29 марта 2024, пятница, 05:30
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

23 января 2008, 00:42

Эталон прекрасного: 1 кв. м красоты. Часть 7

КОНСТАНТИН СУТЯГИН:  Надо бы «подводить итог», «делать выводы». Столько всего умного и интересного сказали опрошенные нами люди (см. Красота: топмодели, дворники и сундук золота, часть 1; Красота и национальный вопрос, часть 2; Красота: позиция художников привела к росту цен на продовольствие, часть 3; Мир спасет грех. Красота, часть 4; Пленники уродства и красоты, часть 5; Русская красота лучше видится на расстояньи. Часть 6). 

Работа проведена серьезная. Должны же теперь читатели начать разобраться, что такое «красиво», а что такое «нет»?

Что такое «хорошо» и что такое «плохо»? Приятно-неприятно. «Красиво» – «уродливо»?

Наверное, в основе должен быть какой-то образец, чтобы время от времени по нему сверяться – а не искаженное-ухудшенное-приспособленное к конкретной ситуации конкретным человеком. Не только воспитание, общественное мнение и позиция любимой радиостанции – должен, видимо, быть какой-то эталон, чтобы не потерять эти понятия окончательно, чтобы не пользоваться «подделками». Что-то типа эталона веса «1 кг», эталона длины «1 м», и т.д. «Хорошо», «плохо».

Модель для сегодняшнего поведения, для повторения – образец, следование/нарушение которого доставляет радость/злорадство. Что такое «хорошо» и что такое «плохо», которые в бесконечности проецируются в идеи Добра и Зла. (Красоты – Безобразия?)

Только вот где его взять? Из каких справочников и энциклопедий?

Вот, например, очень красивые картинки Татьяны Мавриной – Москва, праздник, веселые церковки и нарядный снег: ПОСМОТРЕТЬ

Но так же красивы бывают и раскисшие в оттепель дороги, грязь, если, глядя на них, щемит сердце и слезу выдувает весенним ветром. (Ф. Васильев) ПОСМОТРЕТЬ

Бывают даже красивые хрущевки, если провел в них лучшие годы своей жизни и вспоминаешь с нежностью. С болью. С тоской. С любовью. (М. Рогинский) ПОСМОТРЕТЬ

Красивы дымящиеся трубы и чистое голубое небо, красивы старухи и молодые девушки, военные и штатские. Даже советская Москва, завешанная звездами и плакатами  (Б. Рыбченков) ПОСМОТРЕТЬ

К. Сутягин. «Гоголевский бульвар», холст, масло. Фрагмент
К. Сутягин. «Гоголевский бульвар», холст, масло. Фрагмент

Даже современная, изгаженная, застроенная-перестроенная, опошленная, засиженная рекламой. Если почему-то любишь – то Москва по-прежнему красива, особенно если идет снег.

Бывает красивый дом, красивый город, человек, профессия (хоть, может, кроме тебя, это никому больше не нравится, и все считают это ужасным, скучным, ненужным), но они красивы – если всего-навсего любишь это. (Я уж не говорю про собственных детей – красивее не бывает!)

И непонятно другому, кто не любит – «объясни, ну что ты здесь нашел, в этих кривых деревьях, нескладных людях, в этом уродливом щите и больной погоде?»

Не знаю... Нравится... Люблю... Красиво...

(Здесь можно подумать и развить еще одно бесхитростное направление – почему же «красота спасет мир»: а просто этим все потихоньку и спасаются. Художники что-то любят (каждый свое). И зрители – тоже любят разных художников. Интимность – свойственность – родственность – симпатии. А в целом – получается мир.)

Если любишь...

И закрыть поскорее тему, потому что дальше придется спрашивать самое главное: а что есть любовь?

В последнем выпуске писатель и художник Максим Кантор снова ставит тему красоты во весь ее нечеловеческий рост.

О красоте уже сказали:

К.С.: Как художник, философ, анализирующий современность, пользуетесь ли Вы в своей работе понятием "красота"? Меняются ли со временем представления человечества о красоте? (Влияет ли на это современное искусство?) Красота и злодейство - могут совпадать? Например? Что важнее для Вас: красота или комфорт? Красота или экономическая выгода? Красота или корректность? Красота – или стабильность? Красота или свобода? Что, по-вашему, "красивее" – сталинский СССР или сегодняшняя демократическая Россия?

МАКСИМ КАНТОР: Красота как понятие никак не связана с дефинициями добра и зла. Это понятие эстетическое, не этическое. Античные храмы и египетские пирамиды красивы, но никакого этического урока зрителю они не сообщают. А потому никакого противоречия в соседстве красоты со злом нет. Более того, именно такое соседство часто в истории и бывает. Триумфы цезарей, ритуальные жертвоприношения в храмах, роскошные парады Рейха – это все несомненно красиво, хотя и бесчеловечно.

Именно христианство наполнило образ этическим содержанием, сделало икону уроком сострадания и любви. Однако вопрос – является ли икона красивой – особенно если сравнить ее (маленькую и аляповатую) с великолепием вавилонского храма, с размахом Римского Колизея, – однозначного ответа не имеет. То, что христианская этика считает прекрасным, является прежде всего духовным, выраженным через тело, одухотворившим материю. Однако делаются ли эти одухотворенные формы красивыми в античном понимании – не вполне ясно.

Изможденные тела святых и мучеников вряд ли столь же привлекательны, как формы античных атлетов. Вы знаете, что Возрождение (прежде всего в лице Микеланджело) постаралось объединить эти две тенденции, и предъявить западному миру такую красоту, которая была бы очень победительной и физически привлекательной, но и духовной одновременно. Это ренессансное волевое соединение противоречий так и не породило однородный продукт. Эстетика Ренессанса, измененная до роскоши барокко и до легкомыслия рококо, была, в конце концов, отвергнута новым временем. Пришел авангард, который вернулся к языческому знаку, к торжеству воли над моралью. 

Противоречие понятия красоты, которое содержится в двуприродности европейской культуры, в ее языческом и ее христианском началах, существует, игнорировать его трудно. Скажем, этому противоречию посвящена книга Толстого «Война и мир» (вы помните принципиальное противопоставление антично прекрасной Элен и некрасивой физически, но прекрасной княжны Марьи).

Как мне представляется, языческое искусство всегда привлекательнее, красивее (в античном понимании этого термина), нежели христианское. И те ретро-режимы, которые в двадцатом веке воскрешали античные традиции (Третий Рейх, например, или государство Муссолини) обращались именно к этому, языческому, пониманию красоты. Возводились огромные, помпезные объекты, которые отвечают языческому пониманию гармонии. Языческое искусство величественнее, наряднее, ярче – и христианское не выдерживает с ним конкуренции. Двадцатый век вообще явился таким особенным новым изданием язычества, и даже современная демократия (общественный строй, который, вообще говоря, уже существовал в античности) является очередным ретро-экспериментом в ряду прочих.

Руководствуясь именно этой тягой к классическим образцам величия, создавались монументы сталинской эпохи, и сегодня происходит нечто подобное. Сегодняшнее увлечение классикой (все эти псевдоантичные виллы, помпейские дома новых богачей и т. д.) представляется мне очередным ретро-экспериментом, свойственным нео-языческим государствам, нео-языческой идеологии. С точки зрения христианского образного искусства – это пошлость, с точки зрения античных пропорций – все соблюдено.

Если Ваш вопрос заключается в том, что есть красота именно для меня, каким критерием я руководствуюсь как художник – то ответ очевиден. Внутренней красотой. Псевдоантичные виллы, пестрые значки абстракционистов, перформансы и т.п. – я не люблю, хотя это, вероятно, и красиво. Рембрандт не красив – он прекрасен. А это разные вещи.

К.С.: Из Вашего ответа я не совсем понял, считаете ли Вы, что "красота" – понятие относительное? Т.е., что оно зависит от системы координат: язычество или христианство (но тогда и иудаизм, и мусульманство, и буддизм, и, наконец, "красота" в понимании агностиков)? Европейская красота, азиатская, американская...
Или же Вы имеете в виду, что вообще в мире существует только два типа красоты? (Но тогда, если первый христианский, то, может, второй - не языческий, а более определенный антипод – сатанинский?)

Вы говорите, что красота не зависит от добра, но, возможно (мне показалось), понятие "красоты" Вы ставите в зависимость от истины? (Т.е., язычество – или христианство). И уже дальше - все равно от вытекающего из этой истины добра? Элен у Толстого зла, а Болконская - добра (см. красива). Ну, красивые девушки - это отдельная тема. Однако, вот, не только вавилонские храмы поражают наше воображение и превосходят мощью эстетического воздействия какую-нибудь бездарную иконку 19-го века. И византийские храмы - тоже поражают своим великолепием и "превосходят". Даже Колизей превосходят, не то что современные культовые сооружения (хоть идеи, вроде бы, те же...)

А, впрочем, и красивые девушки: Герцен писал, что привык уважать физическую красоту как талант. Т.е., как дар, которым мы должны распорядиться. Это я к тому, что не упрощаем ли мы, называя внешнюю красоту мишурой, отвлекающей глаза от красоты подлинной? Потому что тогда, если договорить до конца, получается, что красота - это соблазн, дьявольские козни, и лучше бы все были уродами, ходили в рванье и не мылись, чтоб ярче блистала красота внутренняя...

Собственно, к чему я - все никак не могу из себя вытащить. Вот, пожалуй, косвенным образом: очень понравилась Ваша мысль про ответственность художника за реалии жизни. Красота – это же наша работа. Такое впечатление, что куда-то она из нашей жизни испаряется за ненадобностью, само понятие уходит, его заменяют все той же "истиной". А дальше ноги разъезжаются, дальше плюралисты спросят: "что есть Истина?", и, чтобы удержаться вертикально, косвенным критерием истины придется называть практическое добро (а дальше уже польза, выгода и пр. вещи, которые, в конце концов, вместо добра - оказываются всего-навсего наименьшим злом). И только Красота, на мой взгляд - как некая бесспорность (закашлялся и захватило дух!) - может дать легитимность как Истине, так и Добру.

В общем, красота представляется мне гораздо более надежным критерием, чем истина и добро. Древние греки определяли ее диафрагмой, "дух захватило" - т.е., вполне научный "прибор": восторг. Мимо не пройдешь. (Впрочем, бывает, приводит в восторг и истина, и высекает слезу добро, но не от наличия ли в них "в растворенном виде" все того же вещества - Красоты? Некрасивое добро - это же польза! Некрасивая истина - расхожее мнение.)

Все. Вопрос: Красота - вспомогательная или самостоятельная сила? Вдруг это что-то такое, что строит наш мир, заставляет его "расти", как цветок, как кристалл, повинуясь заложенной программе (Воле)?  

Да, вот еще подумалось: Красоту-то делать гораздо труднее, чем добрые поступки. Она не получается, если "решил". Только "сама". И сфальшивить практически невозможно. К сожалению.
В отличие от того же пафоса истины и добра.

М.К.: Вы правы в главном: "красота", разумеется, сложнее, и понятие это многосоставное - не измеряется только лишь античным и христианским опытом. Однако, коль скоро мы
говорили о нашей истории, о нашем опыте, я и позволил себе в ответе ограничиться нашим сознанием (трудно вообразить, что на территории России кто-то руководствуется китайскими или африканскими канонами красоты).

В подтверждение Вашей правоты приведу один разительный пример.
Поль Гоген, который, как Вы хорошо знаете, устал от европейской цивилизации и от ее лицемерия, проделал потрясающий эксперимент. Он перенес христианскую проблематику из тела античной культуры - в совершенно экзотическую местность. В сущности, суть эксперимента в следующем (разумеется, Гоген никогда не говорил этими словами): смотрите, я смогу - подобно Микеланджело - прирастить гуманную европейскую мораль к дикарскому канону телесной красоты. Этот канон не-европейский, а значит еще не загажен производными от цивилизации. Вы думаете, христианство имманентно исключительно Европе и античной традиции? А вот посмотрим. Новый гибрид будет прекрасен, гуманен и чист - и превосходно обойдется без античной истории.

Мы оба отлично знаем, что и это открытие Гогена было в короткое время использовано европейской цивилизацией - причем не только на рынках картин, но, прежде всего идеологически. Просто возникли направления в искусстве, культивирующие именно дикарство, а то, что Гоген старался приживить к таитянским моделям гуманистический пафос, - это как раз ушло. Появились многочисленные африкано-океанические маски экспрессионистов и т.д. и т.п. Так что круг замкнулся, и колониальная сущность европейского искусства опять взяла свое.

К.С.: Т.е. (если я правильно понял) античность – это такой христианский бэкграунд, темное дно, откуда черпаются грехи? Но и одновременно, убедительность, несомненность (уже боюсь употреблять слово красота). Т.е., вы хотите сказать, что убедительность и мощь красоты (в частности античной) – суть мощь греха?

М.К.: Отвечая на Ваш очередной вопрос, я, кстати, попробую и вернуться к теме вопроса предыдущего – к тому, как именно красота «легитимизирует Добро и Правду» - надеюсь, не переврал Ваши слова.

Так вот – начиная с конца, с последних Ваших вопросов.

Нет, мне не кажется, что античность – темное дно христианства, откуда черпаются грехи. По разным причинам - но мне представляется прямо обратное: античность – есть
вечная надежда христианства, его вечный ресурс, античность - это тыл христианства, последняя линия обороны.

Это положение мне кажется принципиальным, я настаиваю именно на такой трактовке (к Толстому и его противостоянию античному канону мы еще вернемся, ладно?)

Прежде всего, здесь уместно все-таки сказать, что христианство – хотя бы в практике и распространении сегодняшнего дня – с античностью непосредственно не связано. Ни Америка, ни Латинская Америка (надежда сегодняшнего католичества), ни Россия – с античностью свою историю не связывают, или связывают весьма опосредовано (через Византию, как Россия; через первых поселенцев-протестантов, как Штаты). А ведь есть еще и христианская Эфиопия, и христианская церковь в Японии. Я бы даже сказал еще резче – даже те европейские страны, в которых Римская империя присутствовала своими пограничными институтами (например, Британия), не вполне могут претендовать на античное прошлое и античное наследство. Формально – да. Вы можете найти в Англии римские дороги и даже доехать до Адрианова вала, границы империи. Но духа античности, античной пластики, античной гармонии – в Британии нет. Как нет этого духа в Америке, куда протестанты никак не могли перевезти средиземноморский стих и линию, а уж их потомки и подавно отрицали необходимость такого экспорта. Видимо античное наследие ограничивается если не Средиземноморьем, то континентальной Европой – немцы и фламандцы (Дюрер и Брейгель, скажем) непредставимы без своих вояжей в Италию, северного Возрождения не было бы – не будь Ренессанса итальянского. Надо ли добавлять, что античная традиция (старания Микеланджело учитываем, но не им одним опыт исчерпывается) в Европе не прерывалась никогда. Даже когда эти традиции рушились (буквально готами и идеологически Фомой), они сызнова обнаруживались в риторике и пластике самих оппонентов. Фома боролся с язычниками, но наследовал Аристотелю. Точно так же, как в готических соборах мы найдем линии античной пластики, мы найдем помпейские фрески в Энгре и Делакруа, Фидия в Пикассо, Платона в Эразме,  Аристофана в Брехте, и далее без конца.

Ничего подобного в русской или американской эстетике мы не находим, увы – там властвует собственное язычество, не столь значительное – как духовный опыт, как традиция гармонии.  Америка, и Британия, и Россия попросту лишены тех традиций, которые естественны для христианства европейского. Секулярность сегодняшнего американского протестантизма, языческая амальгама православия – как мне представляется – во многом спровоцированы отсутствием античности в культуре этих стран.

Да и современное искусство авангарда (по происхождению российское и американское, по сфере обитания преимущественно англо-американское) во многом связано с отсутствием античной гармонии. Скажем, бунт поп-арта основан не на разрушении канона,а на его отсутствии. Уорхол не нарочно именно так валяет дурака – он действительно органически не видит, что линия может быть прекрасна. Он этого органически не понимает, не может представить, у него такого инструмента для восприятия нет. Как дикарь не может понять, почему стариков не убивают - в то время как неразумно тратить на них пищу, и зачем оказывают почет слабым женщинам, хотя они и худшие работники, – так и современный просвещенный дикарь не понимает, каким образом линия или цвет могут говорить сами по себе. Дикарю кажется, что надо как-то специально пошутить – выставить банки из-под супа, наплюхать кляксы, пустить ветры в музее; он не понимает, что ирония, высказанная одной линией Пикассо, может быть тысячекратно язвительнее, острее, смешнее. Но – дикарь не понимает этого, его культура не знает такой линии, не понимает цвета. Только яркое, громкое, сильно пахнущее – вот его мир. Показательно, что два самых интересных художника
Британии – люди континентальной Европы (немец Гольбейн и австриец Люсьен Фройд), а Бэкон (которого бы я поставил третьим) - католик-ирландец. Британцы нечувствительны к
пластике, это такой же – увы – печальный факт, как и тот, что американское искусство – искусство, не знакомое с гармонией, той античной гармонией.

Британия и вслед за ней Северная Америка оказались наследниками правовых институтов Рима, мощной правой системы Империи, и - в качестве наследников этого именно института - претендуют на наследие полное, культурное, духовное, эстетическое. И в самом деле, в идеальной картине мира так и должно бы быть, что наследие передается все целиком, из одного фрагмента возникает и достраивается весь организм. Если есть Капитолий и сенаторы, то должен быть Парфенон и Фидий. На деле так, увы, не происходит. Характерным примером можно счесть неприязнь Черчилля к Пикассо - британский министр, несомненно, воплощал имперское право и римские законы, а средиземноморский художник - самый дух античности. Когда Черчилля спросили: "Что бы вы сделали, если бы в вашем саду появился Пикассо?", - то он ответил: "Дал бы ему пинка!". Надо ли говорить, что именно так, в сущности, и произошло.
На новом этапе западной (правовой, законопослушной, колониальной) демократии - дух античности был не нужен, только буква. А духу дали здоровенного пинка.

Все это я так длинно говорю к тому, что современное состояние светского христианства весьма относительно связано с античной традицией. А такая связь для христианства, мне кажется, существенна. Я напомню Вам работы Ницше, который, как Вы знаете, усердно противопоставлял дионисийский дух – слезливому и рабскому (его словами говоря) христианству. Что сказал бы Ницше сегодня, видя современное состояние христианской цивилизации? И то, что христианской секуляризованной идеологии требуется новая мощь – увы, очевидно.

Мне вовсе не нравятся попытки оздоровления христианской либеральной цивилизации, произведенные дикими последователями Ницше – через возвращение к языческим
корням, к Валгалле и современным дугинским шестистрелам, и прочее шаманство в том же духе. У меня все это вызывает брезгливость, как и полагается при взгляде на дикарство.

В сущности – как это ни парадоксально - нет ничего более схожего с бессмысленным Уорхолом, чем дикие значки евразийцев, все эти супы Кемпбел и шестистрелы – это все
одно и то же. К подлинной античной традиции гармонии эти знаки варварского напора и витальности не имеют никакого отношения.

У христианства может быть лишь один путь выживания и сопротивления – через постоянное возвращение к своим античным корням, постоянное преодоление их языческой составляющей – как это собственно и делал Микеланджело. В принципе, модель творчества Микеланджело – есть универсальная модель европейского христианского мыслителя.
Не так ли именно поступил и Толстой – он обратился к античности (сравнил себя с Гомером: «без ложной скромности – это как Илиада»), с тем, чтобы ее опровергнуть
ради христианской любви.

К.С.: Здорово это Вы все разложили. Только, боюсь, не упустил ли я чего? Я так понял, что красота немыслима без античности. Вот только не понял – почему? Что в ней такого особенного-неповторимого, почему без нее никак?

Почему это не могло (не может?) повториться где-нибудь еще?

Если про Америку и Британию – никаких вопросов, то за Россию немножко обидно (хочется же, чтоб и у нас были шансы на красоту, хоть мы и не итальянцы, не французы). Я про Византию, которую отметили Вы.

Ведь чистая же античность! Фрески, мозаики, а позже иконы, как Вы считаете? (Ну, хотя бы чисто внешне, пластически). Простота, величие, спокойствие, мощь, космос – и при этом вовсе без страстей. В античности, мне кажется, нет бунта, там красота не отягощена пониманием своей греховности – а в византийском искусстве грех побежден (вынесен за скобки). Проблема Микеланджело решена, причем, можно сказать, «на промышленном уровне». Он пытался свои страсти согласовать с искусством, а византийские художники прежде всего боролись со своими страстями, а уж потом творили. Другая технология.

Европа приняла античность с языческими хвостами, а России передалась античность поздняя  - причем, как законному наследнику, избранному  самим душеприказчиком. (Тут все-таки есть разница с американскими переселенцами, завезшими в Новый свет греческую культуру). Византийцы, как Вы помните, создавали в России свои школы, присылали монахов, создавали подворья, иконописные мастерские и, в конце концов, сделали всё для создания Патриархии. Да и, собственно, византийский двуглавый орел - с подачи Софьи Палеолог - стал российским гербом...

Иными словами, мне кажется, что влияние было довольно сильное, связь с античностью была не менее значительной, чем у немецкого возрождения, и тем более голландского-фламндского.

Другое дело, что качество античности несколько изменилось: на Европу влияла античность языческая, а на Россию - христианская. Т.е., совсем другая в принципе. Из чего вывод: значит, это была вовсе и не античность, т.к., "настоящая" - в Европе.
Почему-то (может, мне только кажется) европейцы предпочитают совершенно не замечать это огромное государство, существовавшее более тысячи лет, считая его некоторым историческим аппендиксом, который - не без их участия - благополучно удалили из европейской цивилизации турки-османы. (Даже мой любимый Честертон "не замечает" этого гигантского факта, говоря о христианстве). И уж тем более выпускается глубоко античный характер этой цивилизации (пластически, стилистически, по линии-пятну-форме), продолжение ее на новом уровне. К сожалению, европейские мозги устроены так, что все, что отличается - а особенно, если оно громадно - просто выносится за скобки, чтобы не тратить силы на ненужные вопросы и размышления. "Античность бывает только одного единственного типа (языческого)". Ну а навязывать свою историю (в т.ч. историю искусств) они очень хорошо умеют.

Конечно, наша связь с Византией была не очень долгой и скорее имела интеллектуальный характер. А такие вещи, как вкус, лучше всего передаются через быт, повседневность. Но все же эта средиземноморская ниточка привела к возникновению русской иконы, той самой "христианской античности", красоте без страстей, без бунта и честолюбия. Андрей Рублев... Да и Феофан Грек оставил последователей... Дионисий... Ведь, как минимум, это не хуже европейских шедевров (не беру священное содержание иконы, а чисто "внешнее", с точки зрения "красоты", помните выставку в Пушкинском музее, пару лет назад, "стенка на стенку", итальянское Возрождение и русская икона?)

Этот ручеек, трансформируясь по дороге в парсунную живопись, перетек затем в замечательный русский портрет 18-го века (Рокотов)... Пока в 19-м веке русские художники не начали ездить к "настоящей античности" в Италию, и вот - Александр Иванов окончательно перевел рельсы на Европу, обретя "священные камни". (Можно подумать, что явление Христа народу было именно в Риме).

Сейчас подумалось: не лучше ли иметь Рай утраченным (ну, хотя бы разграбленным турками)? А то в противном случае возникает соблазн съездить туда на экскурсию, привезти сувениры, зарисовать пару-тройку развалин...

М.К.: Прежде всего: Вы, разумеется, правы, говоря о значении Византии. Невозможно рассуждать о красоте, об античном наследии - и особенно в России, в православной культуре - игнорируя византийский опыт. Действительно, это моя ошибка. Признаться, я сначала думал отделаться общим разграничением: язычество - христианство, античность - Возрождение. Так тоже можно строить речь, и мне казалось, что для общего ответа - довольно и этого.
Вы вводите в разговор новые и существенные дефиниции, предлагаете смотреть на античность Восточную и Западную, на христианство Восточное и Западное. Это действительно необходимо, но тогда разговор приобретает совсем иной характер, не декларативный.

Если я верно понял Ваш вопрос, Вы спрашиваете, как - на мой взгляд - византийские корни формировали русское понятие красоты, само русское искусство, дошло ли античное, опосредовано Византией, и до нас. И было ли это "наше" античное - отличным от античного западного. Я не историк, и было бы безумием с моей стороны рассуждать об античности Запада и античности Византии с видом знатока - тем более, что знатоки этого вопроса существуют.

Насколько мне известно, никто никогда не считал Византию "историческим аппендиксом" (использую Ваше выражение), а дикое высказывание Чаадаева ("Россия пила из нечистого источника") следует отнести на счет журналистской запальчивости католика. Действительно, сложилось так, что русские "западники" (а именно они представляли у нас образование и просвещение) больше внимания уделяли истории Западной Европы, и именно в Риме видели первопричину цивилизации, а Византией не интересовались. Более того, отвергая известный постулат о Третьем Риме, они вместе с ним опровергали полноправное существование Рима второго.

Существенно и то, что учились они на английском историке Гиббоне («Падение Римской Империи»), который, как Вы знаете, дописал свой труд до падения Константинополя и подверг критике застойный характер Византийской цивилизации. Гиббон вообще придерживался взгляда, что античность была погублена (ослаблена, подточена) имплантированием в нее христианства – но этот аспект его утверждения не рассматривался, а осуждение Византии было принято сразу как догма и совершенная истина.

Здесь любопытно вот что. Общая позиция Гиббона (о разрушительном характере христианства по отношению к стройным правовым институтам Империи) как раз нашла последователей в общественной жизни Запада, а не России. В России могли услышать критику Византии, и расстроиться – мол, пьем из нечистого источника; но подлинные строители западной истории делали практические выводы. И Гиббон, и Карлейль, и прочие английские историки много сделали для создания той психологии, которая питала напор ХХ века и его новое понимание прекрасного. Мы с Вами знаем, какие возникали теории омоложения западного социума и создания новой мощной языческой Империи. И нельзя сказать, что эти намерения остались совершенно втуне и совсем сегодня не осуществились. Мне так кажется, что многое воплотилось. Но это – в сторону, на полях. Вернемся к разговору о Византии, и соответственно, к византийскому канону прекрасного, и русскому восприятию оного.

Так, в российской журналистике (не поворачивается язык назвать это движение мысли иначе) сложилось поверхностное мнение, что Византия - корень российских общественных зол: Византия - это религия, попавшая в зависимость от государственности, это обрядовая пышность, заслоняющая смысл ритуала и т.п. Впрочем, наши отечественные западники в подавляющем большинстве своем были людьми невежественными, и на них ссылаться даже как-то неприлично. Ни к истории, ни даже к истории искусств такие мнения отношения не имеют. Это просто идеология, и, к сожалению, именно идеологией и являются сегодня такие вольные дисциплины как "культурология" и т.н."историософия". Это часто просто подтасовка фактов под заданную - и неинтересную - схему. Нельзя здесь не сказать и о том, что поверхностное суждение о Византии провоцировало поверхностный же ответ – т.е. безоглядное осуждение Запада, и истовое славословие византийскому началу. Мы с какой-то мистической преданностью славим иконописца Рублева: я, например, встречал итальянцев, которые позволяют себе сказать, что им не нравится Рафаэль. Но не сыщется такого русского, который заикнулся бы о том, что он не любит Рублева, не ставит его вровень с Микеланджело. Это поле не искусствоведческой и не исторической дискуссии – но идеологической.

Чтобы не уподобиться таким идеологам, позвольте мне уклониться от историко-идеологической дискуссии, я не владею вопросом профессионально, я невежественный в этом вопросе, а пристрастия - недостаточное основание для исторического суждения.
Я могу говорить только о своих пристрастиях в живописи, основанных на зрительном опыте, а также на представлении о том, как зримый образ влияет на сознание. Позвольте мне говорить предметно, отталкиваясь от конкретных икон и произведений искусства, тех образов, которые мы оба с Вами знаем. Суждение о них может быть произвольным, я ведь вовсе не претендую на особенное знание и понимание чего-то такого особенного.

Во-первых, наследие Византии, по-моему, неоднородно. Я бы не рискнул утверждать, что оно все как-то специально духовно и этим отличается от более жовиального и плотского западного начала. Мне кажется, это было бы таким же поспешным заявлением, как смешать в одно эпоху эллинизма и крито-микенское искусство.

Позвольте мне предварить разговор о картинах этаким общим эстетическим рассуждением. В предыдущих письмах мы уже договорились (или мне так показалось), что красота есть нечто, воплощающее единство христианского и античного начал. Или, точнее будет сказать, их постоянный диалог, взаимопроникновение. Если такого диалога нет, то (как мне кажется) рождается то, что мы называем кичем, пошлостью – сталинские высотки, например, или виллы нуворишей, или картины Шилова и Уорхола.  Красота воплощает нравственную природу субъекта (по христианскому канону) и являет это через гармоничные формы (пропорции, ритмы, размеры, что соответствует античному канону). Буквальное совпадение этих начал, конечно, вряд ли возможно – святые Греко непомерно вытянуты, а пророки Микеланджело слишком мускулисты для мудрецов. Но всякий большой художник ищет это единение по своему – Микеланджело нашел так, а Эль Греко – иначе.

Если принять эту посылку, весьма важным для нас станет вопрос авторитетного единения сакрального и правового – единения, которое Западная Империя и Восточная Империя представляли по-разному. Для западной эстетики совершенно неприемлемой и дикой кажется фигура византийского базилевса, совмещавшего власть духовную и политическую. И мы – читатели демократической прессы – унаследовали это недоумение от вековой традиции Запада.

Однако, если рассуждать здраво, то не менее дикой представляется фигура Римского императора, совмещающая в себе республиканца и монарха. Стараниями Теодора Моммзена (алкавшего политического лидера для просвещенной Германии) и пафосом новейшей истории (старающийся придать колониализму черты Просвещения) – сделалось так, что этого противоречия вроде как и не видно. Хотя, по-моему, это непонятно и нелепо: ну с какой стати идеалы республиканца найдут воплощение в монархе и тиране. Вы знаете, с какой охотой наши политологи – и не только они, я встречал разумных, образованных людей, придерживающихся этого взгляда, – желают видеть в Путине императора Августа и рассуждают о принципате. Мне рассказывали, что где-то продают бюстики Путина в виде Августа, не знаю, так ли это.

Я сказал это к тому, что история Византии, как и история Рима, должны нами рассматриваться, если угодно, как увертюры разыгрываемой нынче оперы. Мне всегда казалось, что римская история (от царей к республике, от республики к Империи) воплощает Историю Запада в свернутом виде. И про историю Византии, вероятно, можно сказать то же самое: неоднородность, этапность ее истории как бы являет нам в свернутом виде развитие православной цивилизации (я здесь воспользовался термином Тойнби, но, наверное, так сказать в данном случае как раз уместно – Вы ведь спросили об особых прикосновениях России к античности).

Так, говоря о Византии, мне кажется, что эпоха Македонской династии или (если взять время еще раньше), эпоха Юстиниана, дала куда более мощные образы (волнующие, живые, страстные, страдающие и чувствующие) - нежели последующие века Византии, т.е. время правления Комнинов, и Ангелов, и Палеологов. Именно последние эпохи и были временем контактов с Россией, и я не знаю - лучшие ли мастера (из тех, кого рождала Византия) влияли на русских мастеров. Я не особенно ценю всю эту символику и напыщенную стилистику Палеологов (повторюсь, это мое личное пристрастие, и только), мое воображение (и как художника, не любящего империи, и как гражданина империи) не потрясают двуглавые орлы.

Мне удивительно нравятся (это не то совсем слово, надо бы сказать, меня потрясают) ранние византийские образы, а поздняя эстетика - ну, скорее оставляет равнодушным. В позднем византийском творчестве меня удивляет какая-то разнесенность горнего и дольнего. Помните пафос картины Тарковского "Андрей Рублев"? Вот, нам показывают, что именно творится на русской земле - жгут, режут, насилуют, мучают. И - как противостояние этой реальности - небесные образы Рублева. Ничего подобного западноевропейская традиция (насколько я ее себе представляю) не знала. Для сравнения я бы привел живописца, скрестившего ту же самую византийскую традицию с европейским христианским творчеством, - а именно, Эль Греко. Вы, несомненно, помните его экстатические - но одновременно такие полнокровные и живые образы. Помните его Портрет Инквизитора, или автопортрет из собрания «Метрополитен»? Без итальянской школы, привитой к византийскому канону, – такая точность и страстность черт была бы невозможна. В сценах, в огромных композициях Греко иногда пишет слишком общо и даже порой плоско, избыточно пафосно, но не убедительно. Но в портретах – он наследник Византии и Рима (важно, что и Рима!) одновременно.
Именно эту полноту жизни я имел в виду, когда в первых письмах говорил об античном начале, питающем христианское искусство. Мы ведь не идеологи, старающиеся разграничить сферы влияния. Нам важно понять, что есть красота – и прежде всего красота души человека. Если ради этого придется соединить канон Римский с каноном Византийским, то что здесь дурного?

Откровенно говоря, я не знаю русского художника, который привил бы византийскую традицию (с ее очевидными античными корнями) к русской живой реальности. То есть сделал бы то, что иногда называется словом «преобразил». Вот есть русская жизнь, дрянная, уж такая, какая есть, и надо – не соврав, не умолчав, не спрятав – перелить эту грязь в красоту.  И Рокотов (хороший и почти несалонный художник), и Иванов (академик и герой) – разумеется, крупные художники, но величия европейских мастеров, всякий раз рождающих заново красоту из грязи, - они не достигают. Вы говорите: «не хуже европейских шедевров». Да именно что хуже, и нечего здесь лукавить. Не было у нас живописца равного Брейгелю, Рембрандту, Леонардо, Микеланджело, Гойе, Ван Гогу, Пикассо. Ну не было – и все тут. Хоть тресни, а ничего не изменишь. Рублев, Дионисий, Грек – великие художники, кто бы спорил – но есть мастера, которые их превосходят, – именно тем, что не отворачиваются от жизни, не пренебрегают дольним ради горнего. Горнее,  оно приобретает достоверность именно тем, что принимает в себя боль дольнего. Только так и возникает прекрасное. Это я так считаю, и не настаиваю на том, что так есть – так есть только для меня, но мне этого довольно.  Знаете, отношение Тарковского к проблеме красоты (такое специфически позднее-византийское отношение) мне не близко. Если говорить об иконописи (именно о таких великих мастерах, как Рублев и Дионисий) то я противопоставил бы им Косме Тура и Симоне Мартини, умевших писать муку. Я сознательно отвожу в сторону надрывный пример северных мастеров (Изенхаймский алтарь Грюневальда), но как не сказать о величайшем мастере Мантенье, равного которому не рождалось нигде, в России в том числе.

Так что – простите – не могу поддержать мысль о том, что у нас, русских, есть особенная стать в живописи и особый путь. Да, есть – такой идеологически выверенный горний путь, По-моему, живого искусства на этом пути не обнаружилось. Духовная живопись ХХ века – жалкое зрелище. Да, нечто могло произойти от союза с Византией, наверное, могло. А не произошло. Есть лишь одно исключение - но зато какой мастер!

Я говорю, разумеется, о великом Петрове-Водкине.
Достаточно говорено о его итальянских вояжах и флорентийских влияниях. Я бы хотел сказать здесь о его (очевидном для меня, по крайней мере) византийском происхождении. Один Петров-Водкин, своим бытием и своим искусством, безусловно, доказывает возможность того, о чем говорите Вы: своеобразный путь русского искусства, его особую историю, особую красоту..

Речь ведь идет о простой вещи - как из "тяжести недоброй" (скажу словами Мандельштама) создать прекрасное - и не делать при этом вид, что русской тяжести нет вовсе.
Античность это умела. Вспомните Гомера, вспомните кровавые сцены Парфенона. Да любая ваза – красно-ли, черно-ли фигурная – рассказывает именно об этом. Когда я сказал, что античность – великий ресурс красоты, я имел в виду прежде всего эту великую способность античности переплавлять вульгарное и кровавое – в прекрасное. Именно этому обучилось у античности западно-европейское искусство. Этот дар божественной трансформации страданий в радость стал совершенным христианским чудом. Но ведь корни его – в античном искусстве. Сумел так - по-русски, по-византийски, если угодно, - и Петров-Водкин.

М. Кантор. «Лев Толстой», 2007, 220х200, х.м.
М. Кантор. «Лев Толстой», 2007, 220х200, х.м.

Впрочем, этот особый путь виден пока что в России недостаточно четко. Мне представляется, что русское изобразительное искусство находится как бы в предпушкинской поре - если сравнить изобразительное искусство с литературой. Язык и синтаксис наш еще не вполне сложились, речь путаная, заемная, вульгарная. А Петров-Водкин совершил прорыв - и, если можно так выразиться, - одновременно и вперед, и назад, к византийским корням. Отмечу однако – не будь к этим византийским корням привита Италия, не было бы нашего Водкина.

Впрочем, мы вступаем здесь на территорию истории, и дальнейшие рассуждения будут голословными. Нам, например, не обойтись в наших рассуждениях без анализа Крестовых походов - одного из самых значительных явлений западной истории, рассказывающих не только о столкновении ислама и христианства, но и о конфликте западного христианства и христианства восточного. Нам не обойтись без ответа на один из главнейших вопросов истории – было ли закономерно разрушение Рима, с чем это было связано, началась ли затем история с чистого листа. И так далее.
То, что изучение истории и знание истории искусств, в частности – необходимо; то, что любое высказывание и любое новаторство, - невозможно без размышлений на затронутые Вами темы, очевидно. Нам никогда не сделать шага вперед без ясного представления о том, что было.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.