Адрес: https://polit.ru/article/2004/06/11/town/


11 июня 2004, 10:00

Формула градоустройства

Обращаясь к "настоящему национальному приоритету" - жилищному вопросу, - хорошо бы озадачиться, как его решали до тебя. Поскольку история градостроительства постарше истории Российского государства, мы решили обратиться именно к ней.

"Полит.ру" публикует фрагменты книги архитектора Алексея Гутнова и исследователя проектного творчества и архитектурного наследия, критика, переводчика, публициста Вячеслава Глазычева "Мир архитектуры. Лицо города", вышедшей в 1990 году в издательстве "Молодая гвардия".

В этом тексте авторы прослеживают историю архитектурного решения пространства современного города - с начала XX века, когда темпы роста впервые были осознаны как серьезная проблема, до "микрорайонных" 1960-х годов. Градостроительная политика, основанная на утопии, взаимодействовала с городской реальностью всегда с одним результатом. Сегодня мы снова наблюдаем активизацию законодательных, а вслед за ними и архитектурных проектов. "Формула капиталистического градоустройства" в очередной раз актуальна.

 

ТРУД, БЫТ, ОТДЫХ В СИСТЕМЕ ГОРОДА

К началу XX столетия капиталистический город очевидным для всех образом оказался перед лицом тяжелейшего кризиса. Промышленных предприятий становилось больше, а сами они укрупнялись. Трамвайные линии оплели старые улицы, и на перекрестках возникали «пробки». Пригородные железнодорожные линии строились одна за другой. И все, кто мог это себе позволить по деньгам, бросились вон из гремящего, лязгающего, окутанного дымами и паром города. Возникли огромные «поля» пригородной застройки. Деловая активность в городском центре продолжала нарастать. В одни и те же часы десятки, а то и сотни тысяч людей заполняли узкие тротуары, теснились на остановках, протискивались в магазины и кафе. Спекулятивные цены на землю взвинчивались непомерно, из каждого квадратного метра участка следовало выжать максимальный доход, и каменные массивы все плотнее сдавливали жалкие островки зелени. Когда же к звонкам трамваев присоединили свой пронзительный голос автомобильные гудки-клаксоны, стало ясно: что-то надо незамедлительно предпринимать...

Все происходило одновременно, так быстро и с такой интенсивностью, что не стоит удивляться тому, что в сознании сразу многих архитекторов хаос капиталистического города слился с образом старого города вообще. Ужас перед хаосом, грозившим задушить жизнь в городе, вызвал острую неприязнь к тому городу, что был естественным продуктом истории. Возникло желание немедленно противопоставить неразумной, иррациональной, жадной суете образ ясности, четкости и порядка.

Среди легенд об Александре Македонском особой популярностью всегда пользовался рассказ о том, как юный завоеватель в ответ на предложение жрецов развязать хитроумный узел, завязанный некогда царем Гордием, попросту разрубил его. Точно такой же была и логика архитекторов 20-х годов, для которых старый город с нагромождением его проблем как бы уже не существовал. Его следовало либо полностью снести, либо забросить, строя совсем новый город на месте старого или на пустом месте.

Так думали многие советские архитекторы, и, скажем, в 1930 году Н. Соболев писал: «Новую Москву необходимо проектировать на новом месте, где бы планировке не мешали существующие крупные здания и памятники архитектуры». Так думал Корбюзье, предложивший свой план строительства Новой Москвы после того, как не сумел уговорить французских фабрикантов автомобилей субсидировать проектную идею перестройки Парижа.

Естественно, что дорогостоящие утопии такого рода вызывали лишь улыбку и экономистов и политиков, однако недооценивать роль утопий было бы грубой ошибкой. Отвергая экстремистские планы реформаторов города, практически мыслившие архитекторы, инженеры и экономисты незаметно для себя переняли от утопистов их способ видеть город и его проблемы. Когда небольшая группа архитекторов-авангардистов собралась на конгресс в салоне теплохода «Патрис», направлявшегося из Афин в Марсель (дело было в 1933 году), мало кто мог предположить, что выработанная конгрессом «Афинская хартия» сыграет огромную роль в судьбе множества городов мира, включая и наши.

В «Афинской хартии» было 111 пунктов, два из которых особенно важны. В одном утверждалось, что «свободно расположенный в пространстве многоквартирный блок» должен рассматриваться как единственно целесообразный тип жилища. В другом — столь же твердо заявлялось, что основой градостроительства должен быть принцип жесткого функционального зонирования городской территории: отдельно труд, отдельно быт (жилище), отдельно отдых.

В действительности функциональный принцип зонирования городских территорий интенсивно разрабатывался советскими архитекторами существенно раньше, к чему их подталкивала жесткая экономия начальной социалистической индустриализации. В 1930 году вышла в свет книга Н. Милютина «Соцгород», в которой он сделал попытку соединить идею рациональной планировки городских зон с идеей развития города, разрастания его во времени. Идея уподобления города производственному конвейеру была доведена Милютиным до абсолюта. Автор называл ее «функционально-поточным принципом» и так пояснял его:

«Мы будем иметь зону расположения транспортных сооружений, связывающих отдельные производственные части между собой, затем зону производственных предприятий, расположенных в соответствии с потоком технологических процессов обработки... Далее — жилую зону, отделенную зеленой полосой от производственной зоны, и затем — различного рода культурно-просветительные учреждения, парки и т.д. Вся эта система должна найти свое завершение в сельскохозяйственной зоне, то есть в системе ферм, огородов и т.д.».

Главным в идее было наложение в пространстве двух перпендикулярных потоков — потока грузов по магистралям и «конвейерного движения масс», в ходе которого по пути к производству и обратно к дому посещались бы и столовые, и детские учреждения, и школы, и вузы, и поликлиники, и все прочее необходимое для жизни.

Все идеально просто: растет производство вдоль железнодорожной и автомагистрали — наращивается жилая зона.

Вариантов было множество, их авторы расходились между собой в деталях, но никто не подвергал сомнению достаточность схемы, согласно которой решение проблемы города можно свести к наилучшему взаимодействию между обособленными зонами труда, быта и отдыха. С сегодняшней перспективы механичность такой схематизации бросается в глаза, но ведь это сегодня слово «машина» произносится привычно и бесстрастно, а слово «механический» приобрело явно негативный оттенок, если речь заходит о человеческих делах. Два поколения назад дело обстояло иначе: для Милютина и его последователей слово «конвейер» было символом социального прогресса, а слова Ле Корбюзье «дом — машина для жилья» вызывали всеобщий восторг.

Что же порочного в схеме «труд — быт — отдых»? Ведь и в самом деле они — основные циклы человеческого существования, без которых оно невозможно, немыслимо. Порочность такой удобной схемы в ее бедности, в том, что бесконечно сложное сводится ею к простому, элементарному.

Элементарно понимался смысл слова «труд». Имелся в виду прежде всего труд рабочего-станочника, однако ведь огромный, все разрастающийся, неустанно видоизменяющийся мир труда не поддается схематизации в виде некоторой единой пространственной зоны. Что, кроме самой схемы, побуждало бы стягивать в одно место труд ученика и учителя, ученого и художника, инженера-конструктора и продавца магазина, автомеханика и спортивного тренера? Как быть с логикой кратчайшего расстояния между местом проживания и местом работы при смене профессии или рабочего участка, в тех случаях, когда у членов одной семьи разные специальности и разные места работы? Число вопросов можно множить, и схема зонирования не даст на них ответа. Неудивительно, что от схемы остается все меньше по мере того, как усложняется и дифференцируется мир труда.

Однако не следует быть неблагодарными: схема, согласно которой зона труда выделялась из тела города, привела к упорядочению производств по степени их экологической «чистоты», к выработке современных санитарных норм, к поиску оптимальных форм распределения грузопотоков.

Упрощенно понимался полвека назад и смысл слова «быт» — особенно в нашей стране, где в период нэпа это слово имело отчетливо негативный оттенок, а внимание к вопросам быта упорно отождествлялось с мещанством. Прошло полвека, и оказалось, что без налаженного полноценного быта страдает общество, страдает производство. Оказалось, что дом не только более или менее отлаженная «машина для жилья», но еще и место учебы, любительской (для растущего числа людей — основной) работы, место общения, воспитания, приобщения к всеобщей культуре. Обнаружилось, что внутри «зоны быта» людям нужны не только спортивные площадки, но и мастерские, и клубы, не говоря уже о магазинах.

И вновь не следует иронизировать над близорукостью прадедов: схема не выдержала столкновения с богатством жизни, но благодаря ей оформились обязательные сегодня требования к числу часов, в которые солнце должно заглядывать в наши квартиры, к площади зеленых насаждений близ дома и многие из тех норм быта, которые мы привычно не замечаем.

Естественно, что элементарным было представление и об отдыхе в эпоху, когда еще не был известен телевизор — и благо, и зло наших дней. Отдых сегодня понимается ведь не только как передышка между напряженными часами труда. Это еще и время досуга, когда наше поведение отнюдь не замыкается в четырех стенах комнаты или на площадке под окнами.

Оказалось, что в ситуации отдыха человеку нужен весь город — по крайней мере, как возможность, которой он волен воспользоваться или не воспользоваться по своему усмотрению. И весь город, и весь пригород... Замкнуть отдых в «зону» удается только на бумаге. Если все же такая бумажная схема воплощалась в действительность, как произошло в ряде наших новых городов вроде Тольятти, то длительный вакуум в сфере досуга незамедлительно начинал сказываться на жизни семей, жизни производства, жизни всего города.

Если есть производственная зона вроде ВАЗа в Тольятти, есть огромная жилая зона и есть зона отдыха как неоснащенное, ненасыщенное озелененное пространство, то приговор жителей известен: это еще не город!

Ясно, что коль скоро и в новых городах схема функционального зонирования не слишком эффективна, то в старых городах ее никому не удалось воплотить в действительность. Если уж очень разрастались жилые районы, лишенные мест приложения труда хотя бы части членов семей, рано или поздно приходилось вносить в них собственные «зоны труда», будь то «чистые» фабрики, НИИ или научно-производственные объединения, нередко внедряющиеся в «зоны отдыха». Город оказался сложнее схемы, которая к тому же напрочь игнорировала существование в каждом городе особой, «забытой» авторами схемы зоны — зоны городского центра, столь важной, столь незаменимой, что мы отвели ей в книге особую главу.

Во всяком случае, очевидно: удовлетвориться констатацией того, что город оказался «умнее» одной из возможных схем, мы не можем. Поэтому придется разбираться дальше, углубляясь в поиск формулы градоустройства.

 

УПОРЯДОЧИТЬ – ЗНАЧИТ РАЗДЕЛИТЬ

С разделения труда начиналась человеческая культура. С упорядоченного разделения людей относительно производства начиналась цивилизация. Поскольку цивилизация, как явствует из латинского корня слова civilis, означает именно городскую форму культуры, городское поселение сразу же предстает перед нами как единое в своей расчлененности целое.

Самые древние поселения городского типа, возникшие в период, называемый обычно неолитической революцией, в VIII–VII тысячелетии до нашей эры, городами еще не были. Селами они тоже не были, ибо нет села без противостоящего ему города. Жители Чатал-Гюйюка, расположенного в горах на территории нынешней Турции, девять тысяч лет назад имели домашний скот и высевали еще полудикую пшеницу. Они пряли шерсть и плели ковры, создавали фрески и скульптурные композиции. Их поселок, состоявший из сотен прижавшихся один к другому толстостенных каменных домов, еще совершенно однороден. Стены крайних домов сливались в своего рода оборонительную стену всего поселка, но в нем не было еще ничего, что напоминало бы дом вождя. При каждом жилом доме, внутрь которого попадали по лестнице с плоской кровли, было святилище с семейным алтарем. Но в поселке не было ни храма, ни дома жреца. Не было в нем ни улиц, ни даже крошечной площади.

Таких поселков было немало и тогда и позже, когда неспешно, но упорно заселялись долины европейских рек. Тот же тип поселения вновь и вновь воспроизводился, когда местное сообщество людей достигало предцивилизационной стадии развития. Многометровый слой торфа близ польского Бискупина сохранил остатки большого поселка. Сохранил так хорошо, что ученые смогли полностью его реконструировать. На вбитых в дно озера сваях лежал мощный бревенчатый помост, овальный в плане. По его краю возвышалась оборонительная стена из дубовых клетей, заполненных землей, а над единственными воротами, ведущими на мост, возвышалась сторожевая башня.

Весь помост, накрытый утоптанной глиной, был словно располосован: узкие улочки, а между ними выстроились в ряды «однокомнатные квартиры» с сенями. Все жилые помещения совершенно одинаковы, хотя, судя по находкам, среди жителей Бискупина были уже специализированные мастера, изготовлявшие крючки и гребни из кости, оружейники и даже кузнецы. Ни дома жреца, ни дома вождя в поселке еще было. Значит, кто-то выборный исполнял роли и военного предводителя, и знахаря, или колдуна, умевшего умилостивить бесчисленных духов, в существовании которых обитатели поселка, разумеется, не сомневались.

Если Чатал-Гюйюк переживал расцвет в VII тысячелетии до нашей эры, то Бискупин — в VII веке до нашей эры, когда начинался расцвет Афин, а Рим еще был городом этрусков.

Получается, что сама градостроительная форма однородностью или расчлененностью своей способна поведать нам о том, к какой стадии общественного развития следует отнести поселение, если от него сохранились хоть какие-то следы. И, напротив, зная, что поселение относится к той или иной фазе цивилизации, мы можем предсказать его структуру даже в том случае, если перед нашими глазами оплывший за тысячелетия холм.

В самом деле, уже в древнейших городах Двуречья, относящихся к началу 111 тысячелетия до нашей эры, мы сразу же заметим, как резко выделяются из массы однотипной застройки дворец-крепость и храм, стоящие на высоких платформах, выложенных из миллионов сырцовых кирпичей. На небольшом каменном барельефе, являющемся одним из древнейших памятников египетского искусства, можно видеть быка, олицетворявшего фараона, проламывающего рогами стену города. Пусть изображение схематично, на нем отчетливо видны жилые кварталы и дворец. Это повторялось вновь и вновь — и в Китае, и в Персии, и в Микенах... А когда греческие города один за другим свергали правивших ими тиранов, первое, что свершала молодая демократическая власть, было разрушение стены, отделявшей от города цитадель, которую греки называли акрополем.

Впрочем, позже стену нередко восстанавливали  — или для того, чтобы сохранить цитадель на случай нападения врагов, или для того (как в Афинах), чтобы отделить священный город богов от обыденного города людей у его подножия.

Но и в том ив другом случае из массы плотно застроенных жилых кварталов, разделенных узкими и извилистыми улочками древних городов или прямыми улицами в городах, строившихся с V века до нашей эры по гипподамову плану, словно вырезались пустые пространства площадей, служивших местами собраний или местами торговли или того и другого попеременно.

На первый взгляд однородность городской жилой ткани удивляет: мы ведь знаем, каких высот достигает в Древней Греции ремесло гончаров и художников-вазописцев, ткачей и кузнецов или ювелиров. Мы знаем также, что среди жителей Афин, Коринфа или Мегары были очень бедные и очень богатые люди. Почему же все многообразие, столь ярко представленное не только в книгах древних историков, но и в комедиях Аристофана и в росписи керамики, никак не отражено в структуре города?

Тому было несколько причин. Во-первых, юридически горожанами были и жители окрестных деревень и поселков, куда в основном и было вынесено ремесленное производство, сопряженное с шумом и грязью. Во-вторых, мощная социально-культурная традиция древнегреческой демократии ограничивала стремление богачей к роскоши и, превыше всего ставя славу и доблесть, понуждала их тратить значительную часть своих доходов на нужды города-государства. Только из богатых формировалась конница (боевые кони и вооружение всадника стоили целое состояние), из их средств оплачивались театральные представления и праздничные процессии и значительная часть расходов на сооружение беломраморных храмов, колоннад по краям площади-агоры, театров и гимнасиев, к которым восходят наши стадионы и спортивные комплексы.

Когда со 11 века до нашей эры с подлинно римским размахом начинается строительство городов-колоний, и единство и разнообразие внутри его обретает типовой характер. Две главные улицы, проходя от ворот до ворот, делят прямоугольник города на четыре части — по образцу членения римского военного лагеря. Близ пересечения главных улиц, там, где в лагере стояла палатка командующего и штабные палатки с плацем перед ними, возникает общественная площадь  — форум. К форуму обращены главный храм города и здание суда. Между жилыми кварталами нет существенных различий. Кстати, самим словом «квартал» мы обязаны такому древнеримскому городу: кварталом первоначально именовалась четверть, образованная пересечением главных улиц. Так было везде: от Шотландии на севере до Эфиопии на юге. Только сам Рим, из-за своей древности и величины, был устроен гораздо хаотичнее.

Совсем иначе членился европейский город, когда после упадка, длившегося едва ли не шесть веков, он вновь переживает расцвет в конце Х века.

Многоступенчатая организация господства и подчинения, свойственная феодальному обществу, не могла не отразиться в структуре городского устройства. Прежде чем быть полноправным горожанином Флоренции или Кельна, каждый его житель должен был стать членом ремесленного цеха или купеческой гильдии. Город оказывался тем самым сложной ассоциацией цехов и гильдий, члены которых, как правило, селились рядом. В условиях соперничества цехов, нередко приводившего к стычкам, такое соседство было и безопаснее и удобнее. Цех имел свой устав и свое знамя, цех поддерживал вдов и сирот своих сочленов, цех выставлял отряд военного ополчения и был ответствен за оборону участка стены или башни, за поддержание их в порядке. В дни многочисленных церковных праздников цех выступал в торжественной процессии как единое целое, регулярно созывал собрание своих членов в специальной постройке.

Естественно, с ходом времени состав жителей улицы или квартала несколько менялся и перемешивался, но преемственность была велика, и город продолжал члениться на десять, двадцать и более автономных частей. В древней Сиене по сей день сохранился ежегодный карнавал, в котором участвуют 17 исторических кварталов города со своими знаменами, в своих костюмах, выставляя свои команды всадников и стрелков из арбалета.

Медленное развитие, конечно же, происходило, частые эпидемии и войны его подталкивали, но структура в целом сохранялась. Вот, скажем, в 1455 году в богатый Нюрнберг прибыл Альбрехт Дюрер-старший, ювелир, зрелый по тем временам двадцативосьмилетний человек. Как чужак он не имел право открыть собственную мастерскую, и ему оставалось поступить в мастерскую ювелира Холпера, зятем которого он стал через двенадцать лет. Уже как зять Холпера Дюрер-отец получил нюрнбергское гражданство, после чего был принят в гильдию ювелиров. Не имея средств на покупку или постройку собственного дома, он снял часть дома, расположенного у центральной рыночной площади. Там, в доме, принадлежавшем известному гуманисту, юристу и дипломату Пиркгеймеру, родился в 1471 году великий художник и столь же замечательный ученый Альбрехт Дюрер-сын. Через четыре года семья Дюреров перебралась в большой дом, именовавшийся «Под крепостью».

После учебы в мастерской отца, затем у художника Вольгемута, после непременных тогда учебных странствий по городам Европы Дюрер возвращается в Нюрнберг, где его женят на дочери богатого механика, владельца мастерской по изготовлению точных инструментов. После новых поездок в Италию Дюрер возвращается в родной город, где покупает дом рядом с башней Тиргартен Тор. В этом-то доме, где сейчас музей Дюрера, художник прожил до конца дней.

Как видим, жесткость городской структуры не препятствовала перемещениям, но в каждом новом месте, сохраняя связь со своим цехом или гильдией, горожанин включался в систему обязанностей жителя нового для себя квартала.

Общими для тесной группы городских кварталов были кафедральный собор, центральная рыночная площадь и здание городского собрания  — ратуша. Три эти элемента образовывали деловой, торговый, юридический, религиозный центр города, тогда как центрами кварталов были приходские церкви и залы цеховых собраний.

Очень ясная и достаточно гибкая структура. Однако в самый момент расцвета она начала разрушаться пролетаризацией подмастерьев, одворяниванием купеческой верхушки, разгаром классовых столкновений. Старый порядок рухнул, тогда как буржуазное развитие города долгое время противилось какому бы то ни было упорядочению.

Единство условий порождало и тождество городской структуры. В Новгороде и Пскове вплоть до их подчинения Москве при Иване III и окончательного разгрома при Иване Грозном принцип упорядочения территории ничем не отличался от западноевропейских городов. Детинец-кремль с главным собором и вечевой площадью; «концы», из которых сложился город и на которые он продолжал традиционно члениться; улицы. Улица избирала своего «уличанского старосту», «конец» выбирал своего «кончанского старосту» — социальная структура отражалась в пространственном порядке города как в зеркале.

Там, где городу не удавалось добиться полной или частичной независимости от власти епископа, герцога или князя, структура усложнялась: укрепленная резиденция владыки противостояла городу и возвышалась над ним. По мере роста городов появлялось еще одно членение: старому городу противостоял новый. На Руси этот новый город именовался посадом, в Западной Европе — «нижним городом». Когда посад обносили новой линией укреплений, по их внешней стороне быстро начинал нарастать новый посад. Так против московского Кремля вырос Китай-город, отделенный от крепости простором торговой Красной площади.

Когда в конце XV века в Москву прибыл с юга итальянский путешественник и дипломат Амброджо Контарини, он с полным основанием называл городом только Кремль, а быстро строившийся Китай-город был для него просто «территорией» — у Китай-города еще не было стены. Затем, как известно, вокруг и Кремля и Китай-города вырос Белый город, памятью о котором служит и сегодня Бульварное кольцо. Затем — Земляной город, следом которого осталось Садовое кольцо.

Планы всех старинных городов напоминают срезы на древесном стволе: Большие бульвары Парижа или кольцевая улица Ринг в Вене  — все это следы исчезнувшей упорядоченности, с ходом истории утратившей смысл.

Разобрать более ненужные укрепления было делом относительно недолгим. Убрать следы древнего порядка в жилой ткани города капиталистическому обществу было, как правило, не под силу — вмешивались невидимые, но тем более прочные границы собственности. В 1666 году Лондон сгорел почти целиком, но реализовать планы новой упорядоченности, составленные великим архитектором, астрономом и математиком Кристофером Реном, оказалось невозможно. Новые каменные дома выстроились вдоль старых линий домовладений. То же происходило и в много раз горевших российских городах: подобно тому как из-под нового слоя краски упорно проступает старый рисунок, средневековая упорядоченность городской ткани, теряя детали, восстанавливалась вновь и вновь.

За немногими исключениями (о деятельности префекта Османа в Париже мы уже говорили) капиталистический город лишь присоединил к старому порядку новый — на новых территориях, почти не затронув старый город, который мы сегодня обычно отождествляем с городским центром.

Что же внес в упорядоченность города капитализм? То, что он и мог внести — поступательную классовую дифференциацию городской территории, неустойчивость социального статуса, престижность городских районов, хаотическое неустанное движение. Сначала богатый центр противостоял нищим окраинам, где земля была дешева, где поэтому вырастали все новые фабрики и селились пролетарии. К концу прошлого века теснота, сгущение транспорта, нехватка зелени и чистой воды, все большая стоимость ремонта ветшавших зданий вызвали «эмиграцию» зажиточных горожан в пригород, за промышленное кольцо. Всю первую половину нашего века когда-то аристократические районы, вроде нью-йоркского Гарлема, превращались в трущобы, куда вытеснялась беднота с окраин, перестраивавшихся заново для горожан среднего достатка.

Наконец, уже в 60-е годы нашего века начинается обратная волна: старые, обесценившиеся кварталы центра сносятся целиком или полностью реконструируются, а городская беднота вытесняется из них в периферийные районы бывшего центра, в свою очередь, превращающиеся в новые трущобы. Весь процесс обновления центров, вместе с заменой их населения, именуется элегантным словом «джентрификация», то есть облагораживание. Против такого «облагораживания» ведут неустанную борьбу леводемократические силы, но, несмотря на отдельные успехи, исход борьбы в целом предрешен господствующими экономическими условиями.

Итак, перед нами другая устойчивая, несмотря на подвижность элементов, структура членения и упорядоченности города, отражающая социальный порядок: богатые районы, средние, бедные и нищие. Все в целом объединено системой деловых центров и некоторым количеством общественных озелененных пространств.

Колониальный размах раннего империализма привел к возникновению еще одного типа расчлененности и упорядоченности. В Дели, Каире или Сингапуре рядом, противостоя один другому, выросли «европейский» и «туземный» города, разделенные гладью реки или широкой полосой зелени. На удаленности настаивали  — на всякий случай — командующие колониальных войск. Давно уже обрели независимость города бывших колоний, но их структура «помнит» о драматической истории борьбы за независимость. К сожалению, в одном месте, в ЮАР, этого рода зловещая упорядоченность все еще остается реальностью; город — для белых, пригородные поселки, напоминающие концлагеря, — для цветных.

Прошлое мстит настоящему, и в городах бывших колониальных держав возникли теперь собственные «гетто» цветного населения, границы которых в целом совпадают с границами районов наибольшей нищеты.

А что в России? Общий ход эволюции был таким же, как и на Западе, но затянувшаяся история крепостничества и относительная слабость буржуазии не дали здесь созреть капиталистическому городу в его классической форме. Буржуазный центр и здесь противостоял пролетарским окраинам, но те сохранили скорее полудеревенский, слободской характер. С другой стороны, жадность домовладельцев, собиравших с бедноты куда больший доход, чем с богатых квартиросъемщиков, привела к тому, что задние дворы и полуподвалы и в самом центре были переполнены беднотой.

Когда грянула революция, когда потом годы гражданской войны, разрухи, первых шагов индустриализации почти не оставляли средств для нового строительства, качественная перестройка социальной структуры города произошла политическим образом — за счет перераспределения жилого фонда. Жители окраин, обитатели подвалов влились в бывший буржуазный центр. Старому типу расчлененности города пришел конец.

Новый тип упорядоченности никем не был запланирован. Он возник сам собой, благодаря практике финансирования нового жилищного строительства через ведомственные структуры. Едва наметившемуся единству города начал грозить распад на отдельные «городки», создавшиеся разными промышленными предприятиями. Но об этом и о попытках преодоления непланированно возникшего хаоса мы будем говорить в следующих разделах главы.

 

СТУПЕНИ ОБСЛУЖИВАНИЯ И ПРИНЦИП “МАТРЕШКИ”

Итак, мы с вами живем в городе нового социального порядка, долго считавшего, что ему удалось устранить извечные противоречия между людьми. Готовых инструментов для работы с таким городом не было. Были только унаследованные структуры, плохо обеспечивавшие новые общественные условия. Превращение старых господских огромных квартир в коммунальные позволило, конечно, на некоторое время ослабить совсем уж отчаянную нужду в жилье, однако назвать «коммуналку» идеалом было явно невозможно. Невыносимо ускоренный темп социалистической индустриализации в стране, население которой было просто бедно, требовал сооружения сколько-нибудь сносного жилья, и окраины городов застраивались бараками. Их считали временным жильем, а жили в них долго — до конца 50-х годов, и никто, разумеется, не считал барак с его общим санузлом и общей кухней идеалом.

Стоило стране накопить достаточно сил, чтобы перейти к программе массового жилищного строительства, как разразилась страшная война с фашизмом, лишившая крыши над головой миллионы и миллионы людей. Только к середине 50-х годов удалось наконец взяться за решение отчаянно трудной задачи ликвидации жилищного кризиса с необходимым размахом. Тут же выяснилось, что город не сведешь к сумме квартир или жилых домов. Их множество необходимо упорядочить наиболее рациональным образом. Но как?

Все большая социальная однородность общества, утверждавшаяся как принцип, толкала к казавшемуся очевидным ответу. Во-первых, утвердить норму жилой площади на человека — так называемый гигиенический минимум, который был определен (на перспективу) в 9 м2 на душу. Во-вторых, рассматривать всех горожан таким образом, чтобы все они оказались естественным путем приравнены друг к другу. На первый план обсуждений выдвинулось слово «потребность».

Итак, утвердилась норма заселения новых квартир, исходя из девяти квадратных метров жилой площади на человека при предельно допустимом минимуме «общей площади» (ванная комната и туалет, кухня и коридорчик). С высоты сегодняшних достижений и сегодняшнего недовольства достигнутым трудно оценить, как грандиозен был шаг вперед: право каждого на минимум комфорта было закреплено сначала правительственными постановлениями, а затем и Законом о жилище. Впрочем, как известно, до его полного воплощения оставалось ждать еще немало.

Но жизнь не ограничивается жильем и местом работы. Нужно, чтобы детей можно было отдать поблизости от дома в детский сад, а затем в школу. Нужно, чтобы не слишком далеко была поликлиника, чтобы не требовалось через весь город везти хлеб, молоко и прочие продукты, чтобы неподалеку от дома можно было купить блокнот и газету, зубную пасту и нитки...

Оказалось (вернее, показалось), что город можно рассчитать на арифмометре. Собирали всю совокупность повседневных потребностей, включая потребность в безопасности от уличного движения, подсчитали среднюю численность взрослых, детей и стариков на каждую тысячу жителей. Затем определили предельно допустимое расстояние от подъезда жилого дома до детского сада (150–200 метров), школы (200–300 метров), местного торгового центра, учреждений бытового обслуживания, поликлиники (500 метров).

Все вместе назвали микрорайоном, и получилось, что основной, или базовой, единицей городской структуры является жилой микрорайон, ничем существенным не отличающийся от любого другого микрорайона. Вроде бы исчезли какие бы то ни было основания для воссоздания прежней поквартальной формы застройки, и потому внутри территории, очерченной магистралями для общественного и личного транспорта, застройку можно вести совершенно свободным образом. Лишь бы оказались соблюдены санитарные нормы освещенности квартир за счет строгого соблюдения расстояния между соседними зданиями, приблизительно равного двойной высоте самого высокого из них.

Вместе это назвали принципом «свободной планировки».

Решив таким образом вопрос единицы упорядоченности города, собрали вместе потребности, называемые периодическими, проявляемые, грубо говоря, раз в неделю или около того. Кинотеатр, укрупненный специализированный магазин или мастерская обслуживания и им подобные учреждения с радиусом доступности порядка полутора километров (недолгая поездка на транспорте) оказались собраны вместе. Соответственно группа микрорайонов была бы теперь объединена общим центром периодического обслуживания, получая наименования «жилой район».

Наконец, были определены эпизодические потребности вроде поездки в театр, филармонию или зоопарк, что позволяло рассчитывать и проектировать общегородскую систему специализированных центров, относительно равнодоступных для жителей разных жилых районов.

Все вместе получило название системы ступенчатого обслуживания, согласно которой город начали представлять как своего рода «матрешку», внутрь которой вложено несколько «матрешек» поменьше (жилые районы), а в каждую из них — несколько еще меньших (микрорайоны). Система стройна и на первый взгляд выглядела вполне убедительно. В ней, правда, просвечивал один изъян: каким-то уж очень «плоским» оказывался горожанин-потребитель, рационально и потому дисциплинированно решавший всякий раз, к какому классу потребностей надлежит отнести то, что ему нужно или хочется в данный момент. Этот изъян был сразу же замечен критиками, но уж очень казалась привлекательной ясность схемы.

Один из авторов книги хорошо помнит, как в 1960 году, будучи студентом четвертого курса Московского архитектурного института, он выполнял курсовой проект на тему «Город на 50 тысяч жителей». Как-то подозрительно легко получалось. Долина речки пересекала лист ситуационного плана по диагонали, с северо-востока на юго-запад. Господствующий ветер — северо-восточный. Значит, завод расположим на юго-западе. Ближе к реке, на ровном и низком берегу, встанет один жилой район из трех микрорайонов, а на высоком западном — другой, из двух микрорайонов.

Оставалось поставить ножку циркуля в геометрический центр каждого микрорайона и в соответствующем масштабе очертить окружность с радиусом доступности 500 метров. Около следа иглы изобразим центр обслуживания, составленный из нескольких невысоких объемов. По обе стороны от него, на некотором расстоянии, стали здания школ. Затем придадим живописное очертание границе застройки внутри каждого круга, сообразуясь с рельефом и направлением транспортных магистралей. Затем симпатичными группами расставим пятиэтажные дома и несколько двенадцатиэтажных «башен», между ними — детские сады. Составить вместе объемы исполкома и кинотеатра, библиотеки и комбината бытового обслуживания и вывести к общегородскому центру пешеходные бульвары от центров жилых районов было уже делом техники.

Все получалось здорово. И... странно.

Где был столь ловко спланированный город? Где-то на широте Белгорода. Только это было важно, так как высота стояния солнца над горизонтом определяла характер затененности территорий между зданиями. Все остальное считалось несущественным.

Оценка «отлично» подтверждала вроде бы правильность выполненных действий, но во рту не проходил привкус горечи, хотя природу раздражения понять тогда не удавалось. Оставшийся в душе осадок был тем неприятнее, что другой из авторов в том же году защитил дипломную работу, в которой были обозначены совсем иные принципы упорядочения городской структуры. О работе, получившей название НЭР (новый элемент расселения), мы поговорим в последней главе книги. Здесь важно подчеркнуть: уровень понимания городской структуры в среднем был таков, что между курсовым проектом студента и реальным проектом реального города, выполнявшимся взрослыми профессионалами, действительно не было качественного различия. На какое-то время упрощенная стройность схемы победила сложную действительность городской жизни.

Даже самые горячие сторонники новой «ступенчатой» схемы вроде Г. Градова ощущали некоторую ее бедность и стремились найти способ ее обогащения содержанием. Вспомнили что среди фундаментальных потребностей человека есть одна, особенно трудно поддающаяся нормированию, — потребность людей в общении друг с другом. Вспомнили об идеях домов-коммун 20-х годов, где предполагалось достичь высокой степени обобществления быта. Очень кстати оказались и работы британских градостроителей во главе с Патриком Аберкромби, интенсивно разрабатывавших тему «соседства» как «молекулы» желаемого градостроительного порядка.

Попробовали наложить одно на другое, из чего возникли сразу две идеи. Одна — микрорайон или жилая группа из нескольких домов должны считаться основной средой общения соседей, чему должны способствовать небольшие общественные центры-клубы. Другая — сделать «атомом» городского порядка жилой дом-комплекс с развитой системой обслуживания, с мастерскими и гостиными, с клубом и детским садом, спортивным залом и библиотекой. Поскольку квартиры в то время строились маленькими и тесными, обе идеи казались очень привлекательными.

Ни та, ни другая, однако, не выдержали столкновения с жизнью. Во-первых, в современном обществе сам факт соседства отнюдь еще не сближает людей Основой для общения служит место учебы или работы, совместная увлеченность, тогда как с соседями по лестничной площадке мы можем годами раскланиваться, так и не зная их по имени. Искусственно объединить разных людей с множеством разных интересов только тем, что они проживают рядом, невозможно и не нужно. Во-вторых, именно поэтому идея жилого комплекса с обслуживанием обнаружила свою нежизнеспособность, будучи к тому же весьма дорогой в реализации.

Н. Остерман, можно сказать, положил жизнь на воплощение идеи, но в результате еще в ходе строительства спроектированный им в Москве жилой комплекс был передан МГУ под общежитие. И. Кускову в Ленинграде удалось построить несколько упрощенную версию дома с обслуживанием на Измайловском проспекте, но общественные помещения дома изначально пустовали, а затем и вовсе были заперты администрацией на ключ. Та же судьба встретила аналогичные попытки западных архитекторов: торгово-общественная «улица» на одном из этажей жилого дома, выстроенного в Марселе по проекту Ле Корбюзье, была в конце концов заперта, так как арендаторы ее магазинов и учреждений обслуживания терпели убытки.

Идея «ступенчатой» системы, обогащенной ступенчатой же организацией общения от жилого комплекса до жилого района, оказалась очередной утопией. Однако в каждой утопии есть рациональное зерно, и вот в 80-е годы выяснилось, что хотя промежуточные «ступени» обслуживания были ненужным усложнением, нижняя из них обрела новую жизнь.

Когда формировался МЖК, молодежный жилищный комплекс в Свердловске (за ним последовали десятки других), житейской его основой была, разумеется, острая нужда в собственной квартире жаждущих самостоятельности молодых семей. Но молодые люди, отдавшие тысячи часов труда стройке, сблизившиеся в процессе обсуждения структуры МЖК и его проекта, действительно ведь создали особый коллектив. Они образовали «соседство» еще до того, как начали жить рядом друг с другом, и штаб МЖК сложился как выборный орган самоуправления с первых же шагов воплощения идеи.

Возникло желание создать «свои» клубы... По сути, перед нами как раз жилой комплекс с развитой системой обслуживания, о котором мечтал Н. Остерман. Впрочем, следует подождать с выводами, ведь неизвестно, сохранят ли близость представители поколения, рождающегося в МЖК и растущего в нем. Когда речь идет о социальном эксперименте, только историческое время может быть судьей, но, во всяком случае, между идеей Остермана и свердловским МЖК есть гигантское различие. Первая была сугубо умозрительной, второй вырастили из живой практики.

При всей своей стройности, а может, и благодаря чрезмерной своей ясности «ступенчатая» схема упорядочения города бедна в сравнении с многообразием городской жизни. Но прежде чем сдать свои позиции, эта схема уже была «отпечатана» на территории всех без исключения городов страны. Как будто и в самом деле кто-то вырезал одну картинку на резиновом штампе и без устали прижимал ее к земле: от Ужгорода до Магадана, от Мурманска до Ашхабада.