Продолжая цикл видеобесед «Взрослые люди» с классиками – учеными, деятелями культуры, общественными деятелями, ставшими национальным достоянием, – мы поговорили с социологом и историком, основателем замечательного проекта Московской высшей школы социальных и экономических наук Теодором Шаниным. Теодор рассказывал нам о жизни и науке также в формате публичных лекций («О жизни и науке», «История поколений и поколенческая история России») и радиопрограмм («Как появилась Шанинка», «Крестьянство и семейный уклад»). Беседовала Любовь Борусяк.
См. также:
Любовь Борусяк: Сегодня мы вновь встречаемся с Теодором Шаниным, некоторые из многочисленных регалий которого сейчас напомню: обладатель Ордена Британской империи, создатель и президент Высшей школы социально-экономических наук, профессор Манчестерского университета, академик ВАСХНИЛ.
Сегодня я хочу поговорить вот о чем. Есть люди, которые прежде всего интересны своими делами и достижениями. А есть очень редкие, я бы даже сказала уникальные люди, которые представляют огромный интерес сами по себе, потому что они ни на кого непохожи. Они похожи только на себя. Мне кажется, что Теодор как раз такой человек. Люди, которые с ним общались, забыть его и его рассказы просто не в состоянии.
Вы родились в Вильно. И когда мы в первый раз с вами встречались, вы с гордостью рассказывали, что виленчане вообще непростые, очень своеобразные люди. Наверное, не все виленчане, но вы, Теодор, точно. Вы не признаете никаких авторитетов и ориентируетесь только на себя. Мне кажется, что независимость главное свойство вашего характера. Или все-таки есть или были такие люди, под влиянием вы можете поменять вашу точку зрения?
Теодор Шанин: Да, независимость довольно сильное мое свойство, но в то же время в жизни моей были авторитеты, которые на меня сильно повлияли. Просто их было очень мало. У меня независимость в характере довольно четко проявлялась, когда я был молодым.
Л.Б.: Уже не ребенком?
Т.Ш.: Нет, не ребенком. Вообще каждая человеческая история связана с историей общества, в котором человек живет. Когда мне было всего десять лет, я был арестован, и впервые попав в тюрьму, стал заключенным. Я был на фронте, когда мне было 17. Согласись, это вряд ли можно считать нормальным положением вещей. Когда меня спрашивали, как же это случилось, мое объяснение было таким: я из военного поколения. А в войну многие вещи случаются более интенсивно, более странно и более экзотично. В военных поколениях это так. Конечно, и в моем поколении были люди, которые просто ложились под кого-то, чтобы освободиться от того, что казалось опасностью. В этом смысле в кругу моих сверстников, в кругу моих друзей, я выделялся тем, что всегда упрямо настаивал на вещах, которые считал важными. Так было примерно лет с десяти.
Л.Б.: Десять лет вам исполнилось в 1940-ом году, когда произошли события для Вильно и всей Прибалтики вполне трагичные. Что с вами произошло тогда, почему вас арестовали и посадили в тюрьму? Вы рассказывали в прошлый раз, что ваша семья была очень обеспеченной. Уже только поэтому вы не могли не пострадать, когда советские войска захватили Вильно.
Т.Ш.: Дело было не только в этом. Мой отец «провинился» по трем пунктам. Но об одном из них власти, к счастью, не узнали, и только поэтому он остался в живых. Если бы они об этом узнали, живым ему не бывать. Мой отец действительно был очень богатым, состоятельным человеком, это все знали. Мы пострадали, потому что тогда шло раскулачивание или что-то в этом духе, а также с границы убирались все потенциально опасные элементы. Так что первой причиной ареста было богатство отца. Вторая причина заключалась в том, что он был сионистским вожаком. То есть он принадлежал к той группе людей, которая ездила на конгрессы сионистского движения. Город в то время был столицей этого яркого националистического движения, виленчане избирались его вожаками и парламентариями. Если не считать нелегальных коммунистов, то сионизм был главным движением в Вильно. Впрочем, бундисты там были тоже. Это была вторая причина. А третья вещь, о которой они не узнали, это то, что отец во время революции, будучи в Петербурге студентом, принадлежал к эсеровскому движению.
Л.Б.: Много лет прошло с того времени, и записи, очевидно, не сохранились.
Т.Ш.: Они не совсем разобрались в этом. Да и трудно было вообразить, что этот богатый буржуа, известный сионист, в молодости принадлежал к эсеровскому движению. И не только к эсеровскому. Отец был в группе – чем очень городился, и я сам это слышал – он был в группе, которая пошла в Волынский полк, чтобы уговаривать солдат перейти на сторону народа. И уговорили! К его чести будь сказано, он не утверждал, что это именно они уговорили солдат: они были как бы группой поддержки. А руководил этим подполковник с одной рукой и четырьмя «Георгиями».
Л.Б.: То есть полный георгиевский кавалер?
Т.Ш.: Да. Он пришел, окруженный этой молодежью, влез на бочку, офицеры построили полк, и он им объяснил, почему они должны перейти на сторону народа.
Л.Б.: И те услышали?
Т.Ш.: Его услышали. После этого Волынский полк стал основной силой в первые дни Февральского восстания. Он стал первым полком, который из казарм пошел в город, чтобы навести там новый порядок. Если бы об этом узнали, отца бы расстреляли. И совершенно не имело значения, что это было давно. Потому что у нас в Вильно поймали несколько бундистов, вожаков бундовского движения.
Л.Б.: Вы имеете в виду бундовское движение того времени?
Т.Ш.: Да, того времени, но они остались уважаемыми членами бундовского движения. Их расстреляли. Поймали в Вильно и расстреляли. И если бы докопались до того, что мой отец был эсером, с ним поступили бы так же.
Л.Б.: И с вашей семьей, наверное, тоже?
Т.Ш.: Да, для нас все могло бы кончиться так же.
Л.Б.: А вас-то в десять лет почему забрали?
Т.Ш.: Потому что я был сыном своего отца.
Л.Б.: То есть репрессировали всю семью?
Т.Ш.: Всю семью. Нас разделили: отца отправили в лагерь, а меня с мамой – на поселение.
Л.Б.: Я помню, вы рассказывали, что сестренка осталась в Вильно, и из-за этого погибла.
Т.Ш.: Да. Это была добрая воля тех офицеров, которые пришли за отцом. Им понравился красивый веселый ребенок, который немного говорил на их языке. И они сказали отцу:
- Мы не можем сообщить, куда вас высылают, но это будет очень тяжелое место. Погибнет у вас там девчонка. Отдайте ее кому-нибудь, а мы не заметим. Ее нет в списках.
Л.Б.: А вы были в списках?
Т.Ш.: Нет.
Л.Б.: То есть вас тоже могли оставить?
Т.Ш.: Могли оставить.
Л.Б.: И тогда вы бы тоже погибли. Вот как странно жизнь складывается: то, что кажется спасением, оказывается гибелью.
Т.Ш.: Совершенно точно.
Я уже сказал, что дети войны – это особое племя. Особое с точки зрения биографии
Л.Б.: И с точки зрения взросления.
Т.Ш.: С точки зрения взросления, биографии и так далее, и так далее.
Л.Б.: Но характер необычайно сильный, наверное, у вас был сразу. А родители сильное влияние оказали на вас?
Т.Ш.: Я рос сам по себе. Но если я и испытал на себе их влияние, то в большей степени это было влияние матери, а не отца. Моя мать и ее семья - типичные литваки, то есть евреи из нашего района. Спустя много лет, когда я смотрел историческую литературу, я сообразил, что они мне очень напоминают гугенотов. Это типичные еврейские гугеноты, то есть люди, у которых есть довольно простая теория о том, что такое жизнь. Их нельзя сломать, они не готовы ни к каким компромиссам.
Л.Б.: И мы видим перед собой гугенота.
Т.Ш.: Что-то в этом духе. Много позже, когда я изучал гугенотов как ученый, я почувствовал абсолютную с ними близость.
Л.Б.: Там были все свои?
Т.Ш.: Да, там были свои. И они вели себя так, как, на мой взгляд, вели бы себя виленчане, если бы они попали в ту же ситуацию.
Л.Б.: У виленчан тоже таких ситуаций хватало.
Т.Ш.: У Генриха Манна есть книга «Молодость Генриха IV». Я люблю эту книгу, и писателя этого люблю. И там, в конце, есть что-то, что напоминает мне случившееся со мной. Хотя, конечно, со мной такого случиться не могло. В конце этого тома королевские войска проигрывают, потому что на них навалилась огромная сила лиги. Они отчаянно дерутся, но вынуждены отступать. Еще немного… и они побегут. Лучшие из них продолжают драться, но они понимают, что это проигранная битва. В этой проигранной битве король отчаянно старается что-то изменить. Не получается. И тогда он мчится к своим гугенотам. К утру их осталось всего триста человек. Он кричит им: «Люди истинной веры, вперед!» Их было триста утром, и все триста шагают вперед. Мертвые шагают с ними. И они начинают петь: «О Боже, открой нам твое лицо…» И перед этим ударом, перед этой свежей, непонятно откуда взявшейся силой, войска лиги начинают пятиться и бегут. И на поле битвы король Генрих IУ преклоняет колена и плачет.
У меня такое чувство, что если бы это случилось с виленчанами, они повели бы себя точно так же. Вот почему я горд своим литвакским прошлым. Я вижу в особенностях своего поведения отблеск того, что эта культура создавала для людей.
Л.Б.: Вы принадлежали к последнему поколению, которое эту общность представляло. Она потом исчезла, не могла не исчезнуть – советская оккупация, следом война, массовая гибель литваков.
Т.Ш.: Есть книга одного литовца, виленчанина, которую я прочел как раз тогда, когда писал свои воспоминания. Я прочел его воспоминания, и вдруг у меня все связалось. Он пишет, что главная особенность евреев из Вильно – их рациональность и ироничность, и дальше идет целая серия таких характеристик. Заканчивает он этот довольно длинный пассаж о евреях из города Вильно коротким предложением: «Я думаю, что если бы их не было, создание Израиля было бы невозможно».
Л.Б.: Почему?
Т.Ш.: Потому что именно такие люди создают такие страны.
Л.Б.: Не будем произносить слово «пассионарные», но, очевидно, он имел в виду что-то в этом роде.
Т.Ш.: Особенно интересно, что это сказал человек, который не был евреем. Это не комплимент самим себе, мол, смотрите, какие мы умные, необыкновенные, и потрясающие. Это о них сказал человек со стороны.
Л.Б.: Теодор, а все-таки, кто на вас влияние оказал? Вы сказали, что в молодости были такие люди.
Т.Ш.: Мой дед.
Л.Б.: Но это все-таки в детстве было. Ведь когда вы ухали, он остался в Вильно и погиб.
Т.Ш.: Он погиб. Но он повлиял на меня очень мощным образом.
Л.Б.: Это в раннем детстве?
Т.Ш.: Ну, не в очень раннем.
Л.Б.: До десяти лет, когда вы уехали из Вильно, и больше никогда его не видели.
Т.Ш.: Десять лет - это очень раннее детство, если ты не попадаешь в тюрьму.
Л.Б.: И тебе не приходится воровать хлеб…
Т.Ш.: …и так далее. Это ведь так? Здесь от обстоятельств зависит очень многое.
Дед был типичным литваком, то есть виленским евреем. Он был религиозен, но в его религиозности была секулярность, типичная для виленчан. Виленские евреи делились на хасидов и миснагедов. У миснагедов тебе не указ твой раввин: ты должен сам выработать свои отношения с Богом. Это объясняет и мое понимание действительности с детства, потому что этим премудростям меня учил мой дед.
Л.Б.: Он много занимался с вами? Вы с ним разговаривали об этом?
Т.Ш.: Во всяком случае, у него было больше времени на меня, чем у моего отца. Дед уже был на пенсии, а мой отец был важным человеком, он работал, носился по городу. Я даже внешне напоминаю деда: крепкий, большой, я даже голову в молодости начал брить под него. Это было очень серьезно для меня. Вот только дед был усатый.
Л.Б.: А что ж вы не последовали его примеру?
Т.Ш.: Конечно, потом я завел усы. Когда я вошел в комнату, и моя мама в первый раз увидела меня с усами, она посмотрела на меня и сказала: «Какое свинство!» После этого я сбрил усы. Вот ты спрашивала, кто был моим авторитетом, - это были мой дед и мама - твердая, железная литвацкая натура.
Л.Б.: И, наверное, с детьми без особых сантиментов?
Т.Ш.: Да, без сантиментов, потому что это могло испортить мальчика. Мальчик должен расти, как надо.
Л.Б.: А к кому вы еще прислушивались, не из семьи?
Т.Ш.: Потом я уже прислушивался к вожакам молодежного я сионистского движения.
Л.Б.: В сионистское движение вы, наверное, попали уже по наследству?
Т.Ш.: По наследству: мой отец был вождем сионистов. Я был сыном сионистического вождя, и я автоматом попал туда.
Л.Б.: А вы сами поддерживали идею сионизма?
Т.Ш.: Всеми силами. Потому что в условиях существования среди ужасов советской действительности для таких, как я, стоял вопрос, как выжить. Конечно, не в физическом смысле. В физическом смысле было трудно - мы голодали и все такое прочее, но это было менее важно. Что было самым важным? - Самым важным было остаться собой. Важно было, чтобы тебя не сломали. А для этого нужен был другой мир чувств и мыслей, которые давали бы тебе такую возможность. И я сделал этим сионизм.
Л.Б.: Тем более это лежало так близко.
Т.Ш.: Да, я знал это с детства. И в центре этого лежала мысль, что ты никогда не согнешься, что ты никогда не сдашься, и это делает из тебя человека и мужчину. А я считал себя человеком и мужчиной уже с одиннадцати лет.
Л.Б.: Ну да, уж если вы забастовки в советской школе устраивали, то вы могли о себе так говорить.
Т.Ш.: Да, устраивал. И вот, чтобы у меня все получалось, мне нужен был такой эмоциональный фокус - нужна была преданность великому делу. А этим великим делом в данном случае был сионизм. Пусть сейчас все плохо, но в Палестине все будет хорошо! Правда, есть кое-какая мелочь, которая этому мешает, - там эти сволочи, англичане, сидят, но мы их оттуда выбросим. И когда мы их выбросим, там будет рай земной.
Л.Б.: Это ваше детское восприятие, или у взрослых оно отчасти тоже было?
Т.Ш.: У взрослых было по-разному. Кто-то из них был сломлен действительностью, особенно когда у людей не было этого стержня.
Л.Б.: Нет, я говорю о взрослых сионистах.
Т.Ш.: Многие сионисты уже не верили в то, во что они верили раньше. Пока вера в сионизм было легким делом, в этом движении находилось гораздо больше людей.
Л.Б.: То есть постепенно это стало казаться утопией?
Т.Ш.: Да, утопией. Особенно в тех условиях. А у меня-то все было как раз наоборот, у меня появилась какая-то завзятость даже. Не случайно немного позже мне дали прозвище «Теодор, который не улыбается».
Л.Б.: То есть вы были очень серьезным подростком? Вы действительно не улыбались?
Т.Ш.: Мои друзья клянутся, что со времени ареста они никогда не видели на моем лице улыбки. Она вернулась ко мне, когда во время войны я приехал с фронта, чтобы встретиться с группой друзей, которые приехали из Польши. Я тогда получил отпуск на два дня
Л.Б.: Это, когда вы уже за Израиль воевали?
Т.Ш.: Да, за Израиль. Я поехал встречать их. Мы все очень друг другу обрадовались, целовались, но вдруг я почувствовал, что они на меня как-то странно смотрят - очень пристально смотрят. Я думал, что у меня где-нибудь пуговица расстегнулась, но оказалось, что дело не в этом. Я спросил:
- Чего уставились?
А они начали смеяться между собой. Я спросил их:
- Над чем смеетесь?
И они ответили:
– Теодор, ты улыбаешься!
Л.Б.: Понятно, они увидели то, чего не видели никогда. Они были поражены: вы стали другим.
Т.Ш.: Видимо. Понимаете, когда у тебя есть такое прозвище, люди тебя так и воспринимают.
Л.Б.: Теодор, после Второй мировой войны вы смогли попасть в Польшу. А там отец продолжал заниматься сионистской деятельностью?
Т.Ш.: Да.
Л.Б.: А вы участвовали в этом, будучи подростком?
Т.Ш.: Да. В сионистском движении отец стал членом исполкома общих сионистов.
Л.Б.: Общих? Что вы имеете в виду?
Т.Ш.: Существовал сионизм как взгляд на жизнь, то есть это был еврейский национализм с верой в то, что нужно создать еврейское государство. И было внутреннее разделение на партии: были левые и правые сионисты, были центристы. Отец принадлежал к центристам в этом движении. Общий сионизм – это центристы, которые в главном придерживались либеральных позиций. Они считали, что на данном этапе мы не должны делиться по классовому принципу. В то время стоял такой вопрос.
Л.Б.: А как сионизм мог сочетаться с классовым принципом?
Т.Ш.: Или ты признавал, что ты пролетарский сионист и поддерживаешь левое сионистское движение, - а таких было большинство, - или ты поддерживаешь правое крыло. Их называли «ревизионисты», потому что они требовали ревизии главных принципов сионистского движения. Они хотели сдвинуть его вправо. И были общие сионисты, которые считали, что до создания государства мы не должны разделяться.
Л.Б.: Теодор, у меня такое ощущение, что в этой идее очень много от иудаизма: не надо строить второй храм, пока не свершится страшный суд. Здесь я вижу очень похожее движение мысли, хотя оно не связано с религией непосредственно.
Т.Ш.: Не знаю, я тогда это так не воспринимал. Но движение отца – общие сионисты.
Л.Б.: Ну, и ваше, конечно?
Т.Ш.: И мое. Потому что я принадлежал к молодежному движению этой партии. У нас была молодежная организация, которая называлась «Сионистская молодежь». Это была молодежная секция партии общих сионистов.
Л.Б.: А вы были там лидером?
Т.Ш.: Сначала – нет, но потом стал. Я стал лидером почти что с начала, меня признали как вожака.
Л.Б.: Очевидно, дело было в вашем характере.
Т.Ш.: По-видимому. Ты меня все пытаешь про мой характер, вот тебе мой рассказ. Когда мы прибыли в Лодзь, отец встречал нас с мамой у поезда. Поезд, между прочим, состоял из теплушек: нормальные поезда еще не работали. Забрав с поезда, он нас сразу повез в потрясающий ресторан, потому что в Лодзи все еще было, как в довоенную пору.
Л.Б.: Это после войны-то? Но в Польше ведь разрушено очень много было.
Т.Ш.: Ничего не было разрушено - Лодзь была главным текстильным центром Польши, при этом текстильные заводы принадлежали немцам. Варшава практически была уничтожена, а в Лодзи все сохранилось, потому что эти заводы работали на немецкую армию. После войны Лодзь фактически была столицей Польши, потому что в Варшаве ничего нельзя было восстановить. Восстановили президентский дворец, чтобы показать, что они существуют, но все министерства и прочее были в Лодзи. Центр нашего движения тоже был в Лодзи. Евреев было очень мало, но те, кто остался в живых, находились в Лодзи. В ресторанах Лодзи все напоминало довоенное время: и люди, и отношение, и пища.
Л.Б.: Представляю, что значит оказаться в ресторане после того, что вы пережили.
Т.Ш.: Было потрясающее чувство. Я точно помню, как это было. Перед нами поставили тарелки и много еды. И я, набивая себя этой пищей, устал. Я положил вилку и нож, чтобы передохнуть. А в эту минуту через мое плечо протянулась лапа и забрала у меня вилку и нож. Дело в том, что у меня за спиной стоял официант. И когда он утащил у меня мою тарелку, я до сих пор помню, как мне хотелось его ударить за то, что он забирал у меня пищу. Я себя чувствовал, как злая собака. Официант время от времени забирал старую и ставил новую тарелку с пищей, и так этот вечер шел. Родители были заняты разговором друг с другом – им было о чем поговорить. Я ел, смотрел вокруг на эту совершенно необыкновенную жизнь, и в конце концов, отец сообразил, что он не обменялся со мной ни одним предложением. И тогда он сказал:
- Тоджик, мы теперь опять имеем все. Чего бы ты хотел?
Это звучало так, как будто он говорил, ты хочешь мотоцикл или машину?
Отец спросил:
- Ты чего-нибудь хочешь?
Я сказал:
- Да.
- Чего? – сказал отец.
Я спросил:
- Движение легально?
Он ответил:
- Да, движение здесь легально.
- Возьми меня в движение, - попросил я.
Он ответил:
- Хорошо, мы поедем, и я тебе все покажу.
Л.Б.: Но в школу вы все равно должны были ходить при этом? Вы же не могли остаться солдатом без образования.
Т.Ш.: Для меня это было не очень важно. Важно было движение, а не школа.
Л.Б.: А что вы там делали?
Т.Ш.: Скажу, что делал, и тогда ты поймешь, чего я хотел. Потому что я всегда делал то, что хотел.
Отец сказал, что он возьмет меня с собой через несколько дней. На это я ему ответил:
- Нет, завтра.
И на следующий день он меня взял в движение. Это был большой подвал, и в этом большом подвале было наше националистическое молодежное движение. Там было много картинок с Палестиной, вырезанных из журналов. Люди танцевали, пели, говорили на иврите.
Л.Б.: А вы знали уже иврит?
Т.Ш.: Нет. Я раньше знал иврит, потому что учился в ивритской школе. Но я забыл его.
Л.Б.: Вы начали учить его там заново?
Т.Ш.: Да, но по-настоящему я его начал учить в Израиле. И люди танцевали там хору – это был боевой танец сионистского движения. Он очень напоминает югославское коло, когда люди танцуют не парами, а все вместе.
Л.Б.: То есть культурная компонента была в этой деятельности?
Т.Ш.: Да. И ребята рассказали мне позже, как я выглядел. Они сказали, что им было немного странно на меня смотреть, потому что все танцевали, пели, а я стоял в стороне. Я был в женской шубе моей матери, в ушанке, с чубом на глазах, то есть это была нормальная униформа зимнего Самарканда.
Л.Б.: Потом вас, наверное, приодели? Вы слишком быстро там оказались.
Т.Ш.: Ну, конечно. И я все время молчал. Со мной никто не заговаривал, потому что не очень знали как. Мои новые друзья, члены движения, не очень понимали, почему я так упрямо молчал. А я молчал, потому что мне хотелось плакать. Но настоящие мужчины не плачут, им не разрешается плакать.
Л.Б.: Сколько вам тогда было лет?
Т.Ш.: Пятнадцать с половиной, примерно.
Когда мы расставались, они мне сказали:
- Завтра у нас шаббат, приходи.
Назавтра был праздник принятия субботы – в сионистском движении этот церемониал был очень значимым. Они назвали мне адрес, куда я должен был придти, и я туда пошел. Это был типичный индустриальный район ХIХ века – большие дома и узкий проход между ними. Я иду по этому проходу и вдруг слышу:
- Стой! Руки вверх!
И три винтовки нацелены мне в лицо. Я был безоружен, поэтому поднял руки.
- Ты кто? – спрашивают меня.
Я отвечаю:
- Меня пригласили на шаббат.
Они меня обыскали – оружия нет.
- Хорошо, кого ты там знаешь?
Я назвал имена двух людей, которых я уже встречал перед этим. Их вызвали, один из них подбежал к нам:
- Это наш, наш!
Л.Б.: Теодор, но если это была легальная организация, почему такие предосторожности?
Т.Ш.: Я им задал тот же вопрос:
- Почему вы так напряжены? К чему такие предосторожности?
Они мне сказала:
- Поднимайся на второй этаж – увидишь.
Ну, я поднялся на второй этаж. И там стояли четыре гроба: трое мальчишек и одна девчонка. И человек, который меня подвел, говорит:
- Их только что привезли. Они ехали к границе. Где-то перед границей их автобус задержали и сказали: «Евреи и коммунисты, шаг вперед! Выходите!» Они были членами сионистского движения, и они сделали шаг вперед. Их расстреляли, и после этого польская группа исчезла в лесу. Их только что привезли.
Они между прочим, ехали к границе, чтобы выехать из Польши. Собственно говоря, они делали то, чего хотело это польское движение, - оно называлось «Национальные вооруженные силы». Именно этого оно и хотело. Но только они уже не доехали.
Л.Б.: А чего хотело это движение?
Т.Ш.: Они хотели победить коммунистов и изгнать евреев.
Назавтра мы их хоронили. Там собралось примерно тысячи две наших. Первым выступил председатель еврейского комитета города Лодзи, и очень плаксиво объяснил, какие мы несчастные, и как это несправедливо: сначала немцы нас убивали, а теперь нас убивают поляки. Он говорил, как нам плохо, и всякое такое прочее. Главная его тема была, как это несправедливо. После этого выступал полковник специальной польской полиции, который сказал, что это бандиты, и мы их всех уничтожим. Пусть это займет некоторое время, но мы их всех уничтожим. Ну, а после этого говорил один из друзей расстрелянных, такой же молодой человек, как и они. Погибшим не было и двадцати лет.
И вот их друг, который был из одной с ними группы, но в тот день просто не поехал к границе, сказал:
- Вы только что слышали, что это несправедливо: что нас надо пожалеть, и нас надо защитить. – Неправда! Мы не хотим, чтобы нас защищали. И мы не хотим, чтобы нас жалели. Мы хотим только одного – уйти из этой проклятой страны. И чтобы сгорела эта страна! И с людьми, и с женщинами, и с детьми – со всеми! Чтобы от нее ничего не осталось! Это единственная вещь, которой мы хотим. А мы – уйдем.
Потом этого мальчика спрятали. Потому что по польским законам он сказал запрещенные слова, уголовно преследуемые. Он говорил эти слова, стоя возле полковника специальной полиции. Поэтому ночью его перебросили к границе, и утром следующего дня он уже был в Чехии. А я следующим утром уже начал работать в движении. Мы быстро сорганизовались, научили наших людей пользоваться оружием.
Л.Б.: А вы как этому научились?
Т.Ш.: В советской школе.
Л.Б.: То есть в школе было военное дело, и это вам потом пригодилось.
Т.Ш.: Очень пригодилось. Очень! Мы сразу же начали обучать людей ивриту, начали идейно готовить людей к тому, что надо делать. Это по всем параметрам было молодежное движение, за исключением того, что оно было военизированным.
Л.Б.: А до вас это тоже было, или вы внесли эту военную ноту?
Т.Ш.: Нет, не я. Это шло от движение скаутов, которое всегда было очень сильным в Польше. Там была традиция скаутизма, и это движение было военизированным. Мы взяли теорию этого движения и на ней учились. Плюс сионизм, плюс изучение географии Палестины, которой я быстро овладел.
Л.Б.: Вы занимались еще историей и географией?
Т.Ш.: Да. Я занимался всем – культурой, литературой и так далее. Этот процесс шел быстро, и через две недели меня избрали секретарем молодежного движения Лодзи.
Л.Б.: Всего через две недели?! Вы себя так быстро показали? То есть, сила воли плюс характер.
Т.Ш.: По-видимому. Если хочешь, я расскажу об одной вещи. Она важная, потому что определяет то, что происходило в этом особом молодежном движении. Вообще говоря, сначала это молодежное движение было, как и все другие: скаутская основа, мальчишки и девчонки, которые влюблялись друг в друга, танцы и все прочее. Но на каком-то этапе, примерно через год после того, как это все началось, я выступил на нашем общем собрании и сказал, что мы должны прекратить танцевать. Потому что когда идет борьба за независимость, танцевать – преступление.
Л.Б.: Теодор, вы сейчас почти дословно процитировали маленького Сергея Муравьева-Апостола. Когда его хотели вести на бал, он, ссылаясь на любимых им римских героев, сказал, что они не танцевали в суровое время. Танцевать в такое время нельзя. На что ему родители ответили, что на детские балы они все-таки ходили. Его семья жила в то время во Франции, но мальчик уже тогда был настроен на борьбу.
Т.Ш.: И этот мальчик был настроен. Я выступил и потребовал, чтобы приняли решение, которое запрещает танцы.
Л.Б.: В ранние советское время тоже говорили, когда идет строительство новой жизни, об этом нужно забыть.
Т.Ш.: Вот и я не просто сказал, я потребовал.
Л.Б.: И народ согласился?
Т.Ш.: По этому вопросу шла борьба, там девчонки были против. Включая и мою девчонку, которая была литвачкой, как и я. Девчата особенно сильно сопротивлялись. Они хотели танцевать, а я – провести запрещающее решение.
Л.Б.: Ну понятно, не до глупостей.
Т.Ш.: Точно. И я провел это решение. Большинство проголосовало со мной.
Л.Б.: Здесь это называется «продавить решение».
Т.Ш.: Да, продавил. Но после этого у меня был скандал с моей Галинкой, с моей девушкой. Она посреди улицы кричала на меня:
- Зачем ты это сделал?! Как ты это сделал? Ведь ты знаешь, что большинство было против тебя. Как тебе только удалось этого добиться?
Л.Б.: Вот такой вы были харизматический лидер.
Т.Ш.: Я слова «харизматический» тогда не знал, но, наверное, это присутствовало. В это время я уже учился, конечно. После приезда я довольно скоро пошел в школу. Я был единственным евреем в классе, и это было совсем непросто. Но что меня защищало в этом классе, это то, что меня каким-то особым манером любили. Я дрался, а поляки ценят силу и отвагу. Я бил каждого, кто смел сказать хоть одно слово против евреев.
Л.Б.: И после этого они перестали вас задевать.
Т.Ш.: Перестали довольно быстро. Им стало ясно, как только я слышу антисемитские высказывания, я дерусь. И дерусь, как черт. При этом я атакую даже людей, которые сильнее меня. И через некоторое время это прекратилось. Но зато пришло время антисемитских анекдотов. То есть на перемене они рассказывали мне антисемитские анекдоты, а я смеялся.
Л.Б.: Почему?
Т.Ш.: Потому что они были смешные.
Л.Б.: То есть у вас еврейского фанатизма все-таки не было?
Т.Ш.: Нет. Мне было смешно. Но только есть граница даже у смешного. И однажды я перешел от смеха к делу. Я и сейчас помню этот анекдот.
Еврея взяли в польскую армию и послали в кавалерию. Рассказчик еще не дошел до сути дела, но весь класс уже хохотал: еврей на лошади… ха-ха-ха… это ужасно смешно… ха-ха-ха. И вдруг еврей-кавалерист как закричит своему офицеру: «Господин офицер, господин офицер, у меня кончилась лошадь!» Ну, конечно, не умея ездить на лошади, он с нее сползал, поэтому у него лошадь и кончилась. Ха-ха-ха. Все смеются.
Я смеялся вместе с ними. Но потом я решил, что это уж чересчур, что пришло время с этим покончить. И я сказал:
- У меня тоже рассказы есть. Из Вильно. Только понимаете, это не просто анекдот – это правда.
Тут все ко мне повернулись, потому что я анекдотов никогда не рассказывал. Я с удовольствием слушал, смеялся, но анекдотов никогда не рассказывал. И вот я говорю:
Знаете, у нас в Вильно был съезд «соколов». И вот польской группе «соколов» местный сопровождающий показывал город. Идут они по городу и видят отряд скаутов.
- Смотрите, какой отличный у вас отряд скаутов. Хорошо шагают! Кто они?
Сопровождающий отвечает:
- Евреи.
«Соколы» набычились, потому что это им не понравилось. Идут дальше, спрашивают:
- А как называется улица, по которой мы идем?
Сопровождающий отвечает:
- Еврейская.
- А какой это театр?
- Еврейский.
- O Jezu! – Восклицают поляки.
- Тоже еврей.
Они начали смеяться, но вдруг, как ножом, срезало их улыбки. Еще бы! Я влез в святая святых. Больше я антисемитских анекдотов не слышал.
Л.Б.: Значит, вы не только с помощью силы учились выяснять отношения.
Т.Ш.: Учился.
Л.Б.: А как вы попали в Палестину?
Т.Ш.: Рассказ будет длинным. Выдержишь?
Л.Б.: Конечно. Ну, то, что вы готовились к войне, - это понятно. Потому что к чему же еще можно было готовиться, постоянно тренируясь, и не танцуя.
Т.Ш.: Между прочим, я там был не один такой – нас было человек пять. Это была группа лидеров, которые руководили движением. Я был одним из них- секретарем отделения, но не более того.
Время шло, и становилось ясно, что дело идет к тому, что еще недавно казалось почти невозможным. В ООН шли дебаты о создании израильского государства. Незадолго до этого я был в Париже.
Л.Б.: А как вы оказались в Париже?
Т.Ш.: Это был нелегальный путь в Палестину. Существовало несколько возможностей попасть в Палестину. Главный путь проходил через Италию и немецкие лагеря, где было много наших людей. Это была одна линия.
Л.Б.: Вы нелегально двигались или легально?
Т.Ш.: Ну, конечно, нелегально. Нелегально, но в то же время как бы легально. Мы покупали на пути каждого, кого надо было купить. Мы покупали документы.
Л.Б.: И это не было проблемой? То есть у вас все было так отлично налажено?
Т.Ш.: Было время, когда еврейское государство было куда более эффективной организацией. Что было особенно эффективно, это документы. Потому что все спецы, которые работали против нацистов, стали безработными, когда нацистов прогнали. Мы их всех наняли.
Л.Б.: А кто давал деньги?
Т.Ш.: Американские евреи. Они давали очень много денег, неограниченное количество, – мы в них просто купались. Мы могли спокойно делать что надо, и мы перебрасывали своих людей куда надо. Слово «алия» значит вознесение. Мы так называли иммиграцию в Израиль. До сих пор это так называется.
Л.Б.: А это вы придумали? Это ваших рук дело?
Т.Ш.: Не мы, а сионистское движение это придумало. Было несколько способов вознесения. Иммиграция «А» - это было вознесение легальное; иммиграция «В» - это была иммиграция нелегальными кораблями.
Л.Б.: Которые вы сами нанимали?
Т.Ш.: Частично нанимали, частично покупали и частично наши люди их вели. Была алия «С» - это переброска людей через сирийскую границу, их перебрасывали в Сирию. И оттуда они везли машины, полные зелени, на рынки Палестины. Только они забывали вернуться. Была еще иммиграция «D» - это были нелегальные документы.
Л.Б.: Это как раз ваш вариант?
Т.Ш.: Моим личным вариантом была иммиграция «D». Я получил документы, по которым я ехал в Боливию, к дяде, чтобы учиться у него торговому делу. Но только перед тем, как уехать в Боливию, - далеко все-таки – я должен был попрощаться с «моей мамой», которая жила в Тель-Авиве. Это была трагическая история: «моя мама» в Тель-Авиве умирала от рака, так что я очень спешил. Ну, а моя настоящая мама была в Париже, конечно.
Л.Б.: А кто разрабатывал эти легенды? Или вы их сами создавали?
Т.Ш.: Нет, что ты! У нас была организация, которая называлась «Организация побегов». Там сидели профессионалы, которые готовили документы и легенды.
Л.Б.: То есть вы должны были всю дорогу плакать и рваться к маме.
Т.Ш.: Женщина, к которой я рвался, знала о том, что я к ней рвусь. Она знала, что я ее «сын», и если бы меня взяли на границе, она бы меня признала.
Л.Б.: А она знала, что она «умирает от рака»?
Т.Ш.: «Мать» знала, знала. Все было проработано, каждая мелочь. Каждый имел точную легенду. Мы доехали до корабля, который назывался «Марафон», - это был такой маленький греческий кораблик – и отбыли им из Марселя в Хайфу.
Л.Б.: А вы уже знали, что именно вы там будете делать и где вас ждут?
Т.Ш.: На это «Марафоне» нас было примерно 25 человек. Там были люди с «Экзотуса» - корабля, который англичане хапанули на пути в Палестину и отправили в Германию. Нас особенно взбесило, что эти сукины дети поймали наших людей и отослали их в Германию. Это совершенно нас вывело из себя и помогло организовать возмущение всего мира против англичан. Англичанам становилось все неудобнее и неудобнее от того, что происходило. Мы их ославили на весь мир за то, что они хватают евреев и отсылают в Германию.
Л.Б.: Почти что в лагеря.
Т.Ш.: Да. Вокруг этого был необыкновенный скандал, вмешалась вся пресса.
Л.Б.: Теодор, вы правда ненавидели англичан в это время?
Т.Ш.: Нет, я никогда не ненавидел англичан.
Л.Б.: То есть вы собирались с ними бороться, но в этом не было ничего личного?
Т.Ш.: Нет, просто их надо было выбить, но в этом не было ничего личного. И потом, я никогда не видел англичан. Я никакой ненависти к англичанам не чувствовал, но они сидели не там, где должны были сидеть. Англичане должны были сидеть в Англии.
Ну вот, мы прибыли на этом «Марафоне» в Хайфу. Тогда туда еще не летали: сама идея полета казалась какой-то странной.
В Хайфе английский чиновник посмотрел в мои бумаги и удивленно так спросил:
- В Боливию?
Я ему сказал:
- Да.
Он еще раз посмотрел в мои бумаги и трахнул мне эту печать. Их, конечно, тоже купили - вдоль всей этой линии все было куплено нашими взятками. Мы платили за все, нам не нужны были скандалы. А денег было достаточно. И организаторов умных было достаточно. Поставил он мне свою печать, я взял документы и сказал спасибо. Я сошел с корабля и пошел в город. Был жаркий палестинский день. Я дошел до ворот, от которых отделился молодой человек. Он назвал меня по имени, настоящему имени. Я, не оборачиваясь, продолжал шагать. Тогда он назвал имя, которое стояло у меня в документах, после чего я сказал:
- Да, это я. А в чем дело?
Мы говорили на идише, конечно. Он назвал пароль и попросил мои документы. Я вытащил документы и подал ему. Взамен он дал мне другие и сказал:
- Садитесь в автобус, на той стороне вас встретят товарищи.
Я сел, автобус выехал из Хайфы и поехал на юг. В это время часть Палестины уже была в руках евреев, часть – в арабских, а часть – в английских. Автобус доставил меня на территорию, которую контролировала наша вооруженная организация. Мы доехали до Раанана – это небольшой город, он совсем близко от Тель-Авива. Нас там высадили и мы попали в лагерь иммигрантов.
Л.Б.: А там вас готовили к военной деятельности или вы в Польше всему уже научились?
Т.Ш.: Я считал – и правильно считал, как я теперь понимаю, - что я был непригоден к этому делу, потому что я не говорил на иврите.
Л.Б.: А как это могло помешать борьбе с англичанами?
Т.Ш.: А как меня поймут мои товарищи? Иврит был единственным общим языком. Поэтому мне было ясно, что я пока не подхожу, что прежде всего мне мой иврит надо поставить на ноги. Как только мы прибыли в Раанана, нас перебросили в кибуц «Маабарот». Там днем мы работали, а ночью учились ивриту. К тому же почти каждую ночь мы охраняли кибуц от возможной атаки.
Л.Б.: То есть вы совсем не спали?
Т.Ш.: Почти что. И это продолжалось месяца два. Тогда военные действия в Палестине были на время прерваны, потому что Организация Объединенных Наций потребовала от обеих сторон – и от евреев, и от арабов – прекратить бои на месяц. Обе стороны выполнили это требование. Примерно через два месяца после моего прибытия в кибуц «Маабарот» – я пошел в секретариат и сказал, что начинаю понимать иврит, и что пришло время включиться в бои. Скоро возобновятся военные действия, потому что перемирие кончается, и я хочу идти на фронт, в коммандос. Мне было 17 лет тогда. Они согласились, дали мне бумагу от командира региональной обороны и сказали:
- Ты едешь в Хайфу. Вот тебе деньги на билет. Офис находится по такому-то адресу.
Я приехал, показал эту бумажку. Они еще спросили, в какой батальон я хочу пойти. На что я ответил:
- Я не знаю разницы между ними.
- Ну, раз не знаешь разницы, пойдешь в 6-ой. Хороший батальон. Там комбат - хороший парень.
Они позвонили какой-то девушке, и узнали, что через час она выезжает в ту сторону. Они сказали ей:
- Забери новенького.
Через час мы сели на автобус и поехали в сторону батальона, батальон находился в одном из центральных районов Израиля. Она меня довезла туда и сказала, что я буду во 2-й роте.
- Они вон там, - и она махнула рукой.
И я пошел туда. Издали меня увидели несколько ребят, которые стояли там. Один из них закричал:
- Новенький, новенький! Длинный какой! Ну, значит, первый пулю получит. - Это у наших коммандос был такой юмор.
На что я ему ответил:
- Я еще станцую на твоем гробу.
- Ха-ха-ха. Свой! – Вот такая у них была реакция.
Мне сказали, кто будет моим командиром, и что перемирие кончается через десять дней. Я сразу включился в тренинг. Тренинг был зверский: за десять дней нас провели через все формы пехотного полевого боя. Ведь важно было не только правильно пользоваться оружием, но и залечь, когда надо, чтобы не получить пулю. Мы тренировались изо всех сил. На десятый день нас загрузили в автобусы и мы поехали на юг. Мы ехали на иерусалимский фронт. В Иерусалим прямого проезда не было - все шоссейные дороги были перекрыты арабами. Оставался только один путь – «Дерех Бурма», так называемая «бирманская израильская дорога». Ее так называли, потому что в свое время англичане построили целую серию дорог, чтобы перевозить оружие из Бирмы в Китай. Собственно говоря, это не было настоящей дорогой: они просто выровняли грунт, чтобы машины могли по нему двигаться.
Забыл сказать, что когда я еще был в «Маабарот» - начался бунт наших правых. Еврейские военные подразделения делились на две части. Первая принадлежал к общей военной структуре «Иргун», и получала приказы от его главного командования. («Иргун» - это самооборона). Другая часть еврейских отрядов – куда меньших по количеству - подчинялась «Эцель», военно-национальной организации. Интересно, что поляки, которые убили четырех наших людей, тоже себя так называли. Вот такая горькая ирония судьбы. Формально отряды этой военно-национальной организации подчинялись общему командованию, но практически имели свое.
Во время перемирия они решили привести в Палестину корабль с оружием. Он назывался «Альталена». Командование «Иргуна» объявило, что не разрешит этого, потому что это нарушает договор о перемирии. И вообще, это не их дело - не они решают такие вопросы, поэтому им было приказало сдать оружие. Они отказались и начали высадку где-то на севере Тель-Авива. Отряды «Иргуна», включая отряд моего кибуца, окружили этот район. Тогда они отплыли к Тель-Авиву, где не было почти никаких войск: все войсковые отряды «Иргуна» были на фронте. Доступ в Тель-Авив был полностью открыт, когда они повели туда свой корабль. В ответ на это командование «Иргуна» приказало срочно перебросить туда с юга 2-й батальон «Пальмаха», чтобы защитить легальную власть.
Л.Б.: А кто представлял легальную власть?
Т.Ш.: Временное правительство Израиля.
И вот с одной стороны этот корабль начал входить в Тель-Авив, а с другой стороны туда влетел батальон коммандос. И это были не игрушки - перестрелка шла вовсю, погибли люди. Когда 2-й батальон открыл огонь по этому кораблю, корабль загорелся. А там были большие запасы оружия, все это могло взлететь на воздух. Те, кто были на корабле, бросились в воду и поплыли в сторону пляжей Тель-Авива. Но там их уже ждали, каждого, кто вылезал из воды, арестовывали как бунтовщика. А корабль затонул.
Л.Б.: Да, нетривиальная ситуация. Вместо того, чтобы бороться против общего врага, боролись друг с другом.
Т.Ш.: И там была целая запарка. «Эцель» взбунтовался. Они объявили, что не будут подчиняться приказам правительства, которое стреляет по евреям. Это правительство предателей. Между прочим, там был Бегин, который приплыл на этом корабле.
Л.Б.: И как он спасся с этого корабля?
Т.Ш.: Так же, как и остальные: спрыгнул с корабля и поплыл. На берегу его арестовали. Но через какое-то время их отпустили. И он выступал по радио Тель-Авива, плакал, обвиняя временное правительство в том, что они антисемиты.
Л.Б.: То есть еще государства Израиль практически не было, а уже начались какие-то конфликты.
Т.Ш.: Все как обычно. Типичная вещь для этого периода. Бегина отпустили, он плакал и с ним вместе плакало полстраны, а наши, то есть левые, плевались. Они взаимно обвиняли друг друга в предательстве.
Кстати, точно так же вели себя люди в нашем кибуце «Маабарот» на общем собрании, когда началась эта история. Дело в том, что они сначала высадились недалеко от нашего кибуца, около села Кфар-Виткин, где намеревались выгрузить оружие с «Альталены». И отряды самообороны «Мааборот» двинулись в атаку на Кфар-Виткин, чтобы не допустить этого. Там тоже погибли люди. И вот я помню это собрание. На главной площади собралась масса людей. С одной стороны кричали:
- Ты что, думаешь, что можно убивать евреев?!! Предатель!!! – И в морду.
С другой стороны неслось:
- Ты что, думаешь, в нашей стране можно позволить фашистам делать все, что они хотят?!! Предатель!!! – И плевались.
Это был заколдованный круг. Орали как сумасшедшие, шла кулачная и не кулачная расправа. В общем, вот в таком роде.
Но, тем не менее, перемирие кончилось и надо было воевать.
Л.Б.: А оружие утонуло.
Т.Ш.: К этому времени мой 6-й батальон коммандос отбыл на фронт.
Л.Б.: А вы себя называли коммандос?
Т.Ш.: Мы себя называли «Пальмахом» - на иврите это сокращение означает ударные отряды. Мы отбыли на фронт за день до прекращения перерыва в боевых действиях. Мы были на фронте с иерусалимской стороны. И начались бои. Мой батальон дрался около Латруна – это была самая трудная площадка во время войны за независимость. В Латруне шли самые тяжелые бои, потому что эта была дорога из Тель-Авива на Иерусалим. В самом центре этой дороги находился монастырь, который заняли легионеры Арабского легиона, не пропуская наших к Иерусалиму. Легионеры были самыми лучшими отрядами иорданской армии, хорошо вышколенными английскими офицерами, которые там еще командовали. В общем, через них нельзя было пробиться. Пробовали, но не удавалось ничего добиться. Тогда наши сделали две вещи. Построили бирманскую дорогу вокруг, чтобы все же как-то добраться до Иерусалима. Иерусалим был окружен, и мы начали атаку на всех фронтах.
Л.Б.: Теодор, нам, к сожалению, пора заканчивать, но я думаю, что мы еще встретимся. Я знаю, что вы воевали за независимость Израиля, а потом у вас были очень сложные с ним отношения. Вы внесли большой личный вклад в существование этого государства, и казалось, что вы будете преданы ему всю жизнь, чего не случилось.
Т.Ш.: Я был предан этой стране полжизни.
Л.Б.: И сейчас в качестве заключения я вас прошу рассказать историю о том, как у вас с англичанами закруглились отношения. Как вы встретились с ними уже после войны. Это просто замечательная история.
Т.Ш.: Я всегда с уважением относился к Англии в той мере, в какой я что-либо знал о ней. Но я понимал, что англичан надо выгнать из Палестины, потому что там должны находиться мы. И мы их выгнали. Поэтому точка конфликта, которая существовала между мной и англичанами исчезла. С другой стороны, осталась некоторая враждебность, потому что английские офицеры командовали Арабским легионом. В то время это был довольно важный момент для меня. И где-то в центре моих отношений с Англией и англичанами было чувство, что они были не за нас, а против нас.
Л.Б.: Все-таки вы были противникамиp?
Т.Ш.: Практически война шла с ними, потому что они командовали Арабским легионом, а это была лучшая боевая сила противной стороны. Они так же не хотели независимости Израиля, или их правительство не хотело. Поэтому у меня осталась некоторая враждебность по отношению к англичанам, которых я раньше считал заслуживающими уважения. Так же и с Восточной Европой: у нас национальная враждебность. И вообще-то говоря, навечно. Если идея, что ты кончаешь войну, снимаешь шляпу, раскланиваешься со своим противником и идешь дальше, типична для англичан, то нормальный виленчанин так не думает. Ему трудно признать, что это так. Ведь они навсегда враги.
Я получил урок, который меня освободил от этого заблуждения. Это случилось, когда я был в Англии в первый раз. Я изучал там реабилитационные структуры социальной работы. В свободное время меня пригласили на party социальных работников министерства социальной защиты. На party люди пьют стоя, никогда не садятся и вежливо общаются. Сначала мне там было интересно, но потом стало очень скучно. Потому что на таких встречах не принято говорить о профессиональных проблемах, нельзя говорить о серьезных вопросах. Это все должно быть легким и несерьезным. А мне было скучно.
Л.Б.: Вы не любите беседовать ни о чем?
Т.Ш.: Я не очень это умею. И меня это злило. Как только мне удавалось заговорить на более менее интересную тему, меня сходу уводили.
Л.Б.: Теодор, вы помните салон Анны Павловны Шерер у Толстого. Там тоже нельзя было на слишком серьезные темы разговаривать. Это не для салона.
Т.Ш.: В конечном итоге я выплыл на трех англичан в возрасте примерно сорока лет. Это было уже после окончания Второй мировой войны.
Л.Б.: То есть вы были в два раза моложе их.
Т.Ш.: Они стояли вместе, было ясно, что они знали друг друга раньше. И они были с орденами. Сразу становилось понятно, что это высшие офицеры, которые прослужили всю войну, а после ее окончания оставили службу и пошли работать руководителями в министерство труда, которое было только что создано. Может быть, это было министерство социальной опеки – сейчас этого уже не помню - но одно из двух точно. Я в слегка обозленном виде встретился с ними. Один из них посмотрел на мой пиджак, а на нем был знак «Пальмаха», потому что в приглашении было написано, что знаки отличия надеваются. И я решил, раз знаков отличия в израильской армии нет, единственный знак, который я могу на себя повесить, это знак коммандос. И я надел этот знак коммандос. И вот один из англичан - он искал тему для разговора – посмотрел на него и спросил:
- Я не знаю такой награды. Откуда она?
Я посмотрел ему прямо в глаза и сказал:
- Еврейская террористическая организация «Пальмах». Они же нас определяли как террористов.
Л.Б.: А это вы с вызовом сказали?
Т.Ш.: Ну, конечно. Я ожидал, что он будет ругаться, что повернется спиной, а он вместо этого очень вежливо улыбнулся и сказал:
- Как интересно.
И я тогда получил первый глубокий урок, как вести себя по-английски. То, что мы воевали, это неважно. Война кончилась. Снимаем шляпы, раскланиваемся и начинаем заново.
Л.Б.: История очень красивая. Спасибо огромное.
