Адрес: https://polit.ru/article/2009/05/27/filshtinsky/


27 мая 2009, 09:18

«Все мои приключения вызывали у меня огромный интерес». Беседа с Исааком Фильштинским о его жизни

Продолжая цикл видеобесед «Взрослые люди» с классиками – учеными, деятелями культуры, общественными деятелями, ставшими национальным достоянием, – мы поговорили с выдающимся востоковедом, специалистом по истории арабской литературы Исааком Моисеевичем Фильштинским. Беседовала Любовь Борусяк.

Любовь Борусяк: Исаак Моисеевич, когда я готовилась к встрече с вами, перечитала вашу книжку «Мы шагаем под конвоем». Она отличается от большинства других воспоминаний бывших заключенных тем, что она не такая страшная. Вы пишете не столько об ужасах происходившего с вами, столько о других людях. Это взгляд человека очень наблюдательного и, как вы сами пишете, любопытного, открытого к людям, которые ему очень интересны, в том числе в экстремальных обстоятельствах, которые особенно заметно раскрывают в людях как хорошее, так и дурное. Почему вы так назвали свои воспоминания? Слово «шагаю», оно какое-то детское, вроде бы не соответствующее трагическим обстоятельствам вашей жизни в то время.

Исаак Фильштинский: Как это ни покажется странным, но все мои приключения (после ареста и лагерные) вызывали у меня огромный интерес. Мне грозил срок, несмотря на то, что ничего плохого с точки зрения советской власти я не совершил, я только ее недолюбливал и особенно этого не скрывал. Причиной или поводом моего ареста стал такой эпизод. Мой хороший знакомый Марлен Кораллов, у которого отец был расстрелян, а мать сидела, разговаривал с каким-то человеком в кабинете Исторической библиотеки. Я вышел покурить, увидел своего знакомого и к ним подошел. Марлен, со свойственным ему прямодушием, действительно говорил какие-то весьма рискованные вещи, а человек, который был с ним рядом, оказался самым обыкновенным агентом. Все то, что говорил Марлен, было записано, и когда меня арестовали, предъявили обвинение, что я молча с ним солидаризовался.

Л.Б.: Солидаризировался молча, то есть вообще ничего не сказав?

И.Ф.: Именно молча. К этому еще добавили, что я где-то что-то говорил. И этого материала хватило для того, чтобы меня обвинить по статье 58/10 и осудить особым совещанием на 10 лет. Сначала это был для меня, конечно, удар, потому что за три месяца до ареста я защитил кандидатскую диссертацию, очень хорошо работал. Я был тогда военнослужащим: после армии я не демобилизовался, а был взят на работу в Военный институт иностранных языков. Звание мое было невелико (старший лейтенант), но я работал на кафедре истории, читал лекции, и все были довольны. Все, кроме начальника кафедры и нескольких сослуживцев, которые с неодобрением смотрели на выскочку - старшего лейтенанта, тогда как они давным-давно были полковниками, но никакой диссертации защищать не собирались. И вот на кафедре перед моей защитой было принято решение, что моя диссертация не соответствует требованиям, которые предъявляются к кандидатской работе.

Но все дело в том, что я защищался не в своем институте, а на историческом факультете Московского университета. Мой научный руководитель посоветовал не обращать на это внимания. Когда началась защита моей диссертации, три представителя Военного института иностранных языков сидели в зале, готовые выступить против меня. Ученый секретарь совета (пожилая женщина, которая ко мне очень хорошо относилась) на вопрос председателя ученого совета: «А как у него дела с кандидатским минимумом?» - встала и отчетливо, нарочито громко сказала: «Первая проблема – отлично, вторая – отлично, третья – отлично. Английский язык – отлично, французский – отлично, арабский - отлично». «Хорошо, - сказал ведущий собрания. – Перейдем к защите».

Мои коллеги сидели, открыв рты, потому что им не понравилось такое выступление. Начинают говорить оппоненты, настроены они очень миролюбиво, хотя некоторая критика была. А те молчат, потому что ничего не понимают из того, о чем шла речь. Ведь надо было знать язык, а они язык не знали. Вот они и просидели всю защиту молча, совершенно очумевшие. Потом началось голосование, и я абсолютно благополучно его прошел.

Это произошло, если я не ошибаюсь, за 2 – 2,5 месяца до ареста. Естественно, что в Военном институте создалась совершенно определенная неприязнь ко мне, и когда туда был сделан запрос соответствующих организаций, говорили, что я увиливал от работы, что-то не так делал. Словом, мне была дана плохая характеристика.

И вот меня, голубчика, в 1949 году арестовали. Ко мне пришли в 12 часов ночи. Я жил тогда у Покровских ворот в большой коммунальной квартире вместе с матерью и отцом, и был тогда женат (это была моя первая жена). Никто ничего не понял: «Отвезите его туда, а мы проведем тут обыск». Что-то они копали, но не представляю, что хотели накопать. После этого я прошел все те стадии, которые полагалось пройти. Сначала я был на центральной Лубянке, потом сидел в большой тюрьме «Лефортово», потом меня переводили еще и еще. А в итоге мне зачитали приговор особого совещания: за антисоветскую деятельность (58 статья, пункт 10) меня осудили на 10 лет. Никакого суда, конечно, не было, потому что было не за что судить.

Через месяц меня взяли на этап, и я оказался в Архангельской области, в поселке Ярцево. Это была большая железная дорога, боковая ветка, которой тянулась вглубь на 150 километров от станции. На каком-то расстоянии была и вторая ветка, а в промежутках между ними на промежутках стояли лагеря, разрабатывался лес. Как только разработка очередного участка заканчивалась, и леса там уже не было, разработан, лагерь тихо и мирно переводили дальше, а железную дорогу все достраивали и достраивали. Вот таким образом и строились эти железные дороги. Когда я туда попал, длина этих железнодорожных веток была уже свыше 100 километров.

Л.Б.: Все это началось, наверное, еще с 30-ых годов?

И.Ф.: Да, конечно. Я еще застал там старые кадры. Ну а дальше обычная судьба: я был занят на общих работах. К чему я все это говорю? Не для того, чтобы рассказать свою биографию, а чтобы показать, что мне, как это ни покажется странным, было очень интересно. Я с жадностью знакомился с разными людьми, с их жизненным опытом: там были люди, которые уже отсидели по 15-20 лет. Они получали срок, а потом, еще будучи в лагере, - новый. Эти люди делились со мной опытом, рассказами. И все это у меня в голове укладывалось, запоминалось.

Ну и работа, конечно: я занимался всеми видами физической работы, которые там только были. Мне приходилось в штабеля укладывать доски на лесопильном заводе, работать на сортировочном бассейне – это действительно была очень тяжелая работа. Как это выглядело, я сейчас вам расскажу, потому что это очень интересно. Когда приезжали вагоны, то лес сбрасывали в теплую воду. Потому что лесопилорама не могла справиться с бревнами, на 30-градусном морозе ставшими просто железными. Для того, чтобы смягчить древесину, ее сбрасывали в огромный пруд, где были специальные мостики, на которых находились люди - гнали бревна по воде. Вы спросите: «Откуда там бралась теплая вода?» Ее специально подавали с электростанции. Таким образом, мы ходили по мостикам, внизу была теплая вода, а наверху – 30-градусный мороз.

Л.Б.: Это кошмарный перепад температур и дикая сырость!

И.Ф.: Не то слово: все было покрыто туманом, причем рабочий день продолжался 11 часов.

Л.Б.: Без перерывов?

И.Ф.: Нет, привозили какую-то еду, но не в этом дело. Меня старые лагерники все время предупреждали о целом ряде бед и опасностей. Как-то один старик мне сказал: «Имей в виду, малыш, никогда не подходи к костру, когда работаешь в лесу, потому что потом отойдешь от костра, простудишься и помрешь. А если будешь работать на холоде – ничего с тобой не будет. Так устроена биологическая система в человеке, что как бы ему ни было холодно, он перенесет это. Только не подходи к костру!» Я это твердо запомнил, и поэтому работал этим багром, двигался. А со мной в паре работал литовец, некий Лекавичус. И он мне говорил: «Фильштинкис, я пойду в контору и немножко погреюсь: я больше не могу». Я говорил ему: «Лекавичус, не ходи ты греться, потому что это плохо кончится». Но он меня не слушал и убегал греться, а я работал, и за себя, и за него. Он возвращался через 15-30 минут. И дело кончилось плохо: он простудился. У него началось воспаление легких, ему стали ломать ребра, выкачивать гной, и через некоторое время он помер. Был он очень хороший человек, тоже сидел по статье 58/10.

Я не хочу сказать, что я был такой замечательный удалец, но я никуда не уходил, молча, терпеливо на холоде работал. При этом, когда нас выводили на работу, я напоминал настоящего клоуна из циркового представления. Потому что в очень сильные морозы я старался на себя надеть буквально все, что можно было на себя напялить в условиях лагеря. Нам выдавали телогрейку и бушлат, но этого было совершенно недостаточно – я под это насовывал все, что только можно было. Да еще на голову чего только ни надевал: у меня была одна теплая шапка, которую из дома прислали, но я напяливал еще что-то, еще и еще. Повторяю, я настолько напоминал клоуна, что наша медсестра, которая тоже была заключенной, наблюдая, как нас выводили на работу, все время с интересом смотрела на меня, настолько забавно я выглядел.

Л.Б.: А другие, что, не так одевались?

И.Ф.: Одевались по-лагерному: бушлат, телогрейка. Но я, повторяю, делал все, чтобы предохраниться от холода. И за 6 лет, что я просидел, только один раз простудился, у меня была температура. Но тогда я уже работал не на сортировочном бассейне, а в совершенно другом цехе. Да и то, немножко повысилась температура, и все быстро прошло. Вот этот эпизод я сейчас экспромтом выбрал из множества других моментов своей лагерной жизни.

Л.Б.: А вы записывали что-то в лагере? Или написали книгу исключительно по памяти?

И.Ф.: Тогда – нет, я позже записывал. Сборник рассказов сложился совершенно случайно. Ко мне как-то на дачу приехали друзья, я им что-то рассказывал. И вдруг все они хором заорали, что нужно все дело записывать. Жена мне и заявляет: «Тебе сказали, чтобы ты записывал? Так вот выйди, сядь в беседку и записывай». Я сел в беседку и начал этим заниматься. У меня на каждый рассказ уходило примерно 2 вечера: в первый я записывал, что помнил, а во второй перечитывал с лингвистической точки зрения, редактировал. Поэтому книжка эта получилась за очень короткий срок. Конечно, у меня в голове есть еще тысяча других сюжетов. И мне со всех сторон говорят: «Ну что ты молчишь, ты ведь рассказываешь страшно интересно!» Но я вернусь к тому, что хотел сказать: мне так легко было в лагере, и книга получилась именно такой по очень простой причине – в лагере мне было очень интересно.

Л.Б.: Вы сказали, что в лагере было легко. Вам действительно там было легко? Это трудно себе представить.

И.Ф.: Разумеется, физически мне было безумно тяжело, все-таки я ни к какой тяжелой физической работе не привык. Было много очень тяжелых эпизодов, и я могу о них при случае вам рассказать. Но мне было очень интересно видеть разных людей, которых прежде я никогда не встречал, даже когда во время войны был в армии. А здесь предо мной были интеллигенты и бандиты, разбойники, воры, жулики и случайно попавшие сюда литовцы, латыши, эстонцы – кого только не было!

Л.Б.: Вы встретили даже знатоков латыни, как я помню из вашей книги. Вы продолжили цитату на латыни, что вызвало настоящее потрясение у начавшего ее человека, и дальше в лагере разговор пошел на латыни. Это в лагере!

И.Ф.: Я до сих пор помню. Он начал цитировать, а я, поскольку учился латыни, продолжил – и он с удивлением вылупил на меня глаза. Короче говоря, думаю, что меня в лагере спас живой интерес к людям, который, конечно, не все сидевшие по 58-й статье испытывали. Кроме того, мне повезло, конечно, со здоровьем, но и с работой тоже. Работа на сортировочном бассейне была тяжелой, но были и другие виды работ – штабелевка досок.

Если вас интересует, могу рассказать, как работал в паре с одним московским интеллигентом, профессором. Это был огромный штабель, почти 8-метровой высоты. Доски надо было укладывать. Я говорю ему (он меня старше был в полтора раза): «Как вы хотите – подавать доски мне снизу, или залезть на штабель, я буду подавать доски, а вы их укладывать?» Он с ужасом посмотрел на эту пирамиду и говорит: «Но я не сумею залезть». «Ну хорошо, - отвечаю, - я залезу, а вы мне будете подавать доски». Залез наверх, он стал мне подавать доски. Но он не смог этого делать, потому что эти доски шестиметровые в длину, да еще и толстые – пятидесятка, дюймовые, - это тяжелый труд. Как он мне их подавать будет? Он схватил одну, тянет ее, а я не могу ее схватить. «Полезайте тогда наверх – я вам подавать доски буду». Мы поменялись. Он полез наверх, причем я его подсаживал-подсаживал, тащил-тащил. Наконец я его с грехом пополам наверх поднял. Вы представляете себе доски, уложенные неровно, когда концы сгибаются, и по ним, перескакивая с одного на другой, нужно лезть наверх?

Л.Б.: Да еще и вниз с высоты смотреть страшно.

И.Ф.: Конечно, но это вопрос привычки. Это просто эпизод, а таких много было. Я постоянно сталкивался с интересными людьми, со старыми лагерниками, которые рассказывали мне о 37-м годе, о событиях того времени, о которых я понятия не имел.

Л.Б.: Неужели вы до лагеря ничего не знали о том, что происходит?

И.Ф.: Нет, конечно, я многое знал. Мои родители были людьми беспартийными. Отец был технический человек, работал в организации «Главуголь», по своим инженерным делам систематически ездил на шахты – то Донбасс, то Кузбасс.

Л.Б.: И видел жизнь в разных ее проявлениях.

И.Ф.: Да-да. И он приносил чертежи, чего-то там творил. Жена его, моя мама, требовала: «Чтоб ты к шести часам вечера был дома! А чего там хочет твое начальство, меня совершенно не интересует». Он и приходил домой вовремя, хотя остальные засиживались Бог знает до какого времени. Он был беспартийный человек, тихий, его не тронули, а все начальство угольной промышленности было арестовано, так же, как и во многих других областях. И он, приходя домой, с ужасом шепотом рассказывал моей матери, что такого-то арестовали, а это был очень хороший человек, дельный инженер.

А теперь дошла очередь до и меня. Жил я у Покровских ворот в огромной коммунальной квартире. Если вы хорошо Москву знаете, то это дом, который находится между двумя линиями «А», против бывшего кинотеатра «Аврора». Это двухэтажный дом на котором написано: «Дом построен по проекту архитектора Стасова». Одними окнами он смотрит на Чистые пруды, а другими – на Покровку. Первый этаж – магазин «Рабочая Москва», а на втором этаже были комнаты, где жили семьи, много семей. И мама, возвращаясь вечером с работы, шепотом говорила отцу: «Знаешь, сегодня Брыкина арестовали, сегодня ночью Китаина арестовали, сегодня ночью редактора газеты арестовали…» Так что я привык к тому, что кого-то арестовывают, кто-то исчезает.

Л.Б.: А самому отцу страшно не было? Тем более, что он работал в «Главугле», где очень немногие уцелели.

И.Ф.: Отец был беспартийный, никогда не вмешивался ни в какие разговоры политические: мама строго запретила. Он всегда держался особняком.

Л.Б.: Но активность здесь была совершенно необязательной.

И.Ф.: Да, это ж лотерея. Повезло. Но он столкнулся с этим, когда я уже отсидел в лагере год. Когда меня посадили, через несколько месяцев умерла мама – она этого не пережила. Я ведь ее предупреждал, что у меня ощущение предстоящих неприятностей, она не могла в это поверить.

Л.Б.: Вы это чувствовали из-за ситуации на кафедре?

И.Ф.: Да, на кафедре меня не любили, хотя никаких оснований для неприязни не было: я вел себя очень тихо, старался хорошо преподавать.

Л.Б.: И, главное, не лезть никуда.

И.Ф.: Абсолютно никуда! Никаких претензий у меня не было, я только хотел работать и писать. Да, статьи у меня выходили, а почему у них ничего не выходило? Потому что они не писали. А уж вопрос, почему они не писали, - это не ко мне.

Л.Б.: Исаак Моисеевич, а как получилось, что вы - ребенок из интеллигентной, но не гуманитарной семьи, - стали заниматься восточными языками? Откуда ваш интерес к Востоку?

И.Ф.: Дело в том, что в десятом классе я занял второе место на Московской математической олимпиаде. Можно сказать, это было не совсем честно. Я очень готовился к олимпиаде, и, когда были вывешены вопросы, сразу увидел задачку, которую я решал во время подготовки. Естественно, я моментально ее решил. По залу, где мы сидели, ходили студенты, и они обратили на это внимание. Я слышал, что один шепотом говорит: «Вот парень сидит, он уже решил!»

Л.Б.: А остальные еще и задание записать не успели?

И.Ф.: Совершенно верно. Вторую задачу я решил самостоятельно, а над третьей задачей я очень долго бился, но не сумел. Поэтому и не занял первого места. Победил парень, решивший все три задачи, и декан механико-технологического факультета жал ему ручку. Это было накануне выпуска, мы уже готовились к экзаменам.

Л.Б.: То есть, оканчивая школу, вы так любили математику?

И.Ф.: Да, и отец страшно удивился, когда я пошел в гуманитарный институт. Он говорил: «Зачем тебе это? У тебя математические способности – поступай на мехмат». «Папа, - отвечал я, - у нас в школе очень плохо преподают гуманитарные науки, просто отвратительно. По крайней мере, я узнаю историю, литературу».

Л.Б.: И в свое время станете сами хорошо их преподавать?

И.Ф.: Нет, тогда я не собирался преподавать, собирался заниматься наукой. Короче говоря, я пошел в ИФЛИ – вы слышали про такое учреждение?

Л.Б.: Разумеется! Институт философии, литературы, истории – знаменитый вуз предвоенной Москвы.

И.Ф.: Гуманитарный факультет тогда какой-то идиот отделил от Московского университета, и мы располагались в Сокольниках. Наш факультет занимал третий этаж четырехэтажного здания.

Л.Б.: Вы ведь на историческом были? Почему выбрали именно его?

И.Ф.: Тут уж я виноват. Дело в том, что я подавал документы на отделение теории и истории искусств, но в тот год это отделение не открыли: знаете, как бывает – через год набирают студентов. Увидев по отметкам, что я хорошо сдавал (в школе я не был отличником, так что сдавал вступительный экзамен), директриса Карпова мрачно на меня посмотрела: «Ну так что, в следующем году придешь?» В следующем году? Я, конечно, страшно расстроился. «Хорошо, - сказала она. – на историческом факультете есть места, могу тебя взять». Таким вот образом я оказался на историческом факультете. При этом я выбрал себе очень оригинальную специализацию, Вы сейчас будете удивлены. Я выбрал археологию. Когда я был студентом, много раз ездил в археологические экспедиции. Дипломная моя работа была посвящена таврам – жителям горного Крыма. Я могилы их раскапывал. Геродот написал кое-что об этих таврах как о бандитах: они грабили римские корабли.

Л.Б.: К тому времени, когда вы их изучали, они уже успокоились.

И.Ф.: Да, тавров уже не было, одни могильники остались. Мне повезло: я в могильниках нашел много римских вещей и монет. Я сопоставил то, что было написано у Геродота, с тем, что я нашел в могильниках, и у меня получился хороший диплом. Я его успешно защитил, и сделал это 20 июня 1941 года.

Л.Б.: Просто фильм «Летят журавли»!

И.Ф.: А теперь расскажу, как события развивались дальше. Я готовился к государственному экзамену с одной девочкой с нашего курса, у нее дома, а она жила на улице Алексея Толстого. Я отправился домой поздно вечером, часов в 11, шел к трамваю мимо японского посольства. И тут я увидел нечто совершенно невероятное: стояла огромная толпа японцев, которые шумели и жестикулировали. Я, конечно, не знал, о чем они говорят. Волнение было страшное, радость невероятная. Я думал: в чем дело, что у них, праздник какой-то? Они уже знали, что началась война, а мы еще не знали, это же был канун войны. Но я-то этого не знал, и догадаться не мог.

Л.Б.: Вас вообще в это время другие проблемы волновали – завтра экзамен.

И.Ф.: Совершенно верно. И вот приехал я домой и так мельком сказал отцу: «Чего-то там японцы волнуются». «А в чем дело?» - спросил он вопросительно-настороженно. «Не знаю. Праздник у них какой-то». На следующий день началась война. Дальнейшие события вы знаете: у меня в книжке написано, что творилось.

Л.Б.: Исаак Моисеевич, но вы пока не ответили, откуда взялся интерес к Востоку. Вы уже закончили институт, началась война, а его еще не было.

И.Ф.: Все верно. Я благополучно кончил ИФЛИ и должен был попасть в армию, меня призвали. Но вот здесь-то и произошло совершенно невероятное приключение. Вместе с командой из нашего военкомата я был отправлен в тыловой город, где формировались пехотные училища. Нужно было пройти 6-8 месяцев подготовки в пехотном училище, а потом всех отправляли в часть.

Л.Б.: Уже офицерами?

И.Ф.: Тогда еще не было офицерского звания – становились командирами взвода. Но произошла совершенно не зависящая от меня вещь. Нас сопровождал какой-то дядька, который напился. Когда мы приехали в город, разразился скандал, и нас всех отправили обратно в Москву, в распоряжение военкомата. В военкомате просматривали мое дело и военком спрашивает: «Вы что, ИФЛИ окончили? Надо же, а я заочно учусь на третьем курсе». Говорю: «Прекрасно, мы коллеги». «Знаешь что, из Генерального штаба пришло распоряжение. Мы сейчас спешно комплектуем специалистов для войны на Дальнем Востоке – с китайцами, с японцами, возможно, с Турцией».

Л.Б.: И с Турцией предполагали воевать?

И.Ф.: В первую очередь. Кроме того, началась война, и наши войска вступили в Иран. Мы вступили в Иран, и англичане тоже – мы разделили Иран на две части. Короче говоря: «Вот тебе повестка, пойдешь в распоряжение Генерального штаба – они тебя куда-нибудь сунут». Такие повестки он дал не только мне, отобрал целую группу людей с высшим образованием и отправил нас. Но я один пошел и никакого отношения к другим не имел. У меня адрес был: Маросейка. Если вы представляете себе памятник, который стоит на бульваре (там, где Маросейка кончается, у Ильинских ворот), против этого памятника налево стоит дом. Подошел к воротам – никаких надписей нет. Подошел к двери, открыл. Солдат. «Пройдешь в такую-то комнату». Я пришел, там меня встретил человек, внимательно меня осмотрел и сказал: «Шесть месяцев будете у нас учиться, потом мы отправим вас в действующую армию, станете работать переводчиком». Я никакого участия не принимал во всем этом деле: никаких усилий, никакого блата не было, ни от чего я не увиливал. Так сложилась судьба. И я стал учиться на военном факультете Московского института востоковедения. Предполагалось, что через 6-8 месяцев я буду готовым переводчиком по своей специальности.

Л.Б.: А какие языки вы учили?

И.Ф.: Сначала я хотел идти на китайский, но посмотрел на эти иероглифы и схватился за голову. А в это время как раз открыли арабскую группу. Нас в нее взяли, шесть человек, и мы занимались под руководством Харлампия Карповича Баранова – светлая ему память. Был такой крупный арабист, в высшей степени интересный человек. Он был донским казаком, сыном донского казака. Когда он был мальчиком, всякий раз, когда где-то поблизости была ярмарка, он вместе с родителями ездил туда мальчиком. Его всегда поражало, что на ярмарке люди говорили на разных языках, потому что там был Северный Кавказ. Это так его заинтересовало, что когда он закончил местную школу, поступил в Московский институт востоковедения. Так вот, профессор Баранов был преподавателем. «Харлампий Карпович, - говорил я, - как вы все это знаете хорошо!» - а он отвечал: «Ты бы родился в станице – тоже бы все хорошо знал».

Л.Б.: В станице арабский, конечно, знают. И вам понравилось этим заниматься? Увлеклись сильно?

И.Ф.: Да. .

Л.Б.: А еще чем вы кроме языка занимались – историей, культурой?

И.Ф.: Я ведь в ИФЛИ был на археологическом отделении исторического факультета, принимал участие в раскопках и занимался европейскими языками. Французским – в частном порядке. Родители мои постарались: дали возможность заниматься с учительницей, за что я ей бесконечно благодарен, потому что говорил по-французски почти что свободно. В институте я учил английский, и по-английски начал болтать лучше, чем по-французски. Потом я, правда, стал эти языки путать. Но это уж факт моей биографии.

Л.Б.: Но ведь это были другие языки, не родственные восточным.

И.Ф.: Так что я с двумя европейскими языками поступил, а тут начал учить арабский. Это нелегкое дело. Когда я сейчас смотрю на своих учеников в университете (в Институте стран Азии и Африки), я это понимаю.

Л.Б.: Жалко их?

И.Ф.: Очень. Вижу, как он засыпает – сидит на задней скамейке и клюет носом, и я понимаю: занятия начинаются в девять часов утра, моя лекция у него уже третья или четвертая. К этому времени у него прошли уже занятия по языкам, и всё, он еле меня слушает, у него уже сил нет. Что тут поделаешь? Я замечаний никогда им не делаю, только говорю: «Ребята, сосредоточьтесь!» Я к ним хорошо отношусь. Я много лет уже преподаю. Я работал в Институте востоковедения АН – меня оттуда попросту выгнали на пенсию, когда мне стукнуло шестьдесят лет. Чем это объясняется? Во главе института стоял известный вам человек. Догадайтесь кто?

Л.Б.: Примаков.

И.Ф.: Примаков меня из Института востоковедения и выгнал, потому что когда были аресты в Москве, я знал группу людей, которых арестовали.

Л.Б.: Это в какое время происходило?

И.Ф.: Мне было шестьдесят лет, сейчас мне девяносто – значит, 30 лет тому назад.

Л.Б.: В семидесятые годы. А аресты какого плана, с чем связанные?

И.Ф.: Они против чего-то протестовали.

Л.Б.: Вы имеете в виду диссидентское движение?

И.Ф.: Да. Я никакого участия в диссидентском движении не принимал, но просто знал этих ребят.

Л.Б.: А с кем вы были знакомы?

И.Ф.: Добровольская, многие другие. Компания у нас была. Мы написали письмо Косыгину, и вместо того, чтобы это письмо обсудить и в соответствии с письмом вынести решение, меня взяли за шиворот и выгнали из Института востоковедения АН. Я очень загрустил, но на всякий случай поехал отдыхать. Приезжаю я в Москву, раздается телефонный звонок: «Ты что на работу не ходишь?» Я: «На какую работу? Кто говорит?» - «Как это кто говорит?» Тут я по голосу узнал: это был Ковалев, мой соученик по арабскому отделению. Он в это время был деканом ИСАА – этого самого Института стран Азии и Африки. «Тебя, - говорит, - зачислили с первого числа».

Л.Б.: А вы об этом даже не знали?

И.Ф.: А я даже не знал, говорю: «Когда? Надо было позвонить» - «Звонили, а ты куда-то уехал». Короче говоря, через три дня я уже вышел к аудитории. Экспромтом я стал читать лекции по истории средневековой арабской литературы на филологическом отделении. У меня на скамеечке сидел Саша Куделин, ныне академик, глава Археологического отделения Академии наук. Ну и многие другие – теперь они доктора, профессора – сидели, слушали. Вот так я стал работать в университете. Конечно, сначала мне это было непривычно, хотя педагогическая практика какая-то была: когда я работал в Академии наук, меня иногда приглашали прочитать какой-то курс лекций. А здесь уже была развернутая программа.

Л.Б.: Скажите, пожалуйста: в войну вы стали военным переводчиком, а наукой, научным востоковедением когда вы начали заниматься?

И.Ф.: Конечно, во время войны мне было не до науки, но сразу после ее окончания я стал заниматься темой, которая меня волновала.

Л.Б.: И где вы этим занимались?

И.Ф.: Я прикрепился к историческому отделению Московского университета.

Л.Б.: Пришли в аспирантуру?

И.Ф. В заочную аспирантуру. Они меня взяли, потому что на кафедре немножко знали о моей работе. Только сказали мне такую вещь: «Мы тебя любим, но это должно быть взаимным: ты будешь читать лекции, а то у нас нет человека, чтобы заткнуть дырку по географии стран Ближнего Востока». Я говорю: «Помилуйте, я на любое дело готов, раз вы меня берете». Интересно, что в этой группе было всего несколько человек. И вот, я распространялся о том, как расположены нефтяные прииски в странах арабского Востока.

Л.Б.: Тогда к нефтяной тематике уже был интерес?

И.Ф.: Да-да. И еще рассказывал о том, какие там государства, правительства, как они друг с другом не ладят.

Л.Б.: А когда же вы сами все это успели изучить?

И.Ф.: Поскольку я арабист, мне волей-неволей приходилось читать книги, арабские газеты. Естественно, кое-что я об этом знал, студенты-то этого не читали и вообще ничего не знали. Это была древневосточная группа, но с очень слабой языковой подготовкой. До сих пор Ирина Михайловна Смилянская, которая работает в Академии наук, вспоминает меня как преподавателя и говорит: «Это, конечно, была халтура, мы это понимали».

Л.Б.: Понимали?

И.Ф.: Конечно: видно же было, что я выходил к студентам экспромтом. Дома я выучивал, где находятся нефтяные вышки, а потом им рассказывал и по карте показывал. Тем не менее, ко мне относились хорошо.

Л.Б.: И в это время вы писали диссертацию?

И.Ф.: Да, я сидел в кабинете Востока Исторической библиотеки: дома это было невозможно, так как у нас была одна комната с родителями, а потом я женился. В библиотеке я сидел долго, до самого закрытия. В конце концов, мне на плечо опускалась мягкая женская ручка, и Софья Александровна, заведующая кабинетом, говорила: «Фильштинский, мы закрываемся». «Извините-извините, - отвечал я, - я не знал». «Надо знать».

Я написал диссертацию на тему, которая вас, возможно, даже и не заинтересует. Дело в том, что был такой исторический источник – «Хроника Джабарти», этот Джабарти являлся современником Наполеона. Когда наполеоновская армия вторглась в Египет, это был знаменитый поход, Джабарти жил в Каире и описывал все то, что видел. У меня возникла идея рассмотреть эти события с двух точек зрения. Одна – французская: огромная, просто колоссальная французская литература, я прочитал горы книг. С другой стороны – «Хроника Джабарти», которую я перевел, чтобы подкрепить свою диссертацию. Защита прошла великолепно.

Л.Б.: Так вы еще и перевод книги сделали в процессе обучения в аспирантуре? Да к тому же еще успевали преподавать?

И.Ф.: Конечно. Это была моя кандидатская работа. У меня она на полке стоит, «Хроника Джабарти». Я вам могу показать мою библиографию. Вы видели книжку, мне посвященную?

Л.Б.: Покажите, пожалуйста.

И.Ф.: Во-первых, вот мои книги по истории арабской литературы. А вот трехтомник, который издали в Америке.

Л.Б.: А вот и «Восхваление. Исааку Моисеевичу Фильштинскому посвящается». А какой эпиграф: «Человек как звезда: рождается, чтобы светлее стало вселенной».

И.Ф. Это мой аспирант Кузнецов сделал эту книжку. Он и оформлял ее, он и придумал этот эпиграф.

Л.Б.: Исаак Моисеевич, вы так блестяще защитились, все было замечательно, а потом – лагерь. Практически сразу. Можно задать такой вопрос: люди приходили из лагерей, вы сами шесть лет там пробыли, а некоторые ученые – и по 10 – 15 лет, и возвращались к научной работе. Как удавалось сохранить интерес и способность к научной деятельности? Это ведь крайне сложно: человек надолго выпадает из научной среды, у него нет возможности знакомиться с литературой, самому заниматься наукой. Как потом все потерянное, упущенное, несделанное вернуть, восстановить?

И.Ф.: Первое, что произошло после ареста, – меня лишили кандидатской степени. Кандидатской и докторской степени лишили единым махом несколько сот человек, арестованных в разных концах Советского Союза.

Л.Б.: Лишали просто по списку, арестован – автоматически лишаешься степени? Ты уже больше не ученый.

И.Ф.: Совершенно верно. Поэтому я был уже не кандидат наук. Вернуться к своей профессии действительно было нелегко. Нужно было приложить для этого какие-то усилия. Ситуация вообще была трудной, когда я вернулся. Жена меня бросила, потому что она испугалась, вышла замуж, уехала куда-то. Потом хотела вернуться, но у меня на горизонте появилась совершенно замечательная женщина. Моя милая и любимая жена, которую я бесконечно люблю и не могу ее забыть. С трудом удерживаюсь от слез, когда говорю о ней. Это была удивительная женщина: умная, образованная, очень интеллигентная, благожелательная – словом, человеческий идеал. Она шесть месяцев тому назад умерла.

Я сразу же после возвращения из лагеря с ней встретился. Получилось так, что я зашел к старому приятелю и стал ему рассказывать о том, как я ехал в столыпинском вагоне и встретил там одного профессора, который сидел вместе с профессором Московского университета Леонидом Ефимовичем Пинским. Это довольно известная фигура, и я рассказывал о нем. А его жена и говорит: «У меня есть подруга, его любимая ученица. Его же посадили – я хочу знать, в чем там дело. Хотите ей рассказать?» - «Ради Бога. Расскажу, что знаю». Пришла милая девочка. Я на нее посмотрел, мы обменялись двумя словами, и я понял, что она меня прекрасно понимает – в отличие ото всех тех идиотов, которых я встречал в Москве и которые твердили: «Сталинский режим – это полезно!»

Я люто ненавидел и Сталина, и весь этот проклятый режим, потому что прекрасно понимал: все эти коммунистические утопии – именно утопии, у нас получилась жестокая, беспощадная палочная диктатура. У Солженицына об этом написано: через лагеря было пропущено около 60 миллионов человек. Это треть населения – нет семьи, в которой бы кто-нибудь (либо дед, либо отец, либо мать) не попал. Ибо самое страшное преступление Сталина – это уничтожение русского крестьянства. Это беспощадное уничтожение. Я сидел вместе с ними. Вся лучшая часть русского крестьянства, все эти самые работяги, любящие землю и умеющие на ней работать, – все они как кулаческий класс уничтожались сплошной коллективизацией. Я ведь принимал участие в коллективизации.

Л.Б.: Вы принимали участие в коллективизации? Вы ведь были тогда ребенком.

И.Ф.: Сейчас я вам расскажу. Я пошел в первый класс и все время кашлял. Мама показала меня врачу, который сказал: «Мальчик в опасности, у него может быть туберкулез». Мама схватила меня в охапку и отвезла в Курскую область, где я наблюдал эту самую коллективизацию. Я видел длинную вереницу подвод, на которых ехали женщины с детьми, а по бокам шли крестьяне, а вокруг цепь стражников с ружьями. Их везли на железную дорогу, грузили в товарные вагоны и угоняли неизвестно куда на дальний север. Потом я встречал остатки этих людей уже в лагере. Я увидел эту страшную судьбу. Как можно было восхищаться режимом, при котором была уничтожена основа русской нации? Понимаете, ведь из крестьян же все вышли, все чернышевские, добролюбовы. Да, это интеллигенция. А откуда взялась сельская интеллигенция? Оттуда и взялась: снизу она поднималась. Когда говоришь с человеком, и он начинает возражать, что у Сталина заслуги были, я возмущаюсь: Какие к черту заслуги?

Л.Б.: Исаак Моисеевич, как вы думаете, почему сейчас опять вырос интерес к Сталину, растет позитивное к нему отношение? Был телевизионный проект «Имя России», где Сталин долгое время лидировал и в итоге стал третьим – это очень высокое место. Почему у нас до сих пор многие любят Сталина?

И.Ф.: Я не могу ответить на этот вопрос, я только удивляюсь. Я разговариваю с русским человеком и говорю: «Вы русский человек?» - «Да» - «Вы любите Россию?» - «Конечно» - «Вы свой народ любите?» - «Да» - «Так как же вы можете совмещать любовь к Сталину с тем, что он сделал с русским народом? Имейте в виду, - говорю я, - что трудности, возникающие у нас в сельском хозяйстве – это все последствия сталинской политики. Когда вы отъезжаете за 150 километров от Москвы и видите неубранные поля, заколоченные избы и старушку, которая картошку копает из этой земли, когда мы кур покупаем в Соединенных Штатах, это тоже последствия сталинской политики».

Уничтожен тот слой крестьянства, на котором не только зиждется все сельское хозяйство, но вся национальная культура оттуда вырастала. Оттуда шли люди здоровые, крепкие, сильные. Я никогда не забуду, как мальчиком сидел в коротких штанишках в доме, когда шла эта коллективизация. Ко мне подошел огромный широкоплечий человек, обнял меня и сказал: «Ну что, малыш, возродится это дело когда-нибудь?» А рядом происходили все эти события: гнали скот… Я очень хорошо это запомнил, как и то, что он добавил: «Никогда не возродится!» А потом махнул рукой и ушел. Это местный житель был.

Поэтому я всегда относился к этой системе, к этому строю отрицательно. Другое дело, что я никогда ни в каких организациях не состоял, никогда своих протестов особо не высказывал. Но в беседах с людьми был совершенно откровенен. Личность моя всем окружающим хорошо понятна: «Даже не спрашиваем, видно по тебе, что ты антисоветчик». Я всегда говорю: «Вы ругаете нынешний режим. В нем, конечно, много недостатков, но, помилуйте, разве сидят сейчас миллионы людей ни за что? Разве сейчас меня могут схватить за то, что я что-то сказал?» Знаете, когда я читал лекции при Сталине, туда все время приходили люди, прислушивались, не скажу ли я чего-нибудь эдакого. И все время говорили: «Вот ты сказал то-то и то-то», - а я даже понять не мог, чего они от меня хотят. Сейчас же полнейшая свобода: я выхожу к аудитории, свободно с ними разговариваю, отвечаю на вопросы. Разве это можно сравнить с тем режимом, который был?

Вы не думайте, что у меня нет критических замечаний в адрес существующего порядка, – дело в другом. У меня есть своя критическая мысль, но если сравнивать нынешний режим с тем, который был, это, к счастью, совершенно разные вещи. Понимаете, все же мое детство прошло на фоне того, как в нашей коммунальной квартире по ночам арестовывали людей. Конечно, сыграл свою роль и отец: он был очень сдержанный человек, но все-таки много рассказывал о людях, которые погибли, уходили и больше не возвращались. И я мотал себе многое на ус, хотя и маленький был. Что касается нынешнего режима, я вижу в нем наравне с большим количеством недостатков и некоторые достоинства. Как говорится, я лоялен к существующему порядку.

Буквально за пару минут до вашего прихода мне звонил мальчик - студент четвертого курса, который пишет у меня курсовую работу. Он куда-то исчез – оказалось, что ездил в Тунис в командировку. Мыслимо ли было в старое время, чтобы человек по своей специальности – он арабист – поехал в арабскую страну? Это же немыслимо было! А этого мальчишку отправили в Тунис, он там пробыл шесть месяцев – углубил знание языка, познакомился с культурой, с бытом. Интересно? Интересно. Учится он блестяще, работу написал курсовую очень хорошую. Я чувствую в нем умного сознательного человека. И у него есть все возможности учиться. Меня это очень радует.

Л.Б.: Спасибо большое, Исаак Моисеевич!

См. также: