Сегодня мы публикуем фрагменты толко что вышедшей в издательстве "ОГИ" книги художника и литератора Максима Кантора "Учебник рисования". Один из самых известных отечественных художественных критиков Григорий Ревзин охарактеризовал эту книгу как "великий русский роман", "хотя казалось, что после "Мастера и Маргариты" и "Доктора Живаго" этого уже никогда больше не будет". "Там есть ответы на какие-то самые принципиальные вопросы. Что такое свобода, как она устроена и почему так получилось, что свобода уничтожила интеллигенцию, превратив ее, ну, скажем, в то, чем она сегодня стала. Почему мир отказался от изобразительного искусства. Это ведь действительно странно, почему вдруг оказалось, что именно мир – не группа прогрессивных критиков, а все общество, не в России, а везде пожелало себя видеть в виде черточек, квадратиков и ромбиков. "Это ведь простой вопрос – на него должен быть простой ответ",– написано в романе, и там действительно есть ответ. Там есть ответ на то, что такое время последних 20 лет, в чем его смысл, зачем все это было. Этот роман переводит прожитую нами жизнь в историю, и в этом, вероятно, и заключается его фантастическая сила".
Дмитрий Быков: Двадцатый век кончился. Максим Кантор сбросил его с корабля современности... Некоторые называют его главной книгой нового столетия, но столетие длится всего ничего. Я выскажусь осторожнее: эта книга обозначила "настоящий, не календарный" конец двадцатого века и подписала ему приговор. (Подробнее)
В интервью ("Московские Новости") Максим Кантор говорит о своем замысле: Я хотел написать новый "Капитал". Маркс, чтобы понять устройство общества, взял экономику, а я решил, что использую искусство. (Подробнее)
В другом интервью ("Литературная газета") Максим Кантор говорит: Не ищите у меня прототипов (Подробнее)
Лев Данилкин, обозреватель "Афиши", пишет: Кантор, эрудит и цепкий аналитик, дает множество точных формулировок и подходит к действительности систематически — и роман, безусловно, демонстрирует охват, именно что систему вещей, мир, в котором все связано; и почему бы не ознакомиться с «искусствоведческой» версией грядущей катастрофы, раз уж и она тоже весьма убедительна? (Подробнее)
Ольга Кучкина, обозреватель "Комсомольской правды", считает автором «Большой книги» Максима Кантора – не только потому, что в его сочинении 1400 страниц, но и потому, что оно ни на что не похоже (Подробнее)
Дмитрий Воевода: Нет сейчас книги более неоднозначной и скандальной, чем роман Максима Кантора "Учебник рисования". Десятки узнаваемо изображенных на его страницах людей искусства хором пишут разгромные рецензии, а "нормальные" читатели просто не берут книгу в руки - слишком толстая. Между тем известный художник просто нарисовал правду. Не больше, но и не меньше. (Подробнее)
Из главы «Процесс»
- Диссиденты обслуживали сами себя – свои интересы, и только. Нет, разумеется, они мастера были поговорить, про народную долю – мол, живет русский мужик в тюрьме народов и томится. Освободим мужика! Разрушим тюрьму народов – и мужик станет демократом! Только дела до этого мужика никому не было. Своих забот у диссидентов хватало: кого посадили в камеру предварительного заключения, кто голодовку объявил, кто в ссылку уехал – и каждому надо внимание оказать, и внимание мира привлечь к этому одинокому страдальцу. И привлекали внимание. Мир о них только и думал. Только вот какая любопытная закономерность, Борис Кириллович, - вся деятельность диссидентов была связана с защитой самих себя и своего узкого круга. Они протестовали против притеснений тех, кто выступал против притеснений тех, кто выступал против – чего? Вот я вас спрашиваю: в самом начале-то было что? Против чего они выступали? Вернее сказать, за что? За что конкретное? Нет, не за то, чтобы Пашу и Машу освободили, это понятно. Но вот, спрашиваю я, была ли какая-то конкретная причина посадки Паши и Маши, кроме той, что они ратовали за свободу самовыражения своих друзей - Вали и Пети? Я хочу понять – самовыражение их в чем заключалось? Забота об угнетенном народе? Полное вранье. Они о народе и знать ничего не знали. И никакой народ – ни русские мужики да бабы, ни казахские дети на хлопковых полях, ни якуты, что мерзнут в чумах – здесь не при чем. Дела до них нашим доблестным диссидентам не было никакого. До народонаселения Российской империи интеллигенции и ее передовому отряду – диссидентам не было никакого дела. То, что твориться с народом (ежедневно, ежечасно), то чем народ кормится, и как живет, и как помирает – все это абсолютно никого не интересовало. Что, переживали за труд комбайнеров да шоферюг? Скорбели о тяготах рыбаков в Баренцевом море? Переживали за условия на ткацких фабриках? Сострадали десятичасовому рабочему дню в шахтах Донбасского бассейна? Может быть, предлагали альтернативы организации труда? Изучали экономический процесс, чтобы облегчить проблемы распределения продукта? Волновались за бюджет? Валовой продукт их беспокоил? Осуждали типовое строительство из бетонных блоков? Призывали освоить вахтовый метод работ на крайнем Севере? Куда там! Нет, вы сами скажите мне: может быть существовал неизвестный мне, державному сатрапу и держиморде, генеральный план увеличения народных доходов, котировки российских предприятий на западных товарных биржах, интервенции отечественной валюты в мировые банки? Они и слов-то таких не слыхивали – и слышать не хотели. И цель у них была одна единственная – чтобы их заметили и оценили. Доказательства нужны? А они просты, ваша честь: извольте поинтересоваться, где находятся все они теперь, борцы за свободу? А они в отъезде! Драпанули они, Борис Кириллович, драпанули! Орлов в Америке, Амальрик в Америке, и все другие: Твердохлебов, Богораз, Буковский – где они все? Где эти герои, куда эти радетели подевались? Вкушают блага мещанской цивилизации, Борис Кириллович, полными столовыми ложками вкушают. За щеками трещит, уже не лезет – а все вкушают! Значит, они за свободу для самих себя боролись, не так ли? Не за униженных и оскорбленных – поверьте мне, этих самых оскорбленных по России не уменьшилось, а в мире только добавилось – а за себя родимых, за свое сраное самовыражение. Ну так за это и пострадать можно, это не подвиг. А уже находясь там, при кормушке, при прогрессе, при гранте, при фонде - разве диссидентствовали они против тех, кто их кормит? Кто-нибудь из них, тираноборцев, возвысил голос против войны во Вьетнаме? Напалмом деревни поливают, знаете, что такое напалм? Сгорают в нем, Борис Кириллович, заживо. Кожа шипит, лопается, мясо горит. Больно очень. И жгли вьетнамцев напалмом совершенно напрасно – можно сказать ошибочно жгли, по недосмотру. Отчего же, спрошу я вас, российские диссиденты, непримиримые ко всякой несправедливости, не нашли в себе слов, чтобы сказать: не жгите, дяденьки, живых людей! Да, тут тонкость, конечно – неловко несколько получается. Дяденьки тебе стипендию платят за инакомыслие против России, а ты им – обвинение: бац! Трудное положение. Но не такое трудное, как у чилийских социалистов, которым друзья Америки ногти выдергивают. Гуманисту вообще должно быть непросто – такая уж это собачья роль: правду искать. И наши отечественные диссиденты себе эту роль упростили: они на произвол в России решили реагировать бурно, а на произвол, творимый теми, кто их приютил и деньги заплатил, - не реагировать никак. Разумное решение, взвешенное. Ну, скажем, Бродский, непримиримый такой мужчина, написал что-нибудь этакое, громокипящее? Нет как будто. А отчего же не написал, не знаете? Не в курсе? И Андрей Твердохлебов тоже не написал. И Амальрик не написал, даром что пылкая натура. И Гарик Суперфин, совесть России, наложил печать на уста. Кто-нибудь высказался против бомбардировки Сербии? Мол, не надо бомбить сербов, варварство это! Сейчас голодовку объявлю! За суверенитет Ирака кто-нибудь вступился? Не бомбите страну, которая вам ничего не сделала, не убивайте невинных людей! Не убивайте иракских детей, не надо отрывать им ручки и ножки, не вынесу я их мучений - совесть во мне болит! Выйду вот я на площадь с плакатиком: пощадите иракских деточек – кучерявых таких, глазастеньких. Пожалуйста, добрые демократические дяди, не выкалывайте деточкам глазки, не раскалывайте им головки. Не убивайте их ради вашей западной наживы – нехорошо это! Как, вышли на площади? Да нет, не вышли отчего-то. За делами, знаете ли, не успели – то там правозащитная конференция, то здесь либеральный коллоквиум, везде не поспеешь. Демонстрации на Западе были – но из своих аборигенов, из западных обывателей. А русские диссиденты-то где? Где всечеловеки? Где Анатолий Щаранский, ставший министром государства Израиль? Он, муж совета, отчего голос свой не подал? За Сомали вступились? Нет? А за Руанду пострадали? Миллион народу там вырезали, милый Борис Кириллович, натуральный миллион. И мозги текли, и кровь брызгала. Поехали, может быть, как Альберт Швейцер, с госпитальной миссией? Так ведь не поехали, никто, ни один, извините за выражение, правозащитник не поехал. Он здесь, у нас, в условиях недурных и не экстремальных, уже свое откричал – а там кричать ему резона не было. А отчего же так, милый Борис Кириллович? Не знаете? А не знаете, случайно, почему наша отечественная интеллигенция, что так удачно уплыла от сталинских застенков на философском пароходе, почему она не выступила против Гитлера? Он что, Адольф, милосерднее Кобы оказался? Гиммлер – Берии добрее? Или они так философией были увлечены, что газовых камер не приметили? Не обратили внимания на душегубки – оттого что категорическими императивами увлекались? Не знаете? А я, Борис Кириллович, знаю.
Диссидентов у нас, в прекрасном нашем отечестве, Борис Кириллович, при Сталине не было вовсе. Бухарин, он не диссидент. И Зиновьев, он не диссидент. Это вы, пугливые интеллигенты, из них захотели сделать инакомыслящих. Из них, да из Троцкого с Тухачевским, вот героев нашли! А пришел бы Троцкий к власти, или Тухачевский бы занял престол – вам бы небо с овчинку показалось! Уж они бы вас за горло не так взяли! Они бы покровавее Сталина с Лениным дела обделывали – это ведь Апфельбаум-Зиновьев говорил, что для торжества идеи надо уничтожить десять миллионов, это ведь Троцкий придумал устроить из крестьянства колонию делать, это ведь Тухачевский ввел заградотряды, знаете, такие, которые своим же в спины палят. Это ведь Тухачевский тамбовских повстанцев вырезал. Какие там диссиденты, голубчик, – у этих государственных деятелей и мысли другой не было, кроме как веревки из своего народа вить. Курбский ваш любимый (а какой же диссидент Курбским не клялся) – он диссидентом только в Литве стал, никак не в России. Вы еще генерала Власова в диссиденты определите! И ведь старались, старались определить! Не было диссидентов, вот оно что. Они появились тогда, когда можно стало – когда стало нестрашно, когда мы сами им разрешили попробовать. Давайте, критикуйте, немножко можно. И Синявский с Даниэлем на свой страх и риск попробовать решили – а ну как мы, живя здесь, прямо на Запад работать станем, без посредников: вдруг сойдет? Отчего же нет, ведь говорят, теперь можно? И ведь сошло - уже тогда мы, держиморды, их на кол за это не сажали. Пять лет, семь лет – много для белоручки, но, согласитесь, не срок. Работяге, если спьяну трактор в болоте утопит или сенокосилку угробит - больше давали. Так разве ему, пьянице дрянному, кто посочувствует? Разве за него мировая общественность вступится? Подумаешь, трактор ржавый сломал – ему цена три копейки, в утиль пора списать. Неужели за это – жизнь ломать? Разве большая беда случилась? А эти орлы ведь страну порочили, Борис Кириллович, они ведь заигрывали с нашими врагами – с другой империей.
А другая империя – она и не хорошая и не плохая, просто другая. У нее тоже крикунов хватало – в колониях; им ведь повезло колонии не внутри, а снаружи строить. Африканцев, да индусов, да мексиканцев – мы к себе в союзники вербовали; а они – нашу интеллигенцию. И в этом их прозорливость сказалась – они уже тогда поняли, что новый строительный материал – это не рабочие медных рудников из Чили, тех дурачков мы на мыло пустим, а люди с интеллектуальными амбициями. Вы пятой колонной были, Борис Кириллович. Не страшно, не обидно – только нормально. Кому-то же надо пятой колонной быть. И вы старались, вы нам в спину били, вы нас в пропасть толкали, молодцы! Но вы же человек образованный, книжки пишите – вы и понимать должны: вот разрушили империю, из какого материала новую строить начнем? И кроме пятой колонны – ничего и в голову не приходит. Где авангард прикажете взять? Это такой исторический закон, Борис Кириллович: пятая колонна и авангард – одно и то же.
Первый авангард возник потому, что в той ситуации, при строительстве того, былого, мирового порядка, движущей силой мог быть провозглашен только пролетариат. Двигал историю, конечно, на самом деле не он. Но прокламировать его гегемонию было удобно. И фашисты, и марксисты использовали для строительства своих империй один и тот же материал - пролетариат; и в голову никому не пришло спросить: как можно из одного и того же материала строить разные империи? Однако строили. Просто мы, марксисты, объявляли тот материал, из которого строилась фашистская империя, – люмпен-пролетариатом, а они, фашисты, именовали наш материал – деклассированным крестьянством, дескать, пролетариата в России не было. Фактическая правда же, Борис Кириллович, состояла в том, что человек (даже целый класс) – материал непрочный. Вот пролетариат и сносился. И то сказать, попользовались им изрядно: вон какие державы отгрохали. Сносился пролетариат – и мировой порядок, для которого он использовался, сносился тоже. Вещь обычная. Это только министр Микоян при всех властях усидел – но такое бывает редко.
Ситуация в конце века поменялась. И не только в России, не обольщайтесь; ситуация везде поменялась. Теперь для строительства новой империи удобно стало объявить движущей силой истории - интеллигенцию. Она себя, впрочем, двигателем истории давно считала. Ей, интеллигенции, было обидно; ревновала она пролетариат к истории. И пора было интеллигенции выйти на сцену: процесс труда изменился - рабочий класс размылился и перестал быть тем классом, который рассматривали теоретики прошлого. Пролетарии теперь сами интеллигенты, хотят чисто одеваться и подавать нищим. Или – не подавать. Но строить новый порядок из чего-то надо; и можно это делать только из одного-единственного материала – из ущемленных амбиций большого скопления людей, которые наберутся наглости говорить от имени народа. И мы посмотрели вокруг – из чего сегодня строить прикажете? Крестьянская революция уже была; тогда порядок строили руками крестьян. Пролетарская революция была; буржуазная революция тоже была. И тут мы увидели, что интеллигенция во всем мире сформировалась, как класс – как готовый к употреблению строительный материал. Сформировались ее амбиции и ее претензии: Буковский ведь не потому рыбакам в Баренцевом море не сочувствует, и не потому иракских деточек на защищает, что у него запал правозащитности вышел. А потому он их не защищает, почему рабочий Путиловского завода не защищал кулака. Они ему – чужие, он защищает свой класс: люмпен-интеллигенцию. Так возник во всем мире второй авангард – и он потребовал нового теоретического базиса. Стало быть, надо было обеспечить второе издание авангардной макулатуры и мы, бюрократы и держиморды, повернулись к вам. И спросили вас: а можете нам снова напечатать свободолюбивых брошюр? Настричь манифестов сумеете? За права интеллигенции хотите бороться? Прорыв в цивилизацию не желаете осуществить? А вы уже наготове стояли – вас и звать особенно громко не пришлось. Дайте нам второе издание авангарда, мы вам задание дали. А вы что же? Сломя голову исполнять бросились. Обеспечили второе издание, и даже перевыполнили план. Мы и ждать не ждали, что изо всех щелей самовыражение полезет; сколько ущемленного народу нашлось! Мы, держиморды, сидели и смотрели: как головотяп Тушинский пыжится переделать Россию в пятьсот дней, как пидорас Снустиков-Гарбо в женской комбинации корячится, как вы, Борис Кириллович, в цивилизацию рветесь. Я, помню, в Биарице на пляже - с Диком Рейли, с сэром Френсисом Гибсоном – взял в руки ваш труд, и мы вашей теорией зачитывались. Фрэнсис спросил тогда: а зачем интеллигенту цивилизация? Понятно, зачем пролетарию цивилизация нужна – улучшить условия труда; а интеллигенту – зачем? Морковку свежую в супермаркете покупать? Так ведь интеллигенту Данте должен быть нужнее. Интеллигент, он цивилизацию с собой носит, ему ее дать нельзя. Но в то время интеллигенция уже осознала себя холуйским классом и стала бороться за свои права. И она, вашими устами, Боря, закричала: хотим в цивилизацию! Дайте достаток, положенный среднему классу! Не пущают, дайте дорваться! Милый Борис Кириллович, когда человек начинает бороться за свои права, это значит, что он понял, что он холуй.
Так-то, Борис Кириллович. Помню, я еще советником у Горбачева работал, в газетах статья, – и он мне ее показывает: интервью с художником Литичевским, решил эмигрировать мальчик из страны. Кадры теряем, генсек мне говорит. Посмотри, на что творец жалуется. Беру газету, читаю. Я, говорит мальчик, эмигрирую из России потому, что художники здесь так и не стали средним классом. Эк сказанул! Средним классом он, свободолюбивый творец, хочет быть. Распрекрасно мальчик сказал. Даже мне, старому аппаратчику, так хорошо не выдумать. И интриги никакой плести не пришлось. Вот вы чего хотите, родные интеллигенты, средним классом хотите сделаться. Ну так это мы вам устроим – вы только ротик пошире откройте, встаньте смирненько и делайте, чего велят. А дальше – само пойдет! И пошло, Борис Кириллович. С вашей благословенной помощью пошло. Сперва, во Франции, средний класс к власти рвался, а в дальнейшем все холуйские слои населения хотели, чтобы их определили именно в средний класс. И пролетарии, и крестьянство, и интеллигенция – они ведь как цивилизацию понимают? Править хотят? Законы учреждать? Охранять рубежи? Ни боже мой. Хотим быть средним классом! Вот чего желают творцы и художники. И на Америку потому засматриваются. Там и кормят сносно, и права человека соблюдаются, и ответственности никакой. Средний класс! Да, первый авангард был пролетарским; да, второй авангард стал интеллигентским – и эта разница отражает отличие того общества, которое строили тогда, от общества, которое надо строить сегодня. Первый пролетарский авангард выражает пролетарское (или марксистское) чувство неумного энтузиазма. Второй, интеллигентский, авангард выражает интеллигентское желание достатка и покоя. Конечно, придется поработать, организуя авангардные процессы в обществе, но потом все окупится – так рассуждает интеллигенция, засучив рукава. Интеллигенту придется попотеть – ведь потел же на благо прогресса его предшественник, пролетариат. За это ему, новому двигателю истории, обеспечат покой и умеренный достаток. Красивая цель, Борис Кириллович! Хвалю! Однако и первый авангард, и второй авангард, и разные наборы их желаний – они нужны только для строительства империй, Борис Кириллович. А больше они ни для чего не нужны. Это вам показалось, что цель истории – ваши амбиции. Это вы размечтались. И напрасно.
Цель-то вот она, прямо под носом, Борис Кириллович. И руку протяни – возьмешь. Персиковый лес и зацвел уже – немного подождать, так облопаетесь! Некоторые уже и хапнули по полной программе. Вон, Гриша Гузкин – тот уже давно и средний класс и upper middle class даже, повезло пареньку. Другое дело, мой милый, что невозможно использовать какой-либо материал без того, чтобы он не сносился. Что делать, издержки производства, машиной пользуешься, она и ломается: то шестеренка отлетит, то коленчатый вал треснет. В прошлом веке думский деятель Шульгин сказал про дворянские собрания: был класс, да съездился. Так и с пролетариатом произошло. И с интеллигенцией точно так же случилось. И разве я в этом виноват, милейший Борис Кириллович? Вот уж кто совсем не при чем, так это наш брат – чиновник. Я – чем виноват? Я со стороны наблюдал и выводы делал. Разве виноват Маркс в том, что придумал классовую борьбу? Пролетариат сам рвался к гегемонии, ну его и пустили немножко поиграть и помещиков подушить. Наигрался – и домой пора, за стол, водку кушать. Вы сами хотели дорваться до штурвала истории и порулить, вам казалось, что локомотив истории прямо как стрела понесется! Куда только он понесется, вы не интересовались узнать. К достатку, понятное дело, к цивилизации – но у цивилизации всегда бывает хозяин, вы разве не знали? Армию распустить, тюрьмы разрушить, интеллигенции дать повышенную зарплату, а мексиканские рабочие как-то там сами пусть устроятся, правда? На то она и развитая цивилизация, чтобы о разных таких мелочах позаботиться – организация рабочих мест, инфляция, дефляция. А что у развитой цивилизации, у нового порядка – есть хозяин, вас удивляет? А кто хозяин, спросили? Думаете, добрый? Извольте – я вам и условия создал подходящие, и к штурвалу локомотива пустил. А дальше все само устроилось. Вы ведь в расчет не взяли, Борис Кириллович, что рули локомотивом – не рули, а рельсы-то одни, и другого пути у истории не будет.
Но вам обмануть всех хотелось. Не меня обмануть (что меня, старого аппаратчика, обманывать?), вам хотелось обмануть работягу в Брикстоне и крестьянина в Мексике. Вам хотелось впереди бабки из Тамбова в очереди стоять. Вы хотели вперед их до кормушки дорваться, хотя и не производите ничего. Вы хотели свои интеллектуальные амбиции за товар продать – благо товары теперь не так важны, как менеджмент. Вы хотели домик и доход, ренту и страховку – то, чего нет у рабочего и крестьянина. А на основании чего вы на это желание право получили? Я так говорю, потому что крестьянин в Мексике даже желать этого не может – понимает, что не дадут. Отчего же вы решили, что вы лучше? Почему вам – положено?
Солидарность с угнетенными? – и Луговой опять затявкал своим лисьим смехом, - Вы не хотели ее, Борис Кириллович! Солидарность с угнетенными - это опробованная история, она вам не по душе. К этому Маркс с Лениным призывали, и прочие людоеды. Вам хотелось солидарности с богатыми – а про то, что они может быть даже и угнетатели – вы думать не желали. Но с богатыми тоже солидарности не получится. У богатых, знаете ли, свои расчеты. Они вас, когда надо, поманят, а как надобность пройдет - пинком под зад вышвырнут.
И теперь вы жалуетесь, что с вами строго обошлись? Да, строго обошлись, даже строже, чем думаете. Вы думаете, вас в просто сторону отодвигают? Заблуждаетесь, Борис Кириллович – вас стирают в пыль. Вас не будет. Никогда. Я вас уничтожаю на том же основании, на каком я уничтожил первый авангард: за ненадобностью. Сколько могли, поработали, спасибо – а теперь вы не нужны. Мы построили то, что хотели – мы, и наши западные коллеги. Этот новый порядок уже стоит и еще лет сорок простоит, на наш век хватит. А вы – не нужны. Когда захотим – новый авангард придумаем, и нового пидора в женское платье обрядим, и нового ученого заставим свою собственную историю хулить. И снова – в очередь запишутся, чтобы в мать и отца плевать за недорогие подачки. Авангардов будет ровно столько, сколько потребуется. Сделали первый и второй – так и третий, и четвертый сделаем. Сколько нужно будет, столько и нарисуем квадратиков, не сомневайтесь. Работа не пыльная.
Кого ты пришел убивать? – спросил Луговой, неожиданно переходя на «ты», - Ты подумал, кто я? Ты полагаешь, что пришел грозить партаппаратчику? Думаешь, убьешь меня – развалишь государство? – голос Лугового заполнил высокую комнату, а сам Однорукий Двурушник словно стал выше ростом, - Да, я государство, верно. Но я – больше, чем государство. Я – история, я – мировой дух! Я – Weltgeist!
Луговой протянул свою единственную руку к Кузину, указывая на профессора пальцем – и лающий голос отчеканил слова приговора:
- Вы, лакеи, послужили сколько могли, а теперь получили расчет. Я уничтожаю вас по тому же праву, по какому уничтожал первый авангард; я сам вас на эту должность определил, сам с нее и снимаю. А у вас, оказывается, амбиции были? Вы себя демиургами считали? Вольно вам было воображать, что вы не куклы. Вольно вам было фантазировать, что вы представляете из себя что-то еще, помимо наемных служащих. Вы полагали, что ваша деятельность является чем-то иным, помимо пропагандистской поддержки? Ошибка вышла. Вы работали пропагандистами, вас взяли на должность агитаторов, вы исправно служили, и я платил вам недурно. Губу-то раскатали, верно? А теперь работа закончилась. Больше подачек не будет, хватит. Вы не нужны больше. Пошел вон, мерзавец. Вон отсюда, холоп.
Из главы «Авангард и революция»
Поскольку общеизвестно, что диктаторские режимы начала века апеллировали к язычеству и целью ставили создание неоязыческих империй, то можно предположить, что сила, низвергнувшая их могущество, язычеству прямо противоположна. Ввиду того, что символика Третьего рейха или атрибутика коммунистической доктрины явно отсылали к имперскому Риму и языческим культам, возникла уверенность, что победа над этими идеологиями есть принципиальное торжество над языческими формами сознания. Следует, однако, обратить внимание на то обстоятельство, что христианская традиция, даже будучи использована для противостояния тотальным режимам начала века, не оказалась востребована после победы. Пожалуй, наиболее верной перспективой, в которой могут быть рассмотрены конфликты начала и середины ушедшего века, есть та перспектива, что описывает противостояние разных форм языческого сознания. Язычество не однородно; конфликты режимов и убеждений минувшего века были конфликтами разных форм язычества, точнее говоря разных стадий развития нео-языческого общества.
Низвергнув титанические тоталитарные режимы, просвещенное общество одновременно распрощалось со статусом сильной личности. Фигуры Гитлера, Сталина, равно как и Черчилля, Де Голля оказались не потребны: метод управления, характерный для ранних стадий становления языческого общества, был опробован и отвергнут. Собственно говоря, то было расставание не столько с конкретными режимами, сколько с определенной стадией нео-язычества - языческими царями, культ которых должна была сменить языческая республика.
Итогом ушедшего двадцатого века является построение просвещенного однородного западного общества, члены которого обладают примерно схожими представлениями о свободе и благе, вне зависимости от вероисповедания и нации. Это общество структурировано внутри себя по степени пользы, которую данный субъект (или данная страта) приносят общему представлению о благе и развитии. Представление о благе связано в данном обществе с понятием свободы, которая лимитируется только исполнением гражданского долга: охранных функций, например, и т.п. Свобода в данном обществе понимается не как состояние духа, но буквально как физическое не-рабство, и степень свободы измеряется меньшим или большим количеством обязательств и материальных выгод. В силу этого, общество рассматривает не-членов общества как рабов, как существ, находящихся в заведомо худших условиях, чем они сами. Поскольку степень материальной свободы, данной каждому члену общества, достаточно высока, и разрыв между благосостоянием данного общества и иных земель весьма высок, состояние иных земель и их обитателей рассматривается, как несвобода, т.е. рабство и варварство. Общество ориентировано на экстенсивное, расширительное развитие и охотно включает в себя новые земли и новые народы. Принято называть данное общество «открытым» или «гражданским». Оба термина безусловно верны, поскольку данное общество открыто к поглощению новых пространств и поскольку граждане его представляют его наивысшую ценность. Это общество именуется также демократическим, поскольку у данного общества нет никакого общего идеала расположенного вне общества, нет ничего, что по степени важности превосходило бы собственно народ, составляющий это общество. Это общество управляется само собой, по своим собственным законам, выбирая тех лидеров, которые лучше соответствуют его целям экстенсивного развития. Это общество последовательно отвергло все внеположенные ему директивные установки и вероучения. Это общество признает за действительную только собственную мораль, мораль, вытекающую из его нужд. По всем признакам данное общество следует называть языческим, а убеждения, питающие его членов – язычеством. Поскольку выразить себя адекватно это состояние сознания может сегодня в той форме, которую оно само именует «демократией», есть все основания для утверждения, что язычество имманентно демократии. Иначе говоря: новое язычество с неизбежностью выстраивает такое общество, которое в социальных терминах именуется демократическим. Новая либеральная демократия – то есть наивысшее достижение общественного прогресса сегодня – является ничем иным как современной формой язычества. Поскольку западная половина человечества приняла нео-либеральную демократию в качестве безальтернативной модели существования и никакой иной концепции (финансовой, политической, эстетической) противопоставить этой модели не может – следует согласиться с простой формулой: язычество есть наиболее адекватная и желанная этой части света форма существования, а монотеизм (в частности, христианство) только краткий эпизод в истории. Сегодня этот эпизод завершен. В той мере, в какой т.н. Запад отождествлял себя с христианством, можно говорить об окончании его миссии (в терминах различных философов это будет звучать, как «конец истории», «закат Европы» и т.п.), однако нет никаких оснований полагать, что миссия Запада состоит именно в христианском миссионерстве. Экстенсивный характер развития и миссионерство в частности, вполне могут быть сохранены в языческом нео-либеральном обществе, более того, западный языческий миссионер может продолжать именовать себя христианином а свои военные успехи крестовыми походами – ровно на тех же основаниях, на каких советский аппаратчик именовал экспансию Восточной Европы развитием марксистских идей, а себя коммунистом.
Сказанное выше не должно звучать как обвинение Запада. Язычество столь же присуще западному миру, как и христианство, и неизвестно, какая система верований сулит больше благ. Вообще говоря, язычество древних народов настолько великолепно, могуче и победительно, что остается только недоумевать, зачем вообще понадобилось заменить его в сознании общества на хрупкое и не столь выразительное христианство. Преимущества христианских убеждений – с точки зрения развития империи – сомнительны, а недостатки очевидны. Достаточно сравнить статуи греческих атлетов, римские триумфы и дворцы Палатина с угловатыми фигурами икон, чтобы почувствовать победительную мощь одного строя, и уязвимость другого. То, что на протяжении своего существования христианская цивилизация заимствовала свирепость и мощь язычества для укрепления своих позиций, только подтверждает эту мысль. Остаться вовсе без этого основательного фундамента – крепости, возведенной еще Александром и Цезарем, – не губительно ли для Запада? Вероятно, следует согласиться с простой посылкой: с христианством или без такового Запад останется Западом, и (исходя из исторического опыта) найдутся иные формы бытия, с которыми он себя отождествит.
Главный вопрос нашего времени следующий: существует ли европейская идея помимо христианства? Иначе: предшествовала некая европейская идея христианству – или собственно христианство и есть та идея, через которую Европа может себя идентифицировать? Ответ решает многое. Если отдельно от христианства европейской идеи не существует, то, значит, Европе наступил конец: очевидным образом уже не идея христианства движет историей и, стало быть, не Европа определяет развитие мира. Если же существует идея, которая предшествовала христианству, и на основе которой было принято христианство, то требуется сформулировать, какая же это идея.
Почти нет сомнений в том, что такой идей мог быть единственно только фашизм.
Слово «фашизм» пугать никого особенно не должно – это слово может при настоятельном желании быть заменено на слово «рыцарство». Собственно, в новейшую историю фашизм и был внедрен в качестве субститута рыцарства. Слово «рыцарь» звучит приятнее для уха и не связано вопиющим образом с массовыми убийствами (во всяком случае, память о неприятном характере Зигфрида и резне в Аккре стерлась). Рыцарство воплощает неуемный дух, склонный к экспансии и вооруженному вмешательству, характер, непримиримый ко всякому препятствию, победительную страсть, направленную на совершение некоего выразительного деяния, того, что будет отличаться от обычных поступков и заслужит названия подвига. Это – превосходящее простые нужды обыкновенных людей свершение – лежит в основе рыцарского мировоззрения и делает рыцаря как бы превосходящим его окружение – превосходящим хотя бы потому, что он готов совершить нечто из ряда вон выходящее, а прочие не готовы. Часто это из ряда вон выходящее деяние связано с освобождением какого-нибудь узника, защитой прекрасной девушки, но так же оно может быть связано с убийством невинных людей, присвоением чужого имущества, вмешательством в абсолютно чужие дела в отдаленных землях, выполнением невнятной прочим людям миссии. Таким образом, подвиг – это не обязательно хороший поступок, это, прежде всего, выдающийся поступок, который хорош именно своей экстраординарностью. Это - невнятное для людей, оперирующих христианской моралью, - представление о хорошем как о могучем лежит в основе рыцарства. Греческие герои демонстрируют подобное поведение охотно, они режут, потрошат и жгут, совершая тем самым подвиги, которые хороши просто потому, что это – подвиги. Герои прекрасны и неумолимы, в них несомненно присутствует моральное начало, просто эта мораль не христианская. Впрочем, те западные рыцари, что отправлялись на поиски христианских святынь, являли своими подвигами образец морали для христианства необычной. Гавейн отважно вмешивается в битву, защищая честь принцессы и губя при этом несчетное количество простых солдат, которые участвуют в битве против своей воли и попадают ему под руку. Впоследствии выясняется, что битва велась напрасно: принцесса помирилась со своим оскорбителем и даже вышла за него замуж, выяснилось, что людей он убивал зря – можно было и не убивать. Однако подвига Гавейна это не умалило: он отважно сражался, уничтожил много народу, его деяние останется в веках. Вероятно, следует признать, что помимо субъектов, совершающих подвиг, существует объект подвига – и таким объектом подвига является так называемый народ, который в зависимости от ситуации, то освобождается, то умерщвляется. Поскольку народ всегда живет не особенно хорошо, то поле деятельности для рыцаря безмерно – он всегда найдет, кого бы еще освободить. Поскольку народ заведомо неумен и склонен к бессмысленному сопротивлению, возможности для нахождения противников также обширны – всегда найдется, кого прикончить. Именно рыцарями: т.е. защитниками одних обездоленных и убийцами других обездоленных и мнили себя горделивые Гитлер и Муссолини, Франко и Салазар; более того – именно рыцарями, и никем иным, они и были. Простирая мускулистые длани свои к власти, они чувствовали себя Гавейнами и Зигфридами, разящими драконов и уберегающими принцесс от напасти; то, что при этом некие солдаты или гражданское население (незначительные люди, не соответствующие своим масштабом подвигу) и уничтожались, вполне соответствовало духу рыцарского мифа. Следует одновременно признать и то, что другая часть населения получала привилегии и поощрения. Геройство – не есть делание хорошего (в христианском понимании этого слова), геройство есть делание великого.
Высвобождение рыцарского начала в его мощи – и есть особенность фашизма двадцатого века. Незамутненное христианскими добавками, это начало выразило Европу полнокровно и властно. Европейская история постоянно являло прочим народам фашизм, уравновешенный христианством, оттого и характеры властителей – то поражающих воображение своей жестокостью, то ударяющихся в истовое богомолье (Людовик Х1 или Иван Грозный) – столь удивительны: поразительно не то, что одна из сторон этих характеров лицемерна, поразительно то, что обе – искренни. Это и есть европейский характер, противоречивый и хотя бы потому не столь ужасный, как характеры Гитлера или Сталина, людей односторонних, чуждых противоречий и христианской демагогии.
Европе было свойственно само христианство рассмотреть в рыцарской традиции и наделить Христа чертами Парцифаля, а жизнь его – представить в духе рыцарского подвига. Жизнь подвижников и святых стала рассматриваться как подвиг и геройство, что, разумеется, ослабило позиции подвига, как такового, и внесло известное недоразумение в анализ жизни отшельников и пустынников. Отшельники и пустынники подвигов (в понимании Парцифаля) не совершали, им несвойственно было желание произвести «великое»; более того, такое желание противоречило бы сути христианства. Однако европейская традиция сделала из них героев и не только поместила Августина рядом с Георгием, но (произведя Августина и Георгия в герои) в известном смысле подвинула и Парцифаля с Зигфридом в ряды святых.
Европейское искусство не знало художника значительнее Микеланджело, наделившего ветхозаветных пророков мощью греческих атлетов – на долгие века этот симбиоз определил характер европейской культуры. Мысли перекатываются в головах святых, подобно трицепсам под их гладкой кожей, их убеждения так же крепки, как сухожилия, их вера в добро развита столь же хорошо, как их дельтовидные мышцы.
Собственно говоря, само понятие прекрасного принадлежит не христианской культуре – но предшествовавшим ей векам, развившим и утвердившим красоту, великолепие и величественность, как ценность. Христианство лишь присвоило достижения прошлого и сообщило самодостаточной красоте иные качества (добродетель и смирение, например) вообще говоря, красоте не присущие. Противоречия, вытекающие из этого сочетания, и определили развитие Европы. Сочетание фашизма (рыцарства, язычества, античности) и христианства и дало тот крайне терпкий коктейль из смирения и напористости, веры и власти, стремления к абстрактному добру и конкретной бесчеловечности - который характерен для европейской культуры. Характеры, подобные Бодлеру, Ницше, Робеспьеру, Наполеону, Зигфриду, Маяковскому, Муссолини, Микеланджело, воплощают противоречивые качества: крикливую человечность, беспощадный гуманизм, равнодушный энтузиазм.
Невозможно сказать, что Маяковский, Муссолини или Ницше не хотели людям добра, но в равной степени они хотели совершить подвиг. Рыцарское начало Маяковского или Муссолини очевидно, и ницшеанский Заратустра, удалившийся в пустошь и говорящий притчами, удивительным образом напоминает Христа – но напоминает именно для европейца, привыкшего считать деяния Христа героическими и его уединение – свершением и подвигом. Для тех, же, кто рассматривает удаление Христа в пустыню, как акт смирения, сходства с ницшеанским Заратустрой не обнаружится никакого, поскольку Заратустра (в духе рыцарства) хочет подвигов и деяний, а Христос хочет делать людям добро.
Если бы ставропольский механизатор-постмодернист Горбачев в прекраснодушном азарте своем не отвернул проворной рукой гайку в таинственном комбайне – Российской империи, и весь парк ржавой техники не пришел бы в неожиданное движение – кто знает, мы, вероятно, еще не завтра добудились бы до дремлющей рыцарской субстанции западного мира. Вполне вероятно, что именно христианская составляющая была бы востребована в следующие годы (хоть и скорректированная рыцарством), а рыцарская в чистом виде еще некоторое время оставалась без употребления. В условиях же, когда разорение и смертоубийство стали властвовать на одной шестой суши – рыцарь Гавейн не мог держать меч в ножнах: пора навести порядок, давно пора. Собственно вся история ушедшего века вела к этому.
Массы, истреблявшие друг друга в двадцатом веке с неумолимым упорством – делали это, руководствуясь представлениями о свободе, однако их представления о свободе не имели универсального характера. Партии национал-социалистов и большевиков истребляли друг друга и людей вокруг, и мир напоминал холст Малевича: бессмысленные квадратики сталкиваются друг с другом, а зачем - непонятно. Некоторые историки квалифицировали это состояние как состояние европейской гражданской войны. Если правда то, что мировые войны двадцатого века могут быть описаны, как непрерывный процесс внутриевропейской гражданской войны, то правда и то, что (как и всякая гражданская война) этот процесс обязан завершиться созданием новой империи, примирившей воюющие стороны и ассимилирующей разногласия. Как правило, в гражданских войнах нет победителей: побеждают не белые и не красные, но побеждает новый порядок, пришедший на смену разрухе. Новый порядок не соответствует чаяниям ни одной из сторон – он имеет собственные основания. Новый порядок чужд партийной идеологии – белых при нем вешают, красных сажают, впрочем, при последующем строительстве империи учитывают опыт тех и других. Непрерывная европейская гражданская война переросла в перманентную мировую войну - к тому времени, как американский президент дал понять миру, что либеральное демократическое общество пребывает в состоянии перманентной войны с потенциальными врагами демократии, никто уже не относился к войне как к беде, это уже был образ жизни новой либеральной империи. И мыслящий гражданин Запада приветствовал новый подвиг Гавейна.
Глава тридцать первая
В терминах “авангард” и “радикальность” содержится героическое начало, за этими словами слышатся другие, тоже очень отважные слова: “последний рубеж”, ”бескомпромисность”: ведь боец авангарда - это самый храбрый солдат, это ведь тот, кто идет впереди основных войск и первым вступает в бой. И не их ли, не авангардистов ли, преследовал Гитлер? Но здесь есть противоречие.
Легко найти авангардистов, зовуших к бунту. Но их не удастся отыскать на полях сражений. Дерзновенные – да, шокирующие – сколько угодно; но вот смелые ли? Простая истина состоит в том, что одни бунтовали и звали в бой, а совсем другие воевали и умирали. Мы знаем писателей и художников-антифашистов, но они не авангардисты. С другой стороны ни Клее, ни Кандинский в сопротивлении фашизму не замечены. А Хемингуэй, да Камю, какие же они авангардисты? Десятки певцов радикальных поступков уехали в Штаты, подальше от линии фронта, и не создали там ничего, что могло бы участвовать в борьбе. Почему так? Или декларации были услышаны неверно, или для призыва к битве и для битвы, как таковой, требуется различные дарования. Никто из авангардистов, разумеется, отнюдь не собирался воевать с фашизмом. Бретон и Дюшан эмигрировали немедля, едва запахло порохом, Танги освободился от воинской повинности и уехал в Америку, Дали там был уже давно, Дельво и Магритт жили в Швейцарии, и.д. - никто, решительно ни один радикально настроенный мастер, не подкрепил свой радикализм выстрелом по врагу. Должно быть, слово «радикальность» значит нечто иное.
Что это за вещь такая загадочная - радикальность? Если руководствоваться смыслом слова, вряд ли сыщется нечто радикальнее голода или болезни или смерти. Чтобы быть ближе к ним, то есть, чтобы быть вполне радикалом и смотреть крайностям в лицо, надобно быть на войне, или в голодающей Индии, или работать в госпиталях. Но никому не придет в голову назвать радикалом Альберта Швейцера. И если радикальное – значит «крайне рискованное», то зачем бы тогда России, т.е. стране несомненно радикальной (по неустроенности), алкать авангарда как избавления от своей судьбины, то есть алкать того, что эту радикальность лишь усилит избыточной радикальностью? Мало бытового горя – добавим еще, так что ли? И зачем бы радикальным художникам искать признания в менее радикальных обществах – а не в России, не в Индии, не в Африке? Что то здесь, право, не то и не так.
Вот ведь странность какая: создают художники манифест «Труп», разрезанный бритвой глаз, издыхающих ослов с выбитыми зубами, копошашихся во внутренностях червей, описывают окровавленные туши лабазников, любовь скелетов, крошево костей, и прочее – иными словами проявляют освобождающую дух агрессию. Отлично, так их, обывателей! Пугай их, пугай! Страх маленького человека – цемент, крепящий художественную форму авангарда. Но приходит пора воевать, то есть проявить малую толику этой освобождающей дух агрессии (даже не требуется бритвой резать глаза и крошить кости, а всего-то поспать в холодном окопе), и решительно все они дают стрекача. Что же это за радикальность? Или им не жалко этого напуганного ими обывателя – и когда обывателя пришли убивать, то авангардисты не опечалились? Как-то это выходит бессовестно. Но, вероятно, говорил себе Павел, имеется в виду радикальность художественная. Не должны же мы требовать от творца, чтобы он буквально палил из нагана. Он сражается на духовных баррикадах, стреляет идеями.
Вероятнее всего, этим прилагательным («радикальные») хотят обозначить тех авторов, кто отказывается от искусственности искусства - ради прямого высказывания? Но тогда героем авангарда стал бы Александр Солженицын, а он не авангардист. Если термин «радикальность» означает коренное изменение формы, как быть с тем фактом, что раз изменив ее, авангард застыл, просто для того, чтобы быть опознаным в качестве авангарда?
Стоит подумать чуть дальше, и до странных вещей додумаешься. Самому нерадостно. Хорошо, получается так, что авангардисты – дезертиры: напугали домохозяек – и в кусты. Но ответить так недостаточно; зачем же они так сделали? Их миссия в чем состояла, не в драпанье же? Стало быть – в испуге других? Но разве образы паталогической жестокости и демонстративной аморальности – то есть именно те образы, что пугают обывателя – и не явила миру та сила, что пришла на смену авангарду, а именно режимы середины двадцатого века? И стоит сказать так, биографии творцов немедля подтверждают предположение. Маринетти дружил с Муссолини, Дали сделался франкистом, Бретон устроил скандал, чествуя немецкий дух, а Филонов писал Сталина – разве здесь есть противоречие? Малевич с Родченко пошли в комиссары и оформляли праздники марширующего гегемона, победившей и окрепшей власти – именно власти, а не революции. Фовисты признали правительство Виши и ездили на поклон к Гитлеру, их салонное «дикарство» превосходно ужилось с дикарством отнюдь не салонным. Авангард есть питательная среда фашизма – и никак не иначе, у него исторически нет другого предназначения. А если бы другое предназначение было, он бы его непременно исполнил. Не бывает в искусстве того, чтобы заложенная интенция не проявилась.
Но когда все только начиналось, когда Дюшан выставлял первый писсуар, а Дали только приступил к наброскам гениталий, знали они разве, чем дело кончится? Нет, они ведь просто хотели освежить искусство старого мира, встряхнуть дряхлую Европу. Она сама их позвала, старая красавица Европа. И отчего-то представился старый античный сюжет «Похищение Европы» - с толстой красавицей, уносимой быком. Только красавица стала уже пожилой дамой, а бык – он все еще молодой и резвый. Да и где гарантия, что бык – собственно Зевс. В отсутствии Зевса, любое здоровое парнокопытное сойдет. И Ариадна с Минотавром, и героини Апулея, и Мессалина с мычащими любовниками – все они вдруг представились символами пресыщеной Европы, что зовет на свое ложе авангард. Авангард есть слуга дряблой жирной Европы, он призван Европой, как последняя надежда на омолаживающую силу. На закате, в тоске по увядшим своим статям и прелестям, хочет пожилая дама взбодриться. Потискал бы ее кто-нибудь, что ли – как это бывало, когда она была свежа и хороша. Не обязательно бык даже, пусть просто здоровый деревенский парень, крепкий мужик, вульгарный, зато напористый. Вот он и явился в старый, запущенный и сонный дом, и сперва его позвали, как слугу, не более. Но постепенно, шаг за шагом, он отвоевывал себе привелегии в этом сонном доме; он сделал так, что без него уже не решают ничего; он, впрочем, и сам слегка обленился – ведь конкурентов у него нет. Это балованный ленивый слуга, залезший в постель к своей хозяйке – цивилизации. Он развалился на господской кровати и чувствует себя барином, а старая жалкая хозяйка лебезит перед ним, хамом. Ей, старой дуре, мерещится, что этот хам воплощает черты ее ушедших предков. Она сравнивает фамильные портреты с вульгарной мордой своего холопа – и находит много общего. И то сказать, он ведь наследует им, как ни крути, больше-то наследовать – некому. И в минуты старческого покоя (а не надо тревожить ее покой, не надо!) ей мнится, что теперь наконец она сама, ее дом и ее предки надежно ограждены: этот холуй, что храпит на ее перине, рыгает и смердит во сне, он, благодетель, защитит их всех.
Напрасно она так считает: чуть придет беда, холуй первый сиганет в окно и задаст стрекача – он-то не пропадет: найдутся еще стареющие кокотки; дур на свете хватает.
И это еще не беда, это-то ладно. Ну захотела старая тетенька приблизить слугу, ну убежал он, чуть до беды дошло, – и пес бы с ним. Хуже другое – именно он-то и открывает дверь тем, кто приходит старую дуру выбрасывать из ее дома.
Просвещенный светский человек сегодня соединяет в своем свободолюбивом сознании любовь к Малевичу, Хайдеггеру, Дюшану, театру абсурда, страсть к хеппиненгам и перформансам – и абсолютную уверенность в том, что эти ценности помогут ему сохранить независимость, достаток и частный покой. Его сознание представляет из себя кашу, плохо сваренную и плохо перемешанную. Ничего хорошего из этой каши – как для повара, так и для окармливаемых - не выйдет. Выйдет наверняка плохое – поскольку именно следуя принципам Малевича, Дюшана и абсурда явятся некогда (и не в далеком будующем, зачем откладывать?) поколение радикальных юношей и устроит лихой перформанс, и лихой перформанс этот ликвидирует покой и достаток просвещенного болвана.
История искусства двадцатого века сплошь состоит из мистификаций и вымыслов. Самым опасным (а для последующих поколений творцов - губительным) вымыслом является противопоставление авангарда и диктаторского искусства тридцатых годов, сменившего авангард. Именно это противопоставление и формирует историю искусств двадцатого века – т.е. сообщает ей интригу, а ее представителей одаривает убеждениями и позицией. Легенда гласит, что авангард явил миру свободу, впоследствие убитую тиранами. Легенда гласит, что тоталитарные режимы породили эстетику, воскрешающую языческие образцы дохристианского творчества, и одновременно уничтожили то новаторское, что явил собой авангард. Легенда гласит, что явившиеся в мир новые Зигфриды (а откуда эти новые Зигфриды взялись, об этом легенда умалчивает – взялись, и все тут) безжалостно расправились с беззащитными творцами авангарда. Вышесказанное – абсолютная, полная и злонамеренная неправда. Ничего более языческого и антихристианского, чем авангард, в природе не существовало. Более того, то представление о свободе, которое он принес в мир – а именно вполне языческое и жестокое представление – было адекватно воплощено тоталитарными режимами, каковые режимы и есть наиболее яркие выразители доминирующей свободной воли. Наиболее законченым и чистым авангардистским экспериментом является Третий рейх. Эстетика Третьего Рейха (или сталинских парадов) никак не спорит с эстетикой Малевича или Маринетти. Только на первый взгляд одна другую отрицает. Что с того, что искусство диктаторов сделалось фигуративным? Неоклассика, внедренная Сталиным, Муссолини и Гитлером (перефразируя Сезанна, то было неодолимое желание «оживить Македонского на природе», т.е. создать из разрозненных структурных элементов цельную и величественную панораму) никак не спорит с квадратиками и кубиками, ей предшествующими. Напротив того, по законам мифа, это только нормальный процесс эволюции: из первозданного хаоса, который явил авангард, из примитивных кубиков, плавающих в великой Пустоте, должны были родиться великие герои. Что же удивляться тому, что они действительно родились, и их страсти оформились? Да, сначала в мир вывалили гору кубиков; но потом из этой горы кубиков сложили крепость – что здесь не так? Также не приходится удивляться и тому, что рожденный хаосом герой расправляется с хаосом его породившим – так и Зевс сожрал Кроноса. Деятели, рожденные авангардом, истребили сам авангард по такой же точно причине – поскольку были буквально его порождением.
История искусств двадцатого века была мистифицирована по понятной причине: потому что главный движитель ее – фашизм; сказать это – неловко. Главные герои – фашисты; сказать это – стеснительно. Вектор движения искусства – в направлении фашистской идеологии; а это уж вовсе неприятно произносить. И рассказ оттого получается невнятным и нелогичным. Важно и то, что фашизм проиграл, но не оставляет надежды выиграть завтра. Если бы он просто победил, он написал бы относительно правдивую историю – о своем возникновении и развитии, о том, чем он обязан Малевичу, а чем Маринетти. Если бы он проиграл окончательно, его феномен проанализировали бы подробно – откуда что взялось. Но мы получили невразумительную истории искусств – те, кто писал ее, еще сами не решили, что, собственно, они любят.
Вступление к главе «Две версии истории»
Символом гильдии Святого Луки, гильдии живописцев, является упорный вол, поскольку главная добродетель живописца - терпение. Разумеется, необходим талант, желательно наличие вдохновения, но это вещи второго порядка. Они не стоят ничего без смиренного упорства. Труд живописца однообразен. Только новичку кажется, что запах краски пьянит, а прикосновение к палитре волнует. К запахам привыкаешь и лет через двадцать перестаешь их различать, прикосновение к холсту и палитре становится делом обычным и волнует не более, чем одевание рубахи поутру. Всякий день живописец начинает с одних и тех же движений: приготовления палитры, составления связующего, разливания скипидара по масленкам, протирания кистей, натягивания холста. Поэзии в этом нет, это ремесленные занятия. Всякий день он берет в руки мастихин и соскабливает вчерашние ошибки с холста, и то, что еще вчера казалось достижением, валится цветными струпьями на пол. Вот он, вчерашний труд, лежит у его ног – каша из бесполезно перемешанных красок. Так, всякий день начинается с перечеркивания вчерашнего, еще точнее сказать так: всякий день начинается с низведения вчерашнего вдохновения до ошибок мастерового. В работе нет поэзии. Всякий день художник берет в левую руку палитру и пригоршню кистей и начинает монотонный бег по мастерской, к холсту и обратно: взад-вперед, взад-вперед. Чем лучше картина, тем больших усилий она стоила, тем длиннее была дистанция бега, тем больше однообразных дней прошло возле холста.
Конечно, бывали случаи, когда картина создавалась быстро, но таких случаев мало, брать их за образец не приходится. Правда, Делакруа любил повторять, что картину надлежит создать враз, так, как Бог создавал Землю. Как невозможно расчленить прыжок, говорил он, как невозможно войти в одну реку дважды, так невозможно и разьять на дни создание произведения. И однако опыт самого Делакруа опровергает это правило: уже закончив и доставив на выставку, в выставочном зале он переписывал «Резню на Хиосе».
Надо помнить о ежедневных усилиях Сезанна, поклявшегося умереть за работой и сдержавшего слово; надо помнить о больном Ренуаре, который привязывал кисти к непослушным артритным пальцам; надо помнить о Ван Гоге, что каждое утро шел на солнцепек, надо помнить о глухом старике Гойе, который писал свои черные фрески в одиночестве и забытый, надо помнить о немощном Рембрандте, собравшем мужество, чтобы усмехнуться в последнем автопортрете.
Надо помнить о том, что труды – пусть соскобленные поутру с холста – не вовсе напрасны. Нижние слои не пропадают, но посылают энергию усилия, напитывающую холст. Закон сохранения энергии, сформулированный физикой, в интеллектуальном труде столь же властен, как и в предметном мире. Картина ценна тем количеством терпения и сил, что отдал ей художник. Тот финальный свободный взмах кисти, которым только и дорожит живопись, возможен лишь по следу тщетных и неточных мазков. Опыт живописца есть опыт ежедневных потерь. Надо стереть лишнее, оставить точное. Метод живописца сродни тому, который избирает Гамлет, едва цель делается ясной. Он говорит, что сотрет с таблицы памяти все, что мешает сосредоточиться на главном. Чтобы служить главному, требуется постоянно вытирать из памяти то, что главным не является. Когда ты обозначаешь нечто, что вчера являлось продуктом вдохновения, как неглавное, ты делаешь само вдохновение ремеслом. С этим надлежит смириться.
Ван Гог повторял: в картине пот должен быть спрятан. Это так; но спрятан он от всего, кроме самой картины. Ты стер из памяти ошибки и забыл про усилия, но картина знает, сколько в ней пота – и ровно настолько верна тебе, насколько ты ей уделил внимания. И это единственное, что тебя в этой жизни не обманет.
Еще раз, и еще, и еще. Встань к мольберту и пиши. Не бросай палитру. Держи кисть тверже. Сотри свои ошибки и начни заново. Плевать, что думают о тебе другие. Безразлично, кто и как предаст тебя. Они безусловно это сделают. Работай. Вдохновения нет, есть только труд. Ты должен работать. Работай.
