Адрес: https://polit.ru/article/2012/07/19/hist/


19 июля 2012, 09:20

Крепостная историография

Развернувшаяся в последнее время на «Полит.ру» дискуссия об исторической науке побудила известного историка русской мысли и публициста Александра Янова предложить в качестве одной из реплик несколько переработанную главу из своей трилогии «Россия и Европа» (М.: Новый хронограф, 2007 – 2009; с некоторыми иными ее фрагментами наши читатели хорошо знакомы), посвященную дискуссиям в советской исторической науке, ее специфическому статусу дисциплины, контролируемой из идеологической повестки.

См. также:

Известный американский историк Сирил Блейк заметил однажды, что «ни одно общество в современном мире не было объектом столь конфликтующих постулатов и интерпретаций, как Россия» (1). Проф. Блейк, конечно, преувеличивал. Но сказано это было в 1960-е, а в ту пору так думали все историки. Никогда раньше не было в мировой историографии (и, боюсь, не будет) ничего подобного столь представительным и бурным, хотя, увы, большей частью и бесплодным, спорам о природе и происхождении русской политической системы.

Многие из этих теоретических или, как тогда говорили, метаисторических дискуссий подробно рассмотрены в первом томе моей трилогии Россия и Европа. 1462-1921. Коротко, сводились они к противостоянию двух основных концепций: «Восточного деспотизма» (крупнейший ее знаток Карл Виттфогель именовал деспотию «системой тотальной власти» (2) и абсолютной монархии (или «умеренного правления», как называл ее Монтескье).

Что поделаешь, такова была господствовавшая в ту пору в историографии биполярная модель, очень точно, как понимает читатель, соответствовавшая тогдашнему расколотому надвое миру.Спор о России, конечно, тоже ограничивался выбором между «системой тотальной власти» и европейским абсолютизмом.

И настолько жгучей казалась тогда эта метаисторическая загадка, что в разгадывание ее были втянуты и советские историки - несмотря даже на жесткую, чтоб не сказать крепостную их зависимость от «истинной», как она себя величала, марксистко-ленинской науки.

Конечно же им, обложенным со всех сторон, как флажками, авторитетными «высказываниями» классиков Маркса, Энгельса, Ленина (до 1953-го тот же ранг имел и генералиссимус Сталин, впоследствии разжалованный в рядовые) нелегко приходилось в таких теоретических спорах. Ну, посмотрите. Маркс умер в 1883, Энгельс в 1895, Ленин в 1924-м. Никто из них профессиональным историком не был и «высказывания» их противоречили друг другу порою отчаянно. Время, однако, было над ними не властно. Всё, что изрекли классики, пусть хоть в самые нежные годы отрочества, ревизии - под страхом тяжелых наказаний - не подлежало. На страже стояла целая армия полуграмотных охотников за ведьмами, мало что знавших об истории, кроме этих священных "высказываний". И чем меньше они знали, тем были свирепее.

В сталинские времена ревизионистов ожидали ГУЛаг или ссылка (вкус которых пришлось отведать даже таким крупным историкам, как Д.С. Лихачев или С.Ф. Платонов), в брежневские всего лишь отстранение от ученых «привилегий». От доступа к архивам, например, или от возможности публиковать результаты своих исследований. Согласитесь, однако, что для людей, чье призвание в том именно и состоит, чтоб исследовать, размышлять и писать, лишение этих «привилегий» могло порою быть равносильно гражданской казни.

Когда советские историки пытались реинтерпретировать (не ревизовать, боже сохрани, всего лишь реинтерпретировать!) высказывания классиков, выглядело это если не героическим, то, по крайней мере, мужественным и рискованным поступком. Всегда ведь могли найтись бдительные коллеги, которым и самая невинная реинтерпретация покажется ревизией.

В некотором смысле ситуация историков России была в ту пору хуже той, в которой работали средневековые схоласты. Ибо страдали они как от обилия священных «высказываний», так и от их дефицита. Но главным образом из-за того, что по большей части изречения классиков, хоть плачь, отношения к русской истории не имели.

«Как беззаконная комета...»

Спросив любого советского историка, чем руководился он, анализируя политическое развитие любой страны, ответ вы знали заранее. Учением Маркса, чем же еще? Идеей о том, что в определенный момент производительные силы общества обгоняют его производственные отношения (вместе они назывались «базис»), порождая тем самым непримиримую классовую борьбу. Та расшатывает существующую политическую структуру («надстройку»), что в конечном счете ведет к революции, в ходе которой победивший класс «ломает старую государственную машину», воздвигая на ее месте новый аппарат классового господства (см. историю Нидерландов в XVI веке, Англии в XVII, Франции в XVIII). И история страны начиналась как бы с чистого листа.

Так говорили классики. Таков был закон.

Что было, однако, делать с этим законом историку России, специализировавшемуся, допустим, на тех же XVI-XIX веках? Производительные силы, чтоб им пусто было, росли здесь так медленно, что на протяжении всех этих столетий так и не обогнали производственные отношения. Классовая борьба, которой положено было расшатывать «надстройку» (самодержавие), была как-то до обидного безрезультатна. Ибо после каждого очередного «расшатывания» поднималась эта надстройка, словно феникс из пепла, и,как ни в чем не бывало, гнула все ту же крепостническую средневековую линию. Соответственно не разрушалась в эти столетия и старая государственная машина. И аппарат нового классового господства, которому положено было строиться на ее обломках решительно отказывался - ввиду отсутствия упомянутых обломков - возникать. Короче, русское самодержавие XVI-XVIII веков вело себя - буквально по Пушкину - как беззаконная комета в кругу расчисленных светил.

Но каково было, спрашивается, работать с этой «кометой» историку России? Как объяснить это вопиюще неграмотное поведение надстройки с помощью оставленного ему беззаботными классиками скудного инструментария, который, как мы видели, состоял лишь из не имеющего отношения к делу «базиса» да скандально неэффективной классовой борьбы?

Страдания «истинной науки»

Но совершенно уже невыносимой становилась ситуация советского историка, когда бреши, оставленные классиками, заполняли чиновники из идеологического отдела ЦК КПСС. Самый важный их взнос состоял в простом, но непреложном постулате, согласно которому истории России предписывалось развиваться в направлении от феодальной раздробленности к абсолютной монархии, ничем не отличавшейся от европейской. Причем, защита этого постулата почиталась ни больше, ни меньше, как патриотическим долгом историков.

Другими словами, из страха, что Россию могут чего доброго зачислить по ведомству восточного деспотизма, советским историкам предписано было доказывать прямо противоположное тому, что провозглашают сегодня неоевразийцы (включая А,Н. Сахарова, исполнявшего в ту пору, как ни парадоксально звучит это сегодня, роль одного из главных жрецов в храме священных «высказываний»). Вот они и доказывали, что самодержавие вовсе не было уникально, что Россия, напротив, была более или менее как все абсолютные монархии, и нет поэтому никаких оснований отлучать ее от Европы.

Конечно, не подозревали по невежеству чиновники, что их марксистко-ленинское предписание русской истории всего лишь повторяет патриотический наказ Екатерины II, которая тоже, как известно, утверждала, что «до Смутного времени Россия шла наравне со всей Европою» и лишь Смута затормозила ее европейские «успехи на 40 или 50 лет». (3) При этом самодержавная революция Грозного, как раз эту Смуту и вызвавшая, выпадала, если можно так выразиться, из теоретической тележки - как у Екатерины, так и у советских чиновников.

Тем не менее, даже присвоив себе функции вседержителей-классиков (и императрицы), допустили по обыкновению чиновники промашку, не подумали о том, как следует поступать историкам в случаях, когда патриотический постулат входил в противоречие со священными «высказываниями». Как легко себе представить, такие коллизии приводили к ситуациям драматическим. Вот лишь один пример. Докладывая в 1968 г. советско-итальянской конференции о крестьянской войне начала XVII века (как трактовалась в советской историографии та же Смута), академик Л. В. Черепнин пришел к неожиданному выводу. По его мнению, она была «одной из причин того, что переход к абсолютизму задержался в России больше, чем на столетие». (4) Это был скандал.

Екатерина, конечно, тоже относилась к крестьянским бунтам отрицательно. Но ей-то классики марксизма были не указ. Черепнину, однако, следовало утверждать обратное. Ибо классовой борьбе положено было ускорять «прогрессивное движение истории» (т.е. в данном случае переход к абсолютизму), а она, оказывается, его тормозила. Аудитория затаила дыхание: доведет академик крамольную мысль до логического конца? Не довел. Вывод повис в воздухе. Намек, однако, был вполне внятный. Никогда не огласил бы свое наблюдение Черепнин, не будь он уверен, что лояльность патриотическому постулату важнее в глазах начальства, чем следование «высказываниям». Намекнул, другими словами, перефразируя Аристотеля, что хоть классовая борьба ему и друг, но абсолютизм дороже.

Еще более отчетливо подчеркнул он патриотический приоритет абсолютизма, говоря об опричнине. Признав, что «попытка установить абсолютизм, связанная с политикой Ивана Грозного... вылилась в открытую диктатуру крепостников, приняв форму самого чудовищного деспотизма», Черепнин тем не менее продолжал, не переводя дыхания: «ослабив боярскую аристократию и поддержав централизацию государства, опричнина в определенной мере расчистила путь абсолютизму». (5) Другими словами, кровавое воцарение крепостничества, сопровождавшееся самым, по его собственным словам, «чудовищным деспотизмом», сослужило-таки свою службу «прогрессивному движению истории». Удивляться ли после этого, что вузовский учебник "Истории СССР" без всяких уже оговорок объявил : «опричнина носила прогрессивный характер»? (6)

Потерянный рай «равновесия»

С самого начала скажу, что интересуют меня здесь лишь теоретические аспекты советской дискуссии о природе русского абсолютизма, проходившей с 1968 по 1971 г. в журнале «История СССР». Все препирательства о «соотношении феодальных и буржуазных элементов в политике абсолютной монархии», отнявшие массу энергии у ее участников, оставлю я в стороне. Хотя бы потому, что они игнорировали известный уже нам факт: после опричного разгрома крестьянской предбуржуазии в ходе самодержавной революции Грозного во второй половине XVI века крепостное право заблокировало каналы формирования среднего класса. Какая после этого могла быть речь о влиянии «буржуазных элементов» на политический процесс в России? В блокировании среднего класса и состояла, в частности, уникальность самодержавия в первые его столетия. И потому именно с обсуждения этой аномалии и начал бы я дискуссию, будь я ее инициатором.

Инициатором, однако, был известный советский историк А.Я. Аврех. И начал он ее, естественно, с реинтерпретации «высказываний» Ленина об абсолютизме. Возьмись Аврех за дело по-настоящему, такой зачин несомненно вызвал бы бурю. Хотя бы потому, что Владимир Ильич явно себе противоречил. В том же докладе Черепнина, например, на одной странице фигурируют две ленинские цитаты, с порога отрицающие друг друга. Первая утверждает, что «Самодержавие (абсолютизм, неограниченная власть) есть такая форма правления, при которой верховная власть принадлежит всецело и нераздельно (неограниченно) царю». Вторая опровергает первую: «Русское самодержавие XVI века с боярской думой и боярской аристократией не похоже на самодержавие XVIII века...»

Спрашивается, если самодержавие есть власть неограниченная, то могла ли она в то же время быть ограниченной (боярской думой и боярской аристократией)? В том, что они были именно ограничением самодержавия, сомнений ведь нет. Сошлюсь хоть на авторитетное суждение В.О. Ключевского, единственного русского историка, специально изучавшего структуру, функции и динамику Боярской думы. «Признавали, - пишет он, - что состав ее не вполне зависит от усмотрения государя, а должен сообразовываться с боярской иерархией, что эта дума есть постоянно действующее учреждение... словом, что это не государев только, но и государственный совет». (7) С другой стороны, мог бы я сослаться на академика Е.В. Тарле, категорически утверждавшего, что «абсолютизм ограниченный есть логический и фактический абсурд». (8)

Но останусь в рамках дискуссии и сошлюсь лишь на формулу одного из ее участников Н.И. Павленко, гласящую, что «история становления абсолютизма есть история освобождения самодержавия от боярской думы». (9) И константирую, что руководясь противоречащими друг другу высказываниями классика №3 мы неминуемо приходим к своего рода дефиниционному хаосу, где неограниченная власть оказывается ограниченной и вообще все кошки серы. В частности «абсолютизм», «деспотизм», «самодержавие» употребляются через запятую, как синонимы, безнадежно запутывая вопрос о реальных формах организации монархической власти (игнорируя попутно главную проблему, мучившую западных историков). И что еще хуже, напрочь отрезая какую бы то ни было возможность вычленить из общей массы неограниченных монархий тот самый абсолютизм, которому и посвящена была дискуссия.

По такому пути, уличавшему классика в противоречии самому себе, Аврех, ясное дело, пойти не мог: там подстерегала его ересь, ревизионизм. Поэтому сосредоточился он на почтительной реинтерпретации той из ленинских цитат, которая была в те годы общеупотребительной. «Во втором издании Большой Советской Энциклопедии, - говорит он, - об абсолютизме сказано со ссылкой на В.И. Ленина, что это неограниченная монархия... Но подходит ли это определение в данном случае? Мы думаем, нет. Возможно ли, например, установить на его базе различие между абсолютной монархией и восточным деспотизмом? И что сказать по поводу прав человека, скажем, при Иване Грозном?... Доказывать, что Иван был ограниченным монархом, значит ставить под удар свою научную репутацию. Признать же его абсолютистским монархом... и того хуже». (10)

Почему хуже? Потому, оказывается, что это означало бы «скомпрометировать идею равновесия». Какого равновесия? Проблема в том, что наряду с высказыванием Ленина, отрицающим специфику абсолютизма, есть ведь еще и высказывание классика №2, эту специфику как раз утверждающее. Энгельс объясняет, что абсолютизм -- это когда «борющиеся классы достигают такого равновесия сил, что государственная власть на время получает известную самостоятельность по отношению к обоим классам как кажущаяся посредница между ними. Такова абсолютная монархия XVII-XVIII веков, которая держит в равновесии дворянство и буржуазию друг против друга». (11)

Мало того, -- продолжал Аврех -- «эта мысль [Энгельса] кладется в основу всех исследований об абсолютизме, о какой бы стране ни шла речь. Под нее подгоняются и ею объясняются все факты и явления, какого бы порядка они ни были». (12) Как видим, едва попытался Аврех столкнуть классиков лбами, пришлось ему бросить вызов классику №2. Ибо если проблема с «высказыванием» Ленина в том, что оно не позволяет изучать абсолютизм, то «высказывание» Энгельса попросту не имеет отношения к русской истории. В самом деле, два поколения советских ученых облазили ее в поисках «равновесия» вдоль и поперек, но ни в XVII веке, ни в XVIII, ни даже в XIX, не говоря уже о временах Ивана Грозного, ничего подобного не обнаружили. Надо полагать потому, что ничего подобного там и не было. Или, как выражается Аврех, по причине «полного отсутствия доказательств существования равновесия». (13)

Ситуация, согласитесь, пиковая. Понятно, почему Аврех начинает с признания, немыслимого в устах представителя «истинной науки»: «Абсолютизм тема не только важная, но и коварная... Чем больше успехи в её конкретно-исторической разработке, тем запутанее и туманней становится ее сущность». (14)

В поисках замены

Конечно же, попыток найти сколько-нибудь приличную замену этому ускользающему из рук «равновесию» было в советской историографии не перечесть. Чем плохо, например, равновесие между «самой реакционной стратой боярства» и «прогрессивными», даром что крепостники, помещиками? Но если даже забыть на минуту, что были на самом деле тогдашние помещики лишь своего рода средневековым «новым классом» (по терминологии Милована Джиласа), янычарами феодальной реакции, все равно ведь, ядовито замечает Аврех, «нетрудно видеть, что это полная капитуляция. Спасается, собственно, уже не существо дела, а слово. Ведь вся суть высказываний Маркса и Энгельса сводится к мысли, что абсолютизм есть продукт равновесия сил принципиально разных класов, носителей различных способов производства, результат буржуазного развития страны». (15)

Еще более экстравагантной выглядела попытка усмотреть это окаянное равновесие в отношениях между дворянством и крестьянством. Ну ровня ли на самом деле было растоптанное, политически несуществующее, «мертвое в законе» крестьянство мощному и способному влиять на государственную власть классу крепостников? Но зачем было думать о каких-то там жизненных реалиях, когда само просилось в руки прелестное «высказывание» Ленина: «Классовая борьба, борьба эксплуатируемой части народа против эксплуататорской, лежит в основе политических преобразований и в конечном счете решает судьбу таких преобразований». (16) Смотрите, как замечательно сходится этот трудный пасьянс у Б.В. Поршнева: «Угроза крестьянских восстаний потребовала централизации политической власти, и она же, нарастая, заставляла централизацию все больше усиливаться и дойти, наконец, до стадии абсолютизма». (17)

Допустим. Но почему, собственно, борьба между эксплуатируемыми и эксплуататорами непременно должна была вести именно к абсолютизму? Ведь таким образом та самая разница между европейским абсолютизмом и азиатским деспотизмом, из-за которой и ломались в дискуссии копья, исчезала безнадежно.

Понятно теперь, почему еще один участник дискуссии А.Н. Чистозвонов неожиданно признался: «тщательный анализ высказываний основателей марксизма-ленинизма, свидетельствует, что эти сложные феномены просто не могут быть втиснуты в предлагаемые модели». (18) Понятно также, почему Аврех, наскоро разделавшись с обеими искусственными альтернативами энгельсовскому равновесию, решается на шаг в «истинной науке» почти беспрецедентный. Он предлагает собственное определение абсолютизма.

Определение Авреха

Нечего и говорить, что автор маскирует свою отвагу батареей ленинских «высказываний». И что даже после мощной цитатной артподготовки пытается он представить свое определение всего лишь логическим продолжением этих «высказываний»: «Нам кажется, именно эта мысль заключается в приведенных словах В.И. Ленина, только выражена она в косвенной форме». Мы предчувствуем, конечно, и Аврех наверняка предчувствовал, что таких опытных надсмотрщиков за чистотой марксисткх риз, как С.Н. Покровский или А.Н. Сахаров (ныне яростный ревизионист марксизма-ленинизма) на мякине не проведешь. Но, как говорится, назвался груздем, полезай в кузов. И вот результат: «Абсолютизм - эта такая феодальная монархия, которой присуща в силу ее внутренней природы способность эволюционировать и превращаться в буржуазную монархию». (19)

А дальше Авреха понесло: «Какие основные черты отделяют абсолютистское государство от, скажем, феодального государства московских царей? Главное отличие состоит в том, что оно перестает быть деспотией, вернее только деспотией. Под последней мы разумеем форму неограниченной самодержавной власти, когда воля деспота является единственным законом, режим личного произвола, не считающийся с законностью и законами обычными или фиксированными. Абсолютизм сознательно выступает против такого порядка вещей». (20)

Уязвимость этой дефиниции бьет в глаза. Обозначив деспотизм как режим произвольной личной власти, мы тотчас же приходим к парадоксу. Досамодержавная Россия с ее боярской аристократией (которая реально, как мы помним, ограничивала эту самую произвольность), с ее свободным крестьянством и растущей предбуржуазией объявляется деспотизмом («неспособным к эволюции»). Способной к ней оказывается по Авреху как раз Россия самодержавная. Та самая, что, истребив независимую аристократию и предбуржуазию и закрепостив крестьянство, по всем этим причинам политически стагнировала до самого 1905 года. Согласитесь, что все тут поставлено с ног на голову.

Но при всем том были у попытки Авреха, по крайней мере, три замечательные черты. Во-первых, она, пусть в косвенной форме, но впервые вводила в советскую историографию категорию политической модернизации (пусть и под туманным псевдонимом «способности к эволюции»). «Высказывания» классиков допускали прогресс лишь как смену социально-экономических формаций. Буржуазная монархия могла сменить феодальную, но о том, что разные виды монархии внутри одной и той же формации могут обладать различным политическим потенциалом, классикам ничего известно не было.

Во-вторых, Аврех впервые попытался примирить в русской истории оба полюса общепринятой тогда биполярной модели (по крайней мере в хронологическом смысле). Самодержавие было объявлено одновременно и деспотическим (в период Московского царства), и абсолютистским (в эпоху Петербургской империи). Имея в виду, что патриотический постулат не допускал и намека на деспотизм в России, перед нами безусловная ересь.

И в-третьих, наконец, при всей бедности и противоречивости авреховской дефиниции, замечательна в ней была сама попытка бунта против крепостной зависимости от «высказываний» классиков, попытка мыслить об истории и судьбе своей страны самостоятельно. Независимо, то есть, не только от классиков, но и от громовержцев из идеологического отдела ЦК КПСС.

Не забудем, впрочем, время, когда начинал он эту дискуссию. Случайно ли совпала она с Пражской весной? Если нужно доказательство, что прорыв цензурной плотины в одном конце тоталитарной империи тотчас эхом отзывался в другом, то вот оно перед нами. От этого перепутья могла дискуссия развиваться по двум направлениям. Порыв к независимому мышлению мог привести к результатам совершенно неожиданным. Но с другой стороны, эта преждевременная попытка своего рода восстания крепостных в советской историографии могла с еще большей вероятностью быть раздавлена карательной экспедицией. До августа 1968-го, когда советские танки положили конец Пражской весне, казалось, что движется дискуссия в первом направлении. После августа она и впрямь начала напоминать карательную экспедицию.

Подо льдом «истинной науки»

В статье , следовавшей непосредственно за публикацией Авреха,

М.П. Павлова-Сильванская нашла его точку зрения, что до начала XVIII века русское самодержавие было деспотизмом, «перспективной». (21) Смущал ее лишь безнадежно «надстроечный» характер его определения. «У Авреха деспотизм представляет собой режим голого насилия, относительно социально-экономическй базы которого мы ничего не знаем», тогда как «Г.В. Плеханов ... поставивший знак равенства между царизмом и восточным деспотизмом... опираясь частично на К. Маркса и Ф. Энгельса, аргументировал свою точку зрения особенностями аграрного строя России». (22) Соответственно, заключает автор, «неограниченная монархия в России складывается в виде азиатских форм правления - деспотии - централизованной неограниченной монархии, которая формируется в борьбе с монгольской империей и ее наследниками на базе натурального хозяйства и общинной организации деревни, а затем укрепляется в процессе создания поместной системы, закрепощения крестьянства и перехода к внешней экспансии.» «Таков, - говорит Павлова-Сильванская, - исходный пункт эволюции.» (23)

С одной стороны, механическое соединение Авреха с Плехановым делало его тезис вроде бы более ортодоксальным, подводя под него марксистский «базис». Но с другой, оно неожиданно обнажило всю его искусственность. Ведь если деспотическая надстройка и впрямь опиралась «на особенности аграрного строя России», то с какой, помилуйте, стати начала она вдруг в XVIII веке эволюционировать - несмотря на то, что базис оставался неподвижным? Причем, у самого Авреха, как мы видели, весь смысл деспотической надстройки как раз в том и состоит, что она «к эволюции неспособна» (и тут он, кстати, мог бы опереться на авторитет Маркса, который тоже ведь ставил знак равенства между деспотизмом и стагнацией. 24) Так каким же, спрашивается, образом этот неспособный к эволюции деспотизм ухитрился послужить «исходным пунктом эволюции»? Совсем уж чепуха какая-то получается.

Тем не менее отчаянная попытка мыслить независимо оказалась заразительной. И уже следующий участник дискуссии А.Л. Шапиро усомнился в самом существовании самодержавия до Ивана Грозного: «Боярская дума (XV и начала XVI века) делила функции управления и суда с великим князем, не только помогая ему, но и ограничивая (реально, а не юридически) его власть». (25) Так какое же это, спрашивается, самодержавие? Более того, масштабы этих ограничений в первой половине XVI века не уменьшаются, но увеличиваются. Ибо «главная особенность политического строя России... в конце 1540 - начале 1550-х заключалась в возникновении центральных и в общем распространении местных сословно-представительных учреждений... И именно в это время на Руси создаются Земские соборы... Форму политического строя для этого времени правильнее характеризовать как разделенную власть царя и Боярской думы... В России была несамодержавная монархия с Боярской думой и сословно-представительными учреждениями». (25)

Замечательно смелая, согласитесь, для своего времени – да, честно говоря, и для нынешнего– мысль, и по сию пору необъяснимая для того же неоевразийца А.Н.Сахарова!.

Далее Шапиро совершенно логично указывает на роль самодержавной революции Грозного в ликвидации этой «несамодержавной монархии». Он подчеркивает функцию террора: «Из членов Думы, получивших думские титулы... до 1563 г., к концу опричнины уцелели лишь отдельные лица. Они и новые члены Думы были настолько терроризированы, что не смели прекословить проявлениям самовластия Ивана Грозного... ни Боярская дума, ни Земские соборы [больше] не оказывали влияния на опричную политику, которую приходится рассматривать как политику самодержавную». (26)

Шапиро даже догадывается, что «опричнина была скорее государством над государством, чем государством в государстве». Он понимает, что после этого периода «судорожного самодержавия» наступило известное его размягчение, которое, впрочем, сменилось новым ужесточением. (27) В частности, «петровское царствование ознаменовалось полной ликвидацией Боярской думы и Земских соборов и полной победой самодержавно-абсолютистского строя». (28) Одним словом, динамика русской политической системы перестает вдруг под его пером выглядеть плоским однолинейным процессом эволюции, будь то от «варварства к цивилизации», как уверял нас когда-то С.М. Соловьев, или от «деспотизма к буржуазной монархии», как объясняет А.Я. Аврех.

Оказывается, что на самом деле политический процесс в России пульсировал. Крепкие мышцы власти то сжимались, то расслаблялись, то снова напрягались. Ритм сложный, особенный, совершенно отличный от европейского абсолютизма. Исследователю понятно даже, в чем корень этого отличия.

Одним словом, выступление Шапиро впервые поставило как перед участниками дискуссии, так и перед читателями действительно серьезные вопросы. Ибо если не было самодержавие ни деспотизмом (потому что так никогда и не смогло выкорчевать наледственную аристократию), ни абсолютизмом (европейские абсолютные монархии несовместимы ни с крепостничеством, ни с полным разрушением сословных учреждений), то чем же оно было? Ни одна деталь этого загадочного поведения самодержавия не ускользнула, казалось, от проницательного взгляда Шапиро. И все-таки не складывались у него все эти детали в единую картину. Попрежнему, как мы видели, пишет он «самодержавно-абсолютистский» через дефис. Что же держит его на поводке, не позволяя выйти за пределы точных, но мимолетных наблюдений?

«Высказывания»? Но хотя Шапиро и отдает им обильную дань, делает он это скорее в манере московских князей, откупавшихся от монголов лишь затем, чтоб развязать себе руки. Патриотический постулат? Но бесспорно ведь, что руководится Шапиро в своем анализе не столько его предписаниями, сколько исследованиями историков-шестидесятников, тех же Зимина, Шмидта и Копанева, на которых опираюсь и я. Так что же в этом случае заставляет его рассматривать русское самодержавие лишь как экзотический вариант европейского абсолютизма?

Тем и ценна для нас его работа, что видим мы здесь отчетливо, как под слоем священных «высказываний» и патриотических постулатов, висевших, подобно гирям, на ногах советских историков, вырисовывалось еще более глубокое и мощное препятствие для рационального анализа. Перед нами знакомая логика биполярной модели. Если Аврех напутал и никаким деспотизмом самодержавие не было, то чем оно было? Правильно, абсолютизмом. Другого выбора царствовавшая в ту пору метаисторическая модель просто не оставляла.

И все же, как видим, лед был сломан. Пусть лишь робкими тонкими ручейками, но потекла независимая от «высказываний» мысль. Дискуссия совершенно очевидно переставала напоминать препирательства средневековых схоластов. Значит, глубоко подо льдом высокомерной и бесплодной «истинной науки» источники свободного творчества все-таки сохранились. Конечно, их можно было снова засыпать ледяными торосами. Но могли они и растопить лед.

Карательная экспедиция

Не в этот раз, однако. Сигнал для охоты за ведьмами уже прозвучал. Военные каратели раздавили Пражскую весну. Седлали коней и идеологические каратели - рыцари «классовой борьбы» и жрецы священных «высказываний». Уже в самом начале 1969 г. А.И. Давидович и С.А. Покровский выпустили первый оглушительный залп по Авреху, обвинив его в «попытке противопоставить исторический процесс на Западе... и в России». (30)

Не могло быть, утверждали они, «никакого фундаментального различия между русским абсолютизмом и классическим [европейским]». (31) Почему? Потому, оказывается, что, как сказал Ленин, любой абсолютизм есть результат борьбы эксплуатируемых классов против эксплуататоров. «Восстания в городах середины XVII века и крестьянская война 1670-71 гг. показали господствующему классу феодалов необходимость поступиться средневековыми привилегиями в пользу неограниченной власти царя для успешной борьбы с мятежным народом». (32)

Разгром Авреха казался неминуемым: бичи «высказываний» засвистали над его головой. Однако в азарте охоты каратели и не заметили, как попали в собственную ловушку. Они говорили, что «Ленин определял русский абсолютизм как помещичье государство» (см. Полное собрание сочинений, т. 17. С. 309), как «крепостническое самодержавие» (Там же. С. 310), как «диктатуру крепостников» (Там же. С. 325), как «помещичье правительство самодержавного царя» (там же, т.20. С. 329). Ну и что? - спросит неискушенный читатель. А то, что «в свете всех этих высказываний классиков марксизма-ленинизма со всей наглядностью видно, что выводы А. Авреха об абсолютизме... - это очевидное искажение исторической действительности». Искажение, поскольку из «высказываний» бесспорно следует, что «абсолютизм (самодержавие)... есть воплощение диктатуры дворян-крепостников». (33)

И тут ловушка захлопнулась. Ибо что же тогда сказать о классическом абсолютизме, где и следа «диктатуры крепостников», как, впрочем, и самих крепостников, не было? Мыслима ли в самом деле диктатура несуществующего класса? А если ее там не было, то что остается от ленинского определения абсолютизма? Короче, едва приговорив к высшей мере Авреха и провозгласив ересью любое «противопоставление русского и классического абсолютизма» (34) охотники нечаянно впали в еще более страшную ересь. Они сделали какое бы то ни было сравнение абсолютизма и самодержавия невозможным. Только обличить их было уже некому: охота на ведьм имеет свою логику.

Следующий каратель С.М. Троицкий ударил по Авреху с другой позиции, обвинив его в отрыве надстройки от базиса, в «стремлении объяснить происхождение абсолютизма в России, не связывая его с генезисом буржуазных отношений». (35) По всем правилам доноса о политической неблагонадежности вскрывается подозрительная близость концепции обвиняемого Авреха А.Я. к взглядам буржуазного историка Милюкова П.Н.. Хотя каждому советскому человеку должно быть ясно, что не в таком мутном источнике, а «в трудах классиков марксизма-ленинизма имеются ценные указания, помогающие нам выяснить, какие исторические причины вызвали переход к абсолютной монархии в России». (36) Что ж, посмотрим, как помогли «ценные указания» Троицкому. «Действительно русская буржуазия, - признает он, - была экономически слаба и малочисленна на ранних этапах своего развития». (37) Но ведь в XIV-XV веках слаба она была и во Франции, и в Голландии. «А раз так, то она нуждалась в поддержке королевской власти. И королевская власть помогла ей. А русской буржуазии помогала царская власть». И вот под влиянием «требований буржуазии» и её «борьбы за их осуществление с господствующим классом феодалов» в России формировался абсолютизм.

Проблема лишь в том, что говоря о «равновесии», Энгельс, как мы помним, имел в виду вовсе не слабость буржуазии, а ее силу. Именно то обстоятельство, что сравнялась она в силе со слабеющим дворянством, и сделало абсолютистское государство независимым от обеих социальных групп. Но в России-то, в отличие от Европы, дворянство не только не слабело, а наоборот, крепло. Более того, согласно «высказыванию» Ленина, оно даже «осуществляло диктатуру крепостников-помещиков». Так как же совместить диктатуру дворянства с независимостью от него самодержавия? А никак. Троицкий и не пытается.

Вместо этого берется он за Павлову-Сильванскую. В особенности раздражает его, что она тоже основывается на «ценных указаниях классиков», например на указании Ленина об «азиатской девственности русского деспотизма». (38) В отчаянной попытке загнать обратно этого джинна, по возмутительной небрежности редакции выпущенного из бутылки, Троицкий тоже решается на нечто экстраординарное: он переворачивает концепцию Авреха с ног на голову.

Согласно предложенной им новой периодизации русской политической истории, с XV до середины XVII века длилась в ней эпоха сословно-представительных учреждений, с середины XVII до конца XVIII царствовал абсолютизм, а в XIX и XX (разумеется, до 17 года) - что бы вы думали? Деспотизм. «Усиление черт деспотизма, ‘азиатчины’ во внутренней и внешней политике российского абсолютизма происходило с конца XVIII - начала XIX века, когда в результате победы буржуазных революций в значительной части государств Западной Европы утвердились капитализм, парламентский строй, буржуазные свободы. В России же в первой половине XIX века сохранялся крепостной строй, усиливалась реакция во внутренней политике, царизм явился главной силой Священного союза и душителем свободы. Именно с этого времени, по нашему мнению, и можно говорить о нарастании черт ‘деспотизма’ и ‘азиатчины’ в политике российского абсолютизма. В.И. Ленин в 1905 писал о "русском самодержавии, отставшем от истории на целое столетие". (39)

Значит, как раз в то время, когда отменена была предварительная цензура, освобождено от крепостного рабства крестьянство, введено городское самоуправление, началась стремительная экономическая модернизация страны и даже легализована (после 1905-го) политическая оппозиция, когда впервые после самодержавной революции Ивана Грозного отчетливо проступили контуры реальных, как сказал бы А. Л. Шапиро, ограничений власти - как раз тогда и воцарилась в России деспотия? То есть не абсолютизм вырос из деспотии, как думал Аврех, а совсем даже наоборот – деспотия из абсолютизма? Вот ведь какой вздор пришлось печатать редакции, потратившей четыре года на серьезную дискуссию!

Аврех, как мы помним, начал ее с атаки, пусть почтительной, на «высказывание» Энгельса о равновесии и на ленинское «высказывание», стиравшее разницу между абсолютизмом, самодержавием и деспотией. Карательная экспедиция, попросту умолчав об Энгельсе, восстановила «высказывание» Ленина во всей его торжествующей нелепости. Выходит, что в конце дискуссии вернулись мы к ее началу -- с пустыми руками.

Заключительный аккорд

Можно бы по этому поводу вспомнить библейское «... И возвращаются ветры на круги своя». Имея в виду нашу тему, однако, уместнее, наверное, припомнить тут набросанную в предыдущих главах историю досамодержавного столетия России - с его неопытными реформаторами, пытавшимися пусть наощупь и спотыкаясь, но вывести страну на магистральный путь политической модернизации. И с карательной экспедицией Грозного, не только уничтожившей в свирепой контратаке все результаты их работы, но и провозгласившей, что станет отныне судьбою страны тупиковое самодержавие. Пусть приблизительно, пусть в микромасштабе, но такую вот печальную картину продемонстрировала нам на исходе 1960-х дискуссия об абсолютизме в журнале «История СССР».

Худшее, однако, было еще впереди, когда на сцене появился в роли мини-Грозного главный надсмотрщик Андрей Н. Сахаров - двойной тезка знаменитого диссидента и потому, наверное, особенно свирепый в доказательствах своей лояльности. Прежде всего он проставил, так сказать, отметки - и мятежникам, и карателям. Читатель, впрочем, может заранее представить себе, что двойку схлопочет Павлова-Сильванская - за то, что зловредно «вслед за Аврехом, обнаруживает плодородную почву, на которой выросла типичная восточная деспотия, зародившаяся где-то в период образования русского централизованного государства». А Шапиро так и вовсе два с минусом (минус за то, что слишком уж много внимания уделил крепостничеству, сочтя его «главным и определяющем для оценки русского абсолютизма». (40) Аврех отделается двойкой с плюсом (плюс за то, что при всей своей крамольной дерзости заметил-таки «соотношение феодального и буржуазного в природе и политике абсолютизма» 41).

Совсем другое дело Троицкий. Он удостаивается пятерки ибо, «в отличие от названных авторов, основную социально-экономическую тенденцию, которая привела Россию к абсолютизму, видит в зарождении буржуазных отношений в феодальном базисе». А уж Давидович и Покровский, подчеркнувшие «значительное влияние ... классовой борьбы трудящихся масс на всю политику феодального государства» заслужили и вовсе пятерку с плюсом. (42)

Но лидер, как положено, идет дальше всех. Он не станет стыдливо умалчивать о терроре Ивана Грозного «в эпоху сословно-представительной монархии», как делает Троицкий. И тем более не будет, подобно Шапиро, отвлекать внимание публики такими мелочами в русском политическом процессе, как истребление представительных учреждений или тотальное воцарение крепостничества. И вообще намерен А.Н. Сахаров не защищаться, а нападать -- на восточный деспотизм... Западной Европы.

Ясно, что для такой операции священные «высказывания» были бы лишь обузой. Достаточно напомнить читателю хоть некоторые из них. «Даже освободившись [от ига], Московия продолжала исполнять свою традиционную роль раба как рабовладельца». Разве это не коварный удар в спину патриотическому постулату? И не от какого-нибудь Шапиро, которого легко поставить на место, но от самого классика №1. (43) А кто сказал, что «Русское самодержавие... поддерживается средствами азиатского деспотизма и произвольного правления, которых мы на Западе даже представить себе не можем»? Павлова-Сильванская? Увы, сам классик №2. (44) А кто называл самодержавие «азиатски диким», (45) «азиатски девственным», (46) «насыщенным азиатским варварством»? (47) Мы уже знаем кто. Ну словно издевались классики над «истинной наукой».

Нет уж, для обвинения Европы в азиатском варварстве требовалась совсем другая традиция. Впрочем, и она была под рукой. Я говорю о той традиции, что до виртуозности развита была поколениями домохозяек в борьбе за место на коммунальных кухнях: "От дуры слышу!" Право же, я не преувеличиваю. Судите сами.

«Между ‘восточной деспотией’ Ивана IV и столь же ‘восточной деспотией’ Елизаветы Английской разница не так уже велика... Централизация государства во Франции, особенно при Людовике XI, тоже отмечена всеми чертами ‘восточного деспотизма’... Елизавета I и Иван IV решали в интересах феодального класса примерно одни и те же исторические задачи, и методы решения этих задач были примерно одинаковыми. Западно-европейские феодальные монархии XV-XVI веков недалеко продвинулись по части демократии по сравнению с опричниной Ивана Грозного... Абсолютистские монархии Европы, опередившие во времени становления русский абсолютизм, преподали самодержавию впечатляющие уроки, как надо бороться с собственным народом. В этих уроках было все - и полицейщина, и варварские методы выжимания народных средств, и жестокость, и средневековые репрессии, словом, вся та ‘азиатчина’, которую почему-то упорно привязывают лишь к русскому абсолютизму... [Если мы попытаемся сравнить абсолютистские режимы в России XVIII-XIX вв. и, скажем, Англии и Франции XVI-XVII вв., то окажется, что] и там и тут «дитя предбуржуазного периода» не отличалось особым гуманизмом... и камеры Бастилии и Тауэра не уступали по своей крепости казематам Шлиссельбурга и Алексеевского равелина». (48)

Заметим, что массовое насилие в Европе, выходившей из средневековья, приравнивается здесь к политическому террору в современной России (которая и четыре столетия спустя все еще была, как мы знаем, «дитя предбуржуазного периода»). Но даже независимо от этой подтасовки, нет ли у читателя впечатления, что, по слову Шекспира, "эта леди протестует слишком много"? Конечно же, если все зло, принесенное человечеству авторитарными режимами, поставить в счет именно европейскому абсолютизму, то в этой непроглядной тьме все кошки будут серы. Но даже в ней, впрочем, сера была России по особому.

Не знали, например, страны европейского абсолютизма ни крепостного рабства, ни обязательной службы элиты, ни блокирования среднего класса, о которых так тщательно умалчивал тогда Сахаров, описывая ужасы азиатского деспотизма в Европе. Не знали и повторявшихся вплоть до самого ХХ века приступов террора - порою тотального. И направленного, главное, вовсе не против врагов короля или каких-нибудь гугенотов, но против любого Ивана Денисовича, которому судила судьба родиться в это время на этой земле.

Нет печальнее чтения, нежели вполне канцелярское описание этих бедствий в официальных актах времен опричнины, продолжавших механически, как пустые жернова, крутиться и крутиться, описывая то, чего уже нет на свете. «В деревне в Кюлекше, - читаем в одном из таких актов, - лук Игнатки Лукьянова запустел от опричнины - опричники живот пограбили, а скотину засекли, а сам умер, дети безвестно сбежали... лук Еремейки Афанасова запустел от опричнины - опричники живот пограбили, а самого убили, а детей у него нет... Лук Мелентейки запустел от опричнины - опричники живот пограбили, скотину засекли, сам безвестно сбежал...». (49)

И тянутся и тянутся, бесконечно, как русские просторы, бумажные версты этой хроники человеческого страдания. Снова лук (участок) запустел, снова живот (имущество) пограбили, снова сам сгинул безвестно. И не бояре это все, заметьте, не «вельможество синклита царского», а простые, нисколько не покушавшиеся на государеву власть мужики, Игнатки, Еремейки да Мелентейки, вся вина которых заключалась в том, что был у них «живот», который можно пограбить, были жены и дочери, которых можно было насиловать, земля была, которую можно отнять -- пусть хоть потом запустеет.

В Англии того времени тоже сгоняли с земли крестьян и, хотя не грабили их и не убивали, насилие то вошло в поговорку ("овцы съедали людей"). Но творилось там это насилие отдельными лендлордами, тогда как в России совершало его правительство, перед которым страна была беззащитна. И если в Англии было это насилие делом рук растущего класса предбуржуазии, который на следующем шагу устроит там политическую революцию, добившись ограничения власти королей, в России направлено оно было как раз против этой предбуржуазии. И целью его было -- увековечить брутальное самодержавие. Короче говоря, Англия платила эту страшную цену за свое освобождение, а Россия за свое закрепощение.

Кто спорит, режимы Елизаветы Английской, Ивана Грозного и шаха Аббаса Персидского одинаково «недалеко продвинулись по части демократии». Но ведь это трюизм. Ибо совсем в другом была действительная разница между этими режимами. В том, что абсолютизм Елизаветы нечаянно способствовал политической модернизации Англии (благодаря чему освободилась она от государственного произвола на столетия раньше других), тогда как самодержавие Грозного на века заблокировало модернизацию России, а деспотизму шаха Аббаса и сегодняшний Иран обязан средневековым режимом аятолл. Значит, действительная разница между ними - в разности их политических потенциалов. Или, чтоб совсем уж было понятно, абсолютизм, самодержавие и деспотизм в разной степени мешали избавлению своих народов от государственного произвола.

Это в метаисторическом смысле. А практически читатель ведь и сам видит, что, обозлившись на предательство классиков и предложив в качестве определения восточного деспотизма самодельный критерий (насилие), А.Н. Сахаров, один из главных тогда enforcers марксистской ортодоксии, нечаянно приравнял к Персии шаха Аббаса не только Англию, но и Россию. В результате оказалось совершенно невозможно ответить даже на самые простые вопросы. Например, чем отличается самодержавие от деспотизма. Или от абсолютизма. Или как случилось, что в тот самый момент, когда в крови и в муках зарождались в Европе современные производительные силы, в России они разрушались. Или почему, когда Шекспир и Сервантес, Бруно и Декарт, Галилей, Бэкон и Монтень возвестили Европе первую, еще робкую зарю современной цивилизации, пожары и колокола опричнины возвещали России долгие века самодержавного произвола.

Итоги

Читатель мог убедиться, насколько они неутешительны, эти итоги. Чем глубже проникали мы в лабораторию «истинной науки», тем больше убеждались, что за фасадом высокомерных претензий на абсолютную истину лежали лишь уязвленное самолюбие, теоретическая беспомощность и дефиниционный хаос. Абсолютизм рос в нем из деспотии, как объясняли нам одни участники дискуссии, а деспотия из абсолютизма, как думали другие; «прогрессивный класс» нес с собою крепостное рабство, а восточный деспотизм обитал в Западной Европе. И не было этой путанице конца.

Нет, язык на котором спорила советская историография, не довел бы нас до Киева. Не только неспособна оказалась она определить, к какому классу политических систем относилось самодержавие, не только не строила по завету Г.П. Федотова «новый национальный канон», ей просто не с чем было подступиться к такому строительству - ни теоретических предпосылок, ни рабочих гипотез, ни даже элементарных дефиниций.

Ни в какой степени, конечно, не умаляет это обстоятельство результатов серьезного, кропотливого труда трех поколений советских историков, работавших над частными проблемами прошлого России – в областях, далеких от ортодоксальной метаистории и вообще от всего, что жестко контролировалось «высказываниями» классиков и идеологическими правилами имперской игры. Тем более, что результаты эти были порою великолепны. Мы видели их хоть на примере шестидесятников, раскопавших в архивах историю борьбы Ивана III и нестяжателей за церковную Реформацию или борьбу за Великую реформу1550-х. Даже в области метаистории оказались мы свидетелями неожиданной и блестящей догадки А.Л. Шапиро о природе государственности в досамодержавной России.

Понятно, что большинство этих тружеников исторического фронта, во всяком случае те из них, кто дожил до эпохального крушения «истинной науки», вздохнули с облегчением. Еще бы! Для историков России, перефразируя знаменитые строки Пушкина, адресованные сосланным декабристам, падение тяжких оков «высказываний» означало то, что и обещал поэт, -- свободу.И чувствовали они себя, надо полагать, как освобожденные от помещиков крестьяне в феврале 1861 года. Но...

Но воспользовались ли они этой свободой, чтобы за двадцать постмарксистких лет создать нечто подобное тому, что создали их великие домарскистские предшественники С.М. Соловьев или В.О. Ключевский, т.е.монументальные обобщающие гипотезы о природе и происхождении русской политической системы как целого (что, по-видимому, и имелось в виду под «метаисторией») ? Сумели они завоевать на свою сторону просвещенного читателя, противопоставив свои гипотезы дилетантским интерпретациям истории (Ключевский, между прочим, опубликовал «Боярскую думу древней Руси» в 11 номерах популярного журнала «Русская мысль»)?

Или постигла историков России после их 1861-го та же судьба, что и освобожденных крестьян -- и снова заперли их в гетто? И уступили они внимание общества дилетантам, как В.Р. Мединский, и «оборотням», как А.Н. Сахаров?

Случилось, увы, как мы знаем, худшее.

= = =

И всё-таки не жаль мне труда, потраченного на анализ проблем советской историографии (пусть и оставила она нас всего лишь с очередным мифом о русском абсолютизме). Не жаль хотя бы потому, что не осталось, надеюсь, теперь у читателя сомнений: даже под непробиваемым, казалось, льдом «истинной науки» теплилась живая жизнь. И это не дает умереть надежде, что, несмотря на сумятицу первых постсоветских десятилетий, на шабаш дилетантизма и торжество «оборотней», лед все-таки будет растоплен.

Примечания

1. Quoted in Donald Тreagold (ed). The Development of the USSR? An Exchange of Views. Seattle, 1964. P. 203

2. Wittfogel K. Oriental Despotism. New Haven, Conn., 1957

3. Цит. по Кара-Мурза А.А., Поляков Л.В.. Реформатор. М., 1994. С. 63.

4. Черепнин Л.В. К вопросу о складывании абсолютной монархии в России // Документы советско-итальянской конференции историков, М.,1968. С. 38.

5. Там же. С. 24-25.

6. История СССР. М., 1966. С. 212.

7. Ключевский В.О.. Боярская Дума древней Руси. М., 1909.

С. 330.

8. Тарле Е.В. Падение абсолютизма. Пг., 1924. С. 54.

9. История СССР. 1970. №4. С. 54.

10. Аврех А.Я. Русский абсолютизм и его роль в утверждении капитализма в России // История СССР. 1968. №2. С. 83, 85. (выделено мной - А.Я.)

11. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е. М., 1955-77. Т. 21. С. 172.

12. Аврех А.Я. Цит. соч.. С. 83.

13. Там же. С. 85.

14. Там же. С. 82.

15. Там же. С. 87.

16. Ленин В.И.. Полн. собр. соч. Т.9. С. 333-334.

17. Поршнев Б.В. Феодализм и народные массы. М., 1964. С. 354.

18. Чистозвонов А.Н. Некоторые аспекты проблемы генезиса абсолютизма // Вопросы истории. 1968. №5. С. 49.

19.. Аврех А.Я. Цит. соч.. С. 89. (выделено мной. - А.Я.)

20. Там же. С. 85.

21. Павлова-Сильванская М.П. К вопросу об особенностях абсолютизма в России // История СССР. 1968. №4. С. 77.

22. Там же. С. 85.

23. Там же.

24. Маркс К., Энгельс Ф. Избранные письма. М., 1948. С. 77.

25. Шапиро А.Л. Об абсолютизме в России // История СССР. 1968. №5. С. 71.

26. Там же. С. 72.

27. Там же. С. 74.

28. Там же. С. 82 (выделено мной - А.Я.).

29. Там же.

30. Давидович А.И., Покровский С.А. О классовой сущности и этапах развития русского абсолютизма // История СССР. 1969. №1. С. 65.

31. Там же. С. 62.

32. Там же. С. 65.

33. Там же. С. 60-61.

34. Там же. С. 62.

35. Троицкий С.М. О некоторых спорных вопросах истории абсолютизма // История СССР. 1969. №3. С. 135.

36 . Там же. С. 139.

37. Там же. С. 142.

38. В.И. Ленин. Цит. соч.. С. 381.

39. Троицкий С.М. Цит. соч. С. 148.

40. Сахаров А.Н. Исторические факторы образования русского абсолютизма // История СССР. 1971. №1. С. 111.

41. Там же. С. 112.

42. Там же.

43. Marx K. Secret Diplomatic History of the XVIII Century. London, 1969. P. 121.

44. Маркс К. Избранные произведения. М., 1933. Т.2. С. 537.

45. Ленин В.И. Цит. соч. Т. 12. С. 10.

46. Там же. Т. 9. С. 381.

47. Там же. Т. 20. С. 387.

48. Сахаров А.Н. Цит. соч. С. 114, 115, 119.

49 Цит. по: Смирнов И.И. Иван Грозный. Л., 1944. С. 99.