Облик предателя

1.

Мимо тех, кто интересуется серьёзной современной прозой, имя Александра Карасёва пройти незамеченным не могло. Карасёву 39 лет, он по-настоящему дебютировал в литературе «Чеченскими рассказами», которые были опубликованы в толстых журналах самых разных направлений, от «Знамени» до «Нашего современника». Лауреат премии Бунина. Об этой книге было написано много – меткого и точного, поверхностного и глупого и того, что пишут всегда и обо всех – того, что пишут «по роду занятий». Поэтому останавливаться на этом подробно уже не стоит. Но несколько слов всё-таки придётся сказать.

Люди, побывавшие на войне, – это «безмолвствующее большинство». Насколько мне позволяет судить опыт общения с ними, они безошибочно чувствуют, что обладают неким опытом, который закрыт для других. Один человек из таких,  не мудрствуя лукаво, сказал мне однажды: «Никто не понимает. Писать я не умею. Однажды у меня брали интервью для телевизора. Я сказать ничего не смог. Блеял что-то в камеру. Как последний урод». Ситуация меняется, когда человек рассказать может. Но здесь, как известно, и скрывается главная неприятность.

Потому что посыл всегда один – рассказать всё «как есть». А художественная литература, как тоже прекрасно известно,  начинается там, где всё так «как могло быть». Почувствуйте разницу. Когда речь идёт, допустим, о любовной истории гимназистки, у которой было лёгкое дыхание, и которая неизвестно почему погибла, – это на взгляд обывателя нормально и простительно. «Писатель придумал». А война – это дело серьёзное, «врать» о ней как бы неприлично. Отсюда вечное неприятие писателями-фронтовиками произведений тех, кто «не нюхал пороха». Клюква видна сразу, это понятно.

Но в том же рассказе Бунина про лёгкое дыхание на столе у бедной директрисы провинциальной гимназии в январе стоят ландыши. Мы принимаем всю недостоверность данного факта как должное. Мало того – мы пролетаем это, совершенно не заметив. Ландыши нужны здесь и сейчас, и стоять они там будут вечно, несмотря на всю их абсолютную нелепость. Для чего они стоят, человеку разбирающемуся, тоже совершенно ясно – чтобы ими пахло при разговоре и чтобы прозвучало это нежное, как хрустальный колокольчик, слово «ландыш»…

Не исключено, что в реальной жизни существует война такая, как она есть на самом деле, война как объективная реальность, война как «вещь в себе». Но в литературе такой войны нет, и никогда не будет, потому что её там просто не может быть. В литературе есть война Льва Толстого, война Ремарка, война Бёлля, война Шолохова, война Бондарева, если хотите. Воспроизводить любую из этих войн вторично – дело глупое, безнадёжное и нелепое. Каждый пишущий на любую тему вообще выдумывает её заново. Это не значит, что он ни на кого не опирается, что у него нет симпатий и антипатий, нет литературных предшественников. Всё это есть – но главное надо выдумать, пережечь в себе – на чувствах и мыслях, взятых в долг, далеко не уедешь. По большому счёту ничему написанному о чеченской войне в современной литературе я не верю. Ладно, скажем мягче, верю не до конца. Кто-то пишет, на мой вкус, слишком вдохновенно и ярко, у кого-то слишком много стреляют, у кого-то - слишком мало. Кто-то очень хочет понравиться своей трактовкой событий некоторому кругу полезных людей. Кто-то хочет впечатлить девушек – и начинает писать не о войне, а о себе, ковбое и терминаторе. Карасёву в некоторых его наиболее высоких проявлениях приходится верить.

С так называемой «молодой военной прозой» случилась беда – назовём её просто – в большинстве своём она слишком отдаёт в нос Хемингуэем в незабвенных, приличных и добросовестных переводах на русский язык. Оговоримся, против этого замечательного писателя как такового я ничего не имею. Но при отсутствии первозданности остаются только вязаные свитера, рубленные многозначительные фразы, за которыми якобы что-то есть, и нелепое мужское позёрство.

Не случайно вторая часть книги посвящена «мирной жизни». Война Карасёва – это современная война в полном смысле этого слова. Война в эпоху широкополосного Интернета, GSM – мобильной связи и крайнего цинизма. В книге есть рассказ о типичном московском «хипстере – фрилансере», который зарабатывает себе на жизнь у компьютера, не работает в конторах, водит к себе красивых девушек (не проституток – потому что профессиональные проститутки ведут себя «как аристократки» -  как это точно! – а эти от стыда ругаются матом…) и который не плачет на похоронах собственной матери.

Не потому что сдерживается или ему недостаточно больно. Просто ему по большому счёту наплевать не только на смерть матери, но и на свою смерть тоже.

Герой убегает в войну, единственную достойную (по его мнению) форму мужской эмиграции из пластмассового мира. А люди здесь разные.

«Романтика в нём, особенно в военной её части, ещё не до конца уступила место цинизму. Имея связи и быстро переходя служебные ступени, Блинов ещё всерьёз относился к некоторым вещам. Нельзя сказать, что он верил в то, например, что милиция предназначена для правопорядка, но всё же во что-то хорошее он верил…»

 

Из слабостей следует отметить, что Карасёв не умеет писать о любви. Любовь – это у него продолжение войны другими средствами. Но на фоне всего остального – катастрофой данный недостаток не выглядит.

2.

Рассказ «Предатель», появившийся в журнале «Урал», широкого внимания ни критики, ни нашей «литобщественности» не привлёк. Тому есть несколько объяснений. Малая проза – в глазах большинства критиков до сих пор маргинальный жанр, а если и не так, то уж, во всяком случае, он недостоин рецензии. Это одно из самых распространённых заблуждений.

Дело в том, что наиболее чувствительные к современной эстетической ситуации  люди как-то поняли: рассказ – это центральный жанр современной прозы. Он наиболее пластичен, внутренне уравновешен, замкнут на себе в хорошем смысле этой фразы. Он наиболее остро воспроизводит современный ритм жизни. Хороший современный рассказ словно бы говорит: «Случилось такое незначительное дело. Пролистнешь и забудешь. Пойдёшь бросать деньги на телефон. Не смог забыть? Твои проблемы…» (Равновелико этому - главной поэтической формой становится стихотворение, причём максимально короткое).

Кроме того – надо смотреть правде в глаза. Большинство современных русских прозаиков элементарно не справляются с романной формой. Если человек заявляет, что он по велению души и, получая эстетическое наслаждение, а не по долгу службы, прочёл в год семь-восемь современных русских романов, думаю, он либо человек с нездоровой психикой, либо элементарно лжёт. Мало того, что-то случилось в самом восприятии романной ткани. Читать все это: «Она погладила его по щеке, медленно отошла к столу и достала сигарету, её ресницы вздрогнули», - почему-то физиологически неприятно. Дело не в пресловутой «гибели романа» или «смерти автора» - здесь какие-то ещё более непереносимые вещи… Не знаю какие.

Вторая причина – рассказ Карасёва написан на скользкую тему. Начало это темы было уже обозначено в «Чеченских рассказах», в замечательном очерке «Мой дед трус», который начинался вполне издевательски:

«Великая Отечественная война с детства притягивала мой интерес. И всё было вроде бы ясно. Мы победили. Героически <…> Об этом снимали фильмы, писали книги и учебники для школы. Сначала советская армия с упорными боями отступала, потому что мы не готовились к войне и вместо танков выпускали трактора в надежде на мирную жизнь. Но потом мы погнали коварных немцев, хотя они и были поголовно с автоматами…»

 

Скажем прямо – издевательски по отношению к официальным святыням. Дальше издевательство усиливается и углубляется.

Карасёв – художник с ярко выраженным, как и положено в России, общественным темпераментом. По его поведению в литературной среде уже сейчас можно заключить, что в дальнейшем, при органическом развитии своего дарования, он будет озвучивать неприятные истины, причём неприятные решительно для всех.

Сложившийся художник в отличие от человека «что-то там делающего в литературе в счастливые моменты досуга» мучается постоянно и изводит других. Ум, эрудиция и образование здесь решительно ни при чём. Художник одержим одной-двумя мыслями, он говорит всё время об этом,  и в своём этом он отличается единственной, присущей только ему художественной зоркостью. Обычно это крайне раздражает постороннего наблюдателя. Потому что писатель в отличие от историка работает на нервах и эмоциях – он идёт всегда дальше других – на край ночи. Он рушит мифы, выстраивая свой, единственно верный. Насколько он окажется жизнеспособен – зависит от величины дарования.

Хороший рассказ в отличие от хорошего романа можно пересказать одной фразой. Обычный советский мальчик в ржаво-советское время узнаёт, что его дед воевал у генерала Власова – некрепкое мироздание рушится.

Дети задают много вопросов. Иногда слишком много. Писатели тоже задают много вопросов, но сами себе. Ответов у них, естественно, большей частью, нет.

— Так. Зачем так много берешь?.. Сыпь сюда потихоньку. Все-все сыпь.

— Дедушка, а правда, что бабушка еврейка?

— Наполовину. У нее только отец был еврей, а это у них не считается.

— Почему не считается?

— У евреев национальность считается по матери, а не по отцу.

— А-а... А вы только по отцу казак?

— Только по отцу, мать была русская... Елизавета Федоровна Кудинова, урожденная Журавлева, твоя прабабушка.

— А разве казаки не русские?

— Сейчас уже русские.— Дедушка, а вы в каких войсках воевали?..

— Он во власовских войсках воевал.

Миша вздрогнул, поднял голову. За забором, в тельняшке и с тазом в руке, стоял пьяный Петрович…

 

Итак  - предатель. Рассказ катится к этой ключевой точке стремительно, большей частью выстраиваемый из диалогов и обрывочных, летучих детских мыслей, которые, как известно, особенно подвижны и неуловимы. Мальчик играет в войну, в солдатиков, во что положено играть всем мальчикам, ещё он по-детски, невыносимо ярко воспринимает мир, со всеми его цветами и радугами чувств, со всеми запахами и снами.

В детстве особенно важно отделить Добро от Зла. Поэтому иногда мы снимаем с полки потрёпанную книжку «про индейцев», или про Холмса и обретаем на миг то детское, простое как чёрно-белое кино, чёткое ощущение жизни. Обретаем счастье. Поскольку всё ясно: д’Артаньян – хороший, кардинал плохой, Холмс хороший, профессор Мориарти – плохой, капитан Сорви-голова – хороший, а английские драгуны – скоты и мерзавцы. Т-34 – отличный танк, «Тигр» - недоделанный хлам.

А всё скверно. Просто мы этого не замечаем из-за мастерства какого-нибудь Дюма и от собственной детсткости.

- В шахматы играли. Кардинал предложил мне играть на его стороне. Я отказался…

- Вы сделали то, что должны были сделать. Но, возможно, д’Артаньян, вы сделали ошибку, - грустно улыбается граф де Ла Фер. (Который, кстати,  повесил собственную жену на дереве).

Многие так и проживают жизнь – очень спокойно и славно. Не выясняя, что танк «Тигр» - это гениальное творение немецкой технической мысли, но произведено их было так ничтожно мало, что даже если в командирской башне Отто Кариус, который после сто пятидесятого подбитого Т-34 плюнул и перестал вести счёт, победить очень трудно. Дед моей супруги  встретился один раз с «Тигром» под Кёнигсбергом. Выполз с горящей спиной из машины, выжил буквально чудом. А из танковой роты больше не уцелел никто. И навсегда ослеп…

Тем не менее, мифы, особенно государственные и национальные, - очень нужная вещь. На них всё и держится, в конечном итоге. Поэтом, как известно, можешь ты не быть, а гражданином быть обязан. Как говорил правдолюбец и народолюбец Некрасов, а, поплакав, надевал свою ондатровую шубу и ехал выигрывать в Английский клуб очередные десять тысяч рублей золотом – ибо надо как-то отвлечься. Да?

Впрочем, это всё лирика.

Мастерство Карасёва-писателя растёт, это верный признак правильного развития. Большинство «Чеченских рассказов» по своему художественному облику всё-таки близки к очерку. В этом, кстати, нет ничего унизительного. «Предатель» - это рассказ от первого слова до решающей точки.

Жанр рассказа подразумевает под собой повествование об «одном случае из жизни», но случае ключевом, решающем, который повлёк за собой настоящий переворот в дальнейшей жизни и судьбе, остающейся, впрочем,  за рамками описываемого. Мальчику в карасёвском «Предателе» очень повезло. Он обретает стереоскопическое зрение на мир – страшную, но прекрасную вещь. Из мира Буссенара он попадает в мир Чехова, где нет не только так называемых хороших и плохих людей, но, главное, нет идеалов как таковых и нет идеологий, не вызывающих естественное подозрение. Нормальную кривоватую усмешку. Когда-нибудь в будущем он может пойти умирать за родину. Но тысячу раз подумает, а где, собственно, его Родина? А управлять и манипулировать им будет чрезвычайно сложно, причём кому угодно, от умелого политтехнолога до скота-старшины в армии….

О мастерстве Карасёва можно говорить много. Остановлюсь на некоторых моментах. Речь писателя «звучит» - ветерок здесь летуч и нежен, мотороллер тарахтит, и мы чувствуем его бензин, к детской игре в солдатики хочется немедленно и безусловно присоединиться, словом, гласные поют, а согласные не сбиваются в кучу. В лучшие моменты Карасёв пишет вообще «мимо слов». В рассказе непосредственное калейдоскопическое мелькание цветов и оттенков перетекает в чётко выстроенную символику – вообще настоящий реализм, как и положено, делается в наше время с учётом вещей, которые когда-то этот реализм пытались отменить – и это тоже очень хорошо.

Чтобы всё было не так славно, отметим существенный недостаток. Глубины человеческой психологии пока не совсем подвластны этому перу. До ужасающей толстовской точности здесь пока очень далеко. При взгляде холодным остывшим оком понимаешь, что мальчик в своих размышлениях уже какой-то «не очень ребёнок» - писатель увлёкся и притащил в рассказ что-то из будущего, решил докрутить до конца вещи уже вполне очевидные. Но даже это рассказ не портит. Остывший глаз – злой глаз.

Самое сильное в «Предателе» всё же не стиль, не язык, не точность наблюдений. Самое лучшее – драматургическая выстроенность, то, чего Карасёву в «Чеченских рассказах» сделать мало где удавалось.

В рассказе есть не только мальчик, но второй не менее главный герой – его дед. Название рассказа всё-таки «Предатель», а не «Мальчик» или «Игра в солдатики». Вечно противопоставление «детство – старость», «начало – итог» приобретает вполне убийственную заострённость. На благостной картине какого-нибудь пошлого советского дурака из областной галереи встречался такой благостный сюжет – дед и внук на завалинке. Дед в телогрейке и с медалью, в ленинской кепочке и с подозрительно не сбитым с конца костылём. Мальчик в белоснежной рубашонке и пионерском галстуке – «благоухание седин встретилось с безоблачным детством»  – в чистом небе, подозрительно высоко, - воздушный змей.

А здесь – трагедия. Пропасть. Ничего объяснить нельзя. Хотя бы потому, что объяснять, в общем, пока что некому. Мало того – под вопросом и будущее объяснение, короче, трагический тупик – «здесь конец тоннеля». Откуда же такой свет? На такие вопросы не следует отвечать критику. Источник света не ясен, бабочку не поймаешь, необъяснимое – не объяснишь.

Уже смеркалось, когда Миша вышел из своего укрытия в кустах смородины и крыжовника.

Дедушка сидел на лавочке у входа в сад. Миша тихонько обошел сливы и черешни и через “фольварк”, осторожно ступая по не убранному от убитых солдатиков полю боя, подобрался к нему поближе.

Дедушка плакал. Боясь пошевелиться, Миша сидел над полем боя за его спиной. В ерике за забором подняли квач лягушки, стрекотали сверчки. На улице хозяйки палили мусор, и в сад проникал дым, смешиваясь с запахом стоялой воды и навоза. Быстро наступала ночь, но сидевший на скамейке человек ничего этого не замечал.

Над тем, что осталось от окопов погибшего батальона, с хрустальной четкостью стоял солнечный день. И стелился дым от сожженных фаустпатронами танков. И за дымом два Т-34 медленно отползали к насыпи, пропуская вперед автоматчиков.

Младший урядник Кудинов сменил позицию и вогнал ленту в MG.

 

Именно эта драматургическая, почти кинематографическая выстроенность заставляет верить в то, что Карасёву может оказаться под силу и романная форма. Впрочем, торопить события не стоит – прогнозы в литературе чаще терпят полное фиаско, чем счастливо оправдываются. Пока же порадуемся отчасти удавшемуся рассказу.