Адрес: https://polit.ru/article/2005/01/12/madison/


12 января 2005, 18:49

Китайская литература в России

Мы публикуем доклад Андрея Мадисона по истории китайской литературы в России, прочитанный на конференции в двух университетах Китая в октябре прошлого года. В нем автор рассуждает о европоцентризме и "азиатчине", о желании понять Другого, о международной политике и истории дипломатических отношений с Востоком, а также об интересе к китайской культуре и об издании китайских литературных текстов.

У всякого явления, протяженного во времени и множественного по составу, имеются филогенетический и онтогенетический аспекты. Применительно к данной ситуации это: а) бытование и восприятие китайской литературы в России вообще и б) бытование китайской литературы во мне и, поскольку так вообще можно говорить о личностном уровне, т.е. разделяя явления, восприятие мною самим этого в себе ее бытования.

Так как я не получил профессионального синологического образования, то, столкнувшись с китайской литературой, не имел тогда ни малейшего представления об истории взаимодействия китайской и русской культур. Я прошел курс обучения на историко-филологическом факультете Тартуского университета по специальности «русский язык и литература». В ходе учебного процесса нам в течение двух с половиной лет читался курс иностранной литературы – от античности до современности. Это были древнегреческая, древнеримская, затем английская, французская, немецкая, итальянская, разные славянские и скандинавские литературы, американская литература – но никогда китайская, индийская или японская литературы, не говоря уже о корейской или вьетнамской. Об их существовании даже не упоминалось. Такова же была ситуация по всей стране – кроме, понятно, специально синологических или индологических курсов.

Подобная система обучения была, безусловно, следствием так называемого «европоцентризма», разделения мира на его «цивилизованный» и «нецивилизованный» сегменты. Претензия европоцентризма, он же «цивилизация», заключается в том, чтобы распространить свое влияние на весь мир, всегда выступать в роли учителя и ментора, а всех остальных поставить в роль учеников и, главное, изначально недоучек. Имеется в виду, что сколько бы человек ни был образован по-китайски, по-японски, по-вьетнамски или шире – по-азиатски, все это – ненастоящее образование, а настоящее образование и, следовательно, знание – только европейское. В русском языке, например, бытует такое слово «азиатчина», которое служит синонимом дикости, невежества, преобладания грубых инстинктов над разумом, а также хитрости, коварства и жестокости над честностью, открытостью и гуманностью. Это очень серьезное явление и его обязательно нужно иметь в виду.

Прямым следствием европоцентристского подхода является нежелание понять другого, в данном случае – азиатскую и специально китайскую культуру. А если и понять, то единственно с целью выработки наиболее экономного способа переделать ее и подогнать под европейские стандарты. И, что характерно, заодно использовать материальные достижения подвергаемой переделке культуры для собственного обогащения и украшения быта. В принципе, это вполне империалистический подход. То есть подход, который предполагает трансформацию исключительно в одностороннем порядке: мы, европейцы, будем вас использовать, а вы, китайцы (индусы, корейцы и т.д.), для этого меняйтесь так, чтоб вас было удобнее использовать.

Политика России и затем Советского Союза, тем не менее, отличалась от этой модели. Что связано, во-первых, с самим географическим положением России: это не европейская, а евроазиатская страна. Далее это связано с национальным моментом: русские – славяне, которых «настоящие», западные европейцы всегда считали людьми низшего сорта, т.е. почти азиатами. И еще – с религиозным моментом: русские в рамках христианства веками были православными, в отличие от европейцев – сначала только католиков, а затем католиков и протестантов. Это привело к тому, что идеологически Россия являла себя как неоднородное, двойственное образование: одни ее тянули на Запад, слиться с Европой, другие на Восток, противопоставляя Восточную Европу Западной и предлагая создание славянской империи, третьи утверждали, что Россия и вовсе своеобразная, самобытная «евразийская цивилизация», которой не нужны никакие «уклоны» - ни западный, ни восточный.

С победой Великой Октябрьской революции в 1917 г. и созданием Советского Союза в 1922 г. ситуация вроде бы упростилась: Советский Союз провозгласил себя как внерелигиозное, атеистическое государство, государство, свободное от национальных претензий и исповедующее напротив – интернационализм. Применительно к Китаю это сразу выразилось в том, что Советский Союз в одностороннем порядке отказался от так называемых односторонних договоров, согласно которым Англия, Франция, Соединенные Штаты Америки и царская Россия имели солидные преимущества в своих отношениях с Китаем. Далее, годы спустя, и в самом Китае победила революция, отношения Советского Союза с Китайской Народной Республикой стали особенно тесными, потом произошло известное их охлаждение, не распространявшееся, однако, на историю китайской культуры – и именно в период этого охлаждения, на рубеже 70-х – 80-х гг. произошел резкий, качественный скачок в моем отношении к Китаю вообще и к китайской литературе в частности.

Далее я попытаюсь реконструировать причины, приведшие к этому скачку. В самом общем плане это был для меня момент интенсивных поисков новой самоидентификации. То есть момент наибольшего открытия себя окружающему миру и, значит, наибольшей способности восприятия информации, поступающей извне. Подчеркну: сущностного восприятия существенной информации. Подобный механизм, по-видимому, действует и на более общих уровнях: народов, культур, цивилизаций.

В этот период происходит перебор вариантов путей развития, имеющий в виду выбор из них тех, что окажутся адекватными поискам своего нового «лица», и, что, может быть, самое главное в нем, актуализация таких вариантов, с которыми прежде, во времена «закрытости», уже были контакты и которые были либо не усвоены, либо попросту отброшены. Так, к концу семидесятых годов мною был просмотрен «Шицзин» и прочитаны «Дао-дэ цзин» и два сборника новелл Пу Сунлина. Чтение запомнилось, но не более. Теперь это воспоминание ожило и стало императивом к продолжению чтения. Одно за другим, буквально взахлеб, читались «Чжуанцзы», «Хуайнаньцзы», главы «Луньюя», труды и переводы академика В.М.Алексеева, стихи Тао Юаньмина, Ду Фу, Бо Цзюйи, был, естественно, перечитан «Дао-дэ цзин». Что, помимо колоссального эмоционального заряда, было важно в этом предприятии? Отклик на свои насущные потребности, то, что были найдены отчетливые формулировки представлений, которые хаотически бродили во мне и, таким образом, мучили меня: «совершенномудрый, совершая дела, предпочитает недеяние,… создавая, не обладает», «покой есть главное в движении», «умеющий шагать не оставляет следов» и вопрос вопросов, программа всей жизни: «Как бы мне встретить человека, позабывшего про слова, чтобы с ним поговорить?»

На годы вперед я был заворожен афоризмами и притчами Лаоцзы и Чжуанцзы, очарован образом Тао Юаньмина, в состоянии поэтического вдохновения извлекающего музыку из циня без струн. Следом за китайской философией для меня явились китайские музыка, живопись, прикладное искусство. И уж за ними – история Китая, его быт и нравы, военная и политическая мысль – последняя заинтриговала меня в особенности: от Шан Яна и Суньцзы до Мао Цзэдуна, среди деяний которого совершенно исключительный интерес вызвало то, что называется «великой пролетарской культурной революцией», общепринятая трактовка которой меня совершенно не устраивает. Более того, в отличие от прежних лет, именно Китай ХХ века является теперь главным предметом моих китаеведных интересов. Промежуточным итогом которых является вывод, что если в ХХ веке Китай учился у Советской России, у СССР, то в XXI веке эти роли должны диаметрально поменяться: теперь уже Россия, свернувшая с социалистического пути, должна учиться у Китайской Народной Республики. И этот вывод вновь возвращает нас от онтогенетического аспекта постижения китайской культуры к его филогенетическому аспекту.

Всякие культурные контакты по необходимости сопровождаются целым рядом процедур – от изучения прежде всего языков до постижения глубинных, неизъяснимых основ каждой из контактирующих культур. Любая из таких процедур не следует одна за другою самопроизвольно, все они нуждаются в стимулах. В одних случаях таким стимулом может служить откровенная политическая целесообразность: нужно, например, понять, какого рода сопротивление окажет потенциальный противник, чего от него вообще ждать, вступая с ним в военные или дипломатические действия. В других случаях стимулом может быть, совсем напротив, стыд за незнание важнейшей информации, которую несет в себе иная культура. Сказать, что стимулы первого рода все однозначно плохие, а второго – однозначно хорошие, будет неверно. Потому что культурные механизмы – это механизмы как созидания, так и разрушения. Можно рассмотреть их действие на примере как раз Китая и Европы, Запада.

С одной стороны, безусловно, вторжение европейцев в Китай было наглой, беззастенчивой экспансией, преследовавшей цель наживы путем эксплуатации китайского народа в качестве дешевой рабочей силы, а также поголовного обращения его в христианство, т.е. фактически прекращения существования китайской нации как самостоятельного явления. Но, с другой стороны, именно эта экспансия способствовала тому, чтобы китайский народ сбросил иго маньчжурской династии Цинов, начал модернизацию страны, и не только в плане внедрения западных технологий, но и в культурном, интеллектуальном плане: после столетий застоя в китайской мысли, где последним крупным философом был Ван Янмин, а писателями Ляо Чжай и «насмешник из Ланьлина», с конца XIX века в Китае появились Кан Ювэй, Лян Цичао, Ху Ши, Фэн Юлань, Лу Синь, Го Можо и, наконец, Мао Цзэдун.

Что касается Европы, то ответное влияние Китая на нее было слабым и пренебрежимо малым. Что и не удивительно: Китай рассматривался исключительно как объект приложения сил, а поскольку сам он с середины XIX века не мог оказать Европе серьезного сопротивления, то вопрос этого приложения для Европы заключался исключительно в степени ее заинтересованности таким приложением. Кроме того, не следует забывать, что и для китайцев европейцы были всего лишь «заморскими дьяволами», не достойными даже и сравнения с жителями Поднебесной.

Если не брать в расчет деятелей типа Марко Поло, то более-менее серьезный интерес к Китаю в Европе начался с XVIII века, с эпохи Просвещения, когда неевропейские культуры и в частности культуры Востока были избраны на роль гипотетических арбитров, судей европейской политики и особенно морали. Монтескье в своем «Духе законов» коснулся вопросов политического устройства Китая (на примере, естественно, династии Цин) и, наряду с некоторыми отрицательными, дал ему ряд весьма положительных оценок, а у Вольтера идеализированный Китай стал одним из сквозных сюжетов его интеллектуальных авантюр. Настойчиво пропагандировали «китайскую мудрость», преимущественно в лице адаптированных Кунцзы и Мэнцзы, масоны. Однако итог этого процесса оказался безрадостным для Китая: Гегель, классифицируя нации по степени их влияния на мировой исторический процесс, отнес китайцев к нациям неисторическим, т.е. неспособным всерьез влиять на него. В дальнейшем, вплоть до ХХ века, Китай не оказывал ровно никакого влияния на интеллектуальную жизнь Европы, а интерес к работе переводчиков классических китайских текстов – вроде Легга, Джайлса и Вильгельма – не выходил за рамки специального. Имидж Китая как страны деспотизма, социально-экономического застоя и конфуцианской рутины держался стойко.

У России в ее отношениях с Китаем, которые начались с XVII века, исходно была иная позиция. Во-первых, две страны соприкасались географически, что требовало определения границ между ними в тех местах, где таковые никогда не проводились. Это, в свою очередь, требовало некоторого постоянства переговорного процесса, а, следовательно, наличия хоть какого-то дипломатического штата, на этот процесс ориентированного. И тем самым формирования группы лиц, владеющих языком в такой степени, чтобы результатом переговоров не стало недоразумение, чреватое локальным конфликтом или даже полномасштабной войной. Совсем напротив, Россия нуждалась в торговле с Китаем. И потому были переводчики, были дипломаты, выходили, начиная с XVIII века, книги и статьи о Китае, наиболее известными из которых являются страноведческие и лингвистические исследования Иакинфа Бичурина. Ему же принадлежит высказывание, которое самым ярким образом характеризует восприятие русскими Китая в XIX веке: «В наше время на… востоке Азии существует такое государство, которое, по своей противоположности со всеми прочими государствами, составляет редкое, загадочное явление в политическом мире». То есть Китай воспринимался как экзотика даже в контексте Азии, не говоря уж о Европе, и, следовательно, ни о каком нормальном изучении его в то время не могло быть и речи. Сам тогдашний Китай, настаивая на своем безусловном превосходстве над всеми остальными странами и народами, в немалой степени способствовал этому. Китайцев во главе с маньчжурскими Цинами, которые считали себя самодостаточными, вообще не интересовал окружающий мир – они, в лице, например императора Канси, привечали только иезуитов (и только в самом Китае), техническими и научными знаниями которых охотно пользовались. Вот эта, так сказать, загадочность в сочетании с комплексом превосходства не могли психологически не раздражать агрессивных европейцев, которые сначала стали разлагать китайскую нацию с помощью опиума, а потом, когда Китай попробовал сопротивляться, пошли и на прямое вторжение. Со второй половины XIX века царская Россия тоже подключилась к этому процессу.

Неожиданным результатом этого подключения стало пробуждение Льва Толстого, т.е. то, что именуется его «нравственно-религиозным переворотом». Этот переворот привел не только к ревизии Толстым христианства в рамках самого христианства, но и к выходу, в целях все той же ревизии, за его пределы. Собственно говоря, этим моментом и можно датировать начало серьезного интереса сначала в России, а затем в Европе и Америке к китайской мысли, прежде всего, к даосизму и конфуцианству. Именно Толстой инициировал первый в России перевод «Дао-дэ цзина». Перевод был сделан не с языка оригинала, но важно не это – важно то, что оригиналом в данном случае был сам Толстой, первым из по-настоящему крупных деятелей культуры, условно говоря, Запада объявивший Лаоцзы и Конфуция в числе учителей всего человечества.

Примерно на то же время, т.е. на рубеж XIX-XX веков, падает и зарождение интереса к китайской литературе. Оно стало результатом пересечения деятельно формировавшейся в то время и в Европе и в России науки синологии, помянутого толстовского переворота и, прежде всего, того, что именуется «шинуазери» («китайщины»), т.е. явления, характеризующегося поверхностным интересом к Китаю как к экзотическому явлению, что дало ход известному распространению в домах богатых людей китайских безделушек, а вокруг этих домов, в парках, домиков и беседок в, так сказать, китайском стиле. В данном случае существенно то, что «китайщина» имела более-менее массовый характер.

Тройной точкой отсчета для России здесь стали книжки: «Китай и Япония в их поэзии» (1896), «Свирель Китая» (1914) и «Зовы древности» Бальмонта (1908), в которых представлены переводы стихотворений китайских поэтов, сделанные с разных европейских языков, большей частью с немецкого. Уровень этих, так сказать, переводов стал отличным раздражителем для молодого российского китаеведа, впоследствии крупнейшего советского синолога Василия Михайловича Алексеева и его учеников в их работе над тем, чтобы ввести китайскую литературу в активный читательский оборот в России – так, чтобы переводы из нее сочетали в себе научную опрятность с художественной выразительностью.

В мою задачу, как я ее понимаю, не входит рассказ о переводческих принципах Алексеева и вообще о развитии синологии в России и СССР. Об этом отлично рассказывает сам Алексеев в своих работах, а его рассказ превосходно дополняют дочь Алексеева Марианна Васильевна Баньковская, ученики и ученики учеников академика: Л.З.Эйдлин, Б.Л.Рифтин, И.С.Лисевич, О.Л.Фишман и др. Моя задача – попытаться, сквозь призму собственного взгляда, раскрыть процесс бытования и восприятия китайской литературы в России и СССР. Образование последнего в 1922 году, ставшее результатом Октябрьской революции 1917 года, было определенно переломным событием в этом процессе.

Во-первых, существенно важным явилось то, что в результате революции Россия стала страной, в которой церковь была жестко отделена от государства. Тем самым были сняты религиозные препятствия, мешавшие прямому общению Китая и России. Далее, вместе с православием был отставлен и национализм, «народность»: большевики, пришедшие к власти, были интернационалистами, поэтому совсем не случайно и уж, конечно, не по чьему-то злому умыслу множество китайцев честно сражались за «красных» на фронтах Гражданской войны. Идеалы Коммунистического Интернационала в том виде, в каком они предстали первоначально, не могли быть не близки китайцам, уже знавшим один такой идеал – Датун. Выражением интернационализма по отношению к Китаю стала, повторюсь, отмена в одностороннем порядке так называемых неравноправных договоров, которые были навязаны Китаю странами-империалистами, в том числе и царской Россией. На массовом уровне интернациональные настроения в России выразились в подъеме интереса, прежде всего, ко всем тем странам, где параллельно российскому протекали свои революционные процессы. Китай после Синьхайской революции находился в числе таких стран, более того, стал едва ли не первой среди них. Хорошее представление о том, какова была степень этого интереса и какая в нем заключалась эмоциональная сила, дает стихотворение Маяковского с характерным названием «Лучший стих», где описывается чтение им стихов перед рабочей аудиторией крупного промышленного города Ярославля:

Пока

        перетряхиваю

                               стихотворную старь

и нем

        ждет

               зал,

газеты

         «Северный рабочий»

                                          секретарь

тихо

       мне

            сказал…

И гаркнул я,

                   сбившись

                                  с поэтического тона,

громче

           иерихонских хайл:

«Товарищи!

                   Рабочими

                                  и войсками Кантона

взят

     Шанхай!»

Как будто

               жесть в ладонях мнут,

оваций сила

                   росла и росла.

Пять,

        десять,

                  пятнадцать минут

рукоплескал Ярославль.

Маяковский заключает, что никакое литературное достижение не сравнится с фактом рабочей солидарности – и это, между прочим, вполне согласуется с традиционным конфуцианским представлением о том, что события политической сферы жизни являются основополагающими относительно событий во всех прочих сферах. Естественно, с важной поправкой на то, что речь идет о событии, доселе небывалом в мировой истории.

Именно на таком раскаленном эмоциональном фоне разворачивалась синологическая деятельность Василия Михайловича Алексеева и его учеников – Юлиана Щуцкого, Бориса Васильева, Алексея Штукина и других. Именно этот, пусть ментальный, но прорыв: через мечту о мировой революции – к всемирному человечеству, диктовал Алексееву его грандиозные планы переводов из китайской литературы в задуманном и осуществленном Максимом Горьким издательстве «Всемирная литература». Программа включала в себя 45 наименований, от «Шизцина» до «Поэмы о поэте» Сыкун Ту, и была рассчитана на издание объемом в 64 тома. Вышло же всего три тома – «Антология китайской лирики (VII-IX вв.)» в переводах Щуцкого с гениальными «вводными обобщениями» Алексеева, в которых он в самом сжатом виде и при этом предельно широко раскрывал основные темы китайской поэзии, а также два тома новелл Ляо Чжая в переводах самого Алексеева: «Лисьи чары» и «Монахи-волшебники». В чем причина провала проекта?

Ближайшая и поверхностная – в том, что издательство закрылось, а Горький на время уехал из Советской России. Более существенная – в том, что издание китайской классики не было адекватно политическому моменту. Однако это далеко не исчерпывающееся объяснение: в 20-е годы в СССР издавались книги, куда более далекие от коммунистической идеологии. И поэтому самым вероятным объяснением произошедшего будет, по-видимому, все-таки неготовность массового русского, советского читателя к восприятию китайской литературы и культуры в целом. Политические восторги не преобразовались в восторги эстетические, потому что требовалась более глубинная вспашка, требовалось время, чтобы подготовить русскую почву к приему семян китайской культуры. На это ушли десятилетия, за которые ушли из жизни, и не по своей воле, многие ученики Алексеева, в их числе самый любимый – Юлиан Щуцкий, успевший перед смертью подготовить к изданию комментированный перевод «Ицзина» - он был опубликован только через 25 лет после гибели переводчика.

В результате в 20-е годы вышло только несколько номеров журнала «Восток» с переводами, в частности, Алексеева стихотворений Ли Бо, его же перевод «Странных историй» Ляо Чжая, в 30-е – еще один том Ляо Чжая («Рассказы о людях необычайных»), сборник «Восток (1)» с переводами из Бо Цзюйи, Су Дунпо, Тао Юаньмина, Бо Синьцзяня и Пу Сунлина, а в 1940 году – коллективная монография энциклопедического характера «Китай». В нее вошли историко-библиографический очерк Алексеева, посвященный китайской литературе, статья Н.А.Петрова о новой и новейшей (до 1936 г.) литературе Китая и специальный очерк Эми Сяо, где рассказывалось о литературе, трактующей борьбу китайского народа за его национальную независимость. Кроме них, были изданы по две небольшие книжки Лу Синя и Мао Дуня. И это все.

Есть смысл разобраться в том, отчего и в 30-е годы китайская литература переводилась в СССР так мало – притом, что широко издавалась европейская классика, в том числе и собраниями сочинений (например, Гете, Шекспир), издавались даже крайние европейские модернисты (например, публикация «Поминок по Финнегану» Джеймса Джойса в журнале «Интернациональная литература»). На мой взгляд, причины этого явления, кроме уже помянутых, в основном политические. Первое: сложность и противоречивость взаимоотношений в то время между Россией и Китаем, которые были полны обоюдных надежд и обоюдной же скрытности и недоверчивости. В этих условиях издание сегодня, предположим, Хань Юя или Се Линъюня могло завтра обернуться большими и даже очень большими неприятностями. Второе: Китай, представлявший из себя в то время арену борьбы, с одной стороны, коммунистов с гоминьдановцами, а с другой – и тех и других с японцами, сам находился в процессе брожения: одни звали назад к Конфуцию, другие вперед к Марксу и Ленину, третьи, как например Ху Ши, и вовсе в сторону – к Джеймсу Дьюи. Это могли учитывать в Москве и не торопиться с выбором переводимых авторов (как не торопились с выбором вождя китайского народа, пока не признали таковым, наконец, Мао Цзэдуна). И третье, касательно уже литературы современной: вся она, и писатели, и литературные издания, находилась на территории, контролируемой Гоминьданом, а издавать хотя и условных «гоминьдановцев» и тем самым дразнить находившихся в Москве китайских коммунистов, вроде Ван Мина, Сталин или Димитров или еще кто-то, кто ведал издательской политикой, очевидно не хотели.

А в 1941 году началась Великая Отечественная война, и Советскому Союзу стало совсем не до китайской литературы. Возвращение к ее изданию состоялось только после победы китайской революции и образования в 1949 году Китайской Народной Республики. Целое («медовое»!) десятилетие после нее было отдано массовому и даже массированному изданию китайской литературы – прежде всего, современной, а затем и классики. Вышли в свет собрания сочинений Лу Синя и Го Можо, тома избранной прозы и отдельные произведения Лао Шэ, Чжао Шули, Чжан Тяньи, Дин Лин, сборники рассказов самых разных писателей, включая литераторов из народа. Классика была представлена переводами романов «Троецарствие», «Речные заводи», «Сон в красном тереме», четырехтомной антологией китайской поэзии от «Шицзина» и Цюй Юаня до Тянь Цзяня и Мао Цзэдуна в переводах лучших советских поэтов и переводчиков, включая Анну Ахматову и Александра Гитовича Увенчало это урожайное десятилетие издание сборника китайской классической прозы в переводах академика В.М.Алексеева, куда вошла всего лишь только часть его переводов, сделанных в эвакуации в годы Отечественной войны (не могу не отметить, что в настоящее время готовится к выходу в свет полное издание этих переводов).

Затем наступило резкое охлаждение в китайско-советских отношениях, и это мгновенно сказалось на соотношении классики и современности в издательской политике в СССР: теперь издавалась уже одна классика, а современная литература не издавалась практически вовсе. Однако благодаря этому обстоятельству советский читатель смог познакомиться практически со всеми значимыми поэтами Китая, начиная с Цюй Юаня и Сыма Сянжу через поэтов фэн люй – «ветра и потока», Цао Чжи, Синь Цицзи, великих поэтов эпох Тан и Сун вплоть до Гао Ци и Ли Паньлуна. Тиражи изданий лучших образцов китайской поэзии, прозы и драматургии, вошедшие в посвященные литературе Дальнего Востока тома «Библиотеки Всемирной литературы», достигли 300 тысяч экземпляров. Такой мозговой штурм уже не мог не сказаться на советской читательской аудитории – и в ее составе один за другим стали появляться люди, для которых чтение китайских философов или поэтов стало настоятельной, жизненной потребностью. Особенной популярностью в условиях брежневского СССР, когда участие простых людей в политической жизни свелось к нулю, а в общественной – к выполнению пустых ритуалов, пользовались даосизм с его разом запредельностью и пренебрежительным отношением к условностям, чань-буддизм с его парадоксами и подтекстами, а также поэзия, воспевающая отшельничество, и пейзажная лирика. Китайская современность была в то время дискредитирована масштабной кампанией по шельмованию «культурной революции», и поэтому, когда после смерти Мао Цзэдуна и разгрома «группы четырех» стала, наконец, переводиться и современная китайская литература, это не произвело серьезного впечатления на советского читателя. А вскоре грянул 1991 год, и после развала СССР современная китайская литература долгие годы не издавалась совсем: тот факт, что Китай остался верен социализму, никак не мог нравиться издателям, строившим капитализм вместе с новой российской властью.

Новая российская власть была ориентирована на сближение с Европой и Америкой, китайский опыт реформирования экономики признавался самое большее интересным, однако это признание непременно сопровождалось ремаркой: Россия миновала тот момент, когда можно было пойти по китайскому пути. И, значит, путь у нее оставался якобы один: ориентация на западные ценности, в первую очередь либерализм и рыночную экономику. Что это значило для издательского дела?

А значило это, во-первых, что издательская политика перестала руководствоваться – ввиду их отсутствия – директивными указаниями сверху: формально издавать стало возможным что угодно и как угодно. Однако одно ограничение появилось довольно скоро – это ограничение в тиражах. Спрос на серьезную литературу упал почти сразу после распада СССР – и это понятно: «серьезные» люди перестали читать, они стали делать деньги. Ни о каких тиражах больше десяти тысяч экземпляров, не говоря уже о сотнях тысяч, не могло быть больше речи. Счет пошел на тысячи и даже на сотни экземпляров. Другое ограничение: если до 1991 года большинство исследований по китайской истории, философии и литературе содержали в себе ссылки на Маркса, Энгельса и Ленина, имевшие, с одной стороны, безусловно, ритуальный характер, но с другой – придававшие исследованиям методологическую строгость и философскую глубину, то теперь эти ссылки исчезли практически полностью. Стали ли от этого работы российских исследователей объективнее? Нет, не стали. Они просто обнажили у их авторов отсутствие собственных философских воззрений. Более того, появилась масса работ, свидетельствующих о том, что их авторы, отмежевались от марксизма-ленинизма совсем не ради внутренней свободы, а исключительно ради следования сменившейся политической и новоявленной религиозной конъюнктуре. Типичными стали, например, попытки привязать Лаоцзы к христианству, а Дэн Сяопина судить с точки зрения соблюдения им трактуемых в рамках буржуазной демократии прав человека и способности построить в Китае настоящий капитализм.

Другой момент. Появилось множество переизданий тех текстов, что были изданы при Советской власти и стали к настоящему времени библиографической редкостью. Типичными примерами здесь могут служить «Речные заводи» или «Неофициальная история конфуцианцев» У Цзинцзы. Таким же образом была переиздана и двухтомная антология древнекитайской философии, содержащая популярнейший в советское время перевод Ян Хиншуном «Дао-дэ цзина». «Дао-дэ цзину» вообще повезло (или, наоборот, не повезло) в последние годы, в течение которых появилось штук пятнадцать его новых переводов (очень разного качества, не говоря уже о комментариях). Появились и новые переводы «Луньюя» с обширными комментариями А.С.Мартынова и Л.С.Переломова. И, пожалуй, вершина переводческих достижений в области философии – долгожданное переложение на русский язык «Люйши Чуньцю», выполненное покойным ныне Г.А.Ткаченко.

О степени влияния всех этих работ на читателей говорить очень трудно, во всяком случае, нет никаких объективных следов этого влияния. Пропаганда через средства массовой информации постоянно работает на создание опасного, угрожающего образа китайца, контрпропаганда практически отсутствует, нет даже нейтральной информации (литературной, музыкальной, театральной) о Китае – и это не может не сказываться.

Далее. В советское время была полузакрыта тема даосских алхимических практик и совершенно закрыта тема китайского секса. Ныне в обеих этих сферах произошел большой прорыв: издан (усилиями Е.Торчинова) Гэ Хун, с антологии «Китайский эрос» началась широкая публикация китайских эротических трактатов, прозы и стихов. Выходят популяризации даосских сексуальных практик, представляющие собою перечисления поз при половых актах, соответствующим образом иллюстрированные. К этой же категории явлений, т.е. явлений на грани массовой культуры или за ее гранью, относится и фэншуй, книги о котором сейчас широко распространены в России.

Зато резко активизировалась работа серьезных петербургских востоковедов, концентрирующихся вокруг издательства «Петербургское Востоковедение», которое издает одноименный периодический сборник их трудов, а также серию переводов, из которых для синолога наибольший интерес, как кажется, представляют новый перевод «Мэнцзы» и том, посвященный патриарху чань-буддизма Линьзци. Однако ведущим в области востоковедения по-прежнему остается московское издательство «Восточная литература», среди многочисленных проектов которого самыми значимыми являются издание впервые на русском языке в полном объеме «Четверокнижия», а также сильно расширенное переиздание трудов и переводов академика В.М.Алексеева. Последнее чрезвычайно отрадно: дело в том, что линия его непосредственных учеников и даже учеников учеников угасает, и чтобы она не угасла совсем, необходимы исправные, заново выверенные и откомментированные тексты. В которых, наряду с бесценной информацией, присутствуют столь же неоценимые пламенная любовь академика к предмету своих исследований (наряду с убийственным его гневом и сарказмом в адрес пошляков и халтурщиков от синологии) и его ни с кем не сравнимый переводческий гений.

Заканчиваю. В целом бытование китайской литературы в России ныне можно оценить как маргинальное. Ориентация страны на Запад и, соответственно, капитализм западного образца, поддержка государством исподволь утверждаемого в качестве государственной идеологии православия, агрессивно враждебного ко всему, что не оно само, внедрение буржуазной массовой культуры – и все это сопровождаемое антикитайской пропагандой на бытовом уровне, привело к тому, что чтение китайской литературы стало уделом специалистов и одиночек-любителей. Однако это нормально: время испытаний – это время проверки на прочность, время выработки нового отношения к предмету. Сколько раз я ни обращался к «Ицзину», каждый раз он отвечал мне: «Благоприятна стойкость». Пусть отсеются лишние, пусть останутся самые стойкие. Что касается меня, то за неизменность своей любви к китайской литературе я ручаюсь головою.