколения партийно-хозяйственного руководства знакомились с американской организацией производства в самих Штатах (хотя и не все уцелели после этих командировок). Военное время еще больше усилило связь с США (через ожидания второго фронта, ленд-лизовские поставки, "встречи на Эльбе" и проч.).

С началом холодной войны ситуация резко изменилась: все происходящее стало восприниматься через призму противостояния двух миров, возможной в близком будущем войны двух систем, двух цивилизаций. Отношение к США стало частью культуры мобилизационного и репрессивного советского общества.

Сегодня из этих планов действенен лишь один. Практически полузабыты или потеряли социально-политическую актуальность ранние значения Америки (колониальной или романтической Америки, капиталистической, как она представлена в различных американских романах или голливудских фильмах, путевых очерках советских журналистов, вроде "Одноэтажной Америки" И. Ильфа и Е. Петрова, ставшей почти каноном понимания всего американского), почти стерт план военных отношений союзников по антигитлеровской коалиции, затем - пропагандные клише, спускаемые сверху по всем официальным каналам массовой информации, через школу (среднюю и v в еще большей мере v высшую), армию и др., и воспроизводящие образ тотального врага, несущего угрозу полного уничтожения советского общества. Функциональная роль этого абстрактно-пропагандистского плана заключалась в изоляции от враждебного или разлагающего этот репрессивно-мобилизационный режим "западного" влияния. Однако то, что собственно "разлагало" этот режим, представляло собой либо утопию чисто модернизационных и универсалистских ценностей и идей, подавляемых и цензурируемых, знаний, в том числе v и чисто технических, в которых система остро нуждалась, либо же партикуляристские, сентиментально-потребительские ценности частной, не идеологической повседневности (дом, автомобиль, известное благополучие, досуг и сфера "свободного времени", свобода впечатлений и перемещений, нерепрессивные отношения между людьми, модные шмотки и бытовая техника, аффективно-психологическая индивидуальная жизнь и проч.).

Соединение этих разнородных значений (державно-государственного, мобилизационно-героического и повседневно-консьюмеристского), за которым стоял и разный образ человека, разные типы социальных, групповых или институциональных отношений, могло происходить только двумя способами: либо разнесением различных норм действия по времени или пространству, то есть по ситуации и составу участников взаимодействия; партикуляризации групповой и институциональной структуры действия, табуированием границы между ними, проведением запрещающего барьера между самими этими сферами, либо же ироническим обыгрыванием самого барьера в анекдотах, ценностном снижении носителя запрещающей нормы, переворачивании отношений "мыvони" (но с сохранением самой структуры зависимостей). В любом случае двоемыслие являлось механизмом соединения принципиально гетерогенных и функционально различных планов значений: угрозы и привлекательности. В разном виде и разной функциональной роли это могла быть социальная "шизофрения" как набор логически "противоречивых" средств адаптации к разнородным ситуационным императивам действия (сохранение нерационализованными отношений между интересами и идеями, идеологическими комплексами, через придание им разных модальностей существования - мечтательность желаний, дополнительная ценность), или компенсаторность самого акта переживания желаемого ("духовность"), но не его мотивация его достижения), но это могли быть и цинизм, равнодушие, стеб, конформизм и прочее. Только то, что приобретает сверхценный характер, становится пугающим и утопически желаемым, может превращаться в массовый культ импортного ширпотреба (своего рода советский вариант культа карго), анекдоты времен холодной войны, снижающих напряженность разрыва разных планов и защищающих личную идентичность от фрустраций недостижимости.

CША для советского (и в значительной степени постсоветского) общества представляли собой квинтэссенцию идеализированных представлений о Западе, воображаемого состояния общественной развитости и обеспеченности. Характерно, что эти представления касались в основном именно результатов развития, не включая ни социальные институты, сделавшие возможным само это движение, ни те человеческие, моральные и социальные качества, без которых эти институты не могут функционировать. Современность воображалась как желаемое состояние, а не как система институциональных правил и человеческих отношений.

Борьба с низкопоклонством перед Западом, с космополитизмом, изоляционизм во времена холодной войны лишь усиливали напряженность мифологического образа "Америки". Но сам американский миф не просто сохранялся, он действовал разъедающе на всю официальную атмосферу героически-аскетического существования советского общества. Советская пропаганда строилась на апелляции к символам будущего процветания и знакам советской державной мощи в настоящем. Американские же вещи, попадавшие в поле зрения обывателя (зрителя кино, очевидца редкого обладателя реальных предметов v авторучек, шмоток, аппаратуры и проч.) v воспринимались как знаки повседневности, чужой частной и благополучной жизни. Утопические представления о жизни в "нормальных странах" спокойно уживались с газетным обличением буржуазии и антиамериканизмом.

Зависимость и желание понравиться, агрессия и комплекс неполноценности v все это выдает отношение к Америке как к сверхценности, источнику самых сильных и важных значений, стране, которая выступает как образ недостижимого благополучия и норма отсчета других. Это центр мира, зона сосредоточения иллюзорных представлений, но не стремлений, не активного действия. Преодолеть этот комплекс зависимости означало бы признать не одно только техническое, но и цивилизационное, культурное превосходство американского общества, стараться усвоить те ценности, правила социального взаимодействия, результатом которых стал подобный мировой социальный успех, что, разумеется, невозможно .

Соответствующая двойственность не заканчивается с перестройкой, но меняется по составу и силе. Мифологические представления о США как утопии современности с расширением круга информации и вторжением массовой культуры, исчезновением потребительского дефицита не слабеют, а приобретают новый характер, воспроизводя раз за разом структуру ущемленного сознания, симптомы социальной паранойи или, по крайней мере, ее остаточные или ложные формы. Сохранение партикуляризма v "свойvчужой", v обеспечивающее картину реальности, является более важным обстоятельством, нежели декларативная приверженность универсалистским ценностям (это собственно и есть механизм блокировки модернизации).

Кажущиеся самоочевидными и понятными, лежащими на поверхности внешнеполитические представления на самом деле далеко не так однозначны и не сводятся к вопросам о соотношении сил и опасностей, могущих проистекать из соперничества двух супердержав. Более важным является план самоидентификации, в котором Америка играет роль инстанции, служащей для оценки себя "чужими глазами", то есть мерой "нормальности", приближения к предельной норме возможного, а соответственно, и фантазий о социально возможном как таковом.

Если первые идеологические клише - соединение тейлоризма и коммунистической идеологии, "американской деловитости" и "коммунизма" ("надо научиться делать, как в Америке, но по своему, на свой социалистический манер и для своих целей и нужд; затем, в момент пика массовой вертикальной мобильности в 60-е годы и максимума инвестиций в науку и образование v у нас главное лучше, чем у американцев), то потом это все больше превращается в меру негативной оценки по модели: "не то, ни то, ни то", "вот у них-". Иначе говоря, как позитивные, так и негативные представления не просто образуют довольно сложную амальгаму, а составляют своего рода слоенный пирог значений, в котором предшествующие значения не исчезают полностью, а задают базовый уровень оценок, от которых отталкиваются (с которыми спорят, соглашаются, которые принимают как безусловные истины, символы веры или в качестве пропагандистских мифов и хорошо узнаваемых по своему социальному источнику штампов). Сами по себе эти "базовые уровни" воспроизводят пласты не просто модернизационной идеологии или мифологии, сколько, учитывая сокращающееся время и объем памяти поколений, актуального присутствия Америки в русской истории нового времени v следы деятельности или репродукции разных функциональных институтов и подсистем, обладающих (как микрочастицы) "разным временем" жизни. У разных групп и поколений, конечно, это будет свои "базовые" уровни очевидности. Поэтому и разные фазы отношения к США содержат разные типы антиамериканизма, следы усвоения и опыта, следы реакций на социальное развитие, разные по семантике средства блокировки модернизации.

Если раньше полагали, что противостояние в холодной войне США и НАТО и СССР-соцлагеря обеспечивается напряженным поддержанием паритета вооружений, армий, разведки, режима бдительности и проч., то сегодня любые действия США воспринимаются как продолжение той же политики и тех же целей, но другими средствами: подчинение экономики, навязывание невыгодных условий торговли, политический диктат, но уже экономическим средствами. Представить себе, что цели США могут быть иными v невозможно, ибо это означает обесценивание России и самих себя, утрату самоценности и соответствующей идентичности. Поэтому любые действия США интерпретируются и конструируются только в этом смысловом контексте. Это не развивающаяся ситуация, а сохраняющаяся или воспроизводящаяся каждый раз на новом материале v это может пониматься как унизительная гуманитарная помощь, косовский кризис, чеченская война, несправедливое судейство на олимпиаде в Солт-Лейк-Сити (вплоть до того, что администрация Буша оказывала давление на судей v американский вариант телефонного права) и т.п. (9)

Антиамериканизм, таким образом, предназначен исключительно для внутреннего пользования и не адресован самим американцам. Это средство ощутить свое значение, проявить себя, свои ценности, то, что еще важно для нас (в другом случае - это все рассыпается и не образует коллективного единства национального или культурного "мы"). Если я ненавижу, то я существую. Другими словами, сохранение негативного образа США в наших условиях будет свидетельствовать о консервации социальной системы, структуры массового сознания, нуждающегося в образе центрального врага.

Антиамериканизм и терроризм

Неприязнь к Америке рождается из двух источников. Первый из них тот, что двадцатый век по праву может называться веком Америки. Немыслимый и трудно переносимый успех США, ставших не просто лидером ХХ столетия, но и потянувших за собой многие другие страны, их богатство и мощь требуют своего объяснения. С другой стороны, отвергая американский образ жизни, отказывая американцам в культуре, наделяя их многочисленными недостатками, их критики явно или неявно противопоставляют им собственные достоинства и качества, в том числе v и свои национальные ценности (реальные или мифологические). То есть культивировать ненависть к Америке v самый эффективный и дешевый способ национального или социального самоутверждения для элит и групп, озабоченных проблемами развития своих стран. В этом смысле антиамериканизм - это консервативная и защитная реакция на процессы незавершенной модернизации. Он не возникает в совсем уж неразвитых и бедных странах, равно как и в полярных социальных средах развитых обществ (среди самых обеспеченных и самых бедных). Антиамериканизм есть следствие промежуточности состояния, когда уже усвоены внешние формы современного поведения, технологическое знание и навыки, но отсутствует признание, значимость и действенность тех глубинных культурных механизмов, которые в обусловили динамичное и интенсивное развитие американского общества. Подобное состояние можно назвать незавершенной модернизацией.

Ничего особенно нового в негативном отношении к Америке нет. Это разновидность хорошо известного идеологического рессентимента бедной провинции к богатой и мощной метрополии, столице, центру мира. (Хотя это же могло бы стать способом постепенного усвоения значений более высокой цивилизации v через демонстративное неприятие ценностно-символического ядра представлений, но тем не менее с успешным присвоением достижений науки, техники, удобства, достатка, комфорта и безопасности.) Подобный негативизм возникает внутри самой цивилизации современности, но, как правило, на ее периферии, расширяющейся и втягивающей в себя новые слои и группы. Теракты совершают не погонщики верблюдов, а люди, получившие образование в европейских или американских университетах, прожившие несколько лет в европейских странах и США. Это, как и русские народовольцы, образованцы, "интеллигенты в первом поколении". Акт террора такого масштаба v это отказ от универсалистских норм морали и возвращение к племенной этике, трибализму, резкому упрощению конструкции реальности, выступающему в качестве предпосылки этноконфессиональной мобилизации. Здесь совершенно не важны масштабы проективной целостности и апеллятивной общности солидарности. Более важным следует считать саму структуру или механизм идентификации v от противного, от врага, от "иного" как условия позитивного самоопределения и самоконструирования. Наиболее чувствительны к такому способу самоконституции или самоорганизации, функциональной деятельности v слабые и зависимые элиты, не просто эксплуатирующие партикуляристский ресурс, но пытающиеся, как на ранних фазах национальной консолидации, соединять смысловые производства с государственной политикой (вроде доктринального антисемитизма), пытаться ввести монополию на ценности и культурные смыслы, подвергнуть их жесткому социальному контролю, что крайне опасно в дифференцированных обществах.

Антиамериканизм v вторичное, теневое явление, совокупность разнообразных защитных реакций слабых обществ или периферийных групп на слишком сильную массовую притягательность образа США (10). Поэтому отношение к США, естественно, не сводимое только к антиамериканизму, гораздо больше говорит о характере данного субъекта отношения, чем о самой Америке.

Теракты 11 сентября в городах Америки показали силу ненависти или, по меньшей мере, раздражения, вызываемых США в мире. За осуществлением атак против зданий Всемирного торгового центра не последовало никаких действий, которые бы объясняли смысл происшедшего, как это обычно бывало после террористических действий, совершаемых палестинскими боевиками, ирландскими или баскскими националистами. сторонниками крайне левых организаций в Латинской Америке или в Европе. Никто не выдвигал никаких требований, не вступал в переговоры, за этими событиями не последовало ничего из типично ожидаемого. Единственная версия происходящего была предложена официальными лицами США. Она основывалась исключительно на материалах разведки или спецслужб и сводилась к тому, что эти нападения были совершены членами "Аль-Кайеды", одной из 28 террористических международных организаций, ведущих борьбу с США, что сами эти акты являются продолжением предыдущих нападений на американские посольства и военные объекты за пределами США.

Эта версия и была с течением времени принята большей частью мирового сообщества. При этом, однако, внятного объяснения действий террористов от их сотоварищей и руководителей до сих пор не последовало. В этом смысле сами акции нельзя рассматривать как социальное взаимодействие с противником в собственно социологическом смысле, предполагающем понимание намерений партнера, взаимообратимость смысловых перспектив действия, вероятность ясного понимания смысла акта.

Акции 11 сентября были, на первый взгляд, лишены какой-либо практической цели и разумного плана последующих действий. В этом заключается их отличие от военных действий, имеющих, по крайней мере, в ходе самого их ведения рациональный, инструментальный характер (уничтожения противника или, как минимум, принуждение его к определенным действиям), или террористических операций народовольцев, "Бригад Красной Армии" и подобных других радикальных организаций, задуманных как более или менее конкретные средства давления на правительства или его шантажа (например, требований выпустить находящихся в заключении членов организации или предоставить денежный выкуп, произвести какие-то иные действия и проч.), то есть представлявшихся частью каких-то политических планов (общественной дезорганизации, мобилизации каких-то депремированных или радикально настроенных групп и т.п.).

Необъявленость "авторов" сентябрьских нападений влечет две совершенно различные версии происходящего: 1) она манифестирует самоочевидную тотальность противостоящих миров, уже не требующих специального объяснения, ибо "и так всем все понятно"; 2) акция своей инструментально-рациональной стороной обращена не к США и западному миру, а к собственным сторонникам. В этом случае ее эффект предопределяет повышение статуса лидера и организаторов среди а) членов сетевой террористической организации; б) самой организации среди других подобных объединений, а их участников в целом (активистов, организаций); в) среди пассивных участников (зрителей) v населения и руководства стран, рассматривающих себя как оппонентов США.

Выбор подобного опосредованного действия (бриколаж) становится вполне рациональным и возможным в тех странах или обществах, где обширная и неконтролируемая власть принадлежит какой-то несменяемой v традиционным или легальным образом v группировке, династии, деспотии, не выражающей, по мнению лидеров оппозиционной или борющейся с ними группе, организации, движения и т.п., интересов широкого целого (стран подлинного ислама, мира обездоленных, пролетариата, и проч.), но не могущей быть убранной имеющимися в распоряжении средствами. В этих условиях акт символического унижения или уничтожения супердержавы, сосредоточия какого-то тотального зла может восприниматься сторонниками конкурирующей за "престол" младшей ветви или радикальной группировки экстремистского движения или религиозно-сепартистского течения как легитимистские основания на авторитет в борьбе с "развращенной", "коррумпированной", прогнившей и т.п. властью. Здесь террористический акт такого масштаба и толка может быть ценностным основанием или признаком новой легитимности, претензий на власть, а антитрадиционные формы и средства действия иметь собственное внутреннее оправдание внутри противоречивого мира "своих" (борьбы за авторитет, статус, обладание ресурсами и возможности признания).

Именно эта схема в наибольшей степени напоминает ситуацию, сложившуюся в Саудовской Аравии и отчасти в других "эмиратах", где доходы от нефти позволили создать фантастическое традиционалистское общество благосостояния без соответстующей модернизационной социальной структуры и базы в виде человека определенного типа и накопленного человеческого капитала. Циничная и прагматическая верхушка монархии (члены которой получили вполне современное образование) для поддержания своей лидерской роли в исламском мире сами готовы подпитывать разнообразные радикальные движения и организации антизападной направленности, лишь бы отвести от себя угрозу переворота, острие фундаменталистской или ревизионистской критики обвинений в разврате, разложении, роскоши, сотрудничестве с западом, иноверцами, измене идеалам и принципам ислама и проч. Многочисленные боковые линии конкурентов за престол или радикальных, антивластных группировок внутри самого этого общества вполне могут создать достаточно влиятельную среду, в которой реализация подобного замысла была бы встречена с полным пониманием. (Какую-то информацию или картину происходящего в этом роде и пытается донести до мировой общественности американская администрация, скупо дозирующая имеющиеся в ее распоряжении сведения о заявлениях и выступлениях Бен-Ладена, его обращениях к своей аудитории, его рассуждениях о грабеже транснациональными корпорациями арабских стран, несуразности нынешних цен на нефть, США как воплощении зла в мире и проч.).

Другими словами, латентный смысл этой акции связан с задачами интеграции исламского населения и негативной консолидации сторонников воинственного ислама, внутри этого круга целей, с более узкими и направленными на чисто прагматическими целями: с борьбой за власть или за распределение влияния и престижа, ресурсов и проч., допустим, в той части исламского мира, которая враждебно настроена по отношению к США.

Вполне возможно допустить, что разведение этих планов довольно условно (что все действие имеет относительно сложную рефлексивную структуру) и один предполагает другой или другие, то есть узко инструментальные смыслы действия становятся возможными лишь при посылке силы и значимости действия, приобретающего символический смысл. А как можно выразить подобный символический, не инструментальный характер действия? Только подчеркнув его нецелевой характер, сломав стереотипные ожидания непосредственно практического эффекта как признаков рациональной конструкции действия. В этом плане только сам способ их совершения, а также само множество жертв (заведомо не причастных к вменяемой идеологами террора национальной "ответственности" США), последовавших за самолетными атаками на здания, абсурдность и брутальность акта, нарушающая любые социальные конвенции сколько-нибудь развитых обществ (не убий, не используй без надобности средств, которые представляются ненужно жестокими), негласными представлениями о том, что можно, а что нельзя), сам самоубийственный тип поведения исполнителей будут составлять собственно грамматику, синтаксис и семантику, знаковый код символического действия, лишенного прямого и артикулируемого утилитарного и практического смысла. Само по себе фанатичное самопожертвование или самоубийство исполнителей также указывает на предельный ценностный ранг события и действия, но и без этого кажущаяся бесцельность жестокости вполне достаточна, чтобы подобный "message" был ясно прочитан. Брутальность здесь v и есть символ непримиримости и абсолютности противостояния, снять которое можно лишь чрез полное уничтожение, отрицание другой стороны. Поэтому совершенно не важным является то обстоятельство, каков реальный практический эффект террористического акта, каков масштаб вреда или поражения, нанесенного Америке (ясно, что даже десятки таких актов не в состоянии разрушить или парализовать или каким-то иным образом реально уничтожить эту страну). Но в для символического жеста ценностного изничтожения врага этого совершенно достаточно.

Разумеется, это не более чем один из многих вариантов гипотетической реконструкции неизвестного нам или не очень понятного смысла происшедшего теракта. Но, как бы то ни было, ценностно-символический характер этого нападения на Америку совершенно очевиден и природа этой очевидности должна и быть предметом собственно социологического анализа.

Антиамериканизм, разумеется, не сводится к враждебности исламских или арабских радикалов, он широко распространен и в Европе, причем не только среди националистически настроенных французов, немцев, итальянцев и других, но и среди более рафинированной публики, задающей тон в обществе, равно как и в Азии (например, в Японии, Индии или Китае), в Латинской Америке, в Африке, ну и, конечно же, в России. Идеологически он питается самыми разными идеями и принципами, ничего общего между собой не имеющими, кроме как неприятием США. Неприязнь к этой стране соединяет и представителей клерикально-католической критики капитализма (капиталистического духа рационализма и материализма, стяжательства, индивидуализма и проч.) и иранских аятолл, европейских левых интеллектуалов и палестинских боевиков, маоистов, коммунистов и антиглобалистах, а теперь и террористов Бен-Ладена. Более того, в самих США, по крайней мере, до недавних событий многие социологи, публицисты, литераторы писали о глубоком неприятии американского общества и американской культуры в самих США (11).

США вызывают к себе нелюбовь, если не сказать, ненависть, гораздо большую, нежели какой-нибудь диктаторский режим, уничтоживший значительную часть и своего, и чужого народа. Попытки рационалистически объяснять этот взрыв рессентимента, как это часто сегодня делается в России, памятью о Хиросиме или бомбардировками Сербии не выдерживают никакой критики, ибо, если бы дело было в этом, если судить по числу жертв, то преступления японцев в Китае, уничтоживших во время второй мировой войны более 6 миллионов человек, или их жестокость в Юго-Восточной Азии в десятки раз превосходит последствия атомных бомбардировок, равно как и численность жертв этнических чисток Милошевича среди албанцев, хорватов, боснийцев и жителей других республик бывшей Югославии, в ходе четырех войн, развязанных коммунистической Сербией под его руководством, никак не могут быть сопоставимы с количеством погибших в ходе натовских ударов. Говоря о цифрах убитых, я никак не собираюсь этим оправдывать сами действия США (и в том, и в другом случае), поскольку в моральных счетах никакая арифметика недопустима, но обратить внимание на эти несообразности в рассуждениях российских политиков и лидеров общественного мнения, полагаю, следует, поскольку это проливает некоторый свет на природу сверхценного отношения к Америке. Сам по себе факт массового убийства людей в ХХ веке к концу столетия вне отношения к месту действия настолько рутинизировался, что едва ли взволновал бы и идеологически ангажированную публику, и массы в разных странах, как мы видим это прежде всего на примере собственной страны, где действуют сильнейшие защитные барьеры этической глухоты и эмоциональной тупости в отношении информации о подобных событиях, но не только: даже, казалось бы, гораздо более обостренно и сострадающе реагирующая публика западных стран тоже остается довольно равнодушной и отстраненной к сведениям о регулярно повторяющихся случаях племенного геноцида в разных частях Африки или Азии. Стало быть, общественное мнение реагирует только в тех случаях, когда затрагиваются либо болезненные точки коллективной идентичности, либо важные социальные интересы (например, безопасность и благополучие жителей соседних стран, которым грозит поток беженцев из зон неблагополучия, беспорядки и прочие неприятности).