28 марта 2024, четверг, 22:29
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

27 марта 2007, 23:36

Загадка и табу

Исследователи жанра загадок в традиционной культуры уже не раз указывали на то, что сущность загадки сводится к постановке вопроса на перекодировку сообщения с одного кода традиционной культуры на другой. "Полит.ру" публикует фрагмент книги Алексея Юдина "Ономастикон восточнославянских загадок" (Юдин А.В. Ономастикон восточнославянских загадок. - М. : ОГИ, 2007. - 120 с. - (Нация и культура : новые исследования: фольклор)), в которой предметом исследования автора становится тесная связь между загадками и табу. Книга представляет собой первый в восточнославянской фольклористике и этнолингвистике словарь собственных имен, встречающихся в текстах белорусских, русских и украинских загадок. Собранный и систематизированный автором материал существенно дополняет наши знания о восточнославянской картине мира, а также о типологии загадок и смежных жанров. В первой части книги содержится информация о том, с помощью каких собственных имен зашифровывается то или иное явление. Вторая часть посвящена тем случаям, когда собственные имена используются не для зашифровки.

В заключение хотелось бы высказать некоторые наблюдения, касающиеся возможной древней мифологической природы ономастики загадок. Тема эта не нова. Идея близости и даже генетической преемственности загадок и древних табуистических языков, прежде всего профессиональных (охотничьих и др.), высказывалась неоднократно и в России, и за рубежом. В частности, В. П. Аникин выдвинул ее в своей книге «Русские народные пословицы, поговорки, загадки и детский фольклор» [Аникин 1957], а затем повторил в предисловии к переизданию сборника загадок Д. Н. Садовникова [Аникин 1959]. Сочувственно изложила концепцию В. П. Аникина в своей монографии о русских загадках В. В. Митрофанова [Митрофанова 1978: 34–35 и др.]. Однако для нее древние функции загадки не сводятся только к обучению молодежи тайной речи, автор признает и обрядово-магическую функцию. В относительно недавно защищенной кандидатской диссертации, посвященной болгарским загадкам, вновь — уже как само собой разумеющееся — было сказано, что загадка возникла «еще в первобытном обществе как средство обучения навыкам иносказания, тайной речи» [Ерема 1990: 3]. О сходстве народной эвфемистической речи с загадками упоминают А. К. Байбурин и Г. А. Левинтон [Байбурин, Левинтон 1998: 253, прим. 38]. На южнославянском материале о близости загадок и тайных языков писала Б. Сикимич [Sikimiг 1996: 207–218, там же обзор предшествующих публикаций]. Идея основывается на очевидном сходстве «подставных слов» (заместительных номинаций) и аналогичности принципов их образования в загадках и при лексическом табуировании в народной культуре. Большая коллекция этих «подставных слов» была собрана Д. К. Зелениным в работе «Табу слов у народов Восточной Европы и Северной Азии» [Зеленин 1929, 1930]. Зеленин, кстати, первым обратил внимание на сходство с народными загадками «подставных слов», употребляемых разными народами при табуировании [Зеленин 1930, 161]. Писал он и о причинах и механизмах лексического табуирования, в частности, приводил большую цитату из полного английского издания «Золотой ветви» Дж. Фрэзера (отсутствующую в сокращенном издании, с которого сделан русский перевод [Фрэзер 1986]), где идет речь о том, что основой табу слов является желание обмануть духов или не быть ими замеченным. Первобытный человек «воображает, что его слышат и понимают духи и животные или другие существа, которых воображение первобытного человека наделяет человеческим умом. Вот почему он избегает известных слов и употребляет вместо них другие — или желая прельстить (soothe) и умилостивить указанных существ хорошими словами о них, или боясь возбудить их гнев в случае, если они поймут его слова. Первобытный человек заменяет обычные слова или комплиментами, или загадочными выражениями — применительно к обстоятельствам: он произносит комплименты, чтобы его поняли и оценили; выражается загадками, чтоб его не поняли» [Зеленин 1929: 5]. Для исследованного им культурного круга Зеленин не принимал концепции Фрэзера, выдвигая иные обоснования лексических табу, в частности идею злого глаза и накликания. Но для нас сейчас интересно, что еще Фрэзер заметил близость табу и загадки.

Исследователи не раз указывали на то, что сущность загадки сводится к постановке вопроса на перекодировку сообщения с одного кода традиционной культуры на другой для проверки сохранения их (сообщений) идентичности. Скажем, загадка, представляющая веник в виде некоего Иванька, подпоясанного лычком, отсылает к антропоморфным ассоциациям бытовых предметов (ср. упоминавшиеся выше сочетания типа ножка стола, ручка сковороды или двери, носик чайника и т. п.), интегрируя связи взаимно соответствующих частей (например, человеческого пояса и лыковой обвязки веника) в общем семиотическом пространстве культуры при помощи имени собственного. Последнее обозначает здесь отвлеченный антропоморфный мужской субъект вообще (своеобразная инверсия от предельно конкретной семантики имени собственного в обычном употреблении к достаточно абстрактной), связывая его с отгадкой при помощи анаграммы внк (о мотивации в аналогичной загадке облика имени созвучием с отгадкой писал и М. Лесив [Щesiуw 1979/80: 554]). Но при этом хочется обратить внимание на другой аспект загадки — она имеет принципиальную установку на сокрытие отгадки (хотя одновременно и на подсказку). И все же, несмотря на мотивные, атрибутивные, функциональные, анаграмматические подсказки, отгадать загадку, как мы уже не раз подчеркивали, как правило, невозможно (и не только потому, что некоторые загадки могут иметь несколько отгадок). (Ср., кстати, замечание Т. В. Цивьян о главной мысли, «которая является постоянной темой работ по загадке и индуцируется самой загадкой: можно ли «додуматься» до отгадки или ее надо выучить» [Цивьян 1994: 178] .) Мы тоже полагаем, что ответ все-таки изначально нужно было знать заранее, ибо знание ответа подразумевает, как уже указывалось исследователями, владение кодом, а значит — верифицирует принадлежность к той или иной (социальной, в частности половозрастной и др.) группе (ср. функцию пароля в современной культуре, знание которого подтверждает принадлежность к группе «своих» в широком смысле) или — шире — к «своему» социуму вообще. О загадке как инструменте социализации говорит и Т. М. Николаева: «Люди, знающие ответ на загадку, который представляется единственным, тем самым являются уже членами одного часто эзотерического социума» [Загадка… 1994: 7]. Загадка — инструмент проверки на социальную включенность [Николаева 1994: 157]. Можно сказать, что отгадок не знают «чужие». Здесь-то и можно усмотреть аналогию с табуированием. У целого ряда народов были распространены специальные табуистические языки, применявшиеся во время охоты, рыбной ловли и связанные с представлением о том, что животные понимают обычный человеческий язык. Известные нам примеры таких языков у русских основаны на замене обычных номинаций различных существенных в данной ситуации денотатов номинациями заместительными при сохранении неизменным прочего лексикона и грамматической структуры языка. Но точно на таком принципе основана значительная часть восточнославянских (и не только) загадок, которые можно, таким образом, представить как своего рода высказывания на табуистических языках.

Приведем несколько примеров табуистических заместительных номинаций из числа собранных Зелениным. «Подставным словом» для лисы у русских могло служить хвостуха (псковск.) или повсеместно общеевропейское кумушка; для зайца — кривeнь (псковск.), куeнь, куeн (тюркское заимствование), косой, ушкaн, куцый, овсяник (олонецк.), трyсик (Дон); у украинцев выцарапень (екатеринослав.) и сп’юх (подкарп.), у белорусов также выцарапень и выторопень. Медведя звали хозяин (олонецк., Колыма, Забайкалье), старик и дедушко (оба Колыма), вуйко (гуцульск.); медведицу — матуха, мaтика (олонецк.), самyха (вологодское; ср. наименования медведя он, сам; так женщина могла говорить и о муже — хозяине дома), а медведя в таком случае — сaмих. Мог он также называться пест, кобель, бык (восточносиб.), пороз. Медвежонок — кошлёнок, цыплёнок (Колыма). Наконец, широко распространены были табуистические наименования медведя именами собственными: мишка, Михайло Иваныч, Герасим Потапович; медведица — Матрена, Аксинья.

Особенно интересно цитируемое Зелениным [Зеленин 1929: 113] свидетельство С. Крашенинникова, который зафиксировал в 1740 г. остатки специального охотничьего языка у русских охотников на соболя по рекам Витиму и Лене. Их артель делилась на две половины, и выборный начальник каждой должен был смотреть, «чтобы по обычаю предков своих вoрона, змею и кошку прямыми именами не называли, а называли б верховым, худою и запеченкою. Промышленные сказывают, что в прежние годы на промыслах гораздо больше вещей странными именами называли, например: церковь — востроверхою, бабу — шелухою или белоголовкою, девку — простыгою, коня — долгохвостым, корову — рыкушею, овцу — тонконогою, свинью — низкоглядою, петуха — голоногим и прочая…» Наконец, в языке рыболовов с. Пингишенского Холмогорского уезда Архангельской губ. избушка называлась теплуха (теплушка), сорока — векша, медведь — миша стукалка, ворона — курица, озеро — лужа, невод — румага, заяц — лесной барашек [Зеленин 1929: 114]. В. П. Аникин считал, что «„странные имена“, о которых писал С. Крашенинников, — это и есть те самые остатки древней тайной речи, с которой непосредственно была связана в древности народная загадка» [Аникин 1959: 21]. В пользу существования такой связи Аникин привел ряд восточнославянских, финно-угорских и тюркских примеров совпадения слов из табуистических языков и заместительных номинаций. Признавая то, что нынешние загадки далеко ушли от своих древних «предков», автор тем не менее настаивает на генетической связи их с тайной речью. Ее существование, на его взгляд, подтверждается совпадением «тематических кругов» загадок (точнее, их отгадок) и условной речи. «Это, — пишет Аникин, — несомненно, свидетельствует о том, что предметная „тематика“ загадок в своей основе по традиции восходит к тематическим кругам предметов и явлений, имевших условные обозначения в тайной речи древности» [Там же: 23]. Более того, автор указывает, что внутри этих кругов загадки касаются не всех элементов; есть ограничения, и они совпадают с древними запретами. В частности, по В. П. Аникину, «словесные запреты в свое время накладывались на названия тех птиц, которые, во-первых, имели промысловое значение: утка, гусь, тетерев, глухарь и пр.; во-вторых, на названия птиц, которые приносили вред в полевом, огородном и домашнем хозяйстве: воробей, коршун, ястреб; в-третьих, на названия птиц, которые согласно верованиям связывались с нечистой, доброй или злой силой: ворон, филин, сова, ласточка, сорока и пр.» [Там же: 24]. Именно эти птицы, а не малиновка, чечетка или овсянка, стали, как замечает автор, «предметом» загадок. С другой стороны, по его словам, не существует загадок о птицах, на названия которых не было запрета. Не совсем ясно, откуда у автора столь подробные сведения о том, названия каких птиц табуировались в древности (ссылок В. П. Аникин не дает), да и далеко не все из них были в действительности частым предметом загадок, но важно даже не это. Интересно, что в список В. П. Аникина попали (интуитивно?) именно те птицы, образы которых в традиционной картине мира наиболее символически нагружены (достаточно сравнить оглавление книги А. В. Гуры «Символика животных в славянской народной традиции» [Гура 1997] в части, касающейся птиц), что само по себе симптоматично. Впрочем, В. П. Аникин не склонен считать загадку поздним жанром, выделившимся «из примитивного словесного состава иносказательной условной речи» [Аникин 1959: 27], загадка и условная речь для него суть явления равно древние, что объясняется первоначальной функцией жанра загадки, реконструируемой автором. Ссылаясь на упоминавшиеся нами выше статьи К. П. Герда о вечерах загадок у удмуртов, В. П. Аникин выдвигает предположение, что при помощи загадывания загадок некогда «старшие по возрасту… тренировали молодежь в знании иносказаний, столь необходимых в тайной условной речи» [Там же: 27]. «Можно с уверенностью предполагать, что… вопросы-загадки помогали усвоить образную иносказательную систему подставных названий и обозначений, принятую в тайной речи» [Там же: 28]. Не отрицая вероятности этого предположения, мы все же считаем обучение правилам иносказания частным случаем более широкого «учебного курса». Основной и древнейшей функцией загадок прежде всего было обучение семиотическим кодам традиционной культуры и правилам их взаимных соответствий и «перевода» с одного на другой, на каковых правилах, видимо, и основывались иносказания и табуистические языки. Впрочем, подобные рассуждения обречены оставаться в сфере предположений с большей или меньшей степенью вероятности.

Обратим теперь внимание на принципы образования заместительных номинаций в табуистических языках. Исключив несколько темных слов и заимствования, мы видим, что этих принципов не так уж и много. Это: семантическая деривация по доминирующему, «прототипическому» атрибуту или функции (хвостуха, ушкан, востроверхая, белоголовка, теплуха и др.); замена лексемой, семантика которой содержит хотя бы одну существенную сему, совпадающую с набором табуированного слова (кобель, бык [‘самец животного’]; цыпленок [‘детеныш’, а также инверсия ‘маленький’/‘большой’]; курица [‘самка птицы’]; лужа [‘водоем’] и т. д.); наконец, так называемая «умилостивительная» замена (матуха, вуйко) из соображения установления «родственных» отношений с предметом номинации; из тех же соображений матухой в заговорах могла называться персонифицированная лихорадка (см.: [Юдин 1997: 257]). Существуют и случаи «формального» табуирования, когда слово заменяется созвучным хотя бы на уровне начального консонантизма (мишка, Матрена) либо имеющим сходные ассоциации (Топтыгин, Потапович — ср. «топтать», «топать», «стопа»), а то и вовсе произвольным (Аксинья) именем собственным.

Но по сути те же принципы нередко лежат в основе образования заместительных номинаций и в восточнославянских загадках. Вспомним, например, рассмотренные выше имена из загадок о мышах и кошке. Среди немалого числа темных номинаций, присутствующих в загадках этого типа, можно обнаружить и значительное число вполне укладывающихся в группы, выделенные нами для заместительных номинаций табуистических языков. Скажем, персонаж А (мышь) может называться в украинских текстах цар земський, цар земляний, земська, швидка, скробушка, сивушка, бiглюшка, горбулька, мохначка, мошначка, вертлюжка, чорнушка. Персонаж В (петух или курица) называется царь Будимир, курська, спiвак, крикун, крикуль, спiвух; сверчок в той же функции именуется дзвiнко, спiвак. В русских загадках петух (В) зовется царь Криканид, Курякин, царь Кукурей, просто Кукурей, Кукорей, Гласим-царь — все эти формы мотивируются через «крик», «кукареканье», «голос». В белорусской загадке петух именуется кукарэйчык. Наконец, названия персонажа С (кота или кошки) в белорусских и украинских загадках мотвированы признаком «ловит мышей», выраженным, как уже указывалось выше, междометными формами глагола со значением мгновенного резкого действия типа цап-царап, хап, лап: Мар’я Хапоўна, цар Цурупал, хапко, хапанка, хапуля, лапко и др. Есть еще муркотун, а также по месту пребывания на печи — печерська. Во всех этих случаях мы имеем дело с той же «семантической деривацией» по доминирующему атрибуту или функции. Известны и номинации типа «умилостивительных»: в украинских загадках мышь может называться панок, пан, панi. Сравним сведения Зеленина, что «витебские белорусы в день Рождества Христова называют мышей и крыс ласково-вежливо панночки, чтобы те не вредили в свое время» [Зеленин 1930: 48].

Известны и случаи «формального» замещения, например, широко распространенным у славян способом изменения начального консонантизма (об этом см.: [Якобсон 1970: 615]). В белорусской загадке персонаж А именуется Чура, в русских — чура, Чур, искажение и переосмысление дало, видимо, чудо. Об этих формах речь уже шла выше, здесь же хочется обратить внимание на аналогичность образования их и, по-видимому, табуистических топонимов типа Tvarog (ср. табуируемое имя бога Сварог), о которых писал Р. О. Якобсон. Наконец, известны и анаграмматические конструкции: маршурачкi в белорусской загадке, Мыр-царь в русской скрывают в себе звуковой облик слова мышь, а большинство номинаций персонажа С в русских загадках, как уже также указывалось, связано фонетически со словом кот: царь Котарей, Косарей, Косарица, Косарет, переосмысление Кесарь и Кащей (об анаграммах в русских загадках и богатую их коллекцию см.: [Топоров 1987: 235–236]).

Наконец, существует немало случаев замены исходной номинации более или менее произвольными антропонимами. Широко распространенное у белорусов и русских прозвище кошки Машка дало, очевидно, формы Мар’я, Марья. Петух в украинской загадке именуется Гринько, мышь Уршулька, а кот Iлько, известно имя кота Федько. Эти формы можно сопоставить не только с приводившимися выше антропонимическими номинациями медведя, но и вообще с широко распространенным славянским (и не только) обычаем называть животных, и в частности птиц, собственными именами, особенно в фольклорных и ритуализированных текстах. Например, в белорусском Полесье воробей мог называться Володимер или Аврам («робейко Влодимерко», «воробейко Ладимерко», «оробейко-владимирко», «воробейко Аврам» в приговорах на отгон воробьев — ПА, с. Симоничи Лельчицкого р-на Гом. о.; вторая номинация, возможно, связана с украинским и полесским народным названием воробьев жиды — см.: [Гура 1997: 593]), в записанной на Брянщине песне «Воробей, воробушко» воробья зовут Максимович, а сову — Максимовна (РАМ, ед. хр. 634, № 279), полевого воробья в Житомирской области, возможно, называли Юрчик [Никончук 1968: 468], трясогузку — eнчык [Там же], крапивника — Янчучoк [Там же]; аиста звали Иван (ПА, там же; Жит. о. [Никончук 1968: 450]; Иван Иванович: Жит. о. [Никончук 1968: 450]), Миколай (ПА, д. Достоево Ивановского р-на Брест. о.) или Гаврило («Дядько Гаўрыло, здраствуй» — приветствие первому аисту, ПА, с. Барбаров Мозырского р-на Гомельской о.), Адам ([Гура 1997: 649], там же исчерпывающая коллекция антропонимов, применявшихся к аисту); в Польше аист — Wojtek ([Гура 1997: 648], др. польские и прочие имена [Там же: 649]). Н. И. Толстой приводил полесские и волынские названия аиста Иванько, Йиван, черниговские дядько Мыхaль, Барыс, брестские Иван, Василь, Василь-Василек, Васыль-Васылько, Симон, Микита, могилевские Василь, Максим, гомельское Еким, а также южнославянские параллели; см.: [Толстой 1984]. Эти номинации связаны с поверьем о том, что аист некогда был человеком. Ср. также в украинской детской песенке в гостях у воробья «сидить Орел Назарович, Пугач Аврамович, сидить Галя Васильевна, Ворона Максимовна и Сорока Свиридовна…»  (Харьковщина, Иванов, № 39, с. 61; ср. русскую детскую песенку в [Безсонов 1868: 101], в которой воробей пригласил в гости всех, кроме совы Савельевны — в имени кроется анафорическая анаграмма замещаемого слова). Заяц у чехов мог называться Janek [Толстые 1998: 88], а в Польше — anton, jacek, maciek, по поводу чего Е. Масловска писала: «Магическая функция имен использована также для создания эвфемистических названий зайца, имеющих целью усыпление его бдительности, а тем самым обеспечение успеха в охоте» [Masщowska 1991: 36], что вновь возвращает нас к охотничьим языкам и, с другой стороны, крайне напоминает ономастические номинации в загадках.  Об именовании мышей на лубочных картинках антропонимами речь уже шла выше.

Наречение животных антропонимами известно и у неславянских народов. Например, по словам К. Леви-Строса, «во французском языке воробей — это Пьеро, попугай — Жако, сорока — Марго, зяблик — Гийом, крапивник — Бертран или Робер, водяной пастушок — Жерардин, домовый сыч — Клод, филин — Юбер, ворон — Кола, лебедь — Годар…» [Леви-Строс 1994: 272]. Тут же в примечании автор тонко замечает: «Весьма значимо, что даже один ряд, ограниченный и простой, охватывает термины, исходящие из разных логических уровней. „Пьеро“ может быть указателем класса, поскольку позволительно сказать: „На балконе три воробья“. Но „Годар“ — это термин обращения… Жако и, вероятно, Марго играют промежуточную роль. Об именах собственных людей, даваемых птицам, см.: Rolland E. Faune populaire de la France. T. II. Les Oiseaux sauvages. Paris, 1879 (ссылка Леви-Строса. — А. Ю.)» [Там же]. Такие термины обращения близки уже к общепринятым (хотя сегодня уже не самым частотным) кличкам домашних животных, ставшим в какой-то степени элементом стереотипного представления об их носителях: ср., например, кошка Мурка или Машка, собака Шарик, ср. также сообщение Т. Р. Джорджевича о том, что в Сербии цыгане чаще всего называли дрессированного медведя Мартин ([Раденкович 1996, 89; Гура 1997: 35]) (то, что сегодня Шариков и Мурок, может быть, не так и много, только подтверждает существование стереотипа — действует своеобразный механизм отталкивания; так, долгое время имя Иван русские почти не давали городским детям, но стереотипная номинация Иван Иванович Иванов, подтвержденная первой позицией в стандартном «частотно-иерархическом» перечне фамилий Иванов, Петров, Сидоров… продолжала сохранять актуальность; в итоге имя Иван вернулось в обиход). Несколько иного рода имена в нашем полесском ряде: это не термины непосредственного подзывания, обращения (как «Годар, иди» — аналог наших кис-кис или цып-цып), а формы ритуального обращения — в заклинании или приветствии птицы —мифологического персонажа.

Возвращаясь к рассмотренному материалу, мы должны констатировать, что даже обращение к одной группе заместительных номинаций из близких загадок действительно обнаруживает значительное единство принципов их образования с табуистическими языками. Дело тут, видимо, не столько в «дидактических» задачах, стоявших перед нашими предками (хотя эта версия не исключена), сколько в глубинной общности обоих рассмотренных явлений: как табуистические тексты представляют собой по сути загадки , так и загадки как таковые суть своего рода табуистические тексты, предназначенные в древности, возможно, для верифицирования принадлежности к той или иной половозрастной (социальной) группе, т. е. в самом общем смысле — также для отличения «своих» от «чужих».

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.