Продолжая цикл видеобесед «Взрослые люди» с классиками – учеными, деятелями культуры, общественными деятелями, ставшими национальным достоянием, – мы поговорили с литературным критиком, философским публицистом и литературоведом Ириной Роднянской. Беседовала Любовь Борусяк.
Любовь Борусяк: Сегодня героиня проекта «Взрослые люди» – замечательный литературовед и замечательный литературный критик Ирина Бенционовна Роднянская, и я очень рада встрече с ней. В мае 2010 года Ирина Бенционовна была награждена Пушкинской премией. На вручении она произнесла речь, которую я с большим интересом прочитала. Расскажите, пожалуйста, как это было?
Ирина Роднянская: Пару уточнений, если разрешите. Во-первых, Пушкинских премий за историю нашего отечества было немало. Эта премия называется «Новая Пушкинская премия», не будем путать ее с другими, еще более почетными, например, с присуждавшейся дореволюционной Академией Наук.
Л.Б.: А чем новая премия отличается от других?
И.Р.: Отличается, в частности, учредителями. Это писатель Андрей Битов и его друг, спонсор премии, – предприниматель Александр Жуков. Но я далеко не первый ее лауреат. Первым был чрезвычайно уважаемый мною филолог Сергей Георгиевич Бочаров, с которым я имею честь быть знакомой и даже немного дружить. .
Второе уточнение: то, что вывешено на премиальном сайте в Интернете и что вы, видимо, имеете в виду, это вовсе не речь. Это – автобиографическое эссе, которое меня, как и других в таких случаях, попросили написать координаторы премии, причем написать неформально и как можно веселее. Я, как могла, старалась и назвала это: «Прожитие жизни». Я там сама над собой посмеялась, поскольку получилось, что я больше рассказываю о политических событиях в моей по определению аполитичной литературной биографии, чем о литературе. Такой перекос тогда возник по уважительной, можно сказать, причине, о чем сейчас говорить не стану.
Л.Б.: Ирина Бенционовна, вы там рассказывали о своем жизненном пути. А чем бы человек ни занимался – химией, литературой, чем угодно еще, – все равно события его личной жизни не могут быть оторваны от реалий жизни социальной.
И.Р.: Да. В конце концов, я ведь пережила оттепель хрущевскую, еще заканчивая институт, а потом работая в библиотеке в Западной Сибири. И это было невероятное вовлечение молодых людей в интересы общественной жизни. Так что «Чему, чему свидетели мы были!» мне теперь, в моем возрасте, можно воскликнуть с не меньшим основанием, чем самому Пушкину. Действительно, я была свидетелем очень многого.
Л.Б.: Литературный процесс всегда каким-то образом был связан с обстоятельствами социально-политической жизни.
И.Р.: Я думаю, что интереснее говорить о литературе, хотя событий в обществе на мою долю хватало, арест Синявского и Даниэля, к примеру.
Л.Б.: Мне кажется, что это тоже имеет отношение к литературе.
И.Р.: Да, это имеет отношение к литературе, но еще больше к репрессиям.
Л.Б.: Ирина Бенционовна, в эссе, о котором мы говорили, вы сообщаете, что читать научились очень рано – в три с половиной года. Не с этого ли момента началась любовь к литературе, которая, конечно, еще не воспринималась как профессиональная?
И.Р.: В таком нежном возрасте я выучилась складывать из букв слова с помощью своего дедушки, бывшего народовольца, которого тут же замели, – это случилось в 1938 году. Что я читала самостоятельно в три с половиной года, я совсем не помню, но я отчетливо помню, что читали мне. Бабушка мне читала Пушкина, бой Руслана с головой. А вот то, что я читала, начиная лет с пяти-шести, наверное, могу вспомнить. Это был «Щелкунчик» Гофмана, который произвел на меня совершенно потрясающее впечатление. Я тогда решила, что это лучшая сказка в мире. Помню еще, что в семь лет я уже читала «Таинственный остров» Жюля Верна. Это мне тоже очень нравилось. Сочинением детских стихов не грешила, хотя это прекрасно у многих детей получается.
Л.Б.: А вообще стихи писали?
И.Р.: Я писала их в юности для себя, изредка – как терапевтическое средство от разных злоключений, и никому не показывала.
Л.Б.: И помогало?
И.Р.: Помогало. Мне, кстати, сказала когда-то Лидия Гладкая, жена Глеба Горбовского, в одно из моих посещений Питера: «Никогда не поверю, что поэты несчастные люди, сколько бы они ни жаловались. Начнешь сочинять стихотворение, и все несчастья уходят». По крайней мере, это мнение не самого бездарного поэта. О моих стихах лучше не говорить, поскольку я действительно этим не занималась. Некоторые критики начинали с поэзии или прозы, а я, минуя эти стадии, решила, что стану критиком.
Не могу сказать, что у меня семья была чисто гуманитарная, хотя отец был достаточно образованным человеком. Он был врач. Но мать была типичным гуманитарием. Вокалистка, окончившая Харьковскую консерваторию, но прекрасно знавшая классическую литературу, пробовавшая себя в юности в любительских спектаклях. Она всячески старалась, чтобы в послевоенное, абсолютно не книжное время у нас были книги. И книги как-то доставали. Я жила тогда в Черновцах, на Украине, куда отца отправили после демобилизации, чтобы он организовал мединститут. Он его сообща с другими действительно организовал. Именно книги определяли выбор моих интересов, а не что-нибудь другое. До восьмого класса я страшно хотела быть химиком, потому что я прочла книжку Нечаева «Рассказы об элементах», которую больше нигде не встречала, она, кажется, не переиздавалась. Надо будет поискать ее в каталогах. Это была книга для школьников.
Л.Б.: Не слышала, хотя есть очень интересные книги такого типа. Например, «Охотники за микробами» – на этой книге выросли целые поколения.
И.Р.: Да, я тоже росла на «Охотниках за микробами» Поля де Крюи, но «Рассказы об элементах» произвели на меня особенное впечатление. Я решила, что непременно буду химиком, буду открывать новые вещества. Но вот, я стала читать понемногу «Войну и мир», читала «Героя нашего времени», стала зачитываться Белинским и поняла, что мне безумно хочется, как только что-то прочту, не просто сказать «мне понравилось», а сформулировать свои впечатления, для кого-то изложить их. И примерно с восьмого класса начала видеть себя в будущем критиком. Сам этот жанр в старших классах средней школы мне уже был интересен, хотя текущая критика в сталинские времена была, мягко говоря, бледная. А когда я стала студенткой, то решила: вот приду и напишу, как надо.
Я сначала пыталась поступить на философский факультет МГУ, но там меня засыпали на собеседовании (я была серебряной медалисткой и экзаменов не должна была сдавать). На собеседовании полагалось выяснять общее развитие абитуриентов, их культурный уровень (так, во всяком случае, нас предупреждали). Но меня вызвали последней из 35 поступающих и спросили, что написал Ленин о кризисе физики в «Материализме и эмпириокритицизме». Я сказала, что этой книги еще не читала, и со мной распрощались. Думаю, по причине «пятого пункта» – национальной.
Л.Б.: Это был 1952 год. Очень обидно было?
И.Р.: Нет, не очень.
Л.Б.: Вы были к этому готовы?
И.Р.: Знаете, когда меня в четырнадцать лет принимали в комсомол, я еще относилась к этому с энтузиазмом. Но уже к семнадцати я от этого государства ничего хорошего не ожидала. И не могла на него «обижаться».
Л.Б.: Как это могло произойти за такой короткий срок?
И.Р.: Сама не знаю почему, не могу толком объяснить. Мне не нравилось окружающее, казалось порядком фальшивым, «мещанским». Я, как это ни смешно, увлекалась романом Чернышевского «Что делать?», потому что там отношения между людьми, между героями виделись мне более честными. Я и сейчас дурного слова про этот одиозный для многих роман не скажу, по старой памяти. К тому же мне хотелось, чтобы жизнь вокруг переменилась, может быть, даже революционным путем. Я читала «Боги жаждут» Франса и даже не понимала тогда, какая ирония заключена в образе Эвариста Гамлена, в его готовности сплошь рубить головы на гильотине. Мне казалось, что таковы истинные герои, не то что унылая и лживая действительность, которую вижу вокруг, в обществе и государстве.
Не пройдя в университет, я быстро сориентировалась: взяла документы и отвезла их на Левобережную, в Московский библиотечный институт. В пединститут идти не хотела, потому что уже понимала, что не смогу искренне преподавать советскую литературу.
Л.Б.: Получилось практически, как у Искандера: философский факультет – библиотечный институт.
И.Р.: На моем курсе учился Леня Чертков. Вы, конечно, слыхали о нем? Леонид Чертков – известный поэт, андеграундный, ныне уже покойный. Но он учился на другом факультете – культпросвета, где были мальчики. А на библиографическом были одни девицы, и он с нами не водился. Чертков нам казался гордым, загадочным, с надменно поднятой головой. Он уже писал стихи в своей компании и на нас смотрел, как на мелюзгу.
Я быстро вступила в студенческое научное общество (СНО), которым руководил Николай Алексеевич Трифонов. Хотя литературовед он был несмелый и весьма законопослушный, тем не менее, рассказывал нам на лекциях многое из того, что тогда не было широко доступно, цитировал Мандельштама и даже Гумилева.
Л.Б.: А вы до этого их не знали или уже были знакомы с их поэзией?
И.Р.: Нет, еще не знала. Гумилев, кажется, был заперт в спецхран, а о Мандельштаме хранили молчание; ходило кое-что в списках, но у меня в институте не было такого источника.
Л.Б.: Я имела в виду, что это, может быть, в вашей семье осталось с дореволюционных времен. Семья-то интеллигентная.
И.Р.: Нет, ничего такого не могло быть в семье, которая принадлежала к интеллигенции пореволюционной. Мама до войны общалась только с харьковской интеллигенцией – там была очень интересная художественная интеллигенция, подвергнутая, кстати, репрессиям; имена же поэтов этих она, конечно, не знала, а вскоре эти имена были фактически изъяты из обращения.
Л.Б.: А в Москве вы с ними познакомились?
И.Р.: Да, здесь я стала с большим опозданием знакомиться с поэтами, которые были изъяты из истории литературы, и доставать все это. В студенческие годы, с 52-го по 56-й, я засела в читальный зал Ленинки и читала разрешенное, но отодвинутое в сторону.. Так я набрела на ОПОЯЗовцев и даже стала конспектировать Шкловского и Эйхенбаума. Это выдавали, а вот Гумилева – нет.
В СНО все делали доклады, и я написала сначала доклад про поэму Асеева «Маяковский начинается». Она показалось мне на фоне того, что я знала, чем-то свежим. Ведь Пастернак тогда был мне почти неведом. А потом вышла «Оттепель» Ильи Эренбурга, и я сделала доклад об этой повести, который потом отчасти повернул мою жизнь. Повесть явилась историческим событием, хотя как литературный текст не представляла ничего особенного.
Л.Б.: А почему вы все же взялись за нее?
И.Р.: Потому что она гремела, а мне всегда хотелось взяться за то, что возбуждает умы, и мой ум тоже. Потому что она действительно свалилась, как снег на голову. Там все очень ясно прочитывалось людьми, у которых давно назрело желание перемен в обществе и которых потом назвали шестидесятниками. Доклад очень понравился моим слушателям в СНО, да и руководителю. А потом, когда в 1956 году я уже окончила Библиотечный институт и пыталась войти в литературу, я его подала на творческий конкурс в Литинститут. Но в Литературный институт меня не приняли под тем предлогом, что страна не может себе позволить давать человеку второе гуманитарное образование, даже заочное, на которое я претендовала. Она уже потратила на него деньги.
Зато эту мою работу доброжелатели, кажется, из приемной комиссии Литинститута, показали в «Литературной газете» Валерию Алексеевичу Косолапову, который был тогда главой издания. Косолапов меня позвал, и я пришла в «Литературку». Мне был 21 год. Косолапов даже удивился моей совершенно крошечной фигуре, сказав: «Откуда вы, прелестное дитя?» Он стал меня заинтересованно расспрашивать. Чем я его купила? – Не только этой самой «Оттепелью». Он спросил меня:
- Что вам нравится из прочитанного, из напечатанного сегодня? Вот, например, из стихов?
Я же провинциалка, я тогда ничего не знала из того, чего успели поднабраться мои сверстники москвичи. И вот отвечаю:
- Все как-то не очень нравится. Но вот в сборнике «Литературная Москва» я увидела стихи какого-то Заболоцкого. И это такие стихи! Например, «Лебедь в зоопарке» – вот это стихи.
Он посмотрел на меня с некоторым удивлением и предложил попробовать написать рецензию. Да не какую-нибудь, а на новую повесть Сергея Залыгина «Свидетели», которая тогда считалась очень вольнодумной. Рецензию, «подвал», газета опубликовала, и так в 1956 году начался мой литературный стаж. Мне и пенсию начисляют с этого года, по литературному стажу.
Л.Б.: А вы Заболоцкого тоже до этого не знали?
И.Р.: Нет, ничего не знала. Я узнала его по этой публикации злосчастной.
Л.Б.: Почему «злосчастной»?
И.Р.: Поэт – это я, разумеется, узнала много позже, – ужасно тяжело реагировал на резкое замечание Твардовского как раз по поводу «Лебедя…»: «животное, полное грез»...
Ну а я тут сразу нашла в каталоге Ленинки «Столбцы», выписала и прочитала. Взять домой их было нельзя, мы сидели в читальном зале, как приколотые.
Л.Б.: Выходит, после рецензии на Залыгина вы в свои двадцать с небольшим лет стали прогрессивным критиком явочным порядком. Как вы успели набрать к тому времени какое-то мастерство? Ведь для этого много чего требуется, в том числе опыт.
И.Р.: Может быть, свежесть какая-то была по сравнению с казенными оборотами. У меня сейчас даже этой газеты нет, но если я сейчас загляну в библиотечную подшивку и перечитаю свою рецензию, наверное, в ужас приду от того, как это написано.
А вот – скорое продолжение истории с Заболоцким. Когда я после института по распределению поехала в Сибирь, в Сталинск, – тогда он еще не был переименован в Новокузнецк, – я, вооружившись книжкой Заболоцкого, которая успела выйти при его жизни в 1957 году, и переписанными мной от руки «Столбцами», написала о нем статью. Ее в 1958 году напечатали в «Вопросах литературы», но эту статью мне стыдно вспомнить.
Л.Б.: Почему?
И.Р.: Потому что я его упрекала за старое. Я еще не понимала стилистики «Столбцов». К тому же у меня еще было стандартное материалистическое мировоззрение; я нахваливала его поздние стихи, исходя именно из него. А оно, это мировоззрение, вскоре у меня переменилось. Где-то у меня валяется этот номер «Вопросов литературы», но я эту статью никогда не включаю в свои сборники.
Л.Б.: А Заболоцкий успел прочесть?
И.Р.: К счастью, нет. К счастью – потому, что здесь главный ужас заключался в моей бестактности, которую мне потом объяснили. Я же ничего не знала про судьбу его друзей ОБЭРИУтов. Я противопоставила его стихотворение «Прощание с друзьями» стихам Слуцкого «Давайте после драки помашем кулаками…», противопоставила назидательно, в пользу Слуцкого. А мне сказали: «Ведь это же он прощался с Хармсом, с Введенским, которые погибли. Что же ты сделала?!»
Л.Б.: Ну, откуда вы могли это знать…
И.Р.: Я не могла этого знать, но вы сами понимаете, что возвращать этот свой текст в оборот я не готова. Я никогда не ссылаюсь на него.
Л.Б.: Вы знаете, когда вышла переписка Хармса, и я смотрела комментарии к ней, я с ужасом обнаружила, что все его корреспонденты погибли. Все! Это очень сильно меня потрясло, какой-то беспросветный ужас возник в душе. Я до сих пор это чувство помню.
И.Р.: Я узнавала об этом постепенно, хотя я сама внучка расстрелянного в 1938 году человека. То, что он в прошлом был народовольцем, меня сейчас как-то не воодушевляет. Во время оттепели ко мне из Якутска пришел запрос, чтобы я сообщила о деде для их музея все, что могу, но я не отозвалась, не желая иметь что-либо общее с «колебаниями партийной линии». Теперь я жалею. Прошло время, уже и эти переживания стали историей. Резкий антисоветизм тоже в некотором роде стал историей, и мне жаль, что фотографии деда нет в этом музее. Но теперь уже поздно об этом думать.
Так что, как видите, у меня довольно-таки рано сформировалось отрицательное отношение к господствовавшей идеологии.
Л.Б.: Радикальное отрицание.
И.Р.: Да, радикальное. Я в этом самом Сталинске однажды небольшую бурю подняла. Когда вышел роман Дудинцева «Не хлебом единым», на Кузнецком металлургическом комбинате, в их Дворце культуры, я как методист городской библиотеки устроила читательскую конференцию по этой книге. Бюро рабочего изобретательства – БРИЗ так называемый, рабочие, – они выплеснули на этой конференции все, что думают об устройстве нашей жизни. И потом заведующая Дворцом культуры получила строгача по партийной линии. А мне ничего сделать нельзя было: я была просто рядовым работником библиотеки и, конечно, беспартийной. Но заведующая эта, святая женщина, все равно стала меня уговаривать вступить в партию, потому что она решила, что я буду обновлять их ряды.
Л.Б.: Да, была такая идея – «влить свежую кровь».
И.Р.: Я знала абсолютно точно, что этого делать нельзя, и сумела отговориться, не обидев ее. Не буду рассказывать, как именно, но чисто иезуитским путем.
Через много лет – в этой жизни все рифмуется – наши с Сергеем Павловичем Залыгиным пути пересеклись. Когда началась уже не оттепель, а перестройка, он, став главным редактором «Нового мира», позвал меня работать к себе в журнал. И там я проработала двадцать один год, с 1987-го.
Л.Б.: Так получилось, что вы оказались в стороне от московской литературной жизни и общения. Но вы, находясь в Сибири, как-то поддерживали связи с московским кругом?
И.Р.: Я в Сталинске проработала только два года. Нужно было отработать три, но я заявила, что уезжаю поступать в аспирантуру Литинститута. Это не воспрещалось. Другое дело, что опять ничего не получилось. Я сдала экзамены на заочное аспирантское место, меня приняли, но повторилась прежняя история. И, слава Богу. Все Бог устраивает к лучшему. Потому что я была такая идиотка, что надумала писать диссертацию по Луначарскому. Мне казалось, что он так непохож на других своих соратников, что он либерал, культурен и прочее.
Л.Б.: Существовала такая мифология.
И.Р.: Совершеннейший миф. Теперь-то я уже знаю, что это была мифология.
Л.Б.: А почему именно о Луначарском? Вы же много кем и чем занимались к тому времени.
И.Р.: Почему-то я думала, что надо писать работу по истории критики. Не помню зачем – глупость просто, не всякую глупость можно мотивировать. И тут, хотя у меня уже была договоренность о диссертации с будущим руководителем, Василий Смирнов, который в Союзе писателей курировал Литинститут, просто закрыл это место. После этого уже точно я от них ничего хорошего не ожидала. И я зацепилась за Подмосковье: знакомые устроили меня там опекуншей к одной старушке, потерявшей сына во время войны. Я к ней прописалась, честно ее в баню водила, продукты возила, понемногу ухаживала – в общем, я не фиктивная была опекунша, хотя жила не с ней, а в Москве, в «углу» у ее племянницы, прототипа вересаевской Исанки, между прочим.
Тогда я уже как-то проникла в московскую литературную среду. Я пошла к составителям «Синтаксиса» на квартиру Александра Гинзбурга, узнав, что есть такой домашний, подпольный журнал, познакомилась с Аликом (спустя десятилетия побывала у него в Париже). Еще раньше повстречалась и вскоре подружилась с Аллой Марченко, которую вчера как раз поздравляла с днем рождения. Мы вместе сдавали экзамен по литературе в аспирантуру Литинститута: я, она и Георгий Владимов. Мы с нею друг другу подсказывали, нам как-то не приходило в голову, что мы – конкурентки, Владимов же был невозмутим.
Л.Б.: А Владимов тогда уже публиковался?
И.Р.: Да. Уже была знаменитая статья о «Годах странствий» Арбузова.
Л.Б.: Она гремела тогда.
И.Р.: Да, гремела. Нас всех троих не приняли, но мы познакомились таким образом. Владимов потом даже вспоминал это. И уже постепенно я вошла в эту среду; познакомилась, например, с Сергеем Лариным, в будущем переводчиком-полонистом, и его первой женой Зоей Финицкой, с многообещающим авантюрным юношей Сергеем Чудаковым, рано умершим. Показав в «Октябре» свою статейку об Окуджаве – она так и не была опубликована, а текст не сохранился, – через Галину Корнилову, работавшую тогда в этой редакции, познакомилась с поэтом Владимиром Корниловым. Постепенно стала печататься в «Новом мире», сначала с несколькими рецензиями, в том числе на Иона Друцэ, который писал о своей Молдавии отлично. А потом отнесла в «Новый мир» большую статью «О беллетристике и “строгом” искусстве»; ее я до сих пор не стыжусь и теперь включила в свой двухтомник. Ее приняли, хотя и не заказывали, – и это был для меня настоящий новомирский дебют в 1962 году, памятном тем, что тогда напечатали Солженицына.
Л.Б.: Вы не в одном номере были?
И.Р.: Нет, не в одном. Я в одном номере была с «Буранным полустанком» Чингиза Айтматова, если не ошибаюсь.
Л.Б.: Ну, тоже хорошо. И вы оказались уже в числе авторов «Нового мира»?
И.Р.: С тех пор я считаюсь новомирским автором, хотя меня оттуда в какой-то период прогнали. Не сошлась я с Лакшиным, от которого критика в журнале зависела.
Л.Б.: С его эстетическими взглядами или какими-то идейными подходами?
И.Р.: В общем, с идейными. Я сочинила для них длинную статью о Бёлле, а он ее всю исчеркал и на рукописи написал, что всё это христианский утопизм.
Л.Б.: Это было время очень активного неформального общения, постоянных разговоров. А как это было у вас?
И.Р.: Надо сказать, что мы, мое поколение, ходили «в дома». Мы ходили на домашние лекции Леонида Пинского, мы ходили в дом Копелевых – ко Льву Зиновьевичу и Раисе Орловой. А как с Александром Павловичем Квятковским я познакомилась? – Меня просто привели в его дом. Туда ходили и Наташа Горбаневская, и Игорь Шкляревский, и Андрей Вознесенский.
Л.Б.: Вам нравилась поэзия Вознесенского?
И.Р.: Не совсем, не совсем. Я больше увлекалась тогда ранней книжкой Евтушенко «Обещание». Это действительно было обещание, я на память сразу запомнила почти все стихи. Он был такой молодой, такой раскованный, такой свободный, непохожий на принятое. Но по следующей книжке я поняла, что он будет искать свое место поэта-публициста, «горлана-главаря», причем в дозволенных рамках. Что он отойдет от этой непринужденной лирической исповеди. Я разочаровалась. Похоже и с Вознесенским: «Мозаика» и «Парабола» мне еще нравились, а дальше пошло не то. С оговорками почти так же менялось отношение к Белле Ахмадулиной, хотя она другая, и по возрасту моложе тех двух.
Кстати, Лакшин-то и не пропустил мою рецензию на ее молодую книжку «Струна». Рецензия была отнюдь не апологетическая. Но у Лакшина был тогда такой вкус – продиктованный, как я догадываюсь, Сарновым и Рассадиным, – что это всё выкрутасы. И даже довольно суровую статью мою он не пропустил. Она сейчас напечатана, и вы легко можете убедиться, насколько она не хвалебная. Но она написана о серьезном, восходящем поэте, а не о каком-то случайном явлении. Лакшин сказал, что о настолько незначительных фактах нечего писать в таком тоне, и рецензию отверг. Вот такие бывали истории. Поэзией тогда «Новый мир» не славился. Везде с нею было лучше, и в «Октябре», и где угодно, только не в «Новом мире».
Ну, вот. До поры до времени я считалась новомирским критиком, да и сейчас, после некоторого перерыва, от этого не отказываюсь. Вторым родным мне журналом стали «Вопросы литературы», вскоре после работы о Заболоцком я там еще одну большую статью напечатала. А еще я познакомилась с Ириной Александровной Питляр, работавшей в «Литературной газете»; она умерла совсем недавно 92-х лет отроду.. Она меня запомнила по «Литературке».
Л.Б.: По самой первой статье?
И.Р.: Наверное. Но я туда и потом ходила: писала какие-то рецензушки. У меня не получилось продолжения интересного с «Литературной газетой». Но когда Питляр перешла оттуда работать в литературную редакцию Большой Советской Энциклопедии, она меня тут же рекрутировала на свой участок. С первого же тома я туда писала – для девятитомной «Краткой литературой энциклопедии» (КЛЭ). О Вознесенском – крошечную заметку о нем все-таки пропустили, хотя с последующим скандалом; о Вере Инбер, о Леониде Мартынове; в общем, кого предлагали, о тех и писала, даже о Хлебникове – неудачно, как я сегодня считаю.
Л.Б.: А эта деятельность была вам интересна?
И.Р.: Да.
Л.Б.: Здесь все-таки такой свободы, как в критике, нет, она ограничена рамками жанра.
И.Р.: Я прикипела к энциклопедии на всю жизнь. И пользуясь случаем, раз уж тема прозвучала, хочу сказать, что сейчас в очередной раз остановилось издание энциклопедического словаря «Русские писатели. 1800-1917», куда я, покинув «Новый мир», завербовалась редактором, автором же была и раньше. Это уникальнейшее издание, которого не только у славистов во всем мире нет, но ни в одной национальной литературе. И вот 6-й, заключительный, том этого издания перестал финансироваться. Он в основном готов, но не возобновляются контракты, перестали платить редакторам и авторам. Подсчитано, что для завершения тома нужно около 6 миллионов рублей, не более того, – честно говоря, смешная сумма. Куда меньше, чем лопатка какой-нибудь турбины.
Издание не движется, и сколько ни борется коллектив за финансирование, пока ничего не выходит. Но все работают, понемножку, правда. Работают без контрактов, без гарантий, без оплаты, без обещаний на будущее. Даже без обещаний! А работают потому, что нельзя растерять авторов. Все мои коллеги работают. Я, например, не могла признаться автору из Америки, что вот такое у нас положение. Я редактировала статью о Цветаевой, стараясь ничем не расхолодить ее заокеанского автора. И сделали мы эту статью. Что будет дальше, не знаю. Сейчас буду писать в этот словарь про Алексея Константиновича Толстого, одну из самых любимых моих фигур в XIX веке, – сама же и напросилась. Всего-то печатный лист, но объема работы – на монографию, Такова уж особенность энциклопедической работы. «Без надежды на успех», как выражаются экзистенциалисты. А все равно все надеются.
Так что энциклопедия осталась на всю жизнь. Для КЛЭ я писала не только персоналии, но и цикл статей по теории литературы. Кое-что писала для «Философской энциклопедии», подружившись в философской редакции БСЭ с моим будущим соавтором, философом Ренатой Александровной Гальцевой. А начался интерес к этим темам с того, что в одном диссидентском доме мне дали прочитать «Миросозерцание Достоевского» Бердяева. С тех пор я стала читать русскую религиозно-философскую литературу. Доставали мы всё, благодаря Ренате, в основном, и ее невероятным, рискованным усилиям по изготовлению запретных ксерокопий. Фактически весь основной корпус русских религиозных философов был прочитан мною задолго до того, как их стали издавать в самом конце 80-х.
Л.Б.: Тогда уже самиздат был.
И.Р.: Это и был самиздат. Он творился и на наших глазах. Откуда-то из-за границы давали книгу, потом приходила, скажем, Рената к опечатанному ксероксу и, что-то заплатив, внушала охраннице и работнице ксерокса, что это очень нужно для России. Часть переплетенных материалов с ксерокса я потом подарила Гарику Суперфину для его музея в Германии и еще кучу храню до сих пор.
Перед самым уже концом советской власти схватили Лёву Тимофеева за его сочинения, которые, кстати, на Запад передавала Рената, его приятельница и соседка по дому. И КГБ стало допрашивать людей. Меня вызвали в Лефортово, и я жутко перепугалась. Настолько, что молодой следователь на лестнице поддерживал меня за локоть: у меня ноги заплетались. Но войдя нему в кабинет, я увидела, что там рядком висят портрет Ленина и репродукция Сикстинской Мадонны. Мне стало смешно, и страх испарился. Я люблю рассказывать эту историю.
Л.Б.: Это такой постмодернизм.
И.Р.: Вот, я свидетельствую о постмодернизме в кабинете молодого следователя в Лефортове. И тут я вела себя с ним уже не без наглости. Одного я не могла понять: почему вызвали многих, но только не Ренату, которая была замешана больше других. А потом все очень просто разъяснилось. Они изъяли у Лёвы телефонную книжку, а, совершенно естественно, фамилию ее, как главной фигуры, он туда записывать не стал, телефон записал на имя ее мужа, которого, конечно, вызвали. Они и шпарили по телефонной книжке. Так что не стоит верить легенде об их всезнании.
Что касается моего философского самообразования, то оно крайне обрывочное. «Эстетику» Гегеля я прочитала прежде всего, это мне необходимо было для работы над статьями по теории литературы. Признаюсь, ни «Науку логику», ни «Феноменологию духа» не одолела. Канта я подчитала; многое о Канте почерпнула у Виндельбанда в его замечательном классическом пособии. Но в основном увлеклась русской философией, с подачи Ренаты Гальцевой. В результате открыла для себя Владимира Соловьева и Сергея Николаевича Булгакова (отца Сергия в его последующем, богословском периоде), да и Семена Людвиговича Франка.
О Булгакове я написала несколько докладов (это уже когда разрешили, когда приглашали на конференции на Запад) и статей, в том числе для КЛЭ и первого тома «Русских писателей». О Соловьеве – тоже. Набралось много работ, и мы с Гальцевой надеемся вдвоем издать большой их том, примерно на сорок печатных листов.
Л.Б.: Ирина Бенционовна, меня вот что интересует. Когда вы публиковали свои критические статьи в тот период, о котором вы говорили, это вызывало колоссальный общественный резонанс. Вся новомирская критика, вся публицистика вызывала огромный интерес. Всякий уважающий себя интеллигент считал необходимым это прочесть и обсудить.
И.Р.: Это справедливо в целом. Но если говорить именно обо мне, то из моих статей резонанс вызвала только статья «О беллетристике и “строгом” искусстве». Она действительно «нашумела», потому что по ней меня в виде исключения, без наличия первой книги, приняли в 65-м году в Союз писателей.
Л.Б.: Насколько я помню, чуть ли не в тот же самый день, когда арестовали Синявского и Даниэля.
И.Р.: Не в тот день, но близко к тому. Первое, что я сделала, когда мне вручили членскую книжку СП, – написала в их защиту письмо, подписавшись «член Союза писателей СССР такая-то». Мне за это ничего не было, хотя это письмо даже по Би-Би-Си передавали вместе с другими протестами. Мой отец слышал это по «вражеским голосам» в Черновцах.
Л.Б.: Испугался?
И.Р.: Он сказал: «Я ее понимаю», – такой уж он был. Тогда еще не начались брежневские репрессии. А когда арестовали Александра Гинзбурга и Юрия Галанскова, которые выпустили Белую книгу по делу Синявского и Даниэля, где были собраны все наши протесты, вот тогда проработки и прочие репрессии и начались. Я бы тоже что-нибудь подписала в их защиту, но меня тогда не было в Москве, именно там ведь шел сбор таких подписей среди интеллигенции, – и в результате я не попала под наказание.
Л.Б.: А от чего это зависело? За какое подписантство подвергали репрессиям, а за какое нет?
И.Р.: Сначала власти еще не определились, а отчего это зависело потом – не могу сказать. За мою дерзость мне не было абсолютно ничего. Но я, правда, и не служила; я была фрилансером – человеком свободной профессии; мне и родители немного помогали.
Л.Б.: А не страшно было письма подписывать?
И.Р.: Сначала все были еще непуганые. А потом стало страшновато. Я еще какие-то письма подписывала, но обошлось. А вот за подписи в защиту Гинзбурга и Галанскова многие серьезно поплатились – Пиама Гайденко, Юрий Давыдов, Валентин Непомнящий. Кто-то каялся, кто-то нет, но все понесли тот или иной урон.
Л.Б.: Вы вступаете в Союз писателей, и ровно в это время начинается процесс над Синявским и Даниэлем. В литературных кругах сильное бурление было вокруг этого?
И.Р.: Да. Я не так уж тесно общалась с «кругами». Но узнала, что люди пишут в защиту обвиняемых. Узнала от Вики, Виктории Швейцер, будущей цветаеведки, – она как раз этим занималась. Спросила ее, куда надо писать.
Она сказала:
- Надо отправить в «Литературку», копию – в Союз писателей, третий экземпляр отдай мне – я переправлю за границу.
Как это ей удавалось, я не знаю. Мы не спрашивали.
Л.Б.: А до этого еще был процесс по делу Бродского, который запустил массовый самиздат.
И.Р.: Да, над Бродским был процесс при Хрущеве – как над тунеядцем. А до его ареста была идея спрятать его где-нибудь под Москвой или в Москве, в психушке, но он не захотел.
Л.Б.: Тогда еще не знали, во что это выльется.
И.Р.: Галя Корнилова, которая с ним близко была знакома, повела меня в какой не помню дом, где я его вживую слушала, когда он мелькнул в Москве; но потом он вернулся в Питер. И вскоре мы уже читали запись процесса над ним, сделанную в зале суда Вигдоровой, – запись переходила из рук в руки.
Л.Б.: У вас было ощущение, что заканчивается оттепель, что подмораживает уже?
И.Р.: Вы понимаете, я уже не переживала это как конец свободы. Потому что я приняла крещение, я занялась Бёллем, русской религиозной философией, у меня возникли совершенно другие интересы. Интересы углубления в иные вещи: историософию, бытие дореволюционной России, ее ментальность и прочее, и прочее. То есть я себя к шестидесятникам не отношу. Люди 37-го и 36-го года рождения: Битов, Кушнер – вот кого я выбирала в герои своих статей, а они сами себя не считают шестидесятниками.
Л.Б.: Это вообще какое-то другое поколенческое ответвление.
И.Р.: Их вполне можно назвать «семидесятниками».
Л.Б.: Мне кажется, что «семидесятники» немножко помоложе.
И.Р.: Во всяком случае, это с них началось, с Битова. В каждом поколении есть поколенческий роман. Правда? Для меня поколенческий роман – это «Пушкинский дом». Он для меня сыграл огромную роль; я читала его еще в самиздате. И потом, чуть позже, Чухонцев, который тоже скажет, что он не шестидесятник. И он уже, наверное, вам это сказал.
Л.Б.: Мы просто об этом не говорили.
И.Р.: Но если спросите, скажет. Это формация чуть моложе моего, 35-го, года рождения, где-то между 37-м и 40-м – 42-м.
Л.Б.: Тогда и Бродский сюда входит.
И.Р.: Бродский входит, конечно. Помните, как он сказал: если Евтушенко против колхозов, то я – за. И эта фраза – как граница, отделяющая их поколения. Правда, она мне кажется немного снобистской.
Л.Б.: Мне кажется, что это просто эффектная шутка.
И.Р.: Это эффектное mot. И как mot я ее принимаю.
Л.Б.: Но «семидесятниками» себя называют еще и те, кто родился между 40-ми и 50-ми. Кто не то чтобы боролся с системой, а как бы старался ее не замечать, жить какой-то своей жизнью, не очень с ней соприкасаясь.
И.Р.: И я так старалась жить, дистанцируясь от системы, интересуясь теми, кто тоже так жил. Хотя они и печатались. Я андеграунд немного знала, но для меня – повторяю – были абсолютно свободными людьми и Чухонцев, и Битов, и Кушнер. Во всем, что они писали, там нет ни строки, которую бы сегодня захотелось вычеркнуть как написанную под давлением этой самой системы. Кушнер особенно счастливо через это лекало извилистое проскальзывал, не слишком обдирая себе бока и нисколько не лицемеря. У Чухонцева были большие неприятности, у Битова из-за «Метрополя» – тоже.
Л.Б.: Вот я только что хотела об этом спросить. Чухонцев и Кушнер, прямо скажем, не политизированные поэты. Почему у одного были такие большие проблемы с публикациями, а вот у другого нет?
И.Р.: Во-первых, Чухонцев – выраженный гражданский лирик. Во-вторых, я знаю и конкретную причину. Как раз тогда, когда Аркадий Белинков сбежал за рубеж, Чухонцев по совпадению опубликовал стихи о Курбском и Иване Грозном, где говорилось, что измена – ответ на тиранство. И его негласно запретили печатать почти на десять лет. Кстати, есть энциклопедия «Русские писатели ХХ века», которую делал Петр Николаев. Туда я написала статьи о Кушнере и Чухонцеве, и там вся эта история с Чухонцевым изложена. Разумеется, подсказали идеологической власти его «провинность» собратья по цеху, завистники.
Л.Б.: А чему завидовали, таланту?
И.Р.: Таланту, конечно. Завидовали отзывам свободомыслящей критики, которая сразу этот талант заметила. Кушнера тоже иной раз травили, но не настолько. Понимаете, вот появляется человек, который пишет, не соблюдая неписаные правила, не платя литературную дань власти в виде официозных или прилизанных стихов. И это вызывает жуткую злость у определенного круга. Я, между прочим, тоже была фактически отлучена от печати в годы 83-й, 84-й примерно. Было не по себе.
Л.Б.: Почему?
И.Р.: Это нелепая история. Мы с Ренатой напечатали в журнале «Север» статью к юбилею писателя «Братья Карамазовы» как завет Достоевского». Она была откровенная, достаточно ясно христианская по настроению. Статья вызвала очень большое раздражение Феликса Кузнецова – и это был первый шаг к тому, чтобы меня приструнить. А второй шаг был совсем с другой стороны. У меня в «Новом мире» вышла статья о трех поэтах: Чухонцеве, Шкляревском и Татьяне Глушковой, а она считалась у либералов одиозной фигурой. Но либералы часто действовали через власть: Суровцев – в «Правде», а не в «Литературке»! – напечатал разгромные строки об этой моей статье. Он писал про мою внепартийную позицию или что-то вроде того, приплетя сюда и Глушкову, о поэзии которой я посмела сказать добрые слова. Она ведь была одаренным поэтом. А вслед за этим, когда вышла статья «Автор» в очередном томе «Краткой литературной энциклопедии», где половина статьи была Аверинцева, а вторая половина – «Образ автора» – моя, тот же Суровцев даже и тут, в энциклопедическом тексте, отыскал идеологические пороки: не раскрыта гражданская, партийная позиция «автора» и тому подобное. В общем, с помощью таких рычагов они защищали свои либеральную веру.
Этим грешил и Александр Григорьевич Дементьев, сподвижник Твардовского, который сделал мне в свое время немало добра, помогая укорениться в «Новом мире». Он громил «Молодую гвардию» – и за дело: это был насквозь шовинистический журнал. Но громил он его с помощью тех же партийно-идеологических тезисов. Тогда еще не прозвучало солженицынское: «на собак волка не зови». И они звали все время волка на собак.
Так вот, я растерялась тогда, не хотелось снова устраиваться на работу в библиотеку, там ждал бы тот же идеологический гнет; была мысль, не пойти ли в санитарки или почтальоны. Но эта пауза скоро кончилась, начались перестроечные времена, и уже с 1987 году я вернулась в «Новый мир» в качестве автора, а вскоре стала там работать.
Л.Б.: Спасибо, Ирина Бенционовна! В следующий раз продолжим наш разговор, потому что не поговорили подробно ни о вашей литературоведческой работе с классиками, ни об участии в «Философской энциклопедии», да и об Аверинцеве очень хочется поговорить.
