"Меня не переставали интересовать причины преступности"

16 июня 2009 г. исполняется 75 лет со дня рождения известного российского социолога, специалиста в области криминологии, девиантологии и социального контроля Якова Ильича Гилинского. Юбиляр - доктор юридических наук, профессор кафедры уголовного права и криминологии Санкт-Петербургского юридического института Генеральной прокуратуры РФ, главный н.с. Социологического института РАН (Санкт-Петербург), зав. кафедрой уголовного права РГПУ им. Герцена, декан юридического факультета Балтийского института экологии, политики и прав (БИЭПП). Мы публикуем юбилейное поздравление и интервью с Я.И. Гилинским, подготовленное д.философ.н. Борисом Зусмановичем Докторовым.

В моем четырехлетней давности интервью (см. ниже) Яков Ильич Гилинский сказал о себе: «До семидесятых годов прошлого столетия я был в основном юристом, причем ярко выраженным уголовником». Свыше десяти лет он был адвокатом, защитником по уголовным делам, случалось защищать ему людей, обвинявшихся в измене родине, в антисоветской пропаганде и агитации. Его кандидатская работа была посвящена уголовному процессу и уголовному праву. Зная, как аргументированно и убедительно выступает Гилинский на научных форумах, как отстаивает свои выводы, могу предположить, что он смог бы стать высочайшего уровня адвокатом. Но, познакомившись с рядом зарубежных книг по социологии преступности и первыми работами ленинградских социологов, он «вступил на скользкую дорожку» социологии.

Есть люди по простоте душевной искренне считающие, что все болезни – от врачей. Также и многие представители власти в советские времена, да и сейчас нередко полагают, что разбой, бандитизм, коррупция, проституция – оттого, что социологи изучают эти явления. И одним из первых и главных в этом вредном начинании стал Гилинский. Потому почти все сделанное им для исследования различных форм девиантного поведения сделано не при поддержке властных структур, казалось бы, должных быть заинтересованными в анализе этих явлений, а вопреки их представлениям и желаниям.  

Ему не давали проводить исследования и были сложности с поиском работы. Но теперь Гилинский – доктор наук, руководитель многих отечественных и международных проектов, директор, заведующий, председатель и так далее. Основные результаты его исследований лежат в области пересечения криминологии и социологии.

Чтобы опубликовать свои крамольные идеи о девиантности, ему приходилось прикрываться именем В.И. Ленина. Его первая статья на эту тему была опубликована в адвокатском сборнике, посвященном столетию вождя, и назвалась «Некоторые проблемы криминологии в свете ленинских идей». И все же к концу 80-х ему удалось перейти рубеж в сто публикаций. Но когда я, знающий многих в вышей степени продуктивно работающих ученых, увидел список опубликованного им в 1990–2004 годы, мне осталось лишь удивиться. Первая работа имела № 111, а последняя – № 341. За полтора десятилетия им было опубликовано почти две с половиной сотни работ. Ряд «толстых» монографий и учебников, а также – статьи и главы в коллективных изданиях. Значительная часть текстов увидела свет за рубежом, и первые буквы названий стран охватывают основную часть алфавита: Австрия, Великобритания,...Япония.   

Естественно, очень много было сделано после завершения упомянутого выше интервью. К примеру, было завершено исследование по пыткам, результаты которого вошли в коллективну монографию «Социология насилия. Произвол правоохранительных органов глазами граждан» (Н. Новгород. 2007). В 2007 году одна из его статей была включена в 4-х томник по современным проблемам криминологии, вышедший в Японии (на чистом японском языке). К своему 75-летие юбиляр преподнес себя неслабые подарки. Сборник статей на английском языке Y. Gilinskiy. Crime and Deviance: Russian Survey (2009) и еще – коллекция статей, опубликованных в России в 2004-2008 годах,   «Глобализация: девиантность, социальный контроль» (2009),

Будучи в советские годы невыездным, он теперь может быть гидом почти по всем европейским странам, а также многим государствам, расположенным в Северной и Южной Америке и различных частей Азиатского континента. Помимо встреч с учеными и осмотра достопримечательностей, он всюду, где было возможно посещал тюрьмы. Так, что желающим узнать детали о казенных домах не только России, но многих стран, в том числе – экзотических, могу посоветовать обратиться непосредственно к Гилинскому.

Всегда очень энергичный и активный, он многие годы на вопрос: «Как живешь?», отвечает: «Плохо», и добавляет – «Но будет хуже». Уже пару лет он на базе этой концепции стал строить прогнозы социальных изменений в России и под именем Кассандра рассылать их своим друзьям. И очень часто он оказывается прав.

В последние пару лет я специализируюсь на юбилейных эссе по поводу 80-летия российских социологов. Так что этот текст – в связи всего-то с 75-летием – не более, чем разминка, проба пера, повод пожелать другу и коллеге здоровья, завершения работы над задуманными книгами, путешествий в незнакомые страны, ну и, конечно же, новых хождений по тюрьмам...  

Не буду более углубляться в прожитое и сделанное юбиляром. Ниже публикуется мое интервью с ним.

И совсем уж напоследок: «Дорогой Яша, в качестве Кассандры скажи всем нам и себе: “Будет лучше!”».  

* * *

Публикуем также сокращенную версию интервью Б. Докторова с Я. Гилинским, проведенного в 2005 г. [1]

Конечно, я не единственный. По-прежнему много пишет академик Владимир Николаевич Кудрявцев [прим.: академик В.Н.Кудрявцев скончался в октябре 2008 года], много публикуют профессора Виктор Васильевич Лунеев и Азалия Ивановна Долгова, прекрасным криминологом, особенно по преступности несовершеннолетних, является к.ю.н. Григорий Иосифович Забрянский, в Питере – проф. Дмитрий Анатольевич Шестаков.

Другое дело, что я не знаю, кто больше меня публикуется за рубежом. У меня сегодня около 100 публикаций «на языках»: прежде всего – английском, далее, в порядке убывания, – немецкий, венгерский, польский, французский, итальянский, норвежский, и кроме того работы на эстонском, латышском, литовском, украинском.

Криминологи не очень спешат сочетать свою профессиональную деятельность с девиантологией, т.е. социологией девиантности и социального контроля. Здесь я, пожалуй, «уникален». Обычно обо мне говорят как об «основоположнике» отечественной девиантологии. Кстати, сам этот термин введен в научный оборот мною. Сперва под усмешки коллег, включая зарубежных. Сегодня про девиантологию пишут отечественные социологи и психологи и уже не усмехаются зарубежные коллеги…

Для зарубежных коллег то, что я скажу, не открытие, но в России мои криминологические утверждения воспринимаются с большим трудом и часто с гневом отвергаются.

Преступность – понятие относительное, конвенциональное, социальный конструкт. Нет деяний (действий, бездействий), которые по своему содержанию, sui generis, per se были бы преступны. Так, умышленное лишение человека жизни может быть тяжким преступлением – убийством, или дозволенным действием, скажем, эвтаназия, когда она разрешена, или… подвигом – на войне.

Преступность – лишь вид девиантности, как более широкого понятия, охватывающего все виды поведения, не соответствующие установленным нормам права или неформально сложившимся социальным нормам (мораль, обычай, традиция) в данном обществе. Например, употребление алкоголя преступно в мусульманских странах, курение табака было преступно и каралось смертной казнью в средневековой Испании и т.п.

Нет и не может быть причины преступности и только преступности, ибо, как социальный конструкт, преступность имеет одну единственную «причину» – «конструктора», или законодателя. Отмени уголовный закон, и преступности не будет, хотя будут лишать жизни и имущества... «Преступность» в любом современном государстве охватывает столь разнородные деяния, что в принципе не может быть их единой причины. Объем деяний, признаваемых преступными, меняется от государства к государству, от одного времени к другому. А как быть с «причиной»? Это положение (отсутствие «причин» преступности) особенно неприемлемо для отечественной криминологии, ибо жизни потрачены на поиски «причин».

Существует множество факторов, в большей или меньшей степени влияющих на объем, уровень, динамику преступности. Это факторы экономические, демографические, этнические, политические и несть им числа, включая, если верить А.Л. Чижевскому, – космические. Среди этих факторов, дотошно изучавшихся поколениями криминологов, все же можно выделить более существенные. К ним относится, с точки зрения марксистов, неомарксистов, «критической криминологии», Р. Мертона и многих других, включая меня, социально-экономическое неравенство. Оно порождает недовольство, зависть, злобу и – соответственно – различные виды преступлений и иных девиаций (наркотизм, пьянство, суицид), в т.ч. – позитивных – творчество. (Ибо одни под давлением обстоятельств воруют, другие – спиваются, а третьи – защищают диссертации!..) А поскольку социально-экономическое неравенство – «вечно» и выполняет прогрессивные функции (конкуренция, активность, творчество), постольку и негативные девиации, включая преступность – вечны.

Есть и другие значимые факторы. Например, за рубежом активно исследуются такие из них, как «гендер, возраст, раса, класс» (c огромным количеством эмпирических «подтверждений», но и без них известно: мужчины более «криминогенны», чем женщины; молодежь «криминогеннее» стариков; что же касается расы и класса, то это – смотря какие преступления и в какой стране).

Кроме того, я сторонник мультипарадигмальности в науке, включая криминологию, а также относительности всех знаний, к тому же очень люблю тезис хулигана в методологии Пола Фейерабенда: «Anything goes!», который можно трактовать как – «Все сгодится!».

С моей точки зрения, девиантность – это социальное явление, выражающееся в относительно массовых, статистически устойчивых формах (видах) человеческой деятельности, не соответствующих официально установленным или же фактически сложившимся в данном обществе (культуре, группе) нормам и ожиданиям.

Исходным для понимания отклонений является понятие норма. В теории организации сложилось наиболее общее понимание нормы как пределов, меры допустимого. Это такие характеристики, «границы» свойств, параметров системы, при которых она сохраняется (не разрушается) и может развиваться. Это – естественная, адаптивная норма, отражающая закономерности существования системы. Социальная норма выражает исторически сложившиеся в конкретном обществе пределы, меру, интервал допустимого (дозволенного или обязательного) поведения, деятельности индивидов, социальных групп, социальных организаций. Социальные нормы складываются (конструируются) как результат отражения (адекватного или искаженного) в сознании и поступках людей закономерностей функционирования общества. Социальная норма может либо соответствовать законам общественного развития (и тогда она является «естественной»), либо отражать их неполно, неадекватно, являясь продуктом искаженного (идеологизированного, политизированного, мифологизированного, религиозного) отражения объективных закономерностей. И тогда оказывается анормальной сама «норма», «нормальны» же (адаптивны) отклонения от нее.

Принципиальным для меня является осознание относительности, релятивности социальной «нормы» и социальных «отклонений». В природе и в социальной действительности не существует явлений, видов деятельности, форм поведения «нормальных» или же «девиантных» по своей природе, по содержанию. Те или иные виды, формы, образцы поведения «нормальны» или «девиантны» только с точки зрения сложившихся социальных норм в данном обществе в данное время («здесь и сейчас»).

Вся жизнь человека есть ни что иное, как онтологически нерасчлененный процесс жизнедеятельности по удовлетворению своих потребностей. Я устал и выпиваю бокал вина или рюмку коньяка, или выкуриваю «Marlboro», или выпиваю чашку кофе, или нюхаю кокаин, или выкуриваю сигарету с марихуаной… Для меня все это лишь средства снять усталость, взбодриться. И почему первые четыре способа социально допустимы, а два последних «девиантны», а то и преступны, наказуемы – есть результат социальной конструкции, договоренности законодателей «здесь и сейчас». Так, бокал вина запрещен в мусульманских странах, а марихуана разрешена в Голландии. Поэтому когда девиантология изучает девиантность и девиантное поведение, речь всегда должна идти о конкретном обществе, конкретной нормативной системе и об отклонениях от действующих в данном обществе норм – не более. Кроме того, необходимо учитывать субкультурные различия внутри «большого» общества.

Действительно, социальные девиации и девиантное поведение могут иметь для системы (общества) двоякое значение. Одни из них – позитивные – выполняют негэнтропийную функцию, служат средством развития системы, повышения уровня ее организованности, устраняя устаревшие стандарты поведения. Это – социальное творчество во всех его ипостасях. Другие же – негативные – дисфункциональны, дезорганизуют систему, повышают ее энтропию. Это преступность, наркотизм, коррупция, терроризм и др.

В массовом сознании девиантность обычно связана с негативными явлениями, поступками. Само слово «девиантность» приобрело негативный оттенок. Так, один из зарубежных авторов писал, что олимпийских чемпионов, которые, конечно, не нормальные люди, никогда не назовут девиантами, ибо они ненормальны скорее «правильно», чем «неправильно».

Однако, во-первых, границы между позитивным и негативным девиантным поведением подвижны во времени и пространстве социумов. Во-вторых, в каждом обществе сосуществуют различные нормативные субкультуры, и то, что «нормально» для одной из них, – «девиантно» для другой или для общества в целом. В-третьих, «а судьи – кто»? Кто и по каким критериям вправе оценивать «позитивность – негативность» социальных девиаций, равно как и «нормальность – анормальность»?

Мое представление о «нормальном», позитивном и негативном девиантном поведении позволило мне еще в 1970-е гг. выдвинуть гипотезу «баланса социальной активности», что, в свою очередь, позволяет предложить сокращение негативных девиаций за счет развития позитивных, или «канализировать» социальную активность в творчество.

Еще один сюжет из жизни девиаций. Мир устроен таким образом, что более или менее длительное существование тех или иных систем и процессов возможно лишь в случае их адаптивности и функциональности – выполнения определенных «ролей» в жизни других, более общих систем и процессов. При эволюционном отборе неадаптивные, нефункциональные системы, процессы, формы человеческой жизнедеятельности элиминируются. Сохраняющиеся же, очевидно, адаптивны, выполняют те или иные явные и/или латентные (Р. Мертон) функции. Так вот, «вечность» преступности, потребления наркотиков и алкоголя, проституции, коррупции, не говоря уже о позитивных девиациях – творчестве, свидетельствует о том, что все существующие проявления девиантности – функциональны: несут ту или иную социальную нагрузку, играют определенные социальные роли. Или, как говорил Гегель, «все действительное разумно».

Наконец, самое главное: организация и дезорганизация, «норма» и «аномалия», энтропия и негэнтропия дополнительны в понимании Н. Бора. Их сосуществование неизбежно, они неразрывно связаны между собой, и только совместное их изучение способно объяснить исследуемые процессы.

Термин «девиантология», введен мною для обозначения науки, изучающей девиантность и девиантное поведение, а также реакцию общества на них – социальный контроль. Достоинство этого названия – краткость. К тому же этот термин вполне отвечает принципу наименования научных дисциплин и отраслей науки по формуле: обозначение предмета + «логия». Девиации присущи всем уровням и формам организации мироздания. В физике и химии отклонения именуются флуктуациями, в биологии – мутациями, на долю социологии и психологии выпали девиации. Существование каждой системы есть динамическое состояние, единство процессов сохранения и изменения. Без девиаций «ничего никогда породить не могла бы природа» (Лукреций), и отсутствие девиаций системы означает ее не-существование, гибель.

...Девиантология как социология девиантности и социального контроля является отраслью социологии, одной из специальных (частных) социологических теорий. В свою очередь, с моей точки зрения, социология девиантности служит более общей теорией по отношению к наукам, изучающим отдельные проявления девиантности: криминологии (наука о преступности), суицидологии (наука о самоубийствах и суицидальном поведении), «аддиктологии» (наука об аддикциях, пристрастиях, зависимостях – алкогольной, наркотической, табачной, игорной, компьютерной и др.), отчасти сексологии (наука о сексуальном поведении, включая «отклоняющееся» – перверсии), социологии творчества. Сразу оговорюсь – если в криминологии высказанная точка зрения достаточно распространена, то моя позиция в отношении суицидологии, «аддиктологии», сексологии и социологии творчества, несомненно, вызовет возражения. Но и российские коллеги-криминологи никак не могут со мной согласиться. Как это так? Криминология – не абсолютно самостоятельная наука, а часть какой-то другой?!

Со школьных времен я интересовался общими вопросами бытия – физического и социального. Но для первого необходимы были физические, а следовательно, математические способности, чем я не обладал. Поэтому довольно естественно я выбирал между философским и юридическим факультетами. Вообще меня больше тянуло на философский. Еще в школе прочитал Канта, Спинозу, древнегреческих философов, александровскую Историю философии (позднее разгромленную А.А. Ждановым) и многое другое. У нас дома была большая библиотека, было в ней и несколько выпусков «Архива гениальности и одаренности (эвропатологии)». Не с них ли в сочетании с профессиональной деятельностью юриста началось мое нездоровое увлечение девиациями? Но и юридический, как мне казалось, дает широкое гуманитарное образование, может помочь мне «определиться» с миром социального, зла и добра, к тому же это – «практическая» специальность. Потому еще в школе я прочитал вузовский учебник уголовного права и еще кое-что «правовое».

Но ведь я закончил 281 среднюю школу в 1952 г. Время «убийц в белых халатах» и «пятого пункта», а мой отец, Илья Яковлевич Гилинский, – и с «пятым пунктом», и в белом халате (врач-невропатолог и научный сотрудник института физиологии АН СССР, канд. мед. наук). Да и двоюродный дядя мой, нарком Абрам Лазаревич Гилинский, был расстрелян как «враг народа» в 1938 г. Я прекрасно понимал, что философского факультета Ленгосуниверситета им. А.А. Жданова мне не видать.

С юрфаком ЛГУ были бы не меньшие сложности. Ведь бывший Ленинградский, ныне Санкт-Петербургский государственный университет – давно уже оплот власти, консерватизма, чтобы не сказать – реакции, во всяком случае, гуманитарные факультеты. И хотя я его потом окончил, случайно, и кандидатскую диссертацию защищал там же, но до защиты докторской не только не был допущен, но был предупрежден через третьи лица: «Не сметь соваться!» Так что докторскую я защищал в Москве. Более того, я и сегодня персона нон грата для alma mater… время летит, а времена не спешат меняться.

Была в 1952 г. одна «лазейка» для желающих стать юристом – Ленинградский юридический институт (ЛЮИ) им. М.И. Калинина. Это хоть и идеологический институт, но все же не университет, и я подал заявление в ЛЮИ. Конечно, на вступительных экзаменах со мной сделали, что надо. Мне задавали дополнительные вопросы до тех пор, пока я на какой-нибудь не мог ответить. На истории это случилось на четырнадцатом дополнительном вопросе, а на географии я показал не все места ссылок тов. Сталина… Этого было достаточно, чтобы я не прошел по конкурсу. Это – официально. Неофициально мне донесли – уже с тех пор, как опытный юрист, я знаю – без агентуры жить и работать нельзя – истинную формулировку: «Мало того, что еврей, так еще маскируется под русского»; по паспорту и всем анкетным данным я значился русским. Вот здесь требуется комментарий.

Самое смешное, что я не маскировался; евреи не считают меня своим. Моя мать – Редько Елена Львовна, не просто русская, а русско-украинка. Моя бабушка со стороны матери, урожденная Давыдова, принадлежала к довольно старому русскому роду (увы, связь с гусаром и поэтом Денисом Давыдовым не установлена). Ее отец – мой прадед – был аж старший егерь Его Императорского Величества и проживал с семьей под Питером в Мариенбурге, где были, как говорят, угодья царской охоты. Братья бабушки были частично «золотопогонниками», офицерами русской армии, а потому своевременно сбежали после Великого Октября. Лишь в хрущевскую «оттепель» выжившие члены семейства Давыдовых приезжали к нам в Ленинград – из Парижа, Югославии и других стран. Один из потомков «чешских» Давыдовых – мой сколькотоюродный брат Сергей Сергеевич Давыдов – профессор филологии, пушкинист, живущий сейчас в Канаде, несколько раз приезжал в Ленинград-Петербург на июньские празднования дня рождения Пушкина, пока его – брата, а не Пушкина, – не ограбили трое в масках, затолкнув в одну из «академических» квартир на Марсовом поле. С тех пор я виделся с Сергеем только в Тампере (Финляндия) на мировом конгрессе 2000 г.

А отец матери, мой дед Лев Мефодиевич Редько – украинец, как говорят, из какого-то знатного рода. Во всяком случае, о двух моих двоюродных дедах – Мефодиевичах есть глава «Редьки» в воспоминаниях академика Е. Тарле, публиковавшихся еще в советские годы в журнале «Звезда». Один из «Редек» – Александр Мефодиевич  - был архитектором, поэтом, переводчиком, похоронен в Петербурге на Волковском мемориальном кладбище, и его могила «охраняется государством».

До «оттепели» дома никто никогда, разумеется, о «врагах народа», беглых «белых офицерах», егерях Его Величества и т.п. не говорил. Да и вообще, я родился в 1934 году, так что детство больше прошло в блокаде и выживании. Не помню, в какие точно послевоенные годы мать, тетка и бабушка получили письмо из лагеря под Нарвой от бабушкиного племянника, сына ее двоюродного брата, Сергея Давыдова и отца ранее упомянутого пушкиниста (минимум три поколения Давыдовых были Сергеи Сергеевичи, поэтому в рассказе их очень трудно отдифференцировать…), который был арестован нашими войсками в Чехословакии за участие в какой-то студенческой «буржуазной» партии, осужден (от большого патриотизма он и другие родственники, эмигрировав в разные страны, сохранили российское гражданство), умирал от голода в нашем ГУЛАГе и от отчаяния решился написать моим родным по старому адресу, не надеясь, что мы еще там живем. Мать с теткой собрали все что можно было в постблокадном Ленинграде и с двумя рюкзаками сухарей-лука-папирос поехали к нему в лагерь, благо это было недалеко от Ленинграда. Это был первый робкий прорыв к семейным «тайнам». Постепенно восстанавливалась более полная картина, хотя и сейчас я многого не знаю.

Это все на мое мировоззрение, как мне кажется, особенно не повлияло. До противоречий в марксизме-ленинизме и даже до «чрезмерности» культа Сталина я дошел своим умом. Году в 1950-1951 я выразил удивление в своем дневнике, как это такой гениальный тов. Сталин не понимает, что чрезмерное и постоянное восхваление его вредит его репутации!… Зачем он это допускает? O, sancta simplicitas! Лишь много позже все домашние «картинки» дополнили страшную большую картину советского и более того – российского – бытия.

Итак, в юридический институт я не попал. Без высшего образования себя не мыслил. Всеми правдами-неправдами поступил на заочное отделение географического факультета Ленинградского государственного педагогического института им. А.И. Герцена. Проучился два курса, перешел на третий. Вождь всех времен и народов умер, фамилия стала играть относительно меньшую роль. И вот, телефонный звонок очередной «агентуры»: «Ты еще не раздумал к нам в юридический?» – «Нет конечно». – «Такого-то числа во столько-то тебя ждет Н.И. Бутин (директор ЛЮИ). Приходи, переведешься к нам». Я, честно говоря, послал моего собеседника очень далеко… Чтобы директор института ждал меня, неудачливого абитуриента двухгодичной давности! И все же меня убедили сходить. Беседа с Николаем Ивановичем Бутиным заслуживает специального рассказа. Но, опуская все подробности, – я оказался зачисленным на второй курс («Все досдашь, переведу на третий») ЛЮИ.

Я быстро отчислился из пединститута и… ЛЮИ ликвидировали вместе с Бутиным… На сей раз меня спасло чудо и советская бюрократия. Всех студентов института автоматически перевели на юридический факультет ЛГУ, а так как я по приказу уже был «студентом» института, то был переведен столь же автоматически в ЛГУ. А поскольку я не мог себе позволить отставать от сверстников, то я окончил университетский курс наук за три года. И в моем дипломе (с отличием) значится: «поступил в 1954 г., окончил в 1957 г.». Интересно, что до сих пор никто, ни один отдел кадров не поинтересовался – «как же так?» Ни одного дня я не жалел, что стал юристом. Базовое образование действительно оказалось неплохим, несмотря на всю советскую идеологизацию юриспруденции.

...Оно весьма частично материализовалось, во-первых, в моей первой (в начале 1960-х гг., еще до научных публикаций и кандидатской диссертации) рукописи «Критический диалектический и исторический материализм» (порядка 100 машинописных страниц). Это был советский период. Я был напичкан диаматом и истматом. Более того, многое в марксизме (без ленинизма…) меня устраивало (да, пожалуй, и сейчас устраивает): и материализм, и диалектика, и материалистическое объяснение истории. Но: я уже тогда видел «дыры» и противоречия этой философии и решил их отрефлексировать в тексте с акцентом на «критический». Во-вторых, в моей статье 1995 г. «Онтологический трагизм бытия, или Размышления малицириста»[i]. В-третьих, в ряде «танатологических» небольших статей[ii]. В-четвертых, и, пожалуй, главное – в бесчисленных Заметках, Записках, Дневниках, Записных книжках, сегодня я заполняю 86-ю по счету. Конечно, это не профессионально, а профанно…

До семидесятых годов прошлого столетия я был в основном юристом, причем ярко выраженным уголовником. И не только по образованию (я специализировался в университете по уголовно-правовому циклу), научным интересам (моя кандидатская диссертация была по уголовному процессу, все публикации до 1971 г. – по уголовному процессу и уголовному праву), но и по практической работе. Я недолго был стажером прокуратуры, затем секретарем народного суда, а с 1958 г. свыше 10 лет – адвокатом, в основном защитником по уголовным делам. Несколько лет был членом Президиума Ленинградской областной коллегии адвокатов, неоднократно привлекался Минюстом РСФСР в качестве ревизора, имел «допуск» к ведению дел, подследственных КГБ, и вел соответствующие дела: об измене родине, об антисоветской пропаганде и агитации. И даже кандидатскую диссертацию защищал во время специально объявленного для этой цели перерыва в закрытом судебном заседании по делу об измене родине…

При этом меня не переставали интересовать проблемы причин преступности и преступлений, адекватности уголовно-правовых мер содеянному преступниками, целесообразности наказания как средства «борьбы» с преступностью, допустимости смертной казни как меры наказания. Этот мой интерес проявился и в кандидатской диссертации по уголовному процессу «Исполнение приговора как стадия советского уголовного процесса», защищенной в 1967 г.

Первая глава получилась не процессуальная, а уголовно-правовая с элементами криминологии, науки, которую «мы не проходили» на юрфаке, ибо это была, конечно же, буржуазная лженаука… Поэтому, в частности, мой научный руководитель, процессуалист профессор Полина Соломоновна Элькинд, которой я безмерно благодарен за введение меня в науку, начиная с моей дипломной работы на юрфаке, посоветовала отдать первую главу на рецензию профессору Михаилу Давидовичу Шаргородскому (1904–1973) – главе ленинградской уголовно-правовой школы. Шаргородский одобрительно отнесся к моему опусу, а уж в остальной части диссертация была сугубо процессуальной.

В 1960-е годы я прочитал статьи Дона Мартиндэйла «Социальная дезорганизация: конфликт между нормативным и эмпирическим подходом» и А. Коэна «Исследование проблем социальной дезорганизации и отклоняющегося поведения» и, говоря словами Ч. Ломброзо, «как будто бы ясный свет озарил темную равнину до самого горизонта». Я начал думать о девиантном поведении и его корнях. Вообще надо сказать, что три книги зарубежных авторов «Современная социологическая теория в ее преемственности и изменении» (М., 1961), «Социология сегодня» (М., 1965) и «Социология преступности» (М., 1966) произвели на меня потрясающее впечатление. Я вдруг понял, что есть другая наука, есть совсем другой способ научного мышления, стиль изложения. Я понял, что вся наша советская наука крайне ограничена, что мы, «доценты с кандидатами», ничего, оказывается, не знаем о мировой науке в нашей области… Мы просто – малограмотны. Увы, и сегодня мне приходится это доказывать и объяснять при неодобрительном молчании многих российских коллег.

Публиковаться в те далекие годы было сложно даже маститым, а мне и подавно. Поэтому я использовал адвокатские возможности и писал статьи в адвокатские сборники. И вот в сборнике, посвященном столетию В.И. Ленина, был опубликован мой текст «Некоторые проблемы криминологии в свете ленинских идей»[iii], в котором я рассматривал преступность как разновидность отклоняющегося поведения, предлагал различать позитивно и негативно отклоняющееся поведение и вообще на семи страницах нес для того времени крамолу. А затем последовали две мои статьи 1971 г. об отклоняющемся поведении уже в более солидных сборниках[iv]. По понятным причинам я, вслед за переводчиками зарубежных авторов, использовал тогда словосочетание «отклоняющееся поведение», а не «девиантное», поскольку у всех еще были в памяти «борьба с космополитизмом» и за чистоту русского языка…

Социология интересовала меня именно как общая теория общества (так, до этого я читал, насколько мне это было доступно, Н. Бора, А. Эйнштейна и о них, выискивая общую теорию мироздания). На меня произвела впечатление книга И. Кона «Социология личности». Очутившись в 1969 г. в НИИКСИ, я продолжил – теперь уже «профессионально» – поглощать доступную социологическую литературу и общаться с «доступными» мне тогда социологами В. Ядовым, В. Ельмеевым, В. Лисовским, С. Иконниковой и др. С Ядовым я познакомился, точнее, впервые его слушал, в 1968 г. в НИИ вечерних (сменных) и заочных средних школ АПН СССР, где работала его жена Людмила Николаевна Лесохина, которая, очевидно, и затащила В.А. на встречу-лекцию.

Работая в социологической лаборатории НИИКСИ, я сосредоточился на социологии преступности, иных девиаций, социального контроля. Этим можно было заниматься под «крышей» социально-экономического планирования – темы, одобренной ОК КПСС… Так, проводя эмпирические исследования в г. Орле под социально-экономическое планирование по заданию лично первого секретаря Орловского ГК (или ОК) КПСС т. Иванова, я получил высокое «добро» на изучение материалов о самоубийствах, уголовной статистики (святая святых тогдашнего времени) и даже на опрос заключенных в четырех колониях Орла и Орловской области[v].

Во второй половине 1960-х все сошлось: многодесятилетний поиск наиболее общих причин, закономерностей, сути социального бытия; десятилетний практический опыт адвоката по уголовным делам (чего только я не навидался, наслушался!); ненавязчивое подталкивание к науке проф. Элькинд; чтение зарубежной криминологической и социологической литературы; приглашение на работу в социологическую лабораторию НИИКСИ ЛГУ, из которого, как из гоголевской «Шинели», вышли очень многие из нас: Л. Спиридонов, П. Лебедев, Ю. Суслов, Р. Могилевский, А. Шаров, В. Лисовский, кстати, все – юристы по образованию.

Ну, во-первых, именно пассионарные токи – меня наука, теория всегда интересовали больше практики. Кстати, маленькая деталь. Моя докторская диссертация по криминологии была с грифом «ДСП» и в значительной эмпирической части основывалась на закрытых – в то время – материалах; были и публикации с грифами «Секретно» и «Для служебного пользования». Свыше полутора лет диссертация лежала без движения в Академии МВД СССР, поскольку министра МВД Н.А. Щелокова сменил В.В. Федорчук, который, по признанию (за рюмкой чая…) одного полковника из его окружения «испытывал патологическую ненависть к науке». И наряду с моей еще несколько докторских диссертаций Совет Академии боялся назначать к защите!..

Тогда я постучался в докторский совет Института государства и права АН СССР, который возглавлял академик В.Н. Кудрявцев. Он дал «добро», но сказал, что их совет не любит закрытых диссертаций и посоветовал мою «открыть», убрав все «закрытое». Но ведь там так много интересных эмпирических данных, взмолился я. «Зачем вам они, – сказал Владимир Николаевич, – вы же – теоретик». Пришлось с ним согласиться…

Во-вторых, насчет «очень хлебной работы». Не было ее у меня! Я никогда не умел зарабатывать деньги, я стеснялся брать деньги, даже честно заработанные. У меня был крайне низкий заработок адвоката, строго по «таксе» (3 руб. за совет, 5 руб. за заявление, 25 руб. за уголовное дело и т.п.). Не буду ханжой и лицемером: конечно, мне иногда оставляли на столе 5–10 рублей; это не опечатка. Я дважды получил сверх таксы (я думаю, за давностью я не подлежу сейчас за это чистосердечное признание уголовной ответственности) огромную для меня сумму 50 рублей (не опечатка): первый раз – за спасение от смертной казни за убийство, которая была заменена 10 годами лишения свободы, и второй раз – за оставление на свободе, замена реального лишения свободы условным, лица, обвинявшегося в крупном хищении.

В 1926 г. Михаил Николаевич Гернет (1874–1953) писал: не надо искать тысячи причин преступности. Есть всего лишь одна причина – «весь социально-экономический строй». Прав был Гернет? Да, конечно. И – конечно, нет. Ибо «весь социально-экономический строй» порождает все социальные феномены, а не только преступность и даже не только девиантность в целом.

Вот так же и с моим приходом к девиантологии. Есть одна общая причина – «Я», точнее, «девиантность во мне» или «я – девиант». Мне с детства были противны серость, одинаковость, «мещанство», «филистерство» и т.д., и т.п., и проч. Я ведь до переводных социологий читал киников, Ницше и др. Ведь с детства «Я отрицаю все, и в этом суть моя». Кстати, конечно же, не только специальная литература – философская, социологическая, криминологическая – «воспитывала» меня, но и художественная, а следовательно, и Гете, и Фейхтвангер, и Хемингуэй, и несть им числа. Еще одно «кстати»: в числе моих наипервейших «научных» работ (рукописей) был не только «Критический диалектический и исторический материализм», но и «Об уничтожении семьи, частной собственности и государства» – разумеется, как реакция на энгельсовское «О происхождении…». Девиантное, анархистское, ницшеанское, отрицающее всегда бродило во мне. Почему? Тайна сия велика есть.

Ты, конечно, хитрец большой, хочешь, чтобы я открыл секрет творчества. Поступай ко мне в аспиранты, я ищу такого, по позитивным девиациям.

Я, атеист, который под влиянием агрессивности нашей РПЦ скоро станет «воинствующим безбожником», и не верю в божественное откровение. Но то, что творчество человеческое содержит какой-то инсайт, «откровение», «озарение», – ясно.

В позднее советское время власть «востребовала» социологов и криминологов постольку, поскольку их исследования могли «научно обосновать» достоинства системы или отметить «некоторые отдельные недостатки» и пути их устранения. Тем более что после Хрущева, да и при Брежневе партийным бонзам было «модно», «престижно» милостиво привлекать науку. Пара примеров. ЦК КПСС одобрил Ленинградский почин и опыт социально-экономического планирования, сразу посыпались заявки. С одной стороны, это позволяло нам проводить эмпирические исследования, проверяя наши теоретические гипотезы. С другой стороны, не обходилось без анекдотов. Так, руководитель Орловской парторганизации, прочитав прогноз наших коллег из экономической лаборатории НИИКСИ, улыбаясь, поменял знак с «–» на «+» в прогнозируемых 8% спада производительности труда…

Другой пример. По просьбе отдела пропаганды и агитации Ленинградского ОК КПСС я представил тренд преступности за продолжительный период времени, да еще с разбивкой по районам города. Через пару недель инструктор ОК, посмеиваясь, завел меня в кабинет завотделом и продемонстрировал мои данные, превращенные в большую «простыню», вывешенную на стене кабинета. «Начальник очень гордится этим, отмечает изменения по районам и всем показывает», – сказал инструктор. Когда же я спустя несколько месяцев оказался в штабе ГУВД, меня чуть не «съели» сотрудники штаба: «Так вот тот Гилинский, из-за которого нам каждый месяц надо давать сводку о преступности в ОК КПСС!» Конечно, сменился зав. отделом, и о моих данных все забыли… Участвовали мы все и в написании докладов первым лицам города, а то и страны.

Никакого реального толку от взаимодействия власти и нашей науки почти не было, за исключением научного прикрытия властных деяний.

Намного сложнее ситуация времен перестройки и то, что происходит в настоящее время.

Первый постсоветский этап. Конечно, горбачевская перестройка открыла невиданные возможности для проведения исследований, написания и публикации их результатов, поездок за границу и приезда зарубежных коллег к нам. Итак: все можно, но неизвестно, нужно ли.

Второй постсоветский этап. Финансирование работ ухудшалось, а главное – результаты наших исследований никому не были нужны. Лично я по просьбе сперва Ленсовета, потом Петросовета, затем мэрии Петербурга представлял аналитические справки о преступности, ее динамике, прогнозах и т.п. Затем выяснялось, что либо их никто не видел и где они – неизвестно, либо – в одном случае – я их нашел… в монографии под докторскую диссертацию одного из руководителей служб, разумеется, без ссылки на авторство.

Результаты наших исследований по преступности, наркотизму, детской проституции мы всегда предоставляли соответствующим ведомствам города без какого бы то ни было отклика (только один раз из прокуратуры области к нам позвонили с требованием… представить адреса наших респондентов. Пришлось ответить отказом).

Со временем я прямо отказался работать, да еще и бесплатно, в составе очередной комиссии по разработке очередного бессмысленного «Плана борьбы с преступностью», заявив, что после всего ранее имевшего место мне это западло. Более того, как мой личный опыт, так и опыт коллег – криминологов показал, что властными структурами принимаются решения, прямо противоречащие рекомендациям, которые мы обоснованно представляем. Итак, наши исследования не востребованы (разумеется, я не говорю об электоральных и маркетинговых исследованиях, к которым не имею никакого отношения).

Третий – современный – постсоветский этап. Мы не просто не востребованы, нам все сложнее и сложнее работать. Статистика становится недоступной. Проводить исследования, требующие разрешения ГУВД, ГУИНа, иных «спецслужб», становится все сложнее, а сами представители «органов» – все закрытее. Один пример. С 1993–1995 гг. мы проводим исследования организованной преступности.

До конца 1990-х мне не представляло сложности брать интервью, устраивать совместные семинары с представителями не только милицейских служб по борьбе с оргпреступностью, но и с ФСБ. Свидетельством тому служит сборник статей [vi], среди авторов которого два сотрудника ФСБ, зам. начальника РУБОПа, сотрудница ГУВД. В 1999 г. с теми же целями я не мог добиться встречи с руководителями РУБОПа, в 2000 г. со мной согласился побеседовать сотрудник ФСБ на условиях полной анонимности, нераскрытия его ФИО, должности, звания. Беседа происходила… в кафе, так как от встречи у себя или у меня на работе этот офицер отказался. В 2004 г. я не смог добиться даже этого.

Сначала – для определения «репрезентативности» моих суждений – кратко о том, где я побывал. Это почти все страны Европы (за исключением «крайних» – Исландии и Греции), США, Чили, Бразилия, Австралия и Новая Зеландия, Япония, Корея, Таиланд. Во многих странах я бывал по много раз, в Германии в общей сложности прожил больше года, работая, в частности, в прекрасной «криминальной» библиотеке Института зарубежного и международного уголовного права (Max-Planck-Institut für ausländisches und internationales Strafrecht). Старался я, где было возможно, посетить тюрьмы: Нью-Йорк и Блумингтон в США, Фрайбург в Германии, Хельсинки и Турку в Финляндии, Будапешт, Дублин, Сеул, Варшава и Белосток в Польше...

Не могу не упомянуть периодически проводимые в разных странах международные конференции аболиционистов (сторонников отмены тюремного заключения, не говоря уже о безусловной отмене смертной казни). Эмблема этого международного сообщества – символическая тюремная решетка, перечеркнутая, как запрещающий знак. Иногда я надеваю этот значок, читая лекции студентам на соответствующие темы. Я был на аболиционистских конференциях в США, Испании и Новой Зеландии.

Что меня поразило еще в США: наряду с учеными и правозащитниками, за восстановительное производство (restorative justice), альтернативное уголовному с его наказанием, выступали многие судьи и прокуроры, делясь своей практикой! А в Новой Зеландии нам была предоставлена возможность съездить на день в деревню маори – коренного населения страны, где традиционно все конфликты, включая уголовные преступления, решаются «мирным путем» – соглашением виновного и потерпевшего при посредничестве деревенских авторитетов (не путать с нашими «авторитетами» уголовного мира). В числе активных участников и организаторов аболиционистского движения – криминологи с мировым именем: профессора Нильс Кристи (Норвегия), Харольд Пепински (США), Моника Платек (Польша), Лук Хулсман (Нидерланды), Рут Моррис (Канада). И, пожалуй, последнее.

Только что упомянутый Нильс Кристи – большой друг России, неоднократно бывавший у нас, содействует многочисленным проектам оказания помощи «униженным и оскорбленным». Доказывая теоретически относительность, конвенциональность преступности, «нормы» и «отклонений», Кристи участвует в организации и деятельности т.н. «норвежских деревень» для лиц с психическими «отклонениями». Он помог мне и моей жене посетить эти «сообщества необычных людей» (таков подзаголовок одной из книг Нильса, переведенных на русский язык). Мы побывали (пожили) в деревнях Видарозен и Хогганвик, познакомились с их обитателями и самоотверженной Маргит Энгель, врачом-психиатром, которая в весьма преклонном возрасте переносит опыт таких «норвежских деревень» для психически больных людей не только в другие страны Европы, но и в Россию.

Ничего хорошего. Крайне низкий уровень правосознания (впрочем, это традиционно для России), некомпетентность, высочайший ригоризм: сажать, стрелять, усиливать борьбу со всеми – преступниками, наркоманами, гомосексуалистами и проститутками, ксенофобия. И это – не самые «отсталые» граждане. Помню подготовленное петербургским известным писателем «открытое письмо» президенту (еще Ельцину) с просьбой «стрелять на месте» в «очевидных» преступников… Конечно, это не означает, что нет людей, достаточно узкого слоя, выступающих и против смертной казни, и против политики власти в Чечне, и за человеческое, милосердное отношение к различного рода «грешникам».

Самое страшное – высочайший ригоризм и репрессивность сознания властной «элиты». Напомню: путинское «мочить в сортире», требование бывшего спикера Думы ввести каторжные работы, на которых «осужденные каждый день молили бы о смерти», бесноватые вопли руководителей Генеральной прокуратуры с преступным (ст.ст. 33, 206 УК РФ – подстрекательство к захвату заложников) предложением Генерального прокурора… Я уже не говорю о постоянной пыточной практике милиции, не встречающей никакого серьезного осуждения руководства, прокуратуры, власти.

Последним страшным примером «нравственной окрашенности» служит прошлогоднее (2004 г.) декабрьское четырехдневное избиение сотен людей ОМОНом в Башкирии при попустительстве МВД РФ. Население всячески поддерживает цензуру в СМИ. Кроме того, еще и раздуваемый антисемитизм. Напомню совсем недавние: письмо пятисот, включая 20 депутатов Думы, Генеральному прокурору с просьбой закрыть все еврейские организации и учреждения, а также публичные призывы соответствующего содержания генерала Макашева в телевизионной передаче «К барьеру» с «убедительной победой» в шесть тысяч голосов телезрителей.

Ты прав лишь отчасти, разделив родившихся в конце 1920-х и меня чертой «шестидесятники». Да, Ядов, Здравомыслов, Фирсов раньше меня стали знамениты в кругу социологов. И это – вполне заслуженно. С другой стороны, я ведь начал «печататься» с 1966 г.: пусть это была чепуха, наивно, узко уголовно. В конце 1960-х – начале 1970-х появились мои статьи об отклоняющемся поведении, т.е. были заложены предпосылки моей девиантологии. В 1967 г. я защитил кандидатскую, в 1970-е гг. опубликовал серию «социологических» статей (социализация, социальное время и др.). К этим же годам относятся мои криминологические статьи. В 1977 г. выходит наша с ЛИС и соавторами монография «Человек как объект социологических исследований». В 1970-е же годы выходит серия статей по самоубийствам, а в 1983 г. – монография «под докторскую» со всеми идеями, развиваемыми до сегодняшнего дня.

Всего до перестройки у меня опубликовано свыше 70 работ. Многие из них – тезисы и прочее барахло, но есть и основа всех моих более поздних работ. Так что я считаю (может быть излишне самонадеянно) себя шестидесятником.

Более того, в 1975 г. я удостоился обвинений коллег-криминологов во всех смертных идеологических грехах. Так, в статье заместителя директора ВНИИ Генеральной прокуратуры СССР профессора В.К. Звирбули говорилось, что Гилинский «неожиданно оказался в плену некоторых идей, господствующих в буржуазной криминологии... Нельзя делать уступок проникновению в какой-либо форме буржуазных идей... имеющих чуждую нам идеологическую окраску». Я полагал тогда, что меня вышвырнут из НИИКСИ, но – оставили...

В моем понимании «шестидесятники» долго верили в возможность улучшения системы. В этом отношении ты от них отличался?

Детство – безоговорочная вера в СССР, Сталина и т.п. (я – пионер, комсомолец, + годы блокады, ненависть к фашистам, слава Красной Армии и т.п...). К концу школы (классы 9–10) я начал сомневаться. Появилось «удивление» проявлениями «культа личности». То не была моя ранняя «революционность»: я ведь удивлялся, веруя в Сталина… В хрущевскую «оттепель» недолгая надежда на изменения в связи с разоблачением культа и проглатывание появившихся зарубежных авторов, художественных выставок (ни одну не пропускал), посещение лекций возвращавшихся вейсманистов-морганистов и т.п. «чуждых» (помню лекции биолога Дмитрия Георгиевича Кнорре, психолога Павла Васильевича Симонова и др.).

Далее – быстрое разочарование и все крепнувшая уверенность «все ужасно, ничего нельзя изменить». К концу брежневско-андроповско-черненковского маразма: (а) увлеченность научной деятельностью, (б) понимание бредовости режима и его «использование» – исследования под «крышей» «социально-экономического планирования» и т.п. Поскольку я достаточно открыто и публично говорил, что во всем виновата советская власть («Софья Владимировна», помнишь?!), некоторые люди в моем окружении в какой-то момент серьезно опасались, что я провокатор – такую «антисоветчину» нес, что это мог себе позволить только гэбэшник... Потом они удивлялись: «Мы думали, ты шутишь, а все оказалось, как ты говорил».

Перестройка пришла сверху, нежданно-негаданно... Никаких надежд у меня не было задолго до перестройки. Более того, с радостью приняв перестройку, свободу слова, возможность печататься без эзопова языка, ездить за границу, я тогда и все последующее время говорил: это ненадолго. В этой стране ничего хорошего быть не может. Далее…опять: «Мы думали, ты шутишь, а оказывается...».

Я – шестидесятник по умонастроению, но я не шестидесятник по вере в возможность улучшить систему своими делами. Познавать и публиковать, говорить и писать «правду» (как я ее понимаю) – это мое. А результат – «как всегда» (бессмертный В. Черномырдин).

Первого февраля этого года я передал бразды правления сектором социологии девиантности и социального контроля Валентину Гольберту, Ph.D. Гамбургского университета и кандидату социологических наук – надо уступать дорогу молодым. Я – главный научный сотрудник Социологического института РАН и сохраняю статус директора полувиртуального Центра девиантологии, существующего на базе этого сектора, но объединяющего сотрудников, не только работающих в институте (Н. Бараева из Балтийского института экологии, политики, права, военные девиантологи, представители наркологических учреждений и др.).

С августа 2004 г. я руковожу кафедрой уголовного права юридического факультета Российского государственного университета им. А.И. Герцена. Пока не все вошло в нужную колею, а потому много организационной работы. Десять лет я являюсь деканом юридического факультета Балтийского института экологии, политики, права. Это негосударственное учебное заведение, существует свыше 10 лет, и у меня здесь действует отлаженный механизм управления.

Кроме того, я – профессор кафедры уголовного права и криминологии Санкт-Петербургского юридического института Генеральной прокуратуры РФ. Здесь я читаю криминологию (сейчас – аспирантам), веду студенческий семинар по криминологии (на который ходят и преподаватели, и студенты других вузов) и вообще – отдыхаю душой. Родная уголовщина и очень сильная, дружная – большая редкость в современной России – кафедра. К тому же раз в год читаю курс девиантологии на «Факультете переподготовки специалистов по социологии и социальной работе» факультета социологии СПб ГУ. Это – для преподавателей социологии вузов России.

Исследовательских проектов много: «Пытки в России» (с охватом нескольких регионов); «Организованная преступность в Санкт-Петербурге: история и тенденции»; «Состояние бездомности в Санкт-Петербурге»; «Коррупция в России»; «Возможности активизации деятельности правозащитных организаций». Может, что и забыл...

Мои личные научные планы: глава о российской полиции для американской книги; статья о преступности в России для «Европейского журнала криминологии» (European Journal of Criminology). С одним из моих коллег пишу учебное пособие «Методика криминологического исследования» для прокурорских работников». Да, уже пора готовить доклады к очередным летним конференциям в Праге, Кракове, Риге…

86 записных книжек – это не совсем дневники. Там смесь дневниковых записей, выписок из читаемого и размышлений. Сейчас перечитываю очень редко. К случаю. Но надеюсь, они станут основой моей Последней Книги с условным названием «Я в мире, мир во мне: Неоконченные мемуары...» Вряд ли когда-нибудь я это успею написать. Но – запланировано...

Примечания:

[1] Настоящее интервью проведено Б.З.Докторовым в январе-марте 2005 года, его полный текст опубликован в журнале «Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев».  2005. №2. С. 2-12.

[i] Гилинский Я. Онтологический трагизм бытия,  или Размышления малицириста //  Молодежь: Цифры, факты, мнения. 1995, №2-3. С.197-212 Статья воспроизведена в: Гилинский Я.И. Девиантность, преступность, социальный контроль. СПб Юридический центр Пресс, 2004. С.71-87.

[ii] Гилинский Я. Тема смерти – тема жизни: Философия социологии // Фигуры Танатоса.  Философский альманах. Вып.5. СПб ГУ, 1995. С.112-114.

[iii] Гилинский Я.И.Некоторые проблемы криминологии в свете ленинских идей. В кн.: В.И. Ленин – выдающийся государственный деятель и юрист. Ленинград: ЛОКА, 1970.

[iv] Гилинский Я.И. «Отклоняющееся поведение» как социальное явления. В: Человек и общество. 1971, Вып. VIII. ЛГУ. С.113-118; Гилинский Я.И. Некоторые проблемы «отклоняющегося поведения». В: Преступность и ее предупреждение. 1971.ЛГУ. С.95-103.

[v] Результаты, в меру цензурных возможностей, были опубликованы в: Человек как объект социологического исследования / ред. Л.И. Спиридонов, Я.И. Гилинский. ЛГУ, 1977.

[vi] Организованная преступность в России: теория и реальность / ред. Я. Гилинский. СПб Ф ИС РАН, 1996.