В годы войны (1941-1945)

«Полит.ру» публикует фрагмент книги историка Геннадия Костырченко «Сталин против “космополитов”. Власть и еврейская интеллигенция в СССР»(М.:

РОССПЭН, 2009), посвященной «еврейской политике» советских властей. В публикуемой ниже главе автор рассуждает о взаимоотношениях сталинского режима с еврейской интеллигенцией в годы войны, когда политика официального антисемитизма был практически свернута советским руководством. Так, речь пойдет о том, почему советские власти умолчали о трагедии Холокоста, а также об «аппаратном» антисемитизме и бытовой юдофобии, вспыхнувших в советском обществе сразу после войны.

Советские верхи и трагедия Холокоста

Вторгшись в пределы СССР и используя преимущества нападающей стороны, гитлеровские войска развили стремительное наступление. На отдельных направлениях немецкие бронетанковые и моторизированные части буквально за часы вклинивались на десятки километров вглубь советской территории. В таких условиях не могло быть и речи о сколько-нибудь организованной эвакуации жителей приграничных западных областей страны. Однако еще до окончания войны на Западе появились публикации, авторы которых из числа просоветски настроенных социалистов и левых сионистов уверяли, что летом 1941 г. советское руководство предприняло экстренные меры (якобы Сталин или подписал специальную директиву, или был издан специальный указ Президиума Верховного Совета СССР) по первоочередной эвакуации еврейского населения из опасных районов[1]. Этим утверждениям был склонен доверять и А. И. Солженицын[2], хотя еще в начале 1950-х гг. такой авторитетный специалист по истории советского еврейства, как С. М. Шварц, всесторонне и тщательно, опираясь на документальные свидетельства, доказал безосновательность такой точки зрения[3].

Помимо того, что реальность какого-либо распоряжения советских властей о первоочередном спасении евреев никогда не была подтверждена фактически, имеется и косвенное доказательство легендарности существования упомянутой выше директивы. Оно заключается в наличии документально установленного строгого порядка проведения эвакуации в годы войны, которая регламентировалась секретным постановлением ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 27 июня 1941 г. Согласно этому нормативу первоочередному вывозу на восток подлежали важнейшие промышленные, сырьевые ценности, продовольствие, ответственные партийные и советские работники, квалифицированные рабочие, инженеры, служащие. Из остального гражданского населения эвакуировалась прежде всего годная к военной службе молодежь, а также женщины и дети. При этом этнический фактор вообще не упоминался. Однако он стал решающим в ходе развернувшихся в прифронтовых районах насильственных этнодепортаций советских граждан, таких, например, национальностей, как немцы и финны, которые в условиях войны стали считаться потенциально опасными[4]. Поэтому рассуждения о намерении Сталина предпринять в годы войны специальные акции по спасению советских евреев можно однозначно квалифицировать как политическое мифотворчество.

Вместе с тем известно, что власти прифронтовых регионов, дабы оправдаться перед центром за хаотическое и паническое бегство от врага предоставленных самим себе мирных жителей, стремились переложить всю ответственность на само гражданское население, в том числе и на евреев. Скажем, секретарь ЦК КП Белоруссии П. К. По-номаренко, докладывая Сталину в начале июля 1941 г. о том, что вся агитация врага «идет под флагом борьбы с жидами и коммунистами, что трактуется как синоним», утверждал, что панический исход беженцев на восток «объясняется в известной степени большой еврейской прослойкой в городах: их объял животный страх перед Гитлером, и вместо борьбы - бегство»[5].

Это обвинение было по меньшей мере несправедливым, поскольку в трусости были уличены сами белорусские руководители, подававшие пример малодушного и безответственного поведения. Установлено, например, что 26 июня 1941 г. ряд секретарей ЦК КП Белоруссии и других республиканских «ответственных партийных, советских и хозяйственных работников» самочинно оставили Минск, выехав вместе с семьями на легковых машинах в Москву, где укрылись в постпредстве БССР. То же происходило и в других городах республики. Например, в Гомеле. Там секретарь обкома партии и председатель горисполкома, воспользовавшись своим служебным положением, провели первоочередную эвакуацию собственных семей, отправив их в Москву и Краснодар. Правда, центр в лице Маленкова быстро «одернул» запаниковавших было «белорусских товарищей»[6].

Очень немногим евреям-беженцам удалось уйти на восток, большинство из них, оказавшись в тылу немецких войск, вынуждено было возвратиться назад. Реальность была такова, что стремительность германского вторжения и как следствие этого неразбериха и хаос, сопутствовавшие отступлению частей Красной армии, изначально предопределили неотвратимость трагедии советского еврейства. Наименьшими шансами на выживание располагали евреи с западных земель, присоединенных к Советскому Союзу в 1939-1940 годах, где таковых насчитывалось около 2000000 чел. Только 10-12 % из них удалось бежать или эвакуироваться на восток страны, однако основная часть еврейского населения (1750000-1800000 чел.) осталась на оккупированной территории. Евреи, проживавшие восточнее советской западной границы 1939 года (таковых насчитывалось 2100000 чел.), оказались в более благоприятной ситуации: и времени на эвакуацию было больше, и эти «коренные» советские евреи, будучи в большинстве своем (в отличие от соплеменников с присоединенных территорий) работниками госучреждений и промышленных предприятий, подлежали обязательному вывозу на восток. Примерно половине из них удалось переместиться вглубь страны. Таким образом, на захваченных врагом советских территориях осталось от 2750000 до 2900000 евреев. Невозможно точно определить, сколько из них погибло и сколько выжило: в Советском Союзе национальность не учитывалась не только при эвакуации граждан, но и при подсчете человеческих жертв. По приблизительным данным, война унесла жизни около 2,8 млн. советских евреев, в том числе 1 млн. человек, погибших в результате целенаправленных нацистских акций истребления. А всего, согласно последним фундаментальным изысканиям, за годы Второй мировой войны было уничтожено от 5,29 до более чем 6 млн. евреев[7]. Эти колоссальные гекатомбы были в какой-то мере запрограммированы уже тем формальным casus belli, который содержался в декларации Гитлера, зачитанной по радио рейхсминистром народного просвещения и пропаганды Й. Геббельсом 22 июня 1941 г.: «...Никогда германский народ не испытывал вражды к народам России. Однако, иудейско-большевистские правители Москвы пытались в течение более 20 лет разжечь пожар не только в Германии, но и во всей Европе <...> Ныне наступил тот час, когда необходимо выступить против этого заговора еврейско-англосаксонских поджигателей войны и точно так же против еврейских властителей большевистского московского центра»[8].

Таким образом, в первый же день войны руководство рейха еще раз подтвердило, что воинствующий антисемитизм является краеугольным камнем нацистской пропаганды, призванной обосновывать и освящать любые, даже самые жестокие меры в отношении покоренных народов, и прежде всего геноцид евреев, который стал осуществляться с самого начала нацистского вторжения.

Массовое истребление евреев нацистская пропаганда представляла остальному советскому населению оккупированных областей как составную и необходимую часть освободительной миссии, взятой на себя германскими властями в борьбе с «жидо-болыневизмом», «жестоко угнетавшим народы России». Причем, следуя античной формуле «разделяй и властвуй», гитлеровцы объявляли, например, что украинцы «по крови» выше русских, так как в средние века испытали на себе «живительное влияние арийцев», благодаря чему развились в «северно-динарский расовый тип», и к тому же украинский кобзарь Тарас Шевченко «был против москалей и являлся другом немцев». Белорусов убеждали в том, что и в царской России, и в СССР они жили под тройным национальным гнетом: с запада их теснили поляки, с востока - русские, а в самом крае хозяйничали евреи. Все это, впрочем, не помешало нацистам причислить тех же украинцев и белорусов к представителям «неполноценной славянской расы», так называемым Untermenschen (недочеловекам), подлежащим частичному истреблению и вытеснению за Урал. Что касается русских, то будучи самым многочисленным в СССР народом, они стали объектом особого внимания со стороны гитлеровских специалистов по национальному вопросу. Последние заблаговременно снабдили части вторжения вермахта целой массой псевдонаучных рекомендаций, наподобие инструкции «О поведении немцев на востоке и их обращении с русскими». Германским военнослужащим давались в том числе и такие советы: будьте твердыми и жестокими в отношении русских, ибо по своей генетической природе они сентиментальны и женственны, и им импонируют сила и действие; остерегайтесь русской интеллигенции, как эмигрантской, так и новой, советской, ибо она хоть и не способна на решительные поступки, но обладает особым обаянием, которое может отрицательно влиять на характер немца; помните, что русские всегда хотели быть управляемой массой, таковыми их сформировала собственная история, в которой были и призвание варягов, и господство монголов, поляков, литовцев, самодержавие царей, а, начиная с Петра Великого они видели в немце высшее существо[9].

Следует признать, что массированная психологическая обработка нацистами советских людей не проходила бесследно. Характерная деталь: осенью 1942 г. от многих жителей деревень даже советской прифронтовой полосы можно было услышать суждения, замешанные не только на дремучем невежестве, но и явно подсказанные весьма эффективной на первых порах фашистской пропагандой. «Немцы ведут войну против евреев и коммунистов, - утверждали согласно информации агентуры НКВД крестьяне, - они грамотный и чистый в быту народ, уважают православие и хотят распустить колхозы»[10]. Эти и подобные им умонастроения, всегда сопутствующие историческим катаклизмам, философ Н. А. Бердяев, используя известный литературный образ Ф. М. Достоевского, метко окрестил «смердяковщиной», имея в виду утрату национального достоинства и апологию пораженчества[11].

Образованное 24 июня под началом секретаря ЦК ВКП(б) А. С. Щербакова Советское информационное бюро (СИБ), одним из направлений деятельности которого стала «организация контрпропаганды против немецкой и другой вражеской пропаганды»[12], должно было в первую очередь нейтрализовать влияние демагогии гитлеровцев об их миссии «освободителей народов России» от гнета «жидокомму-нистов». И. Г. Эренбург предложил А. С. Щербакову широко распубликовать выступление одного из авторитетных среди интеллигенции русских общественных деятелей (М. А. Шолохова или А. Н. Толстого) с разоблачением басни о том, что «гнев Гитлера направлен только на евреев»[13]. Однако в советских верхах решили максимально упростить для себя задачу, как следствие, информация о евреях - жертвах зверств, чинимых фашистами, стала подаваться в массовых СМИ в минимальных объемах (исключение было сделано для малотиражных изданий на идише), причем в основном тогда, когда надо было произвести выгодное впечатление на западных союзников.

Выступая 6 ноября 1941 г. по случаю очередной годовщины Октябрьской революции, Сталин, пожалуй, единственный раз за годы войны публично осудил нацистов за массовый антиеврейский террор, правда, сделал это довольно своеобразно: уподобив гитлеровский геноцид евреев с не идущими с ним ни в какое сравнение черносотенными погромами в царской России[14] - явлением совершенно иного социально-политического и исторического порядка.

Поскольку, как отмечалось, информации о Холокосте с самого начала был придан в некотором роде «экспортный» характер, ее подготовка находилась в ведении главным образом наркома иностранных дел В. М. Молотова, отвечавшего за сотрудничество с союзными державами. Уже в первой подписанной им 6 января 1942 г. ноте НКИД акции массвового истребления евреев в Бабьем Яру в Киеве, Львове, Одессе, других городах Украины были в основном представлены не как проявления целенаправленной политики этноселективного истребления и геноцида, а только как часть общего террора против советского многонационального гражданского населения («русских, украинцев, евреев»)[15]. В преамбуле следующей аналогичной ноты Молотова (от 27 апреля 1942 г.) прямо подчеркивалось, что гитлеровцы поставили себе задачей «истребление советского населения: независимо от <...> национальности». Впервые была использована обобщенная формулировка об уничтожении нацистами «мирных жителей» в Таганроге, Керчи, Минске, Витебске, Пинске[16]. В последующем употребление этого эвфемизма стало своеобразным способом замалчивания гитлеровского геноцида евреев[17].

Поскольку 18 декабря 1942 г. в «Правде» появилась обязательная к публикации совместная официальная декларация правительств двенадцати, включая СССР, союзных стран «О проводимом гитлеровскими властями истреблении еврейского населения Европы» с обязательством покарать нацистов за преступления против человечности, на следующий день как бы вдогонку вышло советское заявление с похожим названием. В нем в первый и последний раз советским руководством признавалась разработка гитлеровцами «особого плана поголовного истребления еврейского населения», однако основными его жертвами представлялись евреи Европы, а об умерщвленных нацистами советских евреях опять говорилось в общем ряду национальных потерь всех остальных народов СССР. Правда, при этом признавалось, что «относительно к своей небольшой численности, еврейское меньшинство советского населения <...> особенно тяжело пострадало от звериной кровожадности гитлеровских выродков»[18]. Однако это, наиболее исторически адекватное официальное заявление, осталось как бы гласом вопиющего в пустыне, тема нацистского геноцида евреев так и не была подхвачена советскими СМИ, что говорило о том, что этот документ являлся политико-конъюнктурным исключением из негласно действовавшего правила. Симптоматично и то, что декларация была подписана не Молотовым (как первоначально планировалось), а некой несуществующей организацией «Информбюро НКИД»[19], что свидетельствовало о ее пониженном статусе и о том, что она предназначалась для заграницы.

Нежелание советских властей посвящать население в детали гитлеровского плана «окончательного решения еврейского вопроса», объяснялось не только рациональным резоном не лить воду на мельницу нацистской пропаганды, утверждавшей, что Сталин защищает евреев будучи их ставленником. Существовала и другая причина, не такая явная (более того - потаенная), но, как представляется, куда более важная. Дело в том, что начиная со второй половины 1942 г. на курируемой Щербаковым агитпроповской ниве стали давать всходы семена посеянного перед войной бюрократического антисемитизма (об этом ниже). Этот второй фактор наглядно проявился в практике информационной работы ЧГК. Из семи опубликованных ею в 1943 г. официальных сообщений о гитлеровских зверствах только в одном (по Ставропольскому краю) были упомянуты евреи. Причем это стало возможным исключительно благодаря авторитету члена ЧГК писателя А. Н. Толстого, ставшего очевидцем вскрытия близ Минеральных Вод рва с более чем шестью тысячами трупов евреев, среди которых оказались останки многих видных представителей ленинградской интеллигенции, эвакуированных на Северный Кавказ в начале войны. Этот увиденный наяву кошмар глубоко потрясенный Толстой описал в «Правде», и его статью невозможно было не сопроводить соответствующим (по содержанию) сообщением ЧГК[20].

Впоследствии, в 1944 - первой половине 1945 гг., составители сообщений ЧГК продолжали скрывать факты массовой гибели советских евреев. И лишь в отдельных случаях (сообщения об уничтожении минского гетто, о нацистских зверствах в Львовской области и Латвии) препарированная и урезанная информация о еврейской трагедии как-то пробивалась сквозь завесу умолчания[21]. Даже в сообщении ЧГК об освобождении Освенцима в начале мая 1945 г., когда и с пропагандистской угрозой нацизма, и с самим нацизмом было практически покончено - не было сказано ни слова о массовом и преимущественном уничтожении евреев в этом лагере смерти[22]. Подобное умолчание продолжалось и в послевоенный период, что обусловливалось уже исключительно антисемитской подоплекой.

Пропагандистская мобилизация еврейской общественности

Логично предположить, что, стремясь свести к минимуму публичную информацию об антиеврейских преступлениях гитлеровцев, советская пропаганда должна была в то же самое время каким-то образом воспрепятствовать попыткам геббельсовского ведомства разжечь вражду между народами СССР, в том числе и посредством подстрекательской демагогии о «гнете болыневистско-жидовской клики», «единстве коминтерновского еврейства и международной сионистской плутократии» и т. п. Однако сталинский режим, сам не свободный от элементов антисемитизма, не был способен эффективно противодействовать нацистской людоедской юдофобии, что было возможно только при использовании советской контрпропагандой всей страшной правды о Холокосте. Но советский правящий слой, подозревая собственный народ в том, что такая правда вызовет в нем не сочувствие к евреям и не ненависть к их убийцам, а лишь выгодное врагу злорадство (оно, конечно, было разлито в обществе, но отнюдь не доминировало в нем; причем бытовой антисемитизм частично провоцировало и то, что власти скрывали Холокост, выказывая тем самым пренебрежение к евреям), был не способен на это. Так что арсенал советской контрпропаганды был весьма ограничен и потому мало действенен. В ход шли либо рассчитанные на узкий круг «высо-колобой» интеллигенции почти академические материалы наподобие изданной в 1941 г. книги австрийского коммуниста-коминтерновца Эрнста Фишера «Фашистская расовая теория»[23] или опубликованной в 1942-м в «Большевике» статьи Е. Ярославского «Ф. М. Достоевский против немцев»[24], либо незамысловатые агитки в лозунговом стиле «для широко потребления», выходившие главным образом из-под пера И. Эренбурга[25].

Конечно, и такого рода материалы давали определенный позитивный эффект, однако они могли лишь смягчить, но никак не устранить тот негативный пропагандистский «дефицит», который возник из-за официальной установки на дозирование сведений о жертвах и героизме евреев. Впрочем, подобному «урезанию» подлежала информация, предназначавшаяся только для «внутреннего потребления», но не для Запада. Причем, такая внешняя пропагандистская открытость СССР не была уступкой, да и благородным жестом тоже. Не скрывая от союзников правду о трагедии, которую переживало советское еврейство, советское руководство преследовало сугубо прагматические цели: во-первых, политическую - по возможности нейтрализовать происки весьма влиятельных в США (особенно в 1939-1941 гг.) консервативно-изоляционистских сил, пытавшихся представить информацию о Холокосте в Европе и России как фальсификацию, исходящую от самих евреев и либералов, стремящихся втянуть Америку в мировую войну, и, во-вторых, утилитарную, сводившуюся к стимулированию западной военно-технической и материальной поддержки, причем, прежде всего из США, самой мощной страны-спонсора, где к тому же большим политическим влияние пользовалась многочисленная, экономически крепкая еврейская община. И поскольку реализация этих задач напрямую зависела от эффективности воздействия советской пропаганды на западное общественное мнение в целом и на еврейский его сегмент в особенности, в Кремле понимали, что без привлечения авторитетных деятелей советской еврейской культуры тут не обойтись.

Поэтому почти сразу после начала войны вновь назначенный начальником СИБ секретарь ЦК ВКП(б) Щербаков поручил своему заместителю Лозовскому (курировал внешнепропагандистскую деятельность СИБ) привлечь к сотрудничеству национальную еврейскую интеллигенцию. Уже в июле 1941 г. тот встретился с еврейскими литераторами Маркишем, Нусиновым, Квитко и Шахно Эпштейном и предложил им начать сбор информации о трагической участи евреев на оккупированных территориях с последующей литературной обработкой этих материалов и отправкой на Запад. Выполняя это указание, Квитко и Нусинов направились в поездку в места эвакуации евреев из западных областей страны, чтобы на месте их опросить.

В дальнейшем именно вокруг СИБ и его «вдохновителя» (выражение Эренбурга) Лозовского и концентрировалась общественно-культурная активность советского еврейства. Не случайно евреи станут уважительно величать Лозовского «габэ» (староста еврейской общины). По-своему оценили его и специалисты из геббельсовского ведомства, которые, прибегая к вульгарной антисемитской демагогии, пытались дискредитировать этого руководителя советской пропаганды.

Покровительство Лозовского, считавшегося своим в коридорах кремлевской власти, придавало интеллектуальной еврейской элите чувство уверенности в себе и своих возможностях. Именно через него в первые месяцы войны еврейские литераторы стали настойчиво добиваться разрешения на возобновление издания в Москве центральной еврейской газеты, которая, по их мнению, должна была сыграть «большую роль в организации еврейских масс на защиту нашей родины». Несмотря на то, что ЦК поддержал эту идею, начавшаяся массовая эвакуация из столицы помешала ее реализации. Тот же ЦК встал тогда на сторону еврейских писателей и в их конфликте с ОГИЗом, намеревавшимся по причинам военного времени закрыть «Дер эмес» - единственное еврейское издательство в стране[26].

Первым крупным пропагандистским мероприятием в рамках нового «еврейского проекта» Кремля стал радиомитинг «представителей еврейского народа», транслировавшийся 24 августа на США и другие союзные страны. Конечно, Михоэлс, Маркиш, Эренбург, Маршак, Эйзенштейн и другие участники этой акции менее всего задумывались об ее глубинной политической подоплеке. И пусть тексты их выступлений были предварительно тщательно отредактированы в ЦК, им, исполненным патриотических чувств, это не помешало искренне заклеймить варварские преступления гитлеровцев[27].

Пропагандистский эффект от митинга на Западе превзошел самые оптимистические ожидания Москвы. В ответ на прозвучавшее из советской столицы «Обращение к мировому еврейству» в странах-союзницах стихийно возникли многочисленные общественные еврейские организации по сбору средств для нужд Красной армии: в США, где проживало свыше 5 млн. евреев, - Американский комитет еврейских писателей, артистов и ученых (The American Committee of Jewish Writers, Artists and Scientists) во главе с А. Эйнштейном и классиком еврейской литературы Ш. Ашем, а также Еврейский совет помощи России в войне (The Jewish Council for Russian War Relief) во главе с адвокатом Л. Левиным; в Англии с ее 400-тысячным еврейским населением - Еврейский фонд для Советской России (The Jewish Fund for Soviet Russia) во главе с лордом Натаном; в Мексике - Еврейская лига помощи Советскому Союзу (The Jewish League for the Soviet Union). Аналогичные благотворительные структуры возникли также в Южной Африке, Австралии, Палестине, странах Южной Америки. За годы войны евреи во всем мире передали Советскому Союзу около 45 млн. долларов[28].

Развивая жизненно необходимое в годы войны сотрудничество с западными демократиями, Кремль вынужден был налаживать отношения и с лидерами мирового сионизма. Вскоре после вторжения нацистов в СССР советские послы в Англии и США И. М. Майский и К. А. Уманский встретились с X. Вейцманом, Д. Бен-Гурионом и другими видными деятелями этого международного национального движения. Дальнейшая связь с сионистами поддерживалась на первых порах через советское посольство в Турции, а с весны 1944 г. - через посольство в Египте. Руководство Всемирной сионистской организации (ВСО) пошло на эти контакты не только потому, что ободренное вступлением СССР в военный союз с западными демократиями предвосхищало послевоенное его превращение в великую мировую державу, способную сыграть существенную роль в решении палестинской проблемы, но и в надежде смягчить жесткую внутреннюю антисионистскую политику Кремля. Более того, очень скоро лидеры ВСО стали добиваться освобождения советскими властями репрессированных сионистов («узников Сиона»), а также подняли вопрос о выезде в Палестину советских евреев, имевших там близких родственников, и о массовой иммиграции туда польских евреев[29].

Принимая во внимание тот факт, что налаживание сотрудничества с мировым еврейством превратилось для лидеров страны в важную задачу и могло обернуться уже в ближайшем будущем крупными политическими дивидендами, свою лепту в развитие еврейского пропагандистского проекта решило внести и руководство НКВД, вступив тем самым в негласную конкуренцию с инициатором этого проекта - аппаратом ЦК, Нарком внутренних дел Л. П. Берия предложил создать международную еврейскую общественную организацию, чтобы для использовать ее во внешнеполитических интересах Кремля. Идея оказалась мертворожденной, но в результате возникло «дело Эрлиха-Альтера».

Речь идет о Генрике Эрлихе и Викторе Альтере, видных руководителях Бунда, биографии которых тесно связаны с историей старой России. Например, Эрлих, женатый на дочери еврейского историка С. М. Дубнова, после Февральской революции был избран в Петро-совет. В межвоенный период оба были гражданами Польши. Спасаясь от гитлеровцев, осенью 1939 г. бежали в отошедшую к СССР восточную Польшу, где были взяты под стражу: Альтер - в Ковеле (27 сентября), а Эрлих - в Брест-Литовске (4 октября). Как важных политических пленников их доставили в Москву, где на Лубянке обвинили в принадлежности к буржуазно-националистическому подполью и связях с польской контрразведкой. В конце июля - начале августа 1941 г. Эрлиху и Альтеру вынесли было смертные приговоры. Однако 12 августа появился указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии арестованных польских граждан, но узников не освободили, а 27 августа им объявили о замене казни десятью годами тюремного заключения. Впрочем, одновременно власти стали намекать узникам на скорое освобождение, предложив, видимо, в лице Берии сотрудничать с НКВД в деле создания в СССР еврейской антинацистской общественной организации. Эрлих и Альтер приняли это предложение, и 13 сентября они были освобождены, превратившись в одночасье из бесправных заключенных в особо уважаемых иностранцев. «Курировал» Эрлиха и Альтера капитан НКВД В. А. Вол-ковысский, который не только ранее вел следствие по их делу, но и, отвечая в своем ведомстве за «польское направление», являлся офицером связи с руководством формировавшейся на территории СССР польской армии генерала В. Андерса. Через несколько дней была организована встреча польских бундовцев с Михоэлсом, Маркишем и другими представителями советской еврейской общественности. В ходе этих консультаций было решено создать в СССР международный Еврейский антигитлеровский комитет, председателем которого должен стать Эрлих, вице-председателем Михоэлс, а ответственным секретарем Альтер. По совету Берии эти соображения они направили письмом Сталину и стали дожидаться ответа из Кремля. Будучи вскоре эвакуированными в Куйбышев, Эрлих и Альтер встречались с переехавшими туда западными диппредставителями, чтобы обсудить идею создания дочерних антифашистских комитетов в странах антигитлеровской коалиции, а американскому послу предложили сформировать в США Еврейский легион с последующей отправкой его на советско-германский фронт. Особенно тесные взаимоотношения сложились у Альтера и Эрлиха с послами Великобритании и Польши С. Криппсом и С. Котом. Последний, в частности, попросил их от имени своего лондонского правительства, возглавлявшегося генералом В. Сикорским, принять участие в розыске рассеянных по Сибири интернированных польских офицеров. Дело зашло так далеко, что польские бундовцы, будучи уже советскими гражданами, стали самостоятельно готовиться к выезду на Запад: Альтер намеревался отправиться в Лондон, чтобы представлять Бунд при польском эмигрантском правительстве, а Эрлих - в США. Однако этим планам не суждено было сбыться. Сталин очень скоро разочаровался в Эрлихе и Альтере, чьи контакты с западными дипломатами, очевидно, интерпретировал как сотрудничество с иностранными спецслужбами. К тому же ему наверняка донесли о высказываниях бундовцев, неосторожно похвалявшихся тем, что им удастся реформировать советскую систему, пробив, как они выражались, «первую брешь» в «советской практике отстранения социалистов от участия в любой общественной деятельности...». Недовольство и подозрения вождя предопределили дальнейшую судьбу Эрлиха и Альтера. 3 декабря их вновь арестовали, препроводив в куйбышевскую тюрьму НКВД и заключив там как особо важных узников в одиночные камеры, номера которых (№ 41 и № 42) стали использоваться вместо имен в качестве секретного кода[30].

5 декабря С. Коту была вручена подписанная заместителем наркома иностранных дел СССР А. Я. Вышинским официальная нота, в которой арестованные руководители Бунда обвинялись в том, что действовали как «германские агенты». А после того как 7 декабря США вступили в войну, а Красная армия осуществила удачное контрнаступление под Москвой, ободренное этим советское руководство решило не церемониться с польско-еврейскими узниками. Когда в середине 1942 г. Кот, покидая СССР, прощался с Вышинским, тот многозначительно заметил, что «Варшава обойдется без Эрлиха и Альтера».

Осознав свою обреченность, шестидесятилетний Эрлих, впав в отчаяние, повесился 14 мая на оконной решетке тюремной камеры. Эту смерть решено было держать в секрете, в том числе и от Альтера, который, неоднократно обращаясь к Сталину, настаивал на объяснении причин ареста. Это требование он подкреплял угрозами предпринять «отчаянные меры», а 10 июля попросил у тюремного фельдшера цианистый калий, о чем доложили Берии, который распорядился усилить наблюдение за узником и улучшить его содержание.

После эвакуации из СССР в августе 1942 г. армии Андерса (в нее вступило около 4 тыс. евреев) отношения советского руководства с польским лондонским правительством стали ухудшаться, чему способствовало и создание в январе 1943 г. просоветского Союза польских патриотов[31]. На этом политическом фоне «дело Эрлиха-Альтера» начало приобретать на Западе скандальный антисоветский привкус, особенно после того, как лидеры американского Бунда развернули шумную кампанию в печати, требуя освобождения своих польских товарищей. Чтобы лишить это дело актуальности, МИД СССР обнародовал сообщение о казни арестованных бундовцев[32], якобы совершенной более года тому назад. На самом деле, последняя точка в деле Эрлиха-Альтера была поставлена всего лишь за несколько дней до этого: по распоряжению из Москвы Альтер был расстрелян 17 февраля 1943 г. Докладывая об этом заместителю Берии В. Н. Меркулову, начальник куйбышевского УНКВД С. И. Огольцов сообщил: «Все документы и записи, относящиеся к арестованному № 41... изъяты. Вещи сожжены»[33].

Отказавшись от рискованного пропагандистского эксперимента с иностранцами, Сталин решил сделать ставку на полностью подконтрольную ему советскую еврейскую общественность. Тут-то и пригодился соответствующий вариант, давно подготовлявшийся Агитпропом. 15 декабря 1941 г. по предложению Щербакова на пост председателя проектировавшегося ЕАК была одобрена кандидатура хорошо известного за границей деятеля еврейской культуры Михоэлса (беспартийного), а в качестве его заместителя, ответственного секретаря ЕАК и недремлющего ока власти был выдвинут бывший бундовец и евсековец (член РКП с 1919 г.) Ш. Эпштейн, который, прожив долгие годы в США, выполнял там - под видом редактора легальной коммунистической газеты - разведывательные задания по линии Коминтерна.

В последующие месяцы развернулось организационное формирование ЕАК. 5 февраля Лозовский направил Щербакову предложения о принципах построения и функциях нового пропагандистского органа, который наряду с другими вновь созданными международными комитетами - всеславянским, женским, молодежным, советских ученых - должен был стать структурной частью СИБ. К апрелю-маю был определен персональный состав самого комитета и его руководящего коллегиального органа - президиума, в который наряду с Михоэлсом и Эпштейном вошли поэты И. С. Фефер, С. 3. Галкин, П. Д. Маркиш, физиолог академик Л. С. Штерн, врач Б. А. Шиме-лиович, писатели Д. Р. Бергельсон, Л. М. Квитко, другие видные представители еврейской творческой интеллигенции. Тогда же ЦК разрешил издание центральной газеты на идише «Эйникайт» («Единение»), которая вначале выходила раз в десять дней, через год - еженедельно, а с ноября 1944 г. - три раза в неделю. Силами ЕАК и редакции «Эйникайт» была создана разветвленная корреспондентская сеть, охватывавшая почти всю советскую территорию, привлечены к сотрудничеству пишущие на еврейские темы авторы. Это позволило быстро наладить регулярную отправку за границу пропагандистских материалов, которые, чтобы не получилось, по выражению Лозовского, «второго издания Коминтерна», решено было публиковать там не в коммунистической, а в леволиберальной прессе.

Перед ЕАК, который изначально рассматривался властями как потенциальный генератор еврейского национализма и потому был ориентирован исключительно на заграницу, прежде всего ставилась задача во взаимодействии с «прогрессивными» международными еврейскими организациями существенно повысить авторитет СССР в глазах мирового еврейства. Немаловажной для Кремля была и возможная перспектива использовать комитет в качестве «кода доступа» к богатствам Америки, немалой долей коих владела деловая элита еврейского происхождения. Идея эта казалась столь заманчивой, что, в конце концов, ее перевели на практические рельсы, благо, что в начале марта 1943 г. Лозовский получил из Нью-Йорка от Еврейского совета Фонда помощи России в войне телеграмму, в которой совет настаивал на приезде в США делегации ЕАК, способной собрать, как было сказано, «огромные суммы» для Красной армии. Обсудив это послание с Молотовым и Щербаковым, Лозовский определил с ними состав будущей делегации, в которую решено было включить Михо-элса и Фефера (последний как член партии назначался негласным руководителем). Затем через коминтерновские каналы вышли на руководителя Еврейской секции Международного рабочего ордена (Jewish Section of the International Workers Order) в США P. Зальцмана, который от имени Американского комитета еврейских писателей, артистов и ученых организовал Михоэлсу и Феферу официальные приглашения в США[34].

Эта поездка задумывалась как широковещательное пропагандистское турне по североамериканским городам. Всю организационную часть визита брал на себя левый американский журналист и общественный деятель Б. Ц. Гольдберг. Выходец из России (эмигрировал в 1907 г.), к тому же зять известного еврейского литературного классика Шолом-Алейхема, он, начиная с 1920-х гг., тесно сотрудничал с советскими властями и не только в делах, связанных с публикацией произведений своего прославленного родственника. По всей вероятности, его в пропагандистских целях использовали не только советские, но и американские спецслужбы. Позднее, когда МГБ понадобилось обосновать «преступную деятельность» руководителей ЕАК, оно инкриминировало им контакты с этим «двойником», объявив того американским шпионом.

Но это было потом, а в середине июня 1943 г. Гольдберг, слыл «лучшим другом» Советского Союза и приветствовал в аэропорту Нью-Йорка прилетевших из Москвы (через Тегеран-Багдад-Каир-Хартум-Акку-Майями) Михоэлса и Фефера. По окончании официальной церемонии встречи прибывшие направились в советское генеральное консульство, где после обеда уединились для беседы с резидентом советской разведки в США В. М. Зарубиным. Тот проинструктировал Михоэлса и Фефера, обязав их поддерживать с ним и его сотрудником Клариным постоянную связь[35]. А потом пестрой чередой последовали встречи, банкеты, приемы, многолюдные митинги, устраивавшиеся в честь советских гостей различными международными и американскими еврейскими общественно-политическими, культурными и благотворительными организациями. Состоялись и встречи с представителями русской и украинской диаспор.

Кроме Нью-Йорка, Михоэлс и Фефер побывали в 14 крупных городах США, в том числе Питсбурге, Чикаго, Детройте, Бостоне, Лос-Анджелесе. В Нью-Йорке на стадионе Поло-Граундс в их честь прошел грандиозный митинг (47 тыс. участников), на котором выступили еврейский писатель Шолом Аш, афроамериканский певец Поль Робсон, писатель Эптон Синклер и другие видные общественные деятели США. В университетском Принстоне Михоэлса и Фефера принял Альберт Эйнштейн. Во время беседы хозяин, явно проявляя скепсис по поводу неоднократных публичных заверений своих гостей о полной ликвидации антисемитизма в СССР, заметил в духе основателя сионизма Т. Герцля, что антисемитизм это всегдашняя тень евреев в диаспоре[36].

На западном побережье США делегатов советского еврейства приветствовали 10-тысячный митинг в Сан-Франциско и виртуозное выступление скрипача Иегуди Менухина. Потом был 7-тысячный митинг в Лос-Анджелесе, где гости посетили американскую киностолицу Голливуд. Там, помимо таких известных кинодеятелей, как Чарли Чаплин, Жан Ренуар, актер Эдди Кантор, их приветствовали писатели Томас Манн, Лион Фейхтвангер, Теодор Драйзер. Между прочим, Чаплин поведал Михоэлсу историю о том, как осенью 1941 г. был вызван в Вашингтон для объяснений в сенатскую комиссию Конгресса, обвинившей его в том, что своим фильмом «Диктатор» он подстрекал к войне против Германии. Впоследствии, в разгар мак-картизма в 1952 г. Чаплин, обвиненный в симпатиях к коммунистам, вынужден был перебраться в Европу. Возвратиться в США он смог только через 20 лет, уже после смерти директора ФБР Э. Гувера, стараниями которого на всемирно известного артиста было создано объемное полицейское досье (более 1,5 тыс. страниц)[37].

Руководителей ЕАК принимали также лидер сионизма президент ВСО Хаим Вейцман, с которым Михоэлс познакомился еще в 1928 г. во время гастролей ГОСЕТа в Париже, а также руководители Всемирного еврейского конгресса (World Jewish Congress; ВЕК) Нахум Гольдман и раввин Стивен Уайз.

Далее путь Михоэлса и Фефера лежал в соседнюю Мексику. Эту поездку организовали писатель, журналист и левый сионист Маркое (Мордехай) Корона, возглавлявший Лигу помощи Советскому Союзу и посол СССР в Мексике К. А. Уманский. В середине августа они встречали Михоэлса и Фефера в аэропорту Мехико-Сити, расцвеченном советскими, мексиканскими и бело-голубыми еврейскими флагами.

Михоэлс хорошо знал Уманского, который рекомендовал его североамериканским сионистам как человека, пользовавшегося большим авторитетом в советских правительственных кругах. Уманский был незаурядной и в то же время трагической личностью. Отличный знаток русского авангарда в живописи, друг журналиста М. Е. Кольцова, в 1930-е гг. он работал корреспондентом ТАСС в странах Западной Европы, потом стал заведующим отделом печати в НКИД, куда, несмотря на недавнее массовое смещение евреев, некоторых из них все же продолжали какое-то время принимать на работу в силу необходимости[38]. В 1939 г. Уманского направили послом в США. В критические для Советского Союза дни ноября 1941 г. Уманский был отозван в Москву, передав свои полномочия более маститому дипломату М. М. Литвинову, имевшему ранг заместителя наркома иностранных дел. В НКИДе Уманскому предложили должность члена коллегии, курирующего ТАСС. В мае 1943-го он получил назначение послом в Мексику. Жизнь Уманского закончилась трагически. В январе 1945 г. он погиб при загадочных обстоятельствах во время перелета в Коста-Рику. Четыре года власти Мексики проводили расследование и не пришли ни к чему определенному относительно причин этой авиационной катастрофы. Есть свидетельства, что к смерти дипломата был причастен резидент советской разведки в Мексике полковник Л. П. Василевский, который до этого воевал летчиком в Испании, а потом был награжден орденом Красного Знамени за участие в операции по ликвидации Троцкого. Так или иначе, но в любом случае Уманский был, скорее всего, обречен. Его случайная или кем-то подстроенная смерть только приблизила неизбежный финал. Позже Эренбург напишет: «Может быть, и об Уманском следует сказать, что он умер вовремя?»[39].

Думается, что гибель Уманского была каким-то образом связана с той «коренизационной» кадровой кампанией, которая охватила советские внешнеполитические структуры с июня 1943 г., то есть сразу же после роспуска Коминтерна, чье делопроизводство было передано во вновь образованный и возглавленный А. С. Щербаковым отдел международной информации ЦК ВКП(б). Вскоре в Москву были отозваны со своих постов послы в США и Англии М. М. Литвинов и И. М. Майский (так Сталин поступил, вроде бы, и в пику союзникам, медлившим с открытием второго фронта), которые, правда, оставались на почетных, но реально малозначимых постах заместителей наркома иностранных дел до тех пор, пока в 1946 г. (когда антисемитизм стал резко прогрессировать) не были отправлены на пенсию[40].

Вспышки «бытовой» юдофобии в советском тылу

В Новом Свете Михоэлс и Фефер помимо США и Мексики побывали еще в Канаде, где, например, в Монреале их приветствовал 10-тысячный митинг общественности. Возвращаясь на родину, они провели несколько недель в Англии. В Москву руководители ЕАК вернулись в конце ноября 1943 г. Недолго они пребывали в эйфории после триумфального заграничного турне. Им, окунувшимся в родную, отмеченную нарастанием антисемитизма действительность, оставалось разве что пожалеть, что того чуда «полной победы» советских людей над этим злом, о котором они, сами в него не веря, говорили Эйнштейну и возвестили на митинге в Лос-Анджелесе, так в их отсутствие и не произошло. Напротив, очень скоро им пришлось убедиться, что под воздействием колоссального социального стресса военного времени, а также вражеской расистской пропаганды (распространялась, например, через листовки, разбрасывавшиеся немецкой авиацией над линией фронта и прифронтовыми советскими территориями; через контакты с населением освобожденных областей, обрабатывавшимся в период оккупации в юдофобском духе и т. д.)[41], юдофобия превращалась во все более массовое и социально обостренное явление советской жизни. Так называемый бытовой антисемитизм, который, как казалось в начале 1930-х гг., канул в лету, вновь ожил на фоне общей неустроенности, разрухи, других тягот и лишений, порожденных войной. Отмечал это и Эренбург, правда, в очень витиеватой и «закодированной» форме (видимо, памятуя о чрезвычайно болезненном отношении к этой теме властей). Выступая в начале апреля 1944 г. на организованном ЕАК третьем митинге еврейской общественности, он сказал: «Трупный яд (антисемитизма. - Г. К.) опасен для всех народов. Предрассудки распространяются быстрее, нежели познания. Прививку нужно найти, изготовить, переслать, а микробы путешествуют без виз и без лицензий...»[42]

Эти «микробы» оказались столь вирулентны, что активно действовали даже в глубоком советском тылу, на территориях, отстоявших за тысячи километров от линии фронта, - в Западной Сибири, Казахстане, Средней Азии. Именно там встречались потоки эвакуированных еврейских беженцев и отправлявшихся в тыл раненых фронтовиков и военных инвалидов, людей с опаленной войной психикой и подвергшихся на фронте воздействию гитлеровской пропаганды. Бытовой антисемитизм «подогревался» еще и тем, что среди эвакуированных евреев было немало выходцев из Польши, которые уже одним своим «экзотическим» видом и полной неприспособленностью к специфике советской жизни вызывали раздражение местного населения. Особенно часто антисемитские эксцессы вспыхивали на рынках. И если враждебность к польским евреям возникала вследствие бросавшейся в глаза «чужеродности» (незнание русского языка, непривычный внешний вид, манеры и т. п.), то к «русским евреям» (главным образом из числа состоятельных служащих эвакуированных предприятий и учреждений) - потому что те, располагая деньгами, не скупились при покупке продуктов, что способствовало росту цен.

В одном из совершенно секретных сообщений 3 управления НКВД СССР, направленном в августе 1942 г. на имя Берии, говорилось о том, что в Узбекистане в связи с приездом «по эвакуации значительного количества граждан СССР еврейской национальности антисоветские элементы, используя недовольство отдельных местных жителей уплотнением жилплощади, повышением рыночных цен и стремлением части эвакуированных евреев устроиться в систему торгующих, снабженческих и заготовительных организаций, активизировали контрреволюционную работу в направлении разжигания антисемитизма. В результате в Узбекистане имели место три случая избиения евреев, сопровождавшиеся антисемитскими выкриками». Несмотря на то, что хулиганствующие антисемиты и подстрекатели погромов были арестованы, еврейское население Самарканда, Ташкента и других среднеазиатских городов еще долго было озабочено собственной безопасностью. Нечто подобное творилось и в Казахстане. 15 октября Прокурор СССР В. М. Бочков секретно проинформировал заместителя председателя СНК СССР А. Я. Вышинского о том, что по всей республике в первом полугодии 1942 г. за погромную агитацию, подстрекательство и хулиганские действия против эвакуированных евреев было осуждено 20 человек, а с 1 августа по 4 сентября только в Алма-Атинской и Семипалатинской области - уже 42 человека[43].

Однако власти не везде принимали меры к обузданию страстей на национальной почве. Кое-где местное начальство, явно пользуясь попустительством центра, предпочитало «не замечать» проявлений юдофобии. Вот что в мае 1943 г. сообщил редактору газеты «Красная звезда» Д. И. Ортенбергу писатель А. Н. Степанов, находившийся тогда в эвакуации в г. Фрунзе (Киргизия): «Об антисемитизме. Демобилизованные из армии раненые являются главными его распространителями. Они открыто говорят, что евреи уклоняются от войны, сидят по тылам на тепленьких местечках и ведут настоящую погромную агитацию. Я был свидетелем, как евреев выгоняли из очередей, избивали даже женщин те же безногие калеки. Раненые в отпусках часто возглавляют такие хулиганские выходки. Со стороны милиции по отношению к таким проступкам проявляется преступная мягкость, граничащая с прямым попустительством»[44].

Проявления «аппаратного» антисемитизма

Ортенберг направил эту информацию в ЦК, куда 30 июля его вызвали, но как оказалось не по письму Степанова. Принявший редактора Щербаков объявил о решении ЦК сменить руководство «Красной звезды». А когда обескураженный Ортенберг поинтересовался, что объявить сотрудникам по поводу столь неожиданной его отставки, последовал ответ: «Скажите, что без мотивировки». Размышляя впоследствии о причинах своего смещения, Ортенберг вспомнил, как за несколько месяцев до этого Щербаков, так же неожиданно вызвал его и без объяснений потребовал очистить центральную армейскую газету от евреев[45].

Единственный, кто мог заступиться за Ортенберга в 1943 г., был Л. 3. Мехлис, содействовавший его назначению 30 июня 1941 г. на этот пост, однако тот был в немилости у Сталина, возложившего на него как представителя Ставки Верховного Главнокомандования ответственность за разгром в мае 1942 г. советской группировки на Керченском полуострове. Тогда Мехлис был смещен с поста заместителя наркома обороны, полномочия руководителя Главпура передали Щербакову.

Изгнанный из газеты Ортенберг, тем не менее, продолжал служить в армейских политорганах, пока в 1949 г., в разгар борьбы с космополитизмом ему опять не стали намекать на его «нежелательную» национальность. Желая предотвратить новую отставку, он направил Сталину письмо, в котором вновь просил разъяснить причину давнишнего увольнения из «Красной звезды». Однако ответа не последовало. В апреле 1950 г. его отстранили от исполнения обязанностей заместителя начальника политуправления Московского района ПВО, а 29 июля демобилизовали из армии, причем, как и прежде, без объяснения причин[46].

Набиравший силу чиновный антисемитизм проявлялся не только в виде закулисных кадровых люстрации, но иногда даже в открытой печати, хотя опять же в завуалированной форме. В январе 1943 г. в журнале «Большевик» появилась статья председателя Президиума Верховного Совета РСФСР и заместителя председателя Президиума Верховного Совета СССР А. Е. Бадаева, в которой этот старый большевик и бывший депутат IV Государственной думы, процитировав слова Сталина о том, что «дружба народов СССР - большое и серьезное завоевание», привел статистику национального состава военнослужащих, награжденных боевыми орденами и медалями. Указав отдельно, сколько таковых было среди русских, украинцев, белорусов и других «титульных» национальностей, он, перечисляя потом уже чохом (без конкретных цифр) остальные этносы, чьи представители удостоились государственных наград за время войны, упомянул в самом конце - после бурят, черкесов, хакасов, аварцев, кумыков, якутов - и евреев. Налицо было явное стремление принизить заслуги последних в вооруженной борьбе с врагом. Ведь по данным главного управления кадров Наркомата обороны СССР на 15 января 1943 г., по количеству награжденных евреи (6767 чел.) находились на четвертом месте после русских (187178 чел.), украинцев (44344 чел.) и белорусов (7210 чел.). Более того, через полгода евреи по полученным наградам вышли на третье место, опередив белорусов. На 1 июня 1943 г. среди удостоенных боевых наград числилось уже 11908 евреев, а на 1 января 1944 г. - 32067[47].

Возмущенные таким пренебрежительным отношением к заслугам целого народа, Михоэлс и Эпштейн направили 2 апреля 1943 г. записку Щербакову, в которой высказали опасение, что подобная подача информации может быть использована «гитлеровскими агентами», распространявшими слухи о том, что «евреи не воюют». Этот слух, будучи в значительной мере порождением антисемитизма властей, так глубоко угнездился в обыденном сознании, что превратился в устойчивый, доживший до нашего времени миф. На самом деле, вклад евреев в вооруженную борьбу с захватчиками был весом. В годы войны в рядах Красной армии сражались 434 тыс. евреев, что было пропорционально их общей численности и соответствовало среднему национальному показателю по стране. За ратные подвиги 160772 еврея были награждены боевыми орденами и медалями, в том числе 120 чел. были удостоены высшей степени отличия - звания Героя Советского Союза[48].

Демарш, предпринятый руководителями ЕАК, так ничего и не дал. Их письмо Щербакову, подобно многим аналогичным обращениям, было проигнорировано адресатом и направлено в архив[49]. Налицо было явное недовольство секретаря ЦК по идеологии руководством ЕАК, возникшее еще в период проведения в Москве второго пленума ЕАК (18-20 февраля 1943 г.), на котором впервые во всеуслышание было сказано о растущем внутри страны антисемитизме. Инициатором постановки этой проблемы выступил Эренбург, который позднее прямо заявил, что «ради пропаганды против фашизма среди евреев за рубежом нечего было создавать Еврейский антифашистский комитет, ибо евреи меньше всего нуждаются в антифашистской пропаганде» и что «главная задача ЕАК - в борьбе против антисемитизма у нас в стране»[50].

И хотя подобная дискуссия находила свое отражение разве только на страницах малотиражной еврейской «Эйникайт», тем не менее, сама, несанкционированная сверху, попытка руководства ЕАК заняться наряду с внешнеполитической пропагандой еще и внутренними проблемами советского еврейства не могла не встревожить Старую площадь. Там, не надеясь более только на Эпштейна, этого давнего осведомителя органов, решили усилить надзор над ЕАК.

С этой целью было проведено кадровое «укрепление» СИБ: вместо В. С. Кружкова, «ослабившего» контроль над еврейским комитетом, 9 июня 1943 г. на должность ответственного секретаря был направлен заместитель Александрова Н. И. Кондаков, который должен был более жестко, чем его предшественник, негласно противостоять «либерализму» Лозовского. Незадолго до этого он забраковал подготовленное Эренбургом обращение СИБ к американским евреям, заявив, что «незачем упоминать о подвигах евреев-солдат Красной армии: «Это бахвальство». А когда недовольный Эренбург, явившись в Главпур, пожаловался Щербакову, тот, взяв своего подчиненного под защиту, стал наставлять писателя: «Вы должны понять настроение русских людей. <...> Солдаты хотят услышать о Суворове, а вы цитируете Гейне... Бородино теперь ближе, чем парижская Коммуна. <...> Вы многого не понимаете. Прислушиваетесь к тому, что скажет Литвинов и Майский. А они оторвались от положения у нас...». Выступая вскоре в СИБ, Щербаков потребовал расширить круг авторов агентства «за счет русских людей, за счет украинцев и белорусов», так как «каждый из этих народов... располагает высокограмотной интеллигенцией»[51].

Данное ему поручение Кондаков выполнял со сверхусердием, присущим недалеким и твердолобым натурам. Уже через несколько месяцев после своего назначения он без обиняков заявил руководителям ЕАК, что они «приспосабливаются к сионистам» и что дальнейшее существование комитета «излишне». В 1944 г. нападки на «еаковцев» со стороны Кондакова, считавшего себя глазами и ушами ЦК в стане замаскированных еврейских националистов, заметно усилились. Не довольствуясь более мелкими доносами, он направил Щербакову объемную записку с характерным названием «О националистической линии в работе Еврейского антифашистского комитета»[52].

Однако деятельность Кондакова в СИБ вскоре завершилась так же неожиданно, как и началась. Очередная финансовая ревизия, проводившаяся летом 1944 г., выявила серьезные корыстные злоупотребления с его стороны, и он с позором был отправлен на низовую работу. Впав в истерику и угрожая покончить жизнь самоубийством, Кондаков тщетно пытался шантажировать Щербакова и заместителя председателя КПК при ЦК ВКП(б) М. Ф. Шкирятова, требуя от них реабилитации[53].

Ожегшись на морально нечистоплотном Кондакове, в ЦК прибегли к более тонкой тактике сдерживания «националистической тенденции» в деятельности ЕАК: в июле в состав президиума комитета были введены такие, далекие от еврейской культуры, но всецело преданные идее сталинского большевизма функционеры, как М. И. Гу-бельман (председатель ЦК профсоюза работников государственной торговли, брат Е. Ярославского), Л. А. Шейнин (начальник Высших инженерных курсов Наркомата путей сообщения, личный друг Л. М. Кагановича; сначала, ссылаясь на незнание еврейского языка, отказывался от назначения, но потом под нажимом Щербакова дал согласие), С. Л. Брегман (заместитель наркома государственного контроля РСФСР) и 3. А. Бриккер (председатель ЦК профсоюза ки-нофотоработников). Оценивая последующую их работу в ЕАК, можно сказать, что они стали активными проводниками усилий партаппарата, направленных против «националистического перерождения» ЕАК и превращения его в «наркомат по еврейским делам» (особенно Брегман), что, впрочем, не спасло последнего от ареста в 1949 г.[54]

В то же время за призывы бороться с внутренним антисемитизмом был одернут Эренбург, который хотя и критиковал только бытовую юдофобию, а не заведомо табуированный антисемитизм сталинских верхов, тем не менее, невольно вторгся в опасную для «непосвященных» сферу тайной государственной политики. Правда, наказание последовало не сразу. Пока шла война, от номенклатурной мести Эренбурга ограждала его огромная популярность в народе, заслуженная хлесткой, эмоционально насыщенной антифашистской публицистикой и, конечно, благоволение к нему Сталина. Однако после того как боевые действия перекинулись на территорию рейха, и скорый разгром гитлеризма стал очевидным, антинемецкие, на грани шовинизма статьи Эренбурга теперь обернулись против него. Ему, с начала войны утверждавшему, что «немец по природе своей зверь», была уготована роль козла отпущения, на которого партийные идеологи решили переложить ответственность за издержки пропаганды бескомпромиссной ненависти к врагу. 14 апреля 1945 г. в «Правде» появилась статья Г. Ф. Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», в которой писатель выставлялся чуть ли не главным вдохновителем жестокостей и насилий, чинившихся советскими войсками против гражданского населения Германии. Тем самым руководитель УПиА одним выстрелом убил двух зайцев: преподал строптивому литератору публичный урок послушания и выполнил указание Сталина начать психологическую перестройку армии в духе отказа от мести поверженному врагу.

Обескураженный показательной моральной поркой, Эренбург уже на следующий день обратился к Сталину. «Я выражал не какую-то свою линию, а чувства нашего народа... - писал он. - Ни редакторы, ни Отдел печати мне не говорили, что я пишу неправильно... Статья, напечатанная в Центральном] 0[ргане], естественно, создает вокруг меня атмосферу осуждения и моральной изоляции. Я верю в Вашу справедливость и прошу Вас решить, заслужено ли это мной»[55]. Однако это послание вследствие сложившейся практики номенклатурного прикрытия (помощник Сталина Поскребышев не докладывал шефу «малозначительную» информацию, критиковавшую ЦК[56]) так и не дошло до адресата. Оно оказалось в секретариате Маленкова, который похоронил его в архиве. Вместе с тем, возможно, чтобы предотвратить повторное обращение к Сталину, идеологическое начальство пошло с Эренбургом «на мировую», сняв запрет с публикаций писателя и поместив 10 мая в «Правде» его большую статью.

Со своей стороны, Эренбург с этого времени дистанцировался от ЕАК и еврейских проблем и уже остерегался во всеуслышание обличать антисемитские настроения в стране, в полной мере осознав, что в противном случае многим рискует. Ведь в еврейской среде уже несколько лет ходили упорные слухи о том, что «главные антисемиты засели в ЦК», и именно оттуда исходят циркуляры со странными дискриминационными новациями в области национальной политики.

Впервые о подготовленных в аппарате ЦК «секретном постановлении» и «конфиденциальной инструкции» о введении процентной нормы для евреев, поступающих в вузы, а также о снятии их с ответственных постов в учреждениях и на предприятиях было со ссылкой на анонимные свидетельства упомянуто в вышедшей в начале холодной войны книге советского перебежчика И. С. Гузенко. В период «перестройки» нечто похожее стал утверждать и Р. А. Медведев: осенью 1944 г. ЦК разослал всем парткомам так называемый маленковский циркуляр, положивший начало дискриминационной политике советских властей в отношении евреев[57].

И хотя в действительности никаких письменных антиеврейских директив не рассылалось (так как такое действие формально подпадало под статью закона об уголовном преследовании за возбуждение национальной розни), устные указания такого характера, несомненно, были, что подтверждается многочисленными свидетельствами (см. ниже).

Причем, явное усиление подобной аппаратной активности на национальной почве происходило под прикрытием патриотической пропаганды, интенсивное наращивание которой обычно происходит в критические для нации периоды. Весьма примечательно на сей счет мнение Дж. Оруэлла, писавшего в годы войны: «А отчего русские с такой яростью сопротивляются немецкому вторжению? Отчасти, видимо, их воодушевляет еще не до конца забытый идеал социалистической утопии, но прежде всего - необходимость защитить Святую Русь ("священную землю отечества" и т. п.)... Энергия, действительно делающая мир тем, что он есть, порождается чувствами - национальной гордости, преклонением перед вождем, религиозной верой, воинственным пылом - словом, эмоциями, от которых либерально настроенные интеллигенты отмахиваются бездумно, как от пережитка»[58].

Такая апелляция к патриотизму была не только оправдана, но и необходима в то судьбоносное время. Уместно было и учреждение в конце июля 1942 г. новых боевых орденов - Суворова, Кутузова и Александра Невского, а потом, в октябре 1943 г., - и ордена Богдана Хмельницкого, символизировавшего единство славянских народов в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Направляя здоровый патриотизм народа, инстинктивно проявившийся в тяжкую годину, на мобилизацию всех ресурсов во имя достижения победы, сталинское руководство, конечно, в полной мере отдавало себе отчет в том, что спасение страны это залог и его собственного выживания. При этом в силу ущербности и репрессивности социально-политической природы режима (война лишь частично «нейтрализовала», но не устранила его негативную сущность!) энергия патриотизма отнюдь не всегда стимулировалась конструктивными методами. Особенно наглядно это проявилось в негласной, «изнаночной» деятельности Агитпропа, решившего летом 1942 г. взять реванш за сорвавшуюся перед войной попытку начать в подведомственной сфере так называемое национальное регулирование кадров. Произошло это в наиболее драматические дни битвы под Сталинградом, когда на Старой площади вдруг закипели страсти по вопросу «о подборе и выдвижении кадров в искусстве». Именно так называлась записка начальника УПиА Александрова, направленная 17 августа секретарям ЦК Маленкову, Щербакову и Андрееву. С первых же строк в ней нагнетались страхи: «...отсутствие правильной и твердой партийной линии в деле развития советского искусства в Комитете по делам искусств при СНК СССР и имеющийся самотек в работе учреждений искусства привели к извращениям политики партии в деле подбора, выдвижения и воспитания руководящего состава учреждений искусства, а также вокалистов, музыкантов, режиссеров, критиков и поставили наши театры и музыкальные учреждения в крайне тяжелое положение».

Далее краски, живописавшие кадровую ситуацию в сфере культуры, еще более сгущались, и делался тревожный вывод о том, что там правят бал «нерусские люди (преимущественно евреи)», а «русские люди оказались в нацменьшинстве». Затем следовал набор, точнее, подбор призванных подтвердить это фактов. Начав с Большого театра, названного в записке «центром и вышкой русской музыкальной культуры и оперного искусства СССР», ее авторы утверждали, что «руководящий состав» этого театра «целиком нерусский». Не лучше, как следовало из послания, обстояли дела в столичной консерватории, где все «почти полностью находится в руках нерусских людей»: директор Гольденвейзер - «еврей, его заместитель Столяров - еврей <...> основные кафедры в консерватории (фортепиано, скрипка, пение, история музыки находятся в руках евреев: Фейнберга, Ямполь-ского, Мострас, Дорлиак, Гедике, Пекелиса и др.»

«Вопиющие извращения национальной политики» были обнаружены и в деятельности московской филармонии, где «всеми делами» вершил «делец... беспартийный Локшин - еврей, и группа его приближенных администраторов-евреев: Гинзбург, Векслер, Арканов и др.». Столь же негативно оценивалась и музыкальная критика, в которой также отмечалось «преобладание нерусских». Рассуждения о «еврейском засилье» в искусстве подкреплялись выводом о том, что «...неправильному, тенденциозному, однобокому освещению в печати вопросов музыки <...> способствует то обстоятельство, что во главе отделов литературы и искусства <...> центральных газет стоят также нерусские».

Записка итожилась требованием «вменить в обязанность Комитету по делам искусств при СНК СССР проводить последовательную и неуклонно правильную политику в области искусства», для чего предлагалось »разработать мероприятия по подготовке и выдвижению русских кадров» и «провести уже сейчас частичное обновление руководящих кадров в ряде учреждений искусства»[59].

Этот демарш Агитпропа, порожденный, в том числе, прогрессировавшим интеллектуальным конформизмом советской творческой элиты и конкурентной борьбой внутри этого слоя, инициировала негласную кампанию борьбы за «чистоту русского искусства», явно подрывавшую сакральное «морально-политическое единство советского обществ».

Одним из результатов этой инициативы стало последовавшее 19 ноября решение председателя Комитета по делам искусств М. Б. Храпченко заменить А. Б. Гольденвейзера, «имеющего преклонный возраст», на посту директора Московской консерватории

композитором В. Я. Шебалиным. Масштабы антиеврейской чистки в консерватории могли бы быть более значительными, если бы в защиту преследуемых не выступила элита творческой интеллигенции, в том числе, выдающиеся русские музыканты. Когда, например, в сентябре 1943 г. над профессором по классу скрипки Е. М. Гузико-вым нависла угроза увольнения, такие известные композиторы, как Н. Я. Мясковский, Д. Д. Шостакович и Ю. А. Шапорин подписали петицию в его поддержку. Так же решительно протестовали деятели музыкальной культуры и против подобных проявлений в собственных рядах. Скажем, 9 ноября 1944 г. на заседании президиума оргкомитета Союза советских композиторов (ССК) выступили А. И. Хачатурян, Д. Б. Кабалевский, Н. Я. Мясковский и некоторые их коллеги, которые резко осудили композитора-песенника Б. А. Мокроусова, незадолго до этого устроившего пьяный антисемитский дебош в бильярдной клуба ССК[60].

Тот же Храпченко 22 мая 1943 г. представил Щербакову «Список руководящих работников в области искусства евреев по национальности», содержавшей четырнадцать фамилий кандидатур на увольнение, среди которых значились директора ведущих московских и ленинградских театров[61].

Уловив суть веяний на Олимпе власти, руководитель другого ведомства, управлявшего культурой, - Комитета по делам кинематографии при СНК СССР - И. Г. Большаков внес свою лепту в дело национально-кадрового очищения искусства. 24 октября 1942 г. он доложил Щербакову об отклонении им предложения С. М. Эйзенштейна утвердить актрису Ф. Г. Раневскую на роль княгини Ефросиний Старицкой в фильме «Иван Грозный». Свое решение чиновник мотивировал тем, что «семитские черты у Раневской очень ярко выступают, особенно на крупных планах». В подкрепление довода к письму прилагались фотографии (анфас и профиль) кинопроб актрисы. Столь веские в то время аргументы сделали свое дело, и дочь зажиточного коммерсанта и старосты таганрогской хоральной синагоги Григория Фельдмана так и не сыграла в фильме Эйзенштейна, несмотря на все старания режиссера и его помощников на Алма-Атинской киностудии[62].

5 апреля 1943 г. Большаков с чувством гордости за работу вверенного ему ведомства рапортовал Маленкову, что из числа молодых режиссеров, кинооператоров, художников и сценаристов, подготовленных в последнее время Всесоюзным институтом кинематографии, кинокомитет «отобрал наиболее одаренных и способных товарищей, главным образом русских...» «Это, - отмечал он, - будет иметь огромное значение в деле освежения кинематографических кадров...»[63].

Примерно в то же время, видимо не без участия руководства Комитета по делам кинематографии, была выдвинута идея переименования киностудии «Мосфильм» в «Русьфильм» с последующей переориентацией этой крупнейшей в стране кинофабрики на производство продукции исключительно по русской национальной тематике. Русскими должны были быть и кинематографические кадры - режиссеры, актеры и другие специалисты, работавшие на киностудии. И. А. Пырьев и некоторые другие известные кинорежиссеры поддержали проект. Но были и те, кто выступил против. Пожалуй, более других возражал режиссер М. И. Ромм, направивший свой протест Сталину. Известный киномастер обратил внимание вождя на то, что его «детище - советская кинематография находится <...> в небывалом состоянии разброда, растерянности и упадка». По мнению Ромма, причины кризисных явлений в кино коренились отнюдь не в трудностях военного времени, а носили во многом субъективный характер. В качестве главного виновника назывался Большаков. «За последние месяцы в кинематографии, - писал Ромм, - произошло 15-20 перемещений и снятий крупных работников (Большаковым были смещены художественные руководители Алма-Атинской киностудии Ю. Я. Райзман и Л. 3. Трауберг. - Г. К.) <...> Все <...> перемещения и снятия не объяснимы никакими политическими и деловыми соображениями. А так как все снятые работники оказались евреями, а заменившие их - не евреями, то кое-кто после первого периода недоумения стал объяснять эти перемещения антиеврейскими тенденциями в руководстве Комитета по делам кинематографии <...> Проверяя себя, я убедился, что за последние месяцы мне очень часто приходится вспоминать о своем еврейском происхождении, хотя до сих пор я за 25 лет советской власти никогда не думал об этом, ибо родился в Иркутске, вырос в Москве, говорю только по-русски и чувствовал себя всегда русским, полноценным. Если даже у меня появляются такие мысли, то, значит, в кинематографии очень неблагополучно, особенно если вспомнить, что мы ведем войну с фашизмом, начертавшим антисемитизм на своем знамени». Позже Ромм был приглашен в ЦК к Александрову, который пообещал возвратить на «Мосфильм» некоторых уволенных работников-евреев. У режиссера тогда сложилось впечатление, что цековское начальство стремится замять нежелательный для него скандал на «Мосфильме». Возможно, поэтому проект создания «Русьфильма» был свернут[64].

Произошел сбой и в ходе чистки в Большом театре. Там вместо намечавшейся тотальной замены кадров еврейской национальности были уволены только исполнявший обязанности директора Я. Л. Леонтьев и художественный руководитель главный дирижер С. А. Самосуд. Видимо, это было связано с опасением Сталина (тот часто бывал в Большом театре, который с мая 1930 г. считался «правительственным», и лично контролировал там ситуацию), что борьба «за чистоту русского искусства» может привести к дезорганизации и развалу ее главного очага. К такой мысли вождя, возможно, подвел Жданов (враждовал с Щербаковым и Александровым). По его рекомендации новым директором Большого театра и его художественным руководителем были утверждены соответственно Ф. П. Бондаренко и А. М. Пазовский, которые занимали аналогичные должности в Ленинградском театре оперы и балета им. Кирова. И если первый был русским, то второй - сыном крещеного еврея-кантониста[65].

Явно неудовлетворенный такими результатами Александров вместе со своим заместителем по Агитпропу Т. М. Зуевой направил 15 июля 1943 г. в Секретариат ЦК новую записку, озаглавленную «О работе Государственного академического Большого театра Союза ССР». В ней - все тот же, что и в аналогичном послании годичной давности, псевдопатриотический пафос, все те же пестрившие еврейскими фамилиями списки «руководящего состава, подобранного односторонне по национальному признаку», а в конце - истеричный вывод о том, что «Большой театр стоит перед угрозой серьезного кризиса и требует укрепления руководящими работниками»[66].

Однако на сей раз никакой реакции сверху вообще не последовало, что, впрочем, не смутило неугомонного Александрова, который принялся «наводить порядок» в другой подведомственной сфере -журналистике. В результате 22 ноября 1944 г. цековский функционер и член редколлегии «Правды» Л. Ф. Ильичев заменил на посту главного редактора «Известий» Л. Я. Ровинского. Незадолго до этого тот подвергся нападкам со стороны УПиА, инкриминировавшего ему целый набор прегрешений: «безответственное отношение к редактированию газеты» («почти в каждом номере имеют место грубые грамматические ошибки», «уродуется русский литературный язык», «без надобности употребляются иностранные слова»), опубликовал «хвалебную» статью о художнике Л. В. Сойфертисе, чье творчество отмечено «грубыми формалистическими тенденциями», обошел молчанием всероссийский смотр русских хоров и, наконец, допустил «засорение» редакции такими кадрами, как О. С. Войтинская, С. Г. Розенберг, В. В. Беликов, Б. Л. Белогорский-Вайсберг. Кроме того, Ровинскому припомнили его пребывание в 1917-1918 гг. в партии меньшевиков. Впрочем, из-за особенно острого в годы войны дефицита квалифицированных журналистов всех евреев тогда из «Известий» не уволили, временно отложив завершение чистки. С новой силой она возобновилась с конца 1946 г., после того как Ильичев представил в ЦК следующие данные о национальном составе редакции: из 184 сотрудников газеты 144 - русские, 27 - евреи, пять - украинцы, восемь - представители других национальностей[67].

Проводить чистки в редакциях газет, журналов, а также в издательствах оказалось и проще, и сподручнее. Во всяком случае, кадровикам со Старой площади не пришлось преодолевать там проблем, возникавших из-за заступничества влиятельных покровителей, коллег и т. п. при увольнении, скажем, известных деятелей искусства нежелательной национальности. Очень оперативно и деловито прошла, например, проверка национального состава сотрудников Учпедгиза. Руководивший ею первый заместитель начальника УК ЦК Н. Н. Шаталин доложил в мае 1943 г. Маленкову о том, что в издательстве выявлена большая «засоренность» кадров «нерусскими людьми» (назывался и видный специалист по русскому языку Д. Э. Розенталь). Было предложено сделать внушение главе Наркомпроса РСФСР В. П. Потемкину, в чьем ведении находилось издательство. Нетрудно догадаться, в чем именно упрекали этого выходца из старой рафинированной интеллигенции, к тому же крупного гебраиста, защитившего до революции докторскую диссертацию о еврейских пророках, но, видимо, с трудом приспосабливавшегося к новым веяниям во властных структурах. 17 мая секретариат ЦК признал «ненормальной» ситуацию в Учпедгизе, поручив Александрову выработать по ней конкретные кадровые «оргвыводы»[68].

Шовинистический угар, затронувший гуманитарную сферу, не обошел стороной и Союз советских писателей (ССП). Руководству ЦК при осуществлении национально-кадровых экзерсисов и тут пришлось столкнуться с некоторыми трудностями, главная из которых была связана с руководителем союза А. А. Фадеевым. Став в 1926 г. секретарем Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) и издав вскоре роман «Разгром», этот литератор стяжал популярность в широких массах и поддержку в верхах. На встрече в 1932 г. бывшего руководства РАППа (распущенного к тому времени) с членами Политбюро (знаменитое свидание в особняке М. Горького) Фадеева заметил Сталин. Вождь, назвавший тогда советских писателей инженерами человеческих душ, стал покровительствовать молодому литератору, назначив вскоре заместителем председателя оргкомитета ССП, а в январе 1939 г. - секретарем президиума правления союза. С этого времени и начал вызревать конфликт между этим новоиспеченным литературным генералом, бравировавшим особыми отношениями с вождем, и чиновниками со Старой площади, которые с тех пор при всяком удобном случае стремились опорочить в глазах Сталина его строптивого фаворита, благо тот сам давал для этого немало поводов. К осени 1943 г. в ЦК накопилось на Фадеева достаточно компромата, причем не только о его фривольных похождениях (на что Сталин смотрел сквозь пальцы), но и о «серьезных упущениях» в руководстве «литературным фронтом». В конце сентября Александров и Шаталин представили в Секретариат ЦК записку о непорядках в редактировавшейся Фадеевым газете «Литература и искусство». Причина неблагополучия в редакции усмотрели в том, что в ней «подвизались» «люди, мало понимающие в искусстве и путаники», «политически сомнительные сотрудники». Затем, как тогда стало привычным, был составлен длинный список фамилий, главным образом, еврейских. В прилагавшемся проекте постановления ЦК предлагалось «освободить от работы в газете тт. Крути, Рабиновича, Мирскую, Кальма (Кальмеера) как явно непригодных для этой работы», а также вместо Фадеева назначить редактором Н. С. Тихонова[69].

На сей раз Сталин внял просьбе напористо действовавшего партаппарата. В феврале 1944 г. Фадеева не только убрали из газеты, но и вывели из руководства ССП. Вместо него на вновь учрежденную должность председателя правления союза был утвержден беспартийный, но послушный аппарату Тихонов. Этому литератору предстояло больше представительствовать, чем править, тогда как реальным главой ССП стал первый заместитель Александрова Д. А. Поликарпов, назначенный секретарем правления писательского союза[70].

Драматических последствий такого внедрения агитпроповцев в руководство творческой организацией долго ждать не пришлось. Уже через несколько месяцев появилось «дело» Литературного института - высшего учебного заведения, функционировавшего при ССП с 1934 г. Исходным пунктом послужила информация из МГК ВКП(б) о том, что некоторые студенты института в качестве альтернативы социалистическому реализму выдвинули новую «литературную платформу», именуемую «необарокко», которая, «базируясь на поэзии И. Л. Сельвинского и других конструктивистов», служила орудием критики творчества К. М. Симонова. «Сигналом» этим в ЦК заинтересовались, хотя особенно ему не удивились, ибо Литературный институт уже успел зарекомендовать себя на Старой площади как рассадник непозволительного вольномыслия. Еще в 1941 -1942 гг. за «антисоветскую пропаганду» было арестовано шесть студентов института (в том числе, будущий скульптор Ф. Сучков). Тем не менее, предвкушая солидные политические дивиденды от громкого разоблачения опасной для государства крамолы, проверкой института занялись лично Александров и Поликарпов. 18 мая 1944 г. они положили на стол Щербакову справку «О состоянии Литературного института при Союзе советских писателей», в которой наиболее активными антисоветчиками были названы студенты Белинков, Элыптейн и Ингал. Давались и личные характеристики этих возмутителей институтского спокойствия, вот одна из них: «Белинков[71], двадцати двух лет, по национальности еврей. Сын бухгалтера, дипломник, учился в семинаре Сельвинского, называет его своим апостолом и учителем; посещал писателя Шкловского и находился под его влиянием; в настоящее время арестован органами государственной безопасности; представил как дипломную работу рукопись "Черновик чувств", что является антисоветской вылазкой; открыто симпатизирует философам-идеалистам Платону, Канту, Бергсону, Ницше; пишет о себе как о заговорщике и конспираторе: "От своих друзей я требую партийности... Кроме того, в душе я заговорщик и конспиратор..."».

Приводилась и «национальная» статистика: «студентов русских -76 человек (67 %), евреев - 28 человек (24 %), украинцев - четыре человека, армян - два человека».

Агитпроп потребовал не только снять с работы директора Литературного института, но и закрытия самого учебного заведения, что и было 26 июля 1944 г. санкционировано постановлением Секретариата ЦК. Однако, казалось бы, безнадежное для института положение спас, как это не парадоксально, критиковавшийся «необарокковца-ми» К. М. Симонов, убежденный в том, что в интересах талантливых фронтовиков с «богатым жизненным опытом» необходимо сохранить уникальное учебное заведение, очистив его, «разумеется», от «накипи» «прилитературных девушек и зеленых юнцов, не видевших жизни». И поскольку в результате опалы Фадеева «рейтинг» Симонова как еще одного фаворита «от литературы» Сталина резко возрос, последний прислушался к его мнению и отменил уже вступившее в действие решение Секретариата, что случалось чрезвычайно редко[72].

Реакция в обществе на «еврейскую чистку»

Хотя антисемитская подоплека этого и других вышеописанных эпизодов тщательно скрывалась, чиновники, проводившие под прикрытием всесильной власти подобные чистки, все же не могли быть полностью уверенными в собственной безнаказанности. Они, конечно, отдавали себе отчет в том, что антиеврейская направленность их действий не вполне легитимна, и потому не могли не ощущать двусмысленности своего положения. Больше всего их тревожило то, что формальная незаконность антисемитской политики делала их уязвимыми как для критики сверху (в скандальных ситуациях начальство, случалось, лицемерно переводило «стрелку» персональной ответственности за «извращение национальной политики» на подчиненных), так и особенно для критики снизу, то есть не ограждала от порой бурной реакции жертв такой политики и людей, им сочувствовавших. Особенно много таких протестов было на начальной стадии официального антисемитизма (с конца 1930-х до середины 1940-х гг.), когда общество, столкнувшись с его первыми проявлениями, погрузилось в смятение, преодолеть которое смогло лишь освоив новые правила игры. В начале этой «адаптации» немало евреев терялось в догадках, предлагая собственные версии происходившего. Охватившая их тревога особенно ярко отразилась в строках датированного 13 мая 1943 г. письма ветерана партии Я. Гринберга, в котором тот, выражая «чаяния большой группы художественной интеллигенции», обращался к Сталину: «...чем можно объяснить, что в нашей советской стране в столь суровое время мутная волна отвратительного антисемитизма возродилась и проникла в отдельные советские аппараты и даже партийные организации? Что это? Преступная глупость не в меру ретивых людей, невольно содействующих фашистской агентуре, или что-либо иное? Существуют собственные измышления и догадки о том, что, возможно, сверху было дано какое-то указание о развитии русской национальной культуры, может быть, даже о проведении национального регулирования выдвигаемых кадров. В органах, ведающих искусством, об этом говорят с таинственным видом, шепотом на ухо. В результате это породило враждебное отношение к евреям, работающим в этой области. На практике получилось так, что секторы кадров в Комитете по делам искусств и ему подведомственных аппаратах подбирают только русских работников вплоть до администратора передвижного театра. <...> Эта политика развязала многим темным и неустойчивым элементам языки, и настроение у многих коммунистов очень тяжелое... Знаю, что с большой тревогой об этом явлении говорят народный артист тов. Михоэлс, народный артист А. Я. Таиров... Известно, что ряд представителей художественной интеллигенции (евреев) обратились к писателю И. Эренбургу с просьбой поставить этот вопрос. Со мной об этих явлениях говорил писатель Борис Горбатов. Уже дошло до того, что отдельные коммунисты (русские) и даже секретари низовой партийной организации (например, в Управлении по делам искусств Мосгорисполкома) начинают совершенно официально ставить вопрос о "засоренности" аппарата евреями, выдвигают обвинения в "протаскивании евреев". В Управлении по делам искусств пришлось даже делать подсчет и определять, нарушена ли еврейская норма: четыре еврея на 30 работников аппарата!»

В конце письма автор, подозревавший, что обострение «еврейского вопроса» - не случайность, просил Сталина лично разобраться в этом деле. Однако, действуя по установившейся схеме, секретарь Сталина А. Н. Поскребышев, не доложив письма вождю, направил его «по принадлежности» Щербакову, тот - А. А. Андрееву, который, в свою очередь, - в УПиА, упрятавшее неприятное послание в архив[73].

Примерно тогда же к Сталину обратилась и Л. С. Штерн, первая советская женщина-академик, приехавшая в страну социализма из Швейцарии в 1925 г. и в 1929-м возглавившая основанный ею Институт физиологии. В своем письме она поведала, что встревожена информацией, полученной от некоего профессора Штора, работавшего у нее в институте и возглавлявшего кафедру в МГУ. Тот пожаловался на ректора университета, который, ссылаясь на будто бы принятое постановление правительства, предложил ему отказаться от руководства кафедрой: «неудобно, когда в университете Ломоносова у руководства кафедрой стоит еврей». Штерн сообщила также, что потом и сама была приглашена к директору Тропического института АН СССР П. Г. Сергиеву, который от имени наркома здравоохранения СССР Г. А. Митерева потребовал от нее как главного редактора «Бюллетеня экспериментальной биологии и медицины» уволить двух сотрудников-евреев, работавших в редакции журнала. Подкрепляя свое указание, Сергиев тоже сослался на некое указание сверху о сокращении евреев в руководстве медициной чуть ли не на 90%. «Видите ли, - пояснил он Штерн, - Гитлер бросает листовки и указывает, что повсюду в СССР евреи. А это унижает культуру русского народа». Устное указание Митерева произвело на Штерн столь тягостное впечатление, что та не могла сдержать слез, информируя о нем своих коллег и друзей. Своими переживаниями она поделилась и с Е. Ярославским, который, засомневавшись в существовании официальной антиеврейской директивы, посоветовал обратиться к Сталину, что она и сделала.

Через несколько дней Штерн вызвали в ЦК, где по поручению Сталина ее приняли Маленков и Шаталин. Не знакомая с аппаратным политесом, она в резкой форме заявила им, что известные ей факты гонений на евреев - «это дело вражеской руки и, возможно, даже в аппарате ЦК завелись люди, которые дают такие указания». Явно не ожидая столь категоричных выводов, Маленков растерялся и, не придумав ничего лучшего, заявил, что разговоры об официальном антисемитизме это происки «разного рода шпионов-диверсантов», которые во множестве забрасываются гитлеровцами в советский тыл. По словам Штерн, Маленков тогда «сильно ругал Сергиева, а потом сказал, что необходимо восстановить редакцию в таком виде, в каком она была прежде».

С аналогичным протестом обратился в ЦК и главный врач столичной Боткинской больницы Б. А. Шимелиович[74], которого Маленков также вынужден был успокаивать, вызвав на Старую площадь. Вскоре нарком Митерев получил нагоняй от ЦК: там не понравились его грубые методы антиеврейской чистки, вызвавшие нежелательный для властных структур скандал[75].

Тем не менее, когда в 1944 г. создавалась Академия медицинских наук СССР, среди ее 60 членов оказалось только 5 евреев, что, конечно, не вполне соответствовало той довольно существенной роли, которую играли интеллигенты этой национальности в тогдашней медицине[76].

Еврейская интеллигенция, как и весь советский народ, радостно предчувствовала скорую победу над фашизмом. Однако те ее представители, которые так или иначе контактировали с верхами и ощущали, что называется, на себе идейно-политическую трансформацию сталинизма, не могли не испытывать и резонную тревогу по поводу своего послевоенного завтра. Красноречивым подтверждением тому служит текст секретного спецсообщения об «антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов», направленного в 1943 г. наркомом госбезопасности В. Н. Меркуловым в Кремль. Среди прочих в нем были зафиксированы следующие характерные высказывания поэта М. А. Светлова: «...революция кончается на том, с чего она началась. Теперь - процентная норма для евреев, табель о рангах, погоны и прочие «радости». Такой кругооборот даже мы не предвидели...», и литератора В. Б. Шкловского: «...меня по-прежнему больше всего мучает та же мысль: победа ничего не даст хорошего, она не внесет никаких изменений в строй... Значит, выхода нет. Наш режим всегда был наиболее циничным из когда-либо существовавших, но антисемитизм коммунистической партии - это просто прелесть... Нынешнее моральное убожество расцветет после войны»[77].

Показательно, что подготовил эту информацию никто иной как заместитель начальника 3 отдела 2 управления НКГБ СССР майор государственной безопасности Ф. Г. Шубняков, который спустя несколько лет примет непосредственное участие в тайной ликвидации Михоэлса.

***

Начав оформляться как политика советского аппарата еще до войны, официальный антисемитизм с ее началом был практически свернут советским руководством, которое, в том числе, и в интересах собственного выживания должно было полностью сосредоточиться на мобилизации общества на отражение фашистской агрессии. Более того, для достижения этой цели сталинский режим пошел на создание ЕАК, что стимулировало общественную активность еврейской творческой интеллигенции и обернулось немалым ее вкладом в достижение победы над врагом.

Однако после того как нацистский «блицкриг» был отражен, и советские верхи почувствовали себя более или менее уверенно, антисемитизм вновь начал заявлять о себе. Особенно отчетливо это проявилось в замалчивании трагедии Холокоста и инициированной в 1942 г. негласной кадровой чистке в рядах творческой ИЕП. Эта кампания, прикрывавшаяся демагогическим лозунгом борьбы «за чистоту русского искусства», наглядно показала, что пропагандистские спекуляции на русском патриотизме определенно способствовали усилению официального антисемитизма, развитие которого, вместе с тем, носило отнюдь не прямолинейный характер. Дело в том, что на генезис этого феномена оказывала сильное влияние как изменчивая и прихотливая воля вождя, так и перманентно инспирировавшаяся последним борьба за власть между группировками, существовавшими в управленческой элите. Такая «технология» внутриноменклатурных разборок помогала Сталину поддерживать свое единовластие. Когда, например, он благоволил к Маленкову и Щербакову, повышая тем самым их властный «рейтинг», почти всегда происходило ужесточение антиеврейских кадровых чисток, а если в фаворе оказывались конкуренты последних - Жданов и стоявшие за ним «ленинградцы» - наблюдалось частичное их свертывание. В полной мере такая закономерность проявилась уже после войны. Наряду с прочим это означало, что временами к подобию либерализма вынужден был прибегать даже жесткий сталинский режим, повышавший таким парадоксальным образом свою жизнестойкость. (Поистине, даже знойной и засушливой пустыне ради поддержания скудного жизненного баланса необходим, пусть и редко, освежающий дождь).

Сталкиваясь в годы войны с еще робкими проявлениями официального антисемитизма, еврейская интеллектуальная элита верила или, точнее, хотела верить, что начавшие практиковаться в отношении нее ограничения носят преходящий, случайный характер, что они исходят от отдельных чиновников и порождены трудностями военного времени. Казалось, что закончится война, быстро наладится нормальная жизнь, и с ожившим было антисемитизмом как «пережитком прошлого» будет покончено навсегда. Однако подобным мечтам не суждено было сбыться. Впрочем, самое серьезное, что могло произойти, - легализация скрытого аппаратного антисемитизма и слияние его в едином потоке со стихийной юдофобией масс, - к счастью, не случилось. Пока шла война, прагматичный Сталин не решился на масштабные антиеврейские действия, хотя его завуалированный личный антисемитизм, чутко угадывавшийся ретивым в исполнении прихотей «хозяина» аппаратным окружением, скорее всего, и спровоцировал ту же кампанию «за чистоту русского искусства». Однако вождь не мог не понимать, что подобная авантюра чревата для советских верхов непредсказуемыми последствиями: дискредитацией в глазах мирового общественного мнения, неизбежными осложнениями во взаимоотношениях с союзниками, усилением межнациональных трений внутри общества и подрывом его единства и сплоченности, наконец, нежелательным отождествлением с нацистской идеологией и политикой. Поэтому в интересах дела (точнее, сохранения собственной власти) Сталин не только не допустил серьезных проявлений «бытовой» юдофобии, но и усиления официального антисемитизма, ограничивая его пока узкими рамками. Однако после войны в стране и мире сложилась принципиально иная ситуация, чреватая, как оказалось, серьезными испытаниями для советского интеллектуального еврейства.

[1]Шехтман И. Советское еврейство в германо-советской войне // Еврейский мир. Сб. 1944 года (Нью-Йорк, 1944). Иерусалим-М.-Мн., 2001. С. 231; Deutcher I. Stalin: A Political Biography. New York, 1967. P. 175; Шварц С. M. Антисемитизм в Советском Союзе. Нью-Йорк, 1952. С. 236-238, 253.Подобные толки явились во многом следствием пропагандистского турне в 1943 г. в США С. Михоэлса и И. Фефера, которым перед поездкой А. Щербаков и С. Лозовский поручили заявить в США о том, что «Советский Союз спас много евреев» (Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. М., 1994. С. 39).

[2] Солженицын А. И. Двести лет вместе. Ч. 2. М., 2002. С. 343-348.

[3] Шварц С. М. Указ. соч. С. 239.

[4] Отечественные архивы. 1995. № 2. С. 29-30; Известия ЦК КПСС. 1990. № 7. С. 211; № 9. С. 212; № 10. С. 207.

[5] Известия ЦК КПСС. 1990. № 6. С. 208.

[6] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 127. Д. 67. Л. 226-228.

[7] Куповецкий М. С. Людские потери еврейского населения в послевоенных границах СССР в годы Великой Отечественной войны // Вестник Еврейского университета в Москве. 1995. № 2 (9). С. 137, 145, 151; Альтман И. А. Жертвы ненависти. Холокост в СССР 1941-1945 гг. М., 2002. С. 303; Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации. С. 5-7. Altshuler М. Op. cit. Р. 9,16. Шварц С. М. Указ. соч. С. 238, 253. Die Dimension des Völkermordes / Hrsg. von W. Benz. München, 1991. S. 560.

[8] Уничтожение евреев СССР в годы немецкой оккупации. С. 39.

[9] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 175. Л. 7 об.-8; Шехтман И. Указ. соч. С. 240-242.

[10] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 85. Л. 83-84.

[11] Бердяев Н. А. Духи русской революции. М. - Париж, 1922. С. 25.

[12] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1041. Л. 26.

[13] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 35. Л. 74.

[14] Сталин И. В. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1948. С. 28.

[15] Правда. 1942. 7 января.

[16] Правда. 1942. 28 апреля.

[17] При подготовке в начале 1944 года сборника актов созданной 2 ноября 1942 г. Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников (ЧГК) Г. Ф. Александров, редактируя текст, исключил из него всякое упоминание о евреях, используя как замену словосочетание «мирные советские граждане» (Альтман И. А. Жертвы ненависти. С. 397-398).

[18] Правда. 1942.19 декабря.

[19] Безыменский Л. А. Будапештский мессия: Рауль Валленберг. М., 2001. С. 32-49; Альтман И. А. Жертвы ненависти. С. 393-398.

[20] Правда. 1943. 5 августа; Документы обвиняют. Сборник документов о чудовищных зверствах германских властей на временно захваченных ими советских территориях. Вып. 1. М., 1943. С. 26; Сообщения Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их союзников. М., 1944. С. 4-10; Зверства немецко-фашистских захватчиков. Документы. М., 1941-1945. Т. 5. С. 79,80, 149. Т. 12. С. 23-24, 34-45, 58, 59. Т. 13. С. 24, 33-35, 50-53, 74, 75, 81-83. Т. 14. С. 13-17; Шварц С. М. Указ. соч. С. 179.

[21] Правда. 1944. 20 сент., 23 дек.; 1945. 5 апреля.

[22] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 285. Л. 103-108.

[23] Правда. 1945. 7 мая.

[24] Большевик. 1942. № 16. С. 40–45. В статье воспроизводились известные возражения Достоевского против обвинений его в ненависти «к еврею, как к народу». Это были тщательно подобранные по дореволюционному изданию собрания сочинений (издательство А. Маркса. СПб. 1895. Т. XI) - выдержки из дневника русского классика за 1877 год, которые, конечно, однобоко «позитивно» отражали противоречивую и не свободную от национальных предрассудков его позицию по еврейскому вопросу. Впрочем, в условиях войны такая пропагандистская избирательность была неизбежной. К тому же, было достижением уже то, что Агитпроп смог преодолеть идеологическую идиосинкразию к Достоевскому, литератору до того откровенно третировавшемуся и почти запрещенному.

[25] Большевик. 1942. № 19–20. С. 96. Вот характерный образчик подобной пропагандистской деятельности Эренбурга: «Напрасно немцы науськивали наши народы на евреев. В каждом полку есть бойцы-евреи, которые вместе с другими бойцами отважно защищают общую родину, а там, где пролита общая кровь, бессильны чернила клеветы».

[26] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 63. Л. 206-206 об., 211, 213; Еврейский антифашистский комитет в СССР, 1941-1948. Документированная история. /Под ред. Ш. Редлиха и Г. В. Костырченко. М., 1996. С. 50-52.

[27] Еврейский антифашистский комитет в СССР, 1941-1948. Документ,история. С. 35-47.

[28] ГА РФ. Ф. 8114. On. 1. Д. 916. Л. 27-32. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 868.Л. 42-43.

[29] Советско-израильские отношения. 1941-1953. Сб. документов. В 2-х тт. /Ред. Б. Л. Колокольников, Э. Бенцур и др. М., 2000. Т. 1. Кн. 1. С. 15-21,24.

[30] Еврейский антифашистский комитет в СССР, 1941-1948. С. 13-26;Redlich S. Propaganda and Nationalism in Wartime Russia: The Jewish Anti-Fascist Committee in the USSR. 1941-1948. Boulder (USA), 1982. P. 15-37.

[31] Levin N. The Jews in the Soviet Union since 1917. Paradox of Survival.Vol.1. P. 364, 372. Вскоре, как известно, отношения СССР с эмигрантским польским правительством разладились окончательно. Произошло это после того, как 13 апреля германское радио сообщило об обнаружении в Катынском лесу под Смоленском массового захоронения польских офицеров, заявив, что те пали от рук «еврейских комиссаров» (Redlich Sh. Propaganda and Nationalism in Wartime Russia: The Jewish Anti-Fascist Committee in the USSR. 1941-1948. Boulder, 1982. P. 15-37).

[32] 14 февраля 1943 г. Молотов направил проект этой ноты Берии, уведомив, что ее текст одобрен Сталиным (РГАСПИ. Ф. 588. Оп. 2. Д. 136. Л. 1-29).

[33] Щит и меч. 1992.3 сентября. № 36 (126).

[34] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 59. Л. 29; Д. 35. Л. 62-63; Д. 106. Л. 1-3; Д. 112. Л. 126; Советско-израильские отношения. Т.1. Кн. 1. С. 68-70; Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. Стенограмма судебного процесса над членами Еврейского антифашистского комитета / Отв. ред. В. П. Наумов. М., 1994. С.146-149,154,159.

[35] Неправедный суд. С. 169-170, 234.

[36] Герцль Т. Еврейское государство. Опыт новейшего разрешения еврейского вопроса // Авинери Ш. Происхождение сионизма. Основные направления в еврейской политической мысли. М., 2004. С. 205-209; Гиленсон Б. Приближали День Победы, как могли // Еврейская газета. 1992. № 9 (73).С. 6.

[37] Михоэлс Соломон Михайлович. Статьи, беседы, речи. С. 280.

[38] Как потом по этому поводу высказался В. М. Молотов, считавший Уманского «несерьезным», - «другого не было» (Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. С. 97).

[39] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1941. Л. 6, 109; Эренбург И. Г. Люди, годы,жизнь // Собр. соч. в 9 тт. М., 1967. Т. 9. С. 362.

[40] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 37. Л. 112.

[41] Подробно: Шехтман И. Указ. соч. С. 240-246; Шварц С. М. Антисемитизм в Советском Союзе. Нью-Йорк, 1952. С. 190-192; Альтман И. А. Указ. соч. С. 40-56.

[42] Еврейский антифашистский комитет в СССР, 1941-1948. С. 80.

[43] ГАРФ. Ф. 8131. Оп. 27. Д. 973. Л. 123.

[44] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 190. Л. 16-17.

[45] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 118. Л. 8-10; Ортенберг Д. И. Сорок третий: рассказ-хроника. М., 1991.С. 399.

[46] Изаков Б. Р. «Летучие годы, дальние края...» От 20-х до 80-х: Записки старого журналиста. М., 1988. С. 186; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 925. Л. 71- 72; Оп. 119. Д. 211. Л. 196.

[47] РГАСПИ. Ф. 17. On. 125. Д. 127. Л. 125, 200, 220; Блокнот агитатора Красной Армии. 1944. № 3. С. 46.

[48] Подробно: Арад И. Холокауст. Иерусалим, 1990. С. 102-130; Свердлов Ф. Д. В строю отважных. Очерки о евреях - Героях Советского Союза. М., 1992. С. 9-10; Солженицын А. И. Двести лет вместе. Ч. 2. С. 357-369; Шварц С. М. Указ. соч. С. 185-189.

[49] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 127. Л. 175–175 об. О чувствах, которые испытал Щербаков, читая это послание, можно судить по жирному вопросительному знаку, начертанному им, видимо, в раздражении и недоумении рядом со словами о том, что «второй пленум ЕАК прошел под знаком Вашего указания (то есть указания Щербакова, что им было выделено. - Г. К.)... больше и ярче подчеркнуть героизм еврейских масс Советского Союза против фашизма...». Между прочим, зная об особой озабоченности Щербакова еврейским вопросом», Молотов и другие члены Политбюро, случалось, подтрунивали над ним, называя «Щербаковером» и «Щербаковским». Инициатором таких шуток был Сталин, еще в 1926— 1929 гг. ради забавы часто «переименовавший» Молотова в «Молотовича» и «Молотштейна» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 127. Л. 175 об.; Независимая газета. 1991. 12 февраля; Письма И. В. Сталина В. М. Молотову, 1925-1936 гг. Сб. документов. М., 1995. С. 82,169).

[50] ГА РФ. Ф. 8114. On. 1. Д. 903. Л. 56-38; Эйникайт. 1943.15 марта.

[51] РГАСПИ. Ф.17. Оп. 125. Д. 158. Л. 17-20; Оп. 128. Д. 868. Л. 87; Звенья. Исторический альманах. Вып. 1 / Ред.-сост. Н. Г. Охотин, А. Б. Рогинский. М., 1991. С. 550; ГАРФ. Ф. 8581. Оп. 2. Д. 167. Л. 10-11; Илья Эренбург. Люди, годы жизнь: фрагменты, запрещенные цензурой / Подг. Б. Я. Фрезинским // Независимая газета. 1991. 29 января. С. 5.

[52] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 349. Л. 24; ГАРФ. Ф.8114. On. 1. Д. 910. Л. 28-29; ЦАФСБ РФ. Дело Еврейского антифашистского комитета (№ 2354). Арх. № Р-3208. Т. 41. С. 54-75.

[53] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 116. Д. 162. Л. 45; Оп. 117. Д. 429. Л. 87-89.

[54] Еврейский антифашистский комитет в СССР. 1941-1948. С. 173.

[55] См.: Аксенов Ю. С. Апогей сталинизма: послевоенная пирамида власти // Вопросы истории КПСС. 1990. № 11. С. 91.

[56] «Литературный фронт». История политической цензуры 1932-1946 гг.Сб. документов. С. 156-157.

[57] Guzenko I. The Iron Curtain. New York, 1948. P. 157; Юность. 1989. № 9.С. 73.

[58] Цит. по: Собеседник. 1990. № 31.

[59] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 123. Л. 21-24.

[60] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 839. Л. 149,153; Оп. 125. Д. 235. Л. 146-148.

[61] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 119. Д. 12. Л. 126-133; Оп. 125. Д. 126. Л. 16-17.

[62] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 124. Л. 66-71.

[63] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 126. Л. 11-12.

[64] Громов Е. С. Сталин: власть и искусство. М., 1998. С. 350-352.

[65] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 333. Л. 6.

[66] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 216. Л. 101-104.

[67] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1051. Л. 44; Оп. 117. Д. 408. Л. 90. Д. 452.Л. 160-176; Д. 463. Л. 156-157; Д. 672. Л. 101.

[68] РГАСПИ. Ф. 17. On. 117. Д. 347. Л. 29, 37.

[69] См.: «Литературный фронт». С. 76-104; РГАСПИ. Ф.17. Оп. 125.

[70] А. В. Белинков считался лидером нонконформистского студенчества Литературного института. 30 января 1944 г. был арестован и приговорен к 8 годам лагерей. До «посадки» на коллективных читках у себя на квартире успел ознакомить 250 студентов с написанным в стиле «необарокко» романом «Черновик чувств», названным так по совету М. М. Зощенко. За литературную деятельность в лагере получил дополнительный 25-летний срок. На свободу вышел в 1956 г., а в 1968-м, находясь в командировке в Югославии, бежал на Запад. В 1996-м, через двадцать шесть лет после смерти автора, его извлеченный из архива КГБ «Черновик чувств» был издан в Москве. Д. 193. Л. 140-148.

[71] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 431. Л. 147,152-158.

[72] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 477. Л. 61-61об.; Оп. 125. Д. 285. Л. 71-73.

[73] РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 136. Л. 121-122,123-125.

[74] В начале 1944 г. Шимелиович по просьбе руководства ЕАК подготовил проект записки руководству страны. Он писал: «...нельзя пройти мимо того неоспоримого факта, что в результате войны антисемитизм находит благоприятную почву во многих весьма ответственных учреждениях... и ... находит свое выражение... в открытой, грубой и беззастенчивой форме в виде освобождения евреев от должностей и т. д. Все это создает... особо тяжелое настроение у довольно значительной части еврейской интеллигенции...». Отправить наверх столь откровенное послание руководители ЕАК, разумеется, не решились (Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. С. 209).

[75] Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. С. 209,276,317-318.

[76] Медицинский работник. 1944.16 ноября.

[77] Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП(б)-ВКП(б), ВЧК-ОГПУ-НКВД о культурной политике. 1917-1953. М., 2002.С. 489,493-494.