29 марта 2024, пятница, 05:24
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

21 июня 2005, 07:00

Социогуманитарная наука в современной России: адаптация к социальному контексту

Несмотря на то, что в настоящее время общее состояние российской науки определяется как кризисное, в социогуманитарных науках, напротив, фиксируется чрезвычайно интенсивный рост. "Полит.ру" представляет доклад А.В. Юревича, прозвучавший на международном российско-германском форуме "Гуманитарные и социальные науки в России и Германии: итоги и перспективы", который прошел в Москве 2 июня 2005 года. Исходя из утверждения о наличии у каждого типа науки своей внутренней логики и различных внешних стимулов развития, автор пытается дать объяснение подобной востребованности социогуманитарного образования, которое оказывается парадоксальным образом связано с культом политики, приобретающем в России все больший и больший вес, а также высокой способсностью его адаптации к нашему рынку.

 

Преуспевающие гуманитарии

История науки с убедительностью свидетельствует о том, что единой для всех научных дисциплин траектории развития не существует: во-первых, развитие каждой из них подчиняется своей внутренней логике, во-вторых, каждый тип науки реагирует на свои собственные внешние стимулы. Так, давно подмечено, что для технической науки основным стимулом является производство, для естественной науки - базовые потребности человечества, такие как открытие новых источников энергии, борьба с болезнями и т. п., для общественной - различные социальные проблемы,  для гуманитарной – познание человека и контроль над его поведением. Поэтому, если техническая наука наиболее интенсивно развивается во время подъемов производства, то периоды расцвета общественной науки приходятся на социально-экономические кризисы, а такие гуманитарные дисциплины, как история, филология, философия, наиболее успешно развиваются в периоды “застоя” (примеры – Германия XIX вв., СССР), когда внешний социальный контекст развития науки как бы «заморожен», и первостепенную роль приобретает их внутренняя, когнитивная динамика. Кроме того, социогуманитарные дисциплины в целом более чувствительны к воздействию внешнего социального контекста и более гибко реагируют на его изменения, что проявляется в их большей подверженности, например, идеологизации и в большей зависимости от существующей в той или иной стране социально-политического порядка.

В результате, вопреки расхожим стереотипам (например, стереотипному представлению о том, что науке «хорошо» при демократии и «плохо» при тоталитаризме), социальных условий, в равной мере оптимальных для всех научных дисциплин, по-видимому, вообще не существует, и то, что содействует развитию одних дисциплин, может препятствовать развитию других, в результате чего в одном и том же обществе разные науки чувствуют себя по-разному, а бедственное состояние естествознания может сочетаться с расцветом социогуманитарной науки или наоборот. При этом в условиях крутых разворотов социально-политического курса общественные и гуманитарные дисциплины потенциально обладают лучшими возможностями оперативной адаптации к новому, чем наука естественная и техническая, и к тому же сами эти развороты, превращаясь в объект изучения, создают дополнительный стимул для развития социогуманитарной науки.

На фоне этих закономерностей происходящее с наукой в современной России не выглядит парадоксальным. Хотя диагноз ей, как правило, выностся «методом вычисления средней температуры по больнице», т. е. речь идет о науке вообще, в то время как “наука вообще” - это абстракция, разные виды научных дисциплин оказались в разном положении. Если естественная и техническая наука действительно обнаруживают все основные признаки упадка и разрушения (хотя имеются и отдельные позитивные тенденции), то целый ряд социогуманитарных дисциплин обнаруживает симптомы интенсивного роста.

Поскольку наше государство предпочтения социогуманитарным дисциплинам явно не оказывает, а в “Основах политики Российской Федерации в области развития науки и технологий на период до 2010 года и дальнейшую перспективу”, выражающих  официальную государственную стратегию развития науки, о ней сказана лишь одна фраза, столь разительные различия в состоянии разных видов науки можно объяснить только тем, что социогуманитарные дисциплины более успешно адаптировались к  отечественному варианту рыночной экономики (что, естественно, не означает отсутствия  в наших НИИ значительного количества бедствующих и не востребованных гуманитариев). И символично, что новая старта нашего научного сообщества, которую можно назвать “новыми русским учеными”, имеющими доход свыше 1000 дол. в месяц и т .п., формируется в основном за счет социогуманитариев.   

Способы и механизмы адаптации к рынку наших социогуманитариев весьма разнообразны, причем в условиях отчетливо наблюдающейся стратификации нашего научного сообщества каждая возрастная, дисциплинарная, ведомственная и т. п. группа  социогуманитарного сообщества реализует свою, характерную именно для нее, “модель выживания” и приспособления к этому рынку, т. е. участвует в “рыночном плавании” своим собственным стилем. Вместе с тем вырисовываются и достаточно типовые для отечественных социогуманитариев стратегии адаптации к нашему рынку, которые можно считать главными способами взаимодействия социогуманитарной науки и рыночной экономики в современной России.   

Востребованность социогуманитарного образования

Наиболее естественный из подобных способов связан с системой образования, а одна из главных причин лучшей адаптированности социогуманитариев обычно видится в большей востребованности гуманитарного образования, нежели естественнонаучного или технического.                                               

Самым простым и очевидным показателем популярности различных видов образования служит конкурс в соответствующие вузы. По этому показателю у нас гуманитарные вузы и гуманитарные факультеты университетов у нас с 70-х гг. истекшего века стабильно опережают естественные и технические, что, кстати, противоречит тенденциям, наблюдающимся в других странах мира, где естественнонаучное, техническое и медицинское образование популярно не меньше, чем гуманитарное. В первые годы рыночных преобразований эта традиция не нарушилась, хотя и была несколько модифицирована сдвигами в иерархии самих социогуманитарных дисциплин, где философы, филологи и журналисты оказались потеснены экономистами и юристами. А опрос, недавно проведенный РОМИР, продемонстрировал, что наши студенты делят социогуманитарные дисциплины на три категории, относя к числу “дисциплин-лидеров” экономику и право, к числу “перспективых дисциплин” - социологию, психологию и международные отношения, а к категории “дисциплин-аутсайдеров” причисляют историю, филологию, философию, культурологию и педагогику. Подобная стратификация изрядно отличается от иерархии позднесоветских времен, когда наименее “доступными” считались философские и филологические факультеты. Однако в целом тенденция сохранилась: конкурс в гуманитарные вузы и на гуманитарные факультеты университетов по-прежнему выше, а, скажем, технические вузы. Возвысившие себя в ранг университетов, держатся “на плаву” в основном за счет открытия в общем-то непрофильных для них  гуманитарных факультетов, а также факультетов менеджмента, маркетинга и т. п.

Близким по смыслу, но более современным показателем большей востребованности гуманитарного образования служит стоимость платного обучения в соответствующих вузах. Здесь среди лидеров - Московский институт международных отношений и Высшая школа экономики, а обучение на гуманитарных факультетах негуманитарных вузов стоит дороже, чем на негуманитарных.        

Показательна также политика негосударственных вузов, которые, по общему признанию, в наибольшей степени реализуют - в сфере образования - рыночные принципы. 97 % новых, негосударственных, вузов заняты предоставлением услуг в области гуманитарного  образования, а 75 % всех новых учебных курсов относятся к  менеджменту, юриспруденции и экономическим дисциплинам.

Описанные тенденции продолжаются на уровне аспирантуры и докторантуры. Уже в 1998 г. более 40 % выпускников аспирантуры составляли гуманитарии, что в числовом выражении равнялось 7230 человек, в то время как в 1995 г. их было всего 4260. Примерно треть выпуска аспирантов приходилось на экономические науки. Количество экономистов, которых среди выпускников аспирантуры с 1995 г., когда их было 993 чел., к 1998 г., когда их стало 2052, возросло более чем в 2 раза. А среди выпускников докторантуры число экономистов за эти годы увеличилось на 29 % - с 54 до 76 человек. Заметный прирост выпускников аспирантуры и докторантуры происходил также в таких областях, как  право и социология. Но максимальное – троекратное приращение выпуска аспирантов и докторантов пришелся на политологию, где, например, количество докторантов возросло с 17 человек в 1995 г. до 51 в 1998 г. 

Обозначенные тенденции получают и идеологическое оформление. Часто звучат высказывания о том, что гуманитарное образование становится производительной силой общества, а наступивший век будет веком гуманитарной науки, в то время как на Западе его воспринимают как век биологии.

Востребованность системой образования содействует “буму” социогуманитарной науки и облегчает ее адаптацию к нашему специфическому рынку. И, хотя их среднестатистическая зарплата по-прежнему свидетельствует об “униженном и оскорбленном” состоянии российской интеллигенции, в некоторых вузах она составляет порядка 500 долл., а зарплата деканов социогуманитарных факультетов превышает, подчас чувствительно, 1000 тыс. дол. Но, как всегда в нашей стране, куда лучшие возможности заработать предоставляет теневая экономика - а данном случае теневая экономика образования. Ее масштабы оцениваются - разумеется, очень приближенно - суммой порядка 2 млрд. дол. в год, из которых (опять же, сугубо приближенно) лишь четвертая часть идет на взятки и т. п., а остальное - на формально не зарегистрированные, но вполне заслуженные гонорары репетиторов. И вполне понятно твердое сопротивление основной части вузовских преподавателей введению Единого Государственного Экзамена, ведь после его введения “натаскивать” будут не на вступительные экзамены в вузы, а на ЕГЭ, и соответствующие полтора миллиарда долларов двинутся от вузовских репетиторов к школьным.

Повышение востребованности поствузовского гуманитарного образования, проявляющееся в росте численности аспирантов и докторантов, а также возрастание популярности соответствующих ученых степеней, для получения которых, естественно, нет необходимости учиться в аспирантуре и докторантуре, создают естественный соблазн коммерциализировать и все это. Что и делается. Все более широко внедряется практика платных защит, платного соискательства и т. п., создающая труднопреодолимые препятствия для малообеспеченных соискателей, однако в некоторых случаях выглядящая вполне уместной. Так, около 15 % кандидатских диссертаций сейчас  представители коммерческих структур, которым таким образом “делятся” с научно-образовательными учреждениями. Эта практика тем более справедлива в отношении наших политиков, редкий из которых сейчас не имеет ученой степени, причем, как правило, докторской.

Поскольку любая формальная, легализованная система всегда имеет в нашей стране свое неформальное отображение - в сфере теневой экономики, практика подготовки диссертационных работ тоже не могла не пустить в ней свои отростки. Существует достаточно типовой “прейскурант”, согласно которому написать другому лицу кандидатскую диссертацию стоит 5 тыс. дол., а докторскую - 10 тыс., причем цены на этот неформальный вид научной продукции в последние годы растут. Наибольший спрос, естественно, существует на диссертации, подготовленные в области наиболее конъюнктурных дисциплин - экономики, политологии и др., и уже сформировался слой гуманитариев, для которых подобная деятельность составляет основной источник доходов. Те, кто пишет на заказ диссертации, нередко пишет за других и книги (на научные статьи  существует меньший спрос), что расширяет сферу подобных теневых услуг. Их  клиентуру, разумеется, нетактично, да и небезопасно раскрывать. Но, если некий политик или государственный деятель, не сходя с телеэкрана или не покладая рук на службе отечеству, при этом умудряется издавать в год пару-другую книг, можно не сомневаться, что он принадлежит к этой самой клиентуре и поддерживает нашу многострадальную науку, но не общепринятым, а закулисным образом, внося вклад не в приращение научного знания, а в повышение благосостояния действительных авторов своих произведений.

Впрочем, в легальных связях представителей нашей социогуманитарной науки, особенно вузовской, с политической- и бизнес-элитой тоже нет недостатка. Та часть отечественных бизнесменов и политиков, которые планируют дать образование своим отпрыскам в нашей стране, а не за рубежом, любят завязывать неформальные отношения с ректорами и деканами отечественных вузов, а редкий юбилей ректора какого-либо университета обходится без участия людей, широко известных в мире бизнеса и политики. К тому же в последние годы наши бизнесмены начали делать пожертвования вузам, и соответствующая интернациональная практика наконец-то начинает распространяться и у нас. А главным персонифицированным символом крепнущего союза между нашей образовательной системой и миром бизнеса стало избрание не имеющего ученой степени бизнесмена ректором одного из лучших отечественных университетов. И, хотя эта история не имела счастливого продолжения, а наиболее подходящая “ниша” для подобных людей - все же место не ректора, а председателя или члена Попечительского Совета, подобные симптомы говорят о явном взаимопритяжении нашего бизнеса и отечественной системы образования. И их сближение не может не радовать - не взирая на все сопутствующие ему недоразумения и эксцессы.            

Культ политики

Одной из главных причин высокой  востребованности социогуманитарных наук в современной России служит настоящий культ политики и всего, что с ней связано (у нас даже разводы нередко происходят по политическим причинам, что немало удивляет иностранцев). Поэтому вполне закономерны и изменение общей траектории развития отечественной науки, которое можно выразить формулой “из космоса в политику”, и ее переключение с выполнения прежних социальных функций, таких как обслуживание ВПК, который потреблял более 80 % общих расходов на советскую науку, на выполнение новых функций - таких, как обслуживание мира политики. Соответствующий социальный заказ оформился как социальный заказ в первую очередь социогуманитарной науке, что не так тривиально, как может показаться на первый взгляд, и было предопределено не столько общими закономерностями взаимодействия науки и политики, сколько спецификой ново-русской политической культуры.

В Западных странах, где, по подсчетам экономистов, 65-80 % прироста национального благосостояния происходит за счет научно-технического прогресса, один из стержневых компонентов программы любой солидной политической партии  составляет научно-техническая политика. Реализуется принцип “политики для общества посредством науки”, а восприятие политиков электоратом во многом зависимо от их вклада в создание оптимальных условий для развития науки и техники. В результате западные политики, как правило, “дружат” не с какой-либо отдельно взятой наукой, а с научно-техническим комплексом в целом.

Иное дело - наши отечественные политики. Несмотря на их патологические пристрастие к ученым степеням, научно-техническая политика занимает крайне скромное   место (а чаще вообще не занимает никакого места) в их предвыборных программах и в их риторике, а их взаимодействие с наукой построено по схеме “наука для политики”. Ими востребована лишь та наука, которая позволяет улучшать политические имиджи, готовить и проводить избирательные компании, зондировать и “зомбировать” общественное мнение, т. е. та наука, которая полезна лично им, а не та, которая обеспечивает развитие общества и повышение его благосостояния.

Потребности отечественных политиков и их сугубо потребительское отношение к науке обусловили не только “разворот” общей проблематики наших социогуманитарных дисциплин и их “равнение на политологию”, но и ряд институциональных изменений в их организации. Наша академическая наука оказалась плохо приспособленной к выполнению такой специфической и не-академической функции, как обслуживание политиков. Зато как грибы после хорошего дождя (интересно, что это выражение независимо друг от друга употребляют самые разные исследователи) стали плодиться т. н. “независимые” исследовательские центры, которые довольно быстро оттеснили академическую науку от умов и кошельков наших политиков. В последние годы создано более 100 новых социологических центров, которые в основном проводят опросы общественного мнения и выполняет другие прикладные заказы, имеющие непосредственное отношение к политике. Возникло и более 300 собственно политологических исследовательских центров (во всяком случае заявивших о себе в этом качестве) с весьма сомнительной, за немногими исключениями, репутацией, но зато со средним оборотом порядка 300 тыс. дол. в год. И эта цифра, какой бы ненадежной она не была, служит убедительной иллюстрацией того, какая именно “наука” у нас востребована.   

Нет смысла в очередной раз оценивать лихорадочное основание всевозможных социологических и политологических, экономических и стратегических центров, явно настроенных на обслуживание тех или иных структур власти, предпринимательства, общественных организаций, связывая его с тем, что конкурировать в одиночку с представителями академической науки непросто, однако можно это делать, выступая с оценками от имени центра или фонда с солидным наукообразным названием, с особенностями “антрепренерской” - в терминах Дж. Раветца - науки и давать характеристику соответствующим образованиям. Отметим лишь, что они вполне органично интегрированы с миром политики, и, по всей видимости, дают нашим политикам то, чего те хотят, ведь иначе соответствующие “аналитики” жили - по крайней мере, в качестве аналитиков.

Новыми институциональными формами адаптации нашей социогуманитарной науки к происходящему в современной России стали “институты-карлики” и “институты-призраки”.

“Институты-карлики”, которыми с недавних пор начали обрастать наши университеты и другие крупные вузы, - это вполне интернациональная форма организации науки, в какой-то мере противоположная гигантизму советских научно-исследовательских учреждений, все еще дающему о себе знать и в российской науке. В отличие от наших “НИИ-гигантов” в штате “институтов-карликов”, как правило, насчитывается не более пяти человек, и создаются они, опять же в отличие от наших традиционных НИИ, не на века, а для решения определенной задачи, в большинстве случаев так или иначе связанной с политикой. “Институты-карлики” имеют немало преимуществ над “НИИ-гигантами”, хотя жестко противопоставлять друг другу эти формы организации науки бы неверно. К тому же очень распространенной формой их взаимодействия является ситуация, когда специалисты, работающие в негосударственных “институтах-карликах” на договорных началах, при этом хранят свои трудовые книжки в государственных “НИИ-гигантах”, где раньше появлялись лишь в дни зарплаты, а теперь, после того, как их зарплаты стали переводить на кредитные карточки, не появляются вовсе.      

В отличие от “институтов-карликов” “институты-призраки” выглядят не интернациональной, а специфически российской формой организации науки, неся на себе печать массовой  склонности к профанациям, очень характерной для нынешнего российского общества. Как и любые призраки, подобные институты не уловимы, а об их существовании можно судить лишь по неким косвенным признакам - главным образом, по продуктам их трансцендентной активности. Ее типовыми проявлениями служат, во-первых, вывеска на стене какого-либо известного научного или образовательного учреждения, в помещении которого “призрак” живет - подобно тому, как привидения жили в средневековых замках, во-вторых, личность, которая позиционирует себя в качестве директора такого института, выступая, в основном в СМИ, от его имени. Другие проявления активности “институтов-призраков” окружающему их научному сообществу, как правило не известны.

Наука и бизнес

Еще один, помимо системы образования и мира политики, крупный потребитель социогуманитарного знания в современной России - это мир бизнеса, хотя, конечно, такие “миры” разделимы лишь в абстракции - и из-за их взаимовлияния, меру которого трудно переоценить, и из-за то, что многие известные личности являются одновременно  и бизнесменами, и политиками. Отметим в данной связи, что “в норме”, т. е. в той модели взаимодействия науки и бизнеса, которая характерна для развитых стран, в наиболее тесных контактах с ним состоит не социогуманитарная, а естественная и - главным образом - техническая наука. В поле этого взаимодействия действуют две основные силы - “выталкивание” нового научного знания на рынок (push) и “подтягивание” его создания спросом (pull), а главным связующим звеном между его участниками служит наукоемкое производство. Оно стимулирует развитие прикладной науки, та, в свою очередь - фундаментальной, и именно эта связка обеспечивает как высокую востребованность науки, так и прирост 65-80 % национального богатства развитых странах за счет НТП.

Именно на данную схему ориентированы, как на идеал, государственные программы развития российской науки, которые в общем страдают тем же недостатком, что и программа строительства коммунизма - “сдвигом идеала на реальность”. В современной России новое естественнонаучное и техническое знание не востребованы, а состояние производственной базы таково, что мечты о его коммерциализация выглядят как “технологическая утопия”, как миф о светлом технологическом будущем России, пришедший на смену мифу о коммунизме. Привычной иллюстрацией этой утопии служит идея “национального российского автомобиля”, который мы уже не один десяток лет безуспешно создаем под мат разгневанных потребителей того, что из этого получается. И здесь возникает сколь парадоксальная на фоне мировых стандартов, столь и симптоматичная для современной России ситуация, весьма далекая от той, которая стояла бы за часто и с горечью произносимой нашими учеными фразой: “наука в современной России никому не нужна и не востребована”. В действительности современный российский бизнес предъявляет науке вполне отчетливый и хорошо обеспеченный финансами социальный заказ, но, вопреки практике других стран, этот заказ обращен не столько к естественной и к технической, сколько к социогуманитарной науке.                                                                                                               

В общем-то понять эту, сколь парадоксальную, столь и закономерную ситуацию, не составляет труда. Как известно, наиболее доходными видами бизнеса у нас являются не производство (исключение - производство лекарственных препаратов, не требующих больших вложений капитала и при этом продаваемых по непомерно завышенным ценам), а первичная переработка сырья, торговля и финансовые операции. Соответственно, от науки требуется не стимуляция наукоемкого производства и его снабжение новыми технологиями, а, прежде всего, создание оптимальных, т. е. наиболее выгодных для продавца, условий его взаимодействия с покупателем, оптимизация внутренних механизмов деятельности коммерческих структур, а также - и это уже идеологический заказ - оправдание подобного характера современного российского бизнеса и преподнесение его нашему обществу в качестве “неизбежного  и единственно возможного”. Нет нужды доказывать, что все три задачи относятся к ведомству социогуманитарной науки. А тремя основными точками ее взаимодействия с современным российским бизнесом служат, во-первых, маркетинговые исследования - изучение спроса, обследование различных групп потребителей, подведение научной базы под рекламу, торговлю и прочие виды коммерческих услуг, во-вторых, оптимизация кадровой политики и деятельности коммерческих фирм посредством профотбора, организационного консультирования, различных видов тренинга и т. п., в-третьих, хотя и в меньшей степени, изучение (а иногда и оправдание) общего характера современного российского бизнеса как нового для нас явления.            

Коммерциализация и либерализация

Активная коммерциализация нашей социогуманитарной науки совпадает с либерализацией ее когнитивного контекста, что заставляет вспомнить тесную связь идейно-политической либерализации и распространения рыночных отношений в истории цивилизации. Постмодернистская методология уверенными шагами распространяется по всем без исключения социогуманитарным дисциплинам, принося с собой легализацию плюрализма парадигм и концепций, освобождение от сколь-либо строгих правил и традиций и т. п. Здесь, конечно, можно усмотреть простое совпадение параллельно разворачивающихся процессов: с одной стороны, распространения постмодернизма в современной, постнеклассической, в терминах В. С. Степина, науки, с другой, - распространения рыночных отношений в нашем обществе, в сеть которых вплелась и наука. Но можно разглядеть и взаимосвязь соответствующих процессов - с одной стороны, создание лучших условия для коммерциализации научного знания в условиях постмодернистской методологии, с другой, - облегчение распространение этой методологии, снимающей ригористичные методологические запреты, в условиях снятия запретов в окружающем нашу науку социально-экономическом пространстве.

Пример можно взять из области той же психологии (как научной дисциплины). Основная часто психологической практики строится на (в той или иной мере) модифицированных принципах фрейдизма, а также тесно связанных с ними принципах гуманистической психологии и т. п. Вместе с тем официальной методологией нашей психологической науки долгие год был позитивизм, обросший марксисткой фразеологией. И, если бы легализация методологического плюрализма не произошла в сфере психологических исследований и в системе подготовки психологов, то возможности практического применения полученного им образования были бы сведены почти к минимуму. И, наоборот, плюрализм психологической практики, в общем и целим развивающейся по схеме “пусть прорастают все цветы”, не мог не отразиться не методологических стандартах академической психологии, которая в качестве одного из своих основных методологических ориентиров тоже выдвинула принцип взаимной толерантности научных школ и концепций.

Вообще коммерциализация социогуманитарной науки создает в ней весьма специфический спрос на академическое знание, т. е. на знание, выработанное той частью соответствующих научных дисциплин, которое принято называть фундаментальной наукой. Пожалуй, наиболее показательна в этом плане специфика спроса на научные  теории. С одной стороны, они представляют собой вид научного знания, наиболее далекий от практики и связанный с нею длинной цепочкой дедуктивных выведений  и операционализаций. С другой стороны, такие теории, как фрейдизм, не просто оказались очень востребованными на практике, но и породили эту практику, да и вообще, по общему признанию, сформировали что-то вроде “прикладной религии” современного общества - несмотря на то, что ни одно из их ключевых утверждений фрейдизма, не получило необходимого в классической науке эмпирического подтверждения. Кроме того интенсивное развитие психологической, социологической, политологической и т. п. практики, ее проникновение во многие области социальной жизни, не охваченные научными теориями, породило потребность в новых теориях, которые позволили бы упорядочить и саму эту практику, и соответствующие области социальных феноменов. Однако данная потребность оформилась, в основном, как спрос на теории “среднего ранга”, выполняющие функции  упорядочения и систематизации соответствующего локуса реальности и не претендующие на большее. (По какой-то мало понятной причине большинство подобных теорий выглядит как “триады”, выделяющие в классифицируемой реальности какие-либо три аспекта). Что же касается т. н. “больших” теорий, то они, за редким исключением (фрейдизма и др.), в этой ситуации явно остались не у дел, о чем можно судить по тематике докладов на научных конференциях, где “большие” теории вспоминают очень редко.

Подобная конъюнктура порождает весьма своеобразную систему отношений между отечественной социогуманитарной наукой, зарубежной наукой, и нашей социальной практикой. У отечественных социогуманитариев, вынужденных подрабатывать и поглощенных коммерциализацией научного знания, остается мало времени на его производство, и основная часть научных исследований, особенно наиболее трудоемких - эмпирических - выполняется их студентами и аспирантами. “Большие” теории и другие виды обобщений глобального уровня тоже мало востребованы и обсуждаются лишь в узких кругах “методологов”, сохранивших пристрастие к этому виду интеллектуальной деятельности. Практика же хотя иногда и взывает к творческим обобщениям, все же в основном требует применения стандартных, хотя и адаптированных к той или иной специфической ситуации, методов и подходов. В данной ситуации происходит то, что, наверное, не могло не произойти: отечественная социогуманитарная наука постепенно превращается в механизм трансляции знания (а также гипотез, интерпретаций, заблуждений и т. д.), созданного зарубежной наукой, в нашу социальную практику.

В одном из недавно вышедших у нас учебников социологии содержится программный для этого способа существования отечественной социогуманитарной науки призыв – «внедрить западные рецепты на родную почву». В условиях глобализации современного мира, а, значит, и современной науки, с одной стороны, оскудения руки кормящего отечественную науку (которым традиционно было государство), утраты ею претензий на “самобытность”, выполнение специфических идеологических заказов и т. п., - с другой, подобная метаморфоза ее функций не должна особенно огорчать. Это ни в коей мере не лишает наших  социогуманитариев статуса ученых, ведь, например, в Толковом словаре русского языка ученый определяется как «выученный, наученный чему-нибудь», т. е.  обладающий неким знанием, но вовсе не обязательно его производящий. Да и выполнение посреднической функции (в передаче знания) оставляет изрядный простор для творчества, ибо знание, произведенное на Западе, всегда нуждается в “адаптации” к нашему вечно специфическому контексту, да и сама невозможность  прямой проекции этого знания на “загадочную русскую душу” и ее не менее загадочные внешние проявления служат предметом творческих объяснений и обобщений. К тому же абсолютно стандартных социогуманитарных техник и строго объективированных видов социогуманитарного знания вообще не существует. Это знание всегда в значительной мере субъективировано, дополнено “личностным знанием”, а стандартные техники всегда обрастают уникальным личным опытом и применяются в виде индивидуализированных ноу-хау. Так что наши социогуманитарии как “интеллектуальные посредники” тоже играют очень важную и вполне творческую роль, однако свое традиционное предназначение в качестве производителей нового знания они начинают утрачивать.                                        

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.