Где живет политика?

Мы публикуем стенограмму и видеозапись лекции докт. соц. наук, ординарного профессора факультета философии, зав. кафедрой практической философии НИУ-ВШЭ, руководителя Центра фундаментальной социологии ИГИТИ. Александра Филиппова, прочитанной 20 сентября 2012 года. в рамках проекта «Публичные лекции "Полит.ру"».

Текст лекции

Сегодняшнее сообщение – я не претендую на большее, не готов даже назвать его лекцией, хотя жанр заявлен именно такой, – требует отсылки к предыдущей лекции. Может быть, я придаю ей слишком большое значение, потому что для меня это было очень важно, но так или иначе там была своеобразная коллизия. Для тех, кто ее слушал, я хочу напомнить, для тех, кто не был, я хочу вкратце рассказать, что это была очень интересная коллизия между замыслом, исполнением и реакцией. Время меняется гораздо быстрее, чем нам иногда кажется. Например, я тогда твердо знал, что достаточно большое количество людей в аудитории ужасно волнует то обстоятельство, что в России издается Карл Шмитт и выступать приходит человек, который его переводит. Мало того, он считает, что это надо делать и что он тем самым не нанесет ущерб делу демократии. Я тогда не боялся и сейчас не боюсь свидетельствовать свое почтение Шмитту, но я очень хорошо помню, что говорил не только о нем. Я говорил очень много и о Лумане, и о Фуко, и о Ханне Арендт. Одна из важных тем той лекции была тема связи между политикой и свободой. Одна из важнейших идей, и к этой идее я сейчас вернусь, заключалась в том, что при самом спокойном, мирном, замиренном со стороны полицейского государства политическом состоянии, где нет настоящего политического процесса, все равно свобода даст о себе знать. Она каким-то протуберанцем вырвется в самых неожиданных формах, куда-то прорвется. В этом смысле политическое изжить невозможно. Это был важная идея, которую я хотел зафиксировать тогда (это было несколько лет назад) в конце своего рассказа.

Самое смешное для меня было то, что при разных откликах на лекцию (я тщательно изучал все, что мог найти в интернете по этому поводу), ни среди тех, кто написал «пришел фашист, рассказывает про Шмитта», ни среди благожелательных людей не было тех, кто обратил бы внимание на связь между политическим и свободой. Поэтому, когда я писал анонс сегодняшнего выступления, я снова обратил на это внимание. Там, где мы ищем политическое, непременно должна быть свобода. Если свободы нет, нет политического. Это тезис, с которого я бы хотел начать, чтобы потом перейти к другим. Я не знаю, насколько они тривиальны, это отдельный вопрос, но они для меня самого являются сравнительно новыми. Это свежий результат работы, а не отстоявшееся знание, которое профессор преподносит студентам. Это не тот случай. Как всякий результат, он предварительный, сырой, он уязвим для критики и докладывается для того, чтобы услышать критику.

 

Итак, поскольку все словно бы продолжается с того места, на котором случилось остановиться несколько лет назад, я возвращаюсь сначала к понятию политического. Просто напоминаю, а не рассказываю об этом. Есть знаменитое понятие политического, понятие, введенное и обоснованное Шмиттом. Оно предполагает, что существует противостояние врагов. Там, где есть противостояние политических, публичных врагов, там есть политическое. Там где такого противостояния нет, там и политического нет. Откуда берется эта идея? На первый взгляд она берется из очень простого рассуждения, которое для каждого из нас и в первую очередь для людей либеральных, должно быть приемлемым. А именно: существуют в современной социальной жизни различные сферы, вроде экономики, искусства, религии. Современные социологи назвали бы их социальными системами, но в те времена кто-то их называл сферами или областями социальной жизни – это не важно. Каждая из них имеет свою специфику. Эта специфика состоит в том, что в этих областях работают определенного рода различения. Опять же, в современной социологии Луман назвал бы это бинарными кодами. В экономике код – «выгодно / не выгодно», в искусстве – «прекрасно / безобразно» и т.д. Естественно, если есть эти различения, значит, возможны споры, конкуренция, несогласие, но это все специфические споры. В искусстве люди могут не соглашаться друг с другом по поводу того, что такое прекрасное и что такое безобразное. В экономике могут быть конкуренты и различение «выгодно /невыгодно» играет для них ключевую роль. Когда дело доходит до политического, Шмитт говорит: специфическое политическое различение – это различение друга и врага. Я уверен, что вы это знаете, но если здесь не разогнаться, дальше и не прыгнуть.

Откуда берется это различение друга и врага? Почему люди начинают враждовать? Это тонкий момент, который было очень трудно сформулировать и самому Шмитту, и трудно с ним работать дальше, потому что он вызывает массу нападок и нападок справедливых, но все-таки он есть. В чем он состоит? Мы спрашиваем: вражда из-за чего? Есть экономические конкуренты – они не враги. Есть оппоненты в науке. Конечно, мы знаем, что иногда в науке люди до такой степени злятся друг на друга, что съесть могут. Кто наукой не занимался, могут подумать, что это не так, но те, кто провел в ней какое-то время, знают что съесть – это еще самое малое. Но, все-таки, как ни крути, это в метафорическом смысле. Реально взять и заколоть на защите оппонента – это не специфика современной науки. А политические враги – это совсем другое. Шмитт называет это экзистенциальным противостоянием, то есть противостоянием людей, которые действительно готовы умирать в этой борьбе. Если экзистенциального противостояния нет, тогда нет и политического. 

Мы подходим к тонкому, важному для нас моменту. Получается, что вроде бы у политического нет своей собственной субстанции, собственного субстрата. Обратите внимание, здесь получается очень любопытная штука – субстрата нет, а противостояние есть. Люди противостоят как группы. Они противостоят настолько жестко, что это может кончиться кровопролитиями и убийством. А когда мы задаем вопрос «из-за чего?», то любой ответ до известной степени может быть неудовлетворительным. Мы можем сказать: они не поладили по экономическим вопросам, между ними сложились такие отношения, что лучше убить, чем конкурировать. Такое может быть. Но если это произошло, то противостояние перестало быть экономическим, оно стало политическим. Например, ведутся религиозные споры и дискуссии. Бывает, что оппоненты резко противостоят друг другу и не так редко это случалось в истории. Но только тогда, когда дело доходит до настоящей религиозной войны, оно становится политическим. То же самое бывает в метафизических и эстетических спорах. Возможно, мы к этому еще вернемся. Сейчас я бы не хотел сильно умножать количество примеров. Итак, если происходит идентификация противостояния, получается именно политическая вражда и эту политическую вражду он называет экзистенциальной.

На первый и второй взгляды здесь настолько много недоработок, что хотелось бы, не глядя, это отвергнуть. На него сразу напали многие люди, напал Лео Штраус. Как известно, между ними была дискуссия. Хочу сейчас, кстати, порекомендовать: с материалами этой дискуссии вышла книжка в хорошем русском переводе и послесловием. Автор - Ханс Майер – это известный немецкий исследователь, который и Штраусом занимается, и Шмиттом. Очень рекомендую ее купить и прочитать.

Есть еще такая история. Был знаменитый основатель школы политического реализма Моргентау. Он в конце 29-х гг. был совсем молодым человеком и еще не уехал в Америку из Германии. А ближе к концу жизни с Моргентау произошла такая несколько комическая история. Как правило признанные истеблишментом авторы так или иначе стремились отмежеваться от Шмитта. А Моргентау опубликовал статью, в которой утверждал, что ключевой момент в понятии политического, а именно, что политическим может стать любое противостояние, достигающее в определенной степени интенсивности, придумал вообще-то не Шмитт, а он, Моргентау. Еще молоденький, весь трепеща, он пошел к профессору сказать ему свое маленькое слово. Вышел оттуда он тоже трепеща. Через полвека оказалось, что он научил его уму разуму. Есть специальная книжка, где об этой истории рассказывается очень подробно. Это важный момент. Действительно, откуда берется противостояние, когда противники ненавидят друг друга? По-русски это плохо звучит: «ненавидят друг друга», потому что у нас слышится слово «друг», но здесь не друг, а другой. Один другого они ненавидят. Кто они? Отдельные конкретные люди? Нет, это для Шмитта в 20-е—30-е гг. группы, это принцип образования групп. Это враги не личные, а публичные. Евангельский принцип «любите врагов» не распространяется на публичных врагов и политических врагов. Почему же у них такая страшная экзистенциальная ненависть? Генезис ненависти ничего не объясняет. Мы можем исследовать ее происхождение, но это не объясняет, как она устроена сейчас. Сейчас есть ненависть, независимо от того, что было ее истоком. Но если ты задаешь вопрос, что может стать причиной политического противостояния, откуда оно может возникнуть, следует очень важный вывод из понятия политического: да откуда угодно.

Любое различение, любые моменты противоречия интенсифицируются до степени вражды и становятся политическими. Даже эстетическое может достигнуть степени экзистенциального противостояния. Мы знаем, что могут образоваться партии на основе того, кто за какую спортивную команду болеет, правда, это не эстетика, это пример другого рода. Или партии сторонников Вагнера и Брамса. Я не знаю, готовы ли они были друг друга убить, но дело было за малым. Еще немного и.. а что помешало? Скорее всего, помешала венская полиция. Это не шутка. Итак, изначальным толчком для противостояния может быть что угодно (хотя вероятность того, какая область станет истоком главных противостояний, зависит от эпохи), но когда оно достигает степени интенсивности, позволяющей говорить о политическом, субстрат первоначальной вражды преобразуется в голое противостояние врагов. При этом Шмитт пишет, что вроде бы во всем остальном враг остается тем, с кем можно вести дела, или увидеть его эстетическую привлекательность и т.п. Это сомнительное рассуждение, но дело в другом. Мы чувствуем, что здесь что-то не так. Мы не можем, по собственному опыту, полностью с ним согласиться. Наш опыт политической жизни поменялся за несколько лет. У многих этот политический опыт был ранее только книжным. Состояние страны было в целом «замиренным», политической жизни было немного, а книги… Как Маяковский писал: «Мало ли что в книжке можно намолоть». Так и здесь. Три года назад я как думал: Рассказываешь про политику и понимаешь, что у тебя самого опыта уже нет; все, что было десятилетие назад, уже отгремело и теперь никакой политики нет, есть замиренное состояние полицейского контроля.

А вот сейчас никто так не скажет. Сейчас в каком-то смысле политика у нас появляется. Но мы же знаем, что политика - это не всегда смертельная борьба. Наоборот, можно сказать что нормальный политический процесс, это когда есть нормальные партии, институализированные, с хорошими традициями, опирающиеся не только на систему продолжающейся субпартийной организации в глубины гражданского общества, но и на определенные ценности. Эти партии вступают в нормальную, хотя и жесткую, конкурентную борьбу, предлагают программы и выборы. Вы бы могли мне сразу сказать: это что, по-вашему, не политика? Или, по Шмитту, это не политика? А если это политика, то почему и то (экзистенциальное противостояние) политика, и это (соперничество партий) политика, и к тому же я еще говорю о каких-то ростках политической жизни в наши дни… зачем вообще все это придумывать? Потому что сходства между разными видами политики мало, и вот здесь мы начинаем уже вступать в менее исследованную и, на мой взгляд, более интересную область.

Итак, прежде всего, со времени выхода «Понятия политического» прошло много лет, если кто не помнит, первый раз эта работа выходит в 1927-ом году, а последнее прижизненное доработанное издание – это 1963-й год, т.е. полвека назад. Это же, с точки зрения актуально-политической, старье. Политическая жизнь развивается, и появляются какие-то новые вещи. Можно ответить, конечно, что политическая философия устроена очень интересным образом. В ней многие вещи не уходят навсегда, они не тонут и не пропадают так, чтобы потом уже нельзя было бы говорить о них, исходя из того, что они устарели. Какие-то слова, какие-то понятия и термины появляются заново и начинают обсуждаться и среди ученых, и среди действующих политиков так, будто за ними и не стояло никакой истории.

Со Шмиттом и его понятием политического дела обстоит все точно так же. Я занимаюсь им ровным счетом двадцать пять лет. Когда я только начал им заниматься, он был гораздо менее популярен, чем сейчас. Но в наши дни все переменилось. Я имею в виду даже не нашу страну, а Германию, Францию, Америку и так далее – там теперь это вполне актуальный мыслитель. С этой стороны, со стороны мнимого устаревания, никаких проблем нет. Ясно, почему мы имеем право взять это за основу и начать дальше строить какие-то свои рассуждения либо соглашаясь, либо не соглашаясь и полностью отрицая все, что он сказал. Не это, не актуальность наша проблема. Проблема именно содержательная. Еще раз повторю. Допустим, что есть нормальная политическая жизнь, а есть Шмитт, который нам говорит: норма не доказывает ничего, исключительный случай доказывает все. Напоминаю другое определение Шмитта: суверен – это тот, кто имеет возможность ввести чрезвычайное положение и заблокировать действие почти всех законов. И еще он говорит, что парламентаризм находится в состоянии глубочайшего духовного кризиса. С одной стороны все эти слова произнесены в 20-е годы. (То, что было в 30-е – это отдельная, любопытная тема). Я последний раз формулирую вопрос и понимаю, что, может быть, это звучит уже надоедливо, но все-таки: можем ли мы эти формулы использовать для описания нормальной жизни, в нормальной стране, где нормальный политический процесс? – Норма, норма, норма. – Нет, не можем. Не являются экзистенциальными врагами противостоящие друг другу партии, конкурирующие на выборах в нормальной, спокойной, либерально-демократически устроенной стране. Тогда зачем? Затем, что здесь два важнейших пункта «почему». Первое: вот это нормальное состояние на самом деле является исключительным. И в смысле набора стран, в которых это возможно и реально существует, и в смысле продолжительности – 20-30-50 лет это длится. Но при том все время где-нибудь происходит какая-то хрень. Везде случается что-то такое, что начинает угрожать этому нормальному устройству. Это первое, но есть еще кое-что не менее важное, а может быть даже и более, имея в виду то, что сегодня предстоит еще сказать.

Начинается «Понятие политического» с очень важной констатации: всякое понятие государства предполагает понятие политического, а не наоборот. Иными словами, первичным является политическое, а не государство. Можно мыслить политическое без государства, нельзя мыслить государство без политического. Государство – это один из способов организации политического. От того, что в государстве идет такая нормальная политическая жизнь, политическое в смысле экзистенциального противостояния не исчезает. Это надо рассмотреть самым тщательным образом.

Самое очевидное не относится к внутренней политике. Никогда не исчезает противостояние государств. Государства, как писал Гоббс, находятся между собой в естественном состоянии – в состоянии войны, которую не может прекратить никакой общественный договор. Возьмем крайний случай. Внутри государства, когда оно консолидировано для противостояния врагам, когда в нем выжжено предательство как источник заразы, когда гомогенизирован народ, есть единый суверен, принимающая решения инстанция. Народ противостоит другому народу, суверены ведут войны. И, таким образом, за пределами государства есть политика как война. Внутри такого государства политики нет, есть замиренное состояние, есть полиция. Напоминаю, это идея полицейского государства, которое уничтожает политическое во внутренней жизни, в котором нет противостояния врагов. В нем есть понятия «благо», «благосостояние» и понятие «безопасность». Цена благосостояния и безопасности - это отсутствие политики и политического.

Но здесь мы снова подходим к тому самому вопросу, с которого я начал сегодня и которым завершил в прошлый раз. А насколько долго дела могут обстоять так, чтобы политическое не прорывалось, не давало о себе знать, не пробивало застывшую корку нормализации? А если оно прорывается, то в какой форме? Возможно, как раз в форме соперничества партий? Есть ли какого-то рода противостояние или образование групп? Или политический процесс? Или вражда? Что бы ни происходило, должно ли оно обязательно выходить на уровень государства, быть соразмерным государству? Является ли государство универсальной системой отсчета? А если соперничество и группирование не выходит на уровень государства, то является ли оно от этого неполитическим? Или все-таки здесь политическое есть, но политическое какого-то другого рода, негосударственного? Шмитт настаивает на том, что только это и возможно, то есть что политическое всегда есть противостояние врагов, но системой отсчета отнюдь не всегда должно быть государство.

Однако на этом месте мы его временно покинем и попытаемся зайти совсем с другой стороны. А именно, если убрать проблематику противостояния врагов, единственная ли это возможность каким-то образом трактовать политику? Оказывается, нет, не единственная. Политика есть там, где некоторая общность усматривает себя как единство через определенного рода организацию коллективных действий, через организацию так называемых политических событий: через выборы, через образование легальных институтов, репрезентации. Разрозненное множество людей может опознать себя как политический народ, обладающий неким подобием общей воли. Иначе говоря, политическое – это некоторая возможность коллективного действия, причем именно через действие только и опознается производящая это действие коллективность.

Разумеется, не всякое коллективное действие является политическим действием. Лишь такое действие, – здесь я цитирую известного французского философа Лаку-Лабарта, – в котором происходит артикуляция власти как материальной, ограничивающей силы и трансцендирующего коллективность авторитета. На мой взгляд, это довольно сложно воспринимается на слух. Поэтому, если можно, я еще раз постараюсь передать их по-своему, как я это понимаю. Вот есть некоторое множество людей. Мы с вами пока не знаем, народ ли это, какая-то другая общность, является ли она политической или не является политической. Как это установить? Вот реальная проблема. В нашем политическом лексиконе мы употребляем огромное количество слов, которым мы приписываем значение реального субстрата. То есть если мы говорим «народ», то предполагается, что есть какая-то вещь под названием «народ». Если мы говорим «государство», значит, есть другая вещь, которая называется «государство». Если мы говорим «институт», то очень хочется представить себе институт не как регулярно повторяющееся действие, а, извините, как здание института, сложенное из кирпича. Это очень опасно, потому что в таком случае мы заговариваем сами себя и думаем, что если слово сказано, то значит и в реальности это на самом деле есть. Вот здесь, в той цитате, которую я привел, и в том рассуждении, которое ей предшествовало, смысл совершенно другой. Смысл здесь в том, что есть некоторая возможность действия. Эта возможность действия есть для некоторого множества людей. Если эти люди начинают действовать таким образом, что через само действие они опознают себя как политическую общность, как то, что обладает тем, что Руссо называл общей волей, тогда это на самом деле есть. Оно есть не потому что ученый зафиксировал, что это есть. Оно есть не потому что идеолог начал утверждать, что оно есть. Оно есть, потому что каждый в тот момент, когда это действие совершается, знает, что он действует не только от самого себя, но что вне его, над ним, сверх него как результат совместного действия есть то, что он называет. И дальше следует возможное из набора название. Когда известный вам человек говорит: «Кто здесь власть? Мы здесь власть!», – это не смешно и не грустно, это нормальный политический процесс.

А когда приходят другие люди и говорят «смотрите, он слаб и беден, и все его презирают. Он завтра же мог быть большим начальником, но не стал. Он мог вывести на улицу 3 миллиона человек, а вывел 100 тысяч. Он мог вывести 30 миллионов человек, а вывел 30 тысяч. Он говорил, что еще что-то мог сделать, но не сделал ничего», то все такие разговоры – полная чепуха, потому что вопрос количества – это вопрос совершенно другого рода. Это вопрос о том, насколько сильной является та или иная политическая общность, насколько мощным является тот или иной политик. Насколько результативными являются те или иные действия. Эти действия, если есть коллективность и если есть действия, в которых эта коллективность себя опознает, имеют отношения к власти и к единству этой коллективности, а не просто какому-то униформизму солдат. Вот они идут в ногу, ну и что? Они являются подчиненными своего начальника, не более того. Начальник может быть политиком - солдаты политиками не являются. Но когда свободно образующаяся общность усматривает себя через единство действия, представлена каким-то институтом, какой-то лицом, какой-то организацией, какой-то меньшей группой лиц, когда что-нибудь из этого есть и оно имеет отношение к власти, тогда появляется политика. Независимо от масштабов.

В принципе, это было хорошо известно в истории. При желании можно было показать, как все это восходит не только к проблематике общей воли Руссо и у Сийеса, которого у нас, к сожалению, никто не знает. Я когда говорю «никто», не имею в виду присутствующих, это за их исключением. В первую очередь, важен здесь, конечно, Спиноза, который им всем предшествовал и всех превзошел. Это хорошо известная логика рассуждения: когда есть некое единство превосходящей воли, воля эта тем более сильна (назовем ее суверенной), чем больше индивидуальных волений сливаются воедино. Здесь мы просто вычленяем важные моменты политического, которые я суммирую в следующих четырех пунктах, повторяя то, что было сказано раньше.

Первое: действие интерпретируется как коллективное, даже если совершается индивидуально (когда кто-то говорит я действую по воле народа). Это действие трансцендирует униформное деяние множества людей, то есть выходит за его пределы, оказывается чем-то большим, чем просто это униформное деяние, что позволяет опознать политическое в действующих фигурах, которые трансцендируют множество, или в органах, которые образуют некое коллективное единство. И если благодаря такому трансцендированию возникает отсылка к некоторым инстанциям власти и авторитетам, то речь тоже идет о политическом.

Второе. Это очень болезненный пункт, хотя слово, которое здесь используется, нейтральное и спокойное. Это политическая гомогенность. Единство воли и единство политической общей воли предполагает, что те, кто образует эту политическую общность как члены общества, между собой равны. Это принципиальный момент, если угодно от классики до современных теорий политики. Когда я говорю «современный», я имею в виду здесь и сейчас развиваемых. Что значит равенство? Это значит, что все в определенном аспекте, с определенной точки зрения одинаковы. Лучше всего это видно, когда проходят выборы. Один богатый, умный, талантливый и зрит через целые столетия, но когда он подходит к избирательной урне, его голос равен голосу несчастного глупого пропойцы. Знаете, один из столпов нашей современной журналистики по этому поводу довольно последовательно развивает мысль о том, что надо таких людей лишать избирательного права. Но понимаете, этот номер не пройдет. Политическое по-другому устроено. Политическая общность в этом аспекте, как бы это ни было неприятно, предполагает равенство. Если там возникает неравенство, это совершенно другой способ устройства. Если мы успеем, я сегодня еще расскажу. Но если оно предполагает равенство и одинаковость, значит это и гомогенность. Гомогенность – это значит, что здесь никто не может выделятся. Предполагается, что это воля всех. Я имею в виду различения, которые проводит Руссо между всеобщей волей и волей всех. Воля всех – это воля людей, достаточно сильно различающихся между собой, но схожих не только в тот момент, когда они подходят к избирательной урне, но и по многим другим аспектам. Они разделяют между собой очень много других вещей. Предполагается, что как раз потому их и допускают к урнам, что они все-таки надежные граждане, налогоплательщики. Некоторые скажут, что они, говоря современным языком, разделяют одни и те же ценности, входящие в состав гражданской религии. Другие скажут, что не обязательно даже гражданской, а просто какой-нибудь местной традиционной религии. Кто-то скажет, что они по крови близкие люди, и «кровь» берется в буквальном смысле этого слова – как генетический материал. Тогда скажут: да, этот народ является политическим народом, а кто по крови не подходит, те должны быть отторгнуты. Разве мы не знаем политических устройств такого рода? Еще как знаем. Разве мы не знаем стремления в одних или других случаях сделать это таким образом? Тоже знаем. Это разные способы реализации одного и того же принципа гомогенности. Для того, чтобы это был политический народ, он должен быть однородным, а однородность для разных политических систем может простираться очень далеко и трактоваться как специфическая общность, начиная от общности убеждений и гражданской религии и кончая принципом крови.

Если идти в эту сторону дальше, то мы обнаружим, что самые разные группы в истории мешали тому или иному народу достичь гомогенности. Для того, чтобы сделать гомогенный народ, в разные эпохи нужно было, например, аристократов отправить на фонарь, как поется в известной французской песенке. Тогда все остальные окажутся народом. Та же самая схема аргументации применялась во время революции к эксплуататорским классам у нас в стране. Мне кажется, у нас распространена иллюзия, будто буржуем можно было перестать быть по собственной воле. Я бы сказал так, что в определенный момент скорее евреем легче было перестать быть по собственной воле, чем буржуем. Это было целенаправленное искоренение большой группы людей по тому же самому принципу – для достижения гомогенности. Когда гомогенность была достигнута к моменту принятия сталинской конституции 36-ого года, она ознаменовала собой достижение гомогенности и образование новой общности. Ее укрепляли уже через отторжение врагов народа, которых конструировали по-другому.

Естественно, что если мы остаемся только на этом уровне, мы волей-неволей обратно возвращаемся туда, откуда только что убежали. А именно, мы возвращаемся к государству как к основной рамке политического, а это нас вынуждает, конечно, задать вопрос, как совместить с этими идеями народ как основу государства. Все-таки с помощью значительного многообразия, которое существует в современной жизни и мире, удается удержать нормальное демократически-либеральное состояние без того, чтобы предаваться таким ужасам достижения гомогенности, о которых я говорил. Здесь есть некоторая политическая идея и предложения, но я бы сейчас хотел это вынести за скобки. Если будет время, мы в процессе обсуждения к этому вернемся.

Вслед за гомогенностью я бы хотел рассмотреть то, чем я занимаюсь в последние годы – полицейское государство. Полицейское государство – это не какое-то правильное устройство, хотя такие предложения, идеи, попытки все государства построить как полицейское государство, в истории были известны. Это достаточно кратковременные по историческим меркам попытки. Самое главное, притом что идеология такого государства локализована и относительно не продолжительна, практика полицейского управления является повсеместной. Я уже немножко об этом сегодня говорил, и повторять эти идеи – безопасность, общее благо – я не буду. Очень важно установить, что такое существо полицейского управления. Почему полиция присутствует в большинстве современных государств, почему она является неизбежностью, необходимостью, и почему как показывают новейшие исследования, иногда методы, применяемые полицией в области экономики в идеально либеральных государствах удивительным образом напоминают те скверные тоталитарные режимы, которые существуют одновременно с ними. Это звучит очень загадочно. Короткое пояснение: сейчас появилась так называемая новая наука полиции в Cсоединенных штатах и там проводят специальные исследования. В частности, методы полицейского управления, как они применялись во время «нового курса» Рузвельта. И вот оказывается, что происходили удивительные вещи, человек никогда бы не смог подумать, что такое возможно в Америке. Тем более, если сравнивать тогдашнее ее устройство с устройством, например, нацистской Германии. Тем не менее, было очень много полицейщины и без этой полицейщины никакого бы нового курса как считают эти авторы, не было бы.

Откуда берется вся необходимость полиции и что это такое? Полиция – это способ. Подчеркиваю, это не вещь, не институт, не тотальный механизм, пронизывающий все общество. Полиция – это способ легального, а не процессуального решения общих вопросов. Такое решение, которое принимается здесь и сейчас и вступает в силу здесь и сейчас. Это вопросы общественного благосостояния и безопасности. Это то, что знаменитый француз Николя Деламар, который написал «Трактат о полиции» в начале ΧVΙΙΙ века, назвал «общее событие». Я не знаю, что он имел в виду, но слово очень хорошее, подходящее для нас. Общее событие – вот что организует полиция. Сюда в первую очередь относятся благосостояние, безопасность, но что такое благосостояние и что такое безопасность, интерпретируется только политическими решениями. Источник политического решения – это суверенная воля, а за суверенной волей стоит то, что она представляет. То есть, скорее всего, гомогенный или проявивший, реализовавший себя в качестве гомогенного народ. Например, на выборах. Ну и то, насколько объемлющей является полицейская регуляция, это отдельный вопрос. Именно поэтому, когда полицейская регуляция устанавливается, политическая исчезает. Политическая воля сказывается в том, чтобы деполитизировать внутреннее пространство. Вот все гомогенизировали, начальника себе сделали, начальник, соответственно, организовал полицию, как орудие своей воли, и умиротворил всех. И прямо противоположный процесс. Когда происходит политизация, реполитизация деполитизированного, тогда гомогенность терпит крах, тогда появляются отдельные группы, коллективы, которые являются носителями своей непредставленной, нерепрезинтируемой государством обшей воли. И тогда, естественно, полицейское государство терпит либо крах, либо отступает под давлением политического. Если это происходит, наступает совершенно новая жизнь, что в принципе может довести до полного разрушения политического единства.

Итак, опять же суммирую то, что я хотел сказать по полицейскому способу управления. Неразрывная связь благосостояния и безопасности, то есть полицейского и социального государства - это отдельная, большая тема. Чаще всего я говорю в таких случаях: социально-полицейское государство или биополитическое господство. Второй очень важный момент: мы с вами знаем по опыту, но что и теоретически не может быть другим: – это склонность полиции выходить за пределы общих событий, в те специальные области, где специфические процедуры плохо поддаются полицейскому контролю. Это экономика, образование, искусство, наука. Здесь полицейского управления, по идее, не должно быть. То есть там, где решение принимается так, как это свойственно полиции по самому способу ее устройства, – решение здесь и сейчас, немедленное решение, которое как считается нельзя откладывать, это решение оказывается решением в области экономики вопреки всем экономическим процедурам, решением в области права вопреки всем судебным процедурам. Это и есть выход полицейского государства за свои пределы. Но это соблазн полицейского управления, потому что решения, которые принимаются помимо процедуры, могут рассматриваться и иногда, как это не печально, оказываются эффективными в самых разных областях социальной жизни.

Следующий пункт, который я считал важным рассмотреть, связан с пересмотром нашего словаря. При том, что мы используем старые понятия, словарь надо пересматривать. Есть старое понятие солидарности. Это понятие предполагало так или иначе постоянство состава и постоянства ориентации тех, кто является членами коллектива, неважно какого, но, как правило, речь шла о больших коллективах. Слово «солидарность» на самом деле заменило в политическом словаре старое, античное слово «дружба». Вы же знаете, что граждане греческого полиса считались друзьями друг другу. Это была политическая дружба, не эмоциональная. В новом политическом словаре слово «дружба» уже плохо работало и, между прочим, Адам Смит объяснил, почему он вынужден говорить о всякой «невидимой руке» рынка и так далее. Он буквально на пальцах говорит: лучше всего, когда люди между собой друзья. Тогда между ними сотрудничество, между ними кооперация, но у меня нужда в таком количестве людей по разным вопросам, так что рассчитывать, что все они будут мне друзьями, да к тому же некоторые из них очень далеко - да пусть уже будет разделение труда и «невидимая рука».

В этом состоянии вопрос тоже нельзя было оставить. Мысль о том, что отношения между людьми внутри больших коллективов, народов могут быть описаны только через «невидимую руку», разделение труда и подобные вещи была абсолютно невозможной. Здесь появилось новое слово «солидарность». Что нам необходимо пересмотреть в наше время, отказываясь от некоторых старых соблазнов? Надо уйти от постоянства состава и от постоянства убеждений тех, кто является членами коллектива. Нельзя рассматривать, я снова и снова к этому возвращаюсь, государства, как большие контейнеры, в которые вставлены контейнеры меньших размеров. Нельзя считать, что есть огромный бочонок с железными стенками государственной границы. Кто-то сказал бы что граждане – это когда у них есть основные ценности, гражданская религия, лояльность государства. Это все – совершенно необязательно. Точно так же необязательно трактовать меньшие коллективы как коллективы, в которых люди разделяют ценности большого коллектива и плюс еще ценности меньшего коллектива: специальные нормы, примененные к данным конкретным обстоятельствам. Что можно сделать? Почему нельзя – это отдельный вопрос. Вместо этого предлагаю социальную жизнь рассматривать как множество социальных событий, в которых стабильность личной идентичности перестает быть важной. Солидарность – это точно так же один из способов организации событий как один из способов организации событий - полиция. Государство в виде политического единства и институтов, его поддерживающих – это еще один из способов организации событий. Это один из способ организации событий совместности пребывания, предполагающей актуальное, но отнюдь не постоянное, не непрерывно личное вменение. Это значит не переписывание студентов в аудитории, как делают лучшие представители профессорско-преподавательского состава. И не переписывания избирателей, как делает государство – переписало и теперь говорит «а давайте узнаем какие у них ценности» и опять переписало ценности. Таким образом у них будет солидарность? Да не будет у них солидарности.

Отдельный вопрос, почему ее не будет. Кажется, я на этот счет лет 15 одну и ту же шутку воспроизвожу. Шутка не моя, шутка Канта, но она очень хорошая. Если ее кто-то случайно не знает, 15 лет стараюсь, но еще остались неохваченные люди. Кант говорил: «вот нельзя говорить что мир в семье базируется на том, что муж и жена хотят одного и того же. Может быть, они хотят убить друг друга». Понимаете, хотеть одного и того же не значит быть солидарными. Если у нас сто миллионов человек и все сто миллионов хотят ездить на хорошей машине и жить в хорошей квартире, то как отсюда вывести что они солидарны между собой я, честно говоря, не знаю. Это знают только мои коллеги по социологическому цеху и бог им судья, но не я, потому что одно из другого никак не следует. Следует скорее прямо противоположное. Потому что сладких пряников всегда на всех не хватает. Если у всех ценность пряник, то они за него скорее бороться будут, чем сделают основанием своей солидарности.

А что значит солидарность как способ организации событий совместности пребывания, предполагающее актуальное личное изменение? Это означает, что в некий момент, о котором я вам говорил немножко раньше, в момент, когда общность явлена себе как общность через действия, через возможность опознания себя в действии она опознает себя. Но что значит «она»? – Это же не субъект. Каждый опознает себя. Как писал Маяковский: «Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слезы из глаз. Сильнее и чище нельзя причаститься великому чувству по имени класс!». Это определенный способ описания индивидуальной коллективной принадлежности. Вы же помните, в какой ситуации это сказал Маяковский? Молодые люди не помнят, а старшие должны помнить. Маяковский пошел хоронить Владимира Ильича Ленина и было так холодно, ему было так обидно, что Ленин умер, что он заплакал, а потом об этом написал те самые строки, которые я вам сейчас воспроизвел. Дальше Маяковский ушел к себе на Лубянку пить водку с богемой, а рабочие, про которых он опять написал «сидят в грязи рабочие, промокший хлеб жуют», отправились жевать хлеб в грязи. Понимаете, у них была разная жизнь – у него и у них. А в тот момент, когда они стояли в очереди, у них была общая жизнь. Она была общая по ощущению совместности, солидарности, сопринадлежности общего деяния. Это была реальная явленность пусть даже не всего огромного класса, а явленность большой группы, которая была готова называть себя классом в тот момент через деяние, а не просто через те мысли и чувства, которые выяснили бегавшие в тот момент социологи и спрашивающие «что вы испытываете у гроба Владимира Ильича?». «Да, нет, не думал». Поэтому очень важно в этих ситуациях переворачивать привычные для нас причины и следствия. Хотя это бы означало уйти в совсем далекие дебри.

Вот смотрите, обычная, привычная точка зрения у нас какая? Навязанная. Мы не сами ее из себя родили, мы ее выучили по учебникам от людей, которые ее выучили тоже по учебникам. Есть человек, у него какие-то ценности и нормы, еще интересы. На основе их у него появляются мотивы. Эти мотивы толкают его на участие в чем-то, неважно в чем: в голосовании, демонстрации, митинге, какой-нибудь войне, художественной акции. Сначала ценности, нормы и интересы, потом мотив и далее действие. Все на самом деле наоборот. Мотив – это то, каким способом мы описываем, для себя делаем понятным и наше собственное, и чужое поведение. Он здесь, потому что он здесь. Он еще полчаса назад мог не знать, что он тут окажется. А когда вы его начали спрашивать про ценности и нормы, он впервые про них задумался. Может быть до вас он про них не знал. Из того, что он вам сказал, не следует, что он это сделает, а из того, что он это сделал, не следует, что он думал так, как вы думаете, он должен был думать. Актуальность действия, то, что здесь и сейчас в частности политического действия - это опрокидывается в том числе и самими деятелями на собственную личную идентичность и интерпретируется ими действительно как собственный мотив, в том числе и мотив солидарности, но он не живет в действующем постоянно. Он лишь время от времени начинает в нем жить.

Последний пункт, который у меня есть, посвящен протестам, но он слишком слабо прописан. Вместо него я бы предложил другой пункт, частично продуманный, но нигде не записанный – это различение логики мобилизации и логики поставки. Это означает, что те общности, с которыми мы сталкиваемся, могут образоваться двумя принципиально разными способами притом, что на практике эти способы не являются чистыми, они перемешаны друг с другом. Идеально типически мы их различаем. В одном случае мы готовы увидеть за действиями людей те самые мотивы, побуждения, энергетику, которая без дополнительного властного побуждения с чьей-то внешней стороны, никак не связанного с внутренней жизнью, готовностью человека что-либо делать, приводит его в это место, в это время побуждать к тем или иным действиям. Кажется, что я противоречу сам себе, потому что только что я говорил, что сначала ничего не было, а потом я говорю нет, сначала что-то было, его подтолкнуло. Это очень тонкий момент, мы не можем его по-другому описывать. Когда мы общаемся между собой, когда мы объясняет чужие действия, когда мы хотим понять как что устроено, мы используем этот язык мотива, язык описания через мотивы. Мы предполагаем что здесь работает логика мобилизации – то, как человек сам для себя объясняет свое поведение, как мы готовы друг другу объяснить его поведение. Стоит нам только предположить, что за этим поведением ему предшествовал некий мотив, как сразу же мы оказываемся внутри этой логики мобилизации. Был мотив и поэтому он действовал. Возможно, что мотивы мы у него не готовы усмотреть. Я не говорю, что у него было на самом деле. Этого никто не знает. Что было на самом деле – очень сложный вопрос. Но мы говорим: у этого человека не было мотива. Он в этом месте не мог оказаться по своей воли, он в этом месте не готов был совершить те действия, которые совершил, потому что его внутренние убеждения, энергетика, ценности, все остальное подтолкнули его к этому. Нет, говорим мы, его заставили, принудили, под дулом пистолета заманили, обещали, привезли на огромном автобусе в 4 ночи. Мы отказываем в данном случае действующему в том, что мы готовы признать за другим действующим.

Но что тогда в том и в другом случае эти логики? Логики мобилизации и поставки – это ходячее объяснение как часть нашей повседневной жизни. Не как часть научного объяснения, но часть повседневной жизни. Они включены в то, что в современной философии называется нарративная идентичность. Когда задается вопрос, как то или иное событие могло произойти, если только мы готовы усмотреть за событием чье-либо личное деяние, мы понимаем, что это произошло не просто так. Кто-то это сделал, запланирован, был к этому мотивирован. Мы это описываем через интерпретацию действия как мотивированного действия. И тот, кто это делал, говорил: да, у меня был мотив. Он рассказывает про себя некую историю и в этой истории он – человек с мотивом. Это история является приемлемой, принятой историей. Он с ней может выйти к своим знакомым, эту историю он может рассказать интервьюеру, эту историю мы воспроизводим так, как если бы это была история абсолютно объективная, которую бы увидел любой инопланетянин вне зависимости от рассказов, просто прослеживая траекторию жизненного пути. Вот это его нарративная идентичность. Есть нарративная идентичность мотивированной мобилизации, есть нарративная идентичность логики поставки. Политическая нарративная идентичность предполагает мобилизацию, а мобилизация предполагает актуальную солидарность. Солидарность же находит свое выражения в действиях, которые описываются самими участниками процесса событий как действия солидарной общности. То, что это имеет отношение к власти и явным образом трансцендирующим эти множества единствам ясно само собой, я бы здесь не хотел повторяться. Но стоит нам только убрать из этой конструкции полицейскую рамку государства (я специально подчеркиваю - не рамку полицейского государства, а полицейскую рамку государства. Если я скажу полицейское государство, то сразу же невольно все опять будут думать о тотальности полицейского государства, которое простроено сверху до низу) или сделать это одним из возможных способов организации событий, как мы увидим, что образованию этих общностей на какой угодно основе нет больше никаких пределов. Это и означает, что политическим может стать все что угодно. Мы возвращаемся к началу.

К вопросу о первой позиции, зачем она так подробно рассматривалась. Что угодно может стать политическим. Мы не говорим: здесь возможна политизация, а здесь невозможна политизация – никто не знает. Нет пока такого закона, где можно сказать, что это может быть политизировано, а это нет. Есть прямо противоположное предположение, теоретическое, но оно достаточно сильное и состоит в следующем: любые эстетические, метафизические, религиозные, хозяйственные, этнические, национальные, межгосударственные, спортивные размежевания могут стать зерном кристаллизации общности, противостоящей другой общности как солидарная общность, работающей по логике мобилизации и естественно предполагающей на месте замеренного, нормализованного, приятного для мирного обывателя государства, той самой стихии политического, в которой честно говоря нет ровным счетом ничего хорошего, но которая не спрашивает нас, а накатывается с каждым днем все сильнее и сильнее. Спасибо.

Обсуждение лекции

Борис Долгин: Спасибо большое. Ваши тексты отличаются обычно тем, что чуть ли не к каждой фразе хочется давать какой-нибудь комментарий. Но я постараюсь этого не делать. Все-таки несколько слов скажу, может быть это в свою очередь вызовет ваш комментарий, а дальше, как положено, дам слово остальным коллегам.

Политическое не как материал, а как метод. Не как предметная область, а как способ работы с ней – это очень понятный подход, я бы сказал даже очень близкий «Полит.ру» подход. Мы «Полит.ру» – не в смысле описания сферы борьбы за власть, а в смысле некоторого типа размышления и анализа по поводу всех возможных и невозможных сфер. Но вот дальше есть интересный момент. Вы на самом деле за рамки сферы политического выводите две ситуации. Одна – это сфера полицейского государства, а другая – сфера либерально-демократического государства. Я ни в коем случае не хочу сказать, что вы их отождествляете. Просто достаточно интересный момент, что первое окажется за его пределами в силу такой абсолютной гомогенизации, а для политического нужно различение, а различения нет. Второе оказывается за пределами, потому что там не нужно драться до смертоубийства. На секундочку в виде комментария – и в науке до смертоубийства дрались. Но опять же тут возникают вопросы где тут было по методу научное, а где политическое. А что мы приобретаем за счет того, что ограничиваем этот метод готовностью к сколь угодно радикальному вредоносному воздействию? Не есть ли это лишний признак, который зачем-то нам разделяет политическое там, где политическое есть, и политическое там, где политического уже нет и так как бы хотя бы чуть-чуть объединяет два неполитических? Это одна мысль. Про вторую мысль я еще немножко подумаю в процессе обсуждения.

Александр Филиппов: Да, это очень хорошее замечание. Что касается нормального устройства, которое я вывожу за скобки, - да, я сконцентрировался на вещах, которые казались мне актуальными и не трогал то, что не проблематизируется. Я говорил, что я от этого убегу, а если придется, я к этому вернусь. На самом деле здесь было два понятия политического. Первое – это понятие, связанное именно со смертоубийственной враждой. Второе понятие связано с единством некоторой общности, опознающей себя как артикуляция власти. Я вам говорил, материально ограничивающего силу трансцендирующего коллективность авторитета, да? Я не стал занимать ваше время, но как раз в связи с этим с трактовкой общности хотел сослаться на современного французского политического философа Пьера Розана Валлона, который говорит о трех телах народа. Вы знаете, есть знаменитая книжка Канторовича «Два тела короля». Есть два тела короля и есть три тела народа. Одно тело – электоральное, второе – социальное и третье – народ как принцип. Это достаточно тонкий, сложный момент, но раз мы заговорили о нем. Если бы общности были только такими прочными телами, да еще вложенными друг в друга, то они бы натыкались друг на друга в политическом пространстве. На самом деле, если мы берем со стороны процессуально-событийной, то мы видим народ как электоральная общность – вот оно и есть всеобщее избирательное право. И хоть ты тресни, но в момент, когда происходят выборы, пусть не часто, но есть возможность именно благодаря нормально организованному электоральному процессу, в особенности если он легитимен и процессуально чист, опознать происходящее именно со стороны процессуальной, не со стороны результативной. Потому что результат всегда – есть победивший, есть проигравший, на этом устроена нормальная конкурентная политическая система, но само равное участие свидетельствует о существовании единого народа. В данном случае только в определенном смысле.

Второй – это социальный народ. Тоже очень интересно как он трактуется. В данном случае это цитата: «социальный народ – непрерывная последовательность активных и пассивных меньшинств. Вся сумма протестов и инициатив, демонстрирующих оскорбительную для справедливого порядка реальность».

Исторический, текучий народ, народ как проблема. Что это такое? Это значит что стихийно образующиеся общности, какой-нибудь профсоюз - это нормальное устройство, которое невозможно трактовать как тотальное единство. Здесь нет тотального единства. Здесь есть проявление, реализация народа, народ виден как тот, кто предъявляет претензии. Он говорит: вот этот закон несправедлив, эти условия несправедливы, вот с этим мы не согласны. Только не каждый по отдельности, а все вместе. То, что такая жизнь существует – это свидетельство социального народа, народ как проблема.

Ну и народ как принцип. Это как раз то, о чем я успел кратко сказать. Это принципиальное равенство тех, кто входит в политическое. «Мы один народ» как когда-то говорили на демонстрациях немцы. Что бы там ни было, не только во время выборов или когда отчизна позовет. Мы в принципе один народ. У этого нет субстанции. Это некий принцип, на который ориентируются те, кто хочет его реализовать через свои действия. Поэтому в таком виде не обязательно соглашаться c ним, имея в виду способ аргументации. В данном случае мне показалось более интересно посмотреть на то, что будет, если, тем не менее, эти солидарные общности не войдут в рамку народа как принципа?

Борис Долгин: Да, второй все-таки очень короткий момент. Я бы хотел обратить внимание на эту принципиальную несводимость и различие критериев, невложенность внутренних во внешнее. Плюс ко всеми прочему я бы даже сказал отчасти трансграничность этих внутренних, которые уже просто перпендикулярны в современном мире. То есть основания для идентичностей могут быть сколь угодно сквозными. Здесь же есть отдельная проблема - сводимость – не сводимость, гомогенность – не гомогенность межгосударственного. Можно ли считать в том смысле, в котором есть политика для государства, в этом же смысле политику межгосударственную? Мы знаем эту проблему на очень локальных вопросах. Можно ли говорить о демократии в международных отношениях? Если да, то в каком смысле? Могут быть едиными принципы организации на уровне а) государства б) надгосударства с) подгосударством и поверхгосударства? Это не то чтобы вопрос, это акцент на имеющейся проблеме.

Александр Филиппов: У меня здесь два очень кратких ответа. Первое это то, что я подвесил в самом начале и потом, к сожалению, к этому не вернулся, но раз приходится, значит надо вернуться. В том анонсе, который я делал к сегодняшнему выступлению, я упоминал, в частности, что политическое связано со свободой. Но здесь я еще могу очень четко сказать: логика мобилизации работает там где есть свобода. Пусть это будет вмененная свобода. Там где нет свободы, но есть поставка, политики нет. Если мы говорим о межгосударственных отношениях и вообще, о каких бы отношениях мы не говорили, для меня это принципиальный момент. Если есть свобода в совершении некоторых действий, реальная свобода, которую ты ощущаешь или свобода отвоевываемая, которую ты хочешь завоевать обратно. Но если есть свобода, есть политическое и политика. Если есть только логика поставки – политики нет. Если условно государственный деятель или группа государственных деятелей принимает некоторое решение, которым другие люди вынуждены подчиняться, не принимая в нем никакого участия, то здесь работает логика-поставка, а не логика-мобилизация. Даже если их возбудить, и они начнут думать о том, что они сами приняли это решение, на самом деле это все равно логика поставки.

Мне кажется, у вас слово «политика» на разных уровнях. Некоторого рода решения принимаются на разных уровнях, мы можем их сколько угодно обсуждать, говорить какие они идиотские, но потом мы идем и подчиняемся. Это значит, что в этой части они политики, а мы нет. А что касается трансграничных явлений, там есть одна большая, очень важная тема, которую я тоже не затронул из-за недостатка времени. Это понятие множества - одно из важнейших понятий, которое сейчас существует – отличие множества от народа. Это то, чем сейчас занимаются левые теоретики. Тогда пришлось бы международные отношения трактовать, например, как империю: то, что ей противостоит – это множество, а не народ. Пришлось бы залезать в историю понятия народ, какие разные народы бывают. В общем, поднимать другой словарь – это была бы уже вторая лекция.

Борис Долгин: Последний короткий момент о логике поставки и логике мобилизации. Мне кажется что, во-первых, это обозначение двух полюсов некоторого континуума, потому что логика мобилизации из своего мотива очень смыкается из логики мобилизации некоторой группы, которая осуществляет поставку, которой очень трудно противостоять.

Александр Филиппов: Мне нечего тут оспорить. Это действительно одно и то же на разных полюсах.

Борис Долгин: И в то же время мне кажется, есть какой-то или третий полюс, или не знаю что еще – игра случая. В нарративе, описывающем механизм, он присутствует, иногда он даже наиболее точно описывает логику действия.

Александр Филиппов: Нет никаких возражений. Просто посмотрите, что вы мне предлагаете: сначала вы мне предлагаете рассмотреть теоретический феномен, который меня заставляет обратиться к проблематике множества, затем вы говорите об игре случая. Ну, я боюсь, что третий вопрос будет о фортуне.

Борис Долгин: Можно считать, что я наметил тему будущих лекций.

Александр Филиппов: Просто дальше будет народ, в котором неравным способом распределена доблесть. Соответственно градация народа, гранды, которые давят его, идея принципса – все нормально! Это совсем другой аквариум и словарь. Я вам признателен за то, что вы так последовательно мня сюда выводите.

Константин Иванович: Спасибо за лекцию. Хочу процитировать Обаму, который еще не будучи президентом, написал книгу, которая была бестселлером и там есть такая фраза (я мягко буду говорить), что есть такие люди, которые могут уговорить кого угодно в чем угодно. А вопрос такой. Учительница где-то в глубинке получает 5 тысяч рублей в месяц, а министр получает 500 тысяч рублей – в 100 раз больше. Как с точки зрения политической философии вы могли бы это обосновать и если бы разница была в тысячу раз, то как бы это тоже можно было бы обосновать? Спасибо.

Александр Филиппов: Обосновать это нельзя, это можно только характеризовать. Это относится к квалификациям социального установившегося строя и для него как раз в очень большой степени подходят категории, которые у нас здесь напрашивались. Я много об этом писал и поэтому решил, что сегодня можно об этом совсем не говорить. Писал я о том, что в некоторых случаях самое грубое разделение, которое у нас могли бы использовать, это старое разделение на знать и народ. Есть гранды, есть знать, которая не знает никаких правовых ограничений, есть popolo minuto, который она то топчет своими копытами, то использует в качестве мобилизационного материала. Это история стара как мир, но я не знаю, как это обосновать. В этой логике, в которой я сегодня рассуждал, я могу сказать, что количество зарплат тех и других никакого значения не имеют. Раз один терпит, а другой помыкает, значит так это устроено. Только не нужно думать, что в тот момент, когда один другому будет отрезать голову, это связано с разницей в зарплатах. Можно отрезать голову и при других обстоятельствах, а можно и не отрезать при еще большей разнице. Это совершенно разные вопросы. Мое гражданское чувство кипит, с политфилософской точки зрения здесь не о чем говорить.

Александр Марей, Высшая школа экономики: Один даже не вопрос, а ремарка. Не получается ли, что едва ли не идеальной атмосферой для политического становится феодальное или неофеодальное общество, то есть общество в котором нельзя даже говорить про расколотую гомогенность, а надо говорить про множественные гомогенности. Есть сословие феодалов, в котором все принципиально равны друг другу, причем не важно – ты можешь быть королем или рыцарем башелье – вы оба рыцари. Есть сословие церковников, где все равны друг другу и есть третье сословие, где тоже вы можете быть богатым бюргером или бедным ремесленником – вы равны друг другу. Эти множественные гомогенности и, разумеется, что осознающие друг друга общности противостоят друг другу и все вместе готовы противостоять той самой полицейской рамке государства, о которой шла речь. Любая попытка ввести в какое-то гомогенное состояние будет вызывать равные возмущения со всех трех сторон. Не получается ли что это идеал политического? Спасибо.

Борис Долгин: Строго говоря, может быть этот вопрос можно дополнить следующим образом: в какой зоне вы помещаете это самое политическое? Если туда не входит это в одном понимании, если туда не входит это в другом понимании, где оно живет?

Александр Филиппов: Это сильный вопрос. Есть еще другая возможность, я бы опять-таки вернулся к проблематике множественности, мультитюда, потому что она предполагает немножко другую схему. Но я предлагаю посмотреть по-другому. Если сейчас начать погружаться в современный мир фэнтези, в котором, если угодно, прорывается (я не люблю это слово) коллективное бессознательное… мир, который создается для нас как некая альтернатива существующему… Если погрузиться в него, мы увидим, что для нас создается политический мир «неофеодализма». Я бы даже не хотел, чтобы это рассматривалось как доказательство. Это просто иллюстрация. Мне кажется, это очень характерно: вся эта известная всем серия Мартина про игру престолов. Слово «феодализм» я вообще не люблю использовать, почему-то мне кажется, что стоит это слово сказать, как историки тут же меня растерзают.

Голос из зала: Какой может быть феодализм?

Борис Долгин: Здесь речь идет о «феодализме» в некоторых кавычках.

Александр Филиппов: Я боюсь это слово использовать, поэтому если мы договоримся, что будут кавычки, то вы знаете, у меня такое ощущение что что-то висит в воздухе. Висят в воздухе эти множественные идентичности, войны, которые возникают практически на любом уровне по любому поводу. Тут же моментально мобилизуется некоторая общность и начинаются не имеющее никакого предела и конца противостояния. Это какое-то новое видение политической социальной жизни, которое пробивает себе дорогу через тривиальную литературу.

Борис Долгин: Всегда же именно через нее пробивается гораздо четче.

Александр Филиппов: У меня такое ощущение, что зреет внутренняя готовность к совершенно другому социальному миру. Подчеркиваю – именно внутренняя готовность к миру такого рода противостояний, которые здесь были описаны. Идеальна ли это среда? Ну, я-то как в некотором роде шмиттианец не могу считать его идеальным. Шмитт как раз считал идеальным прекращение распрей, экзистенциальное противостояние, в котором война отрегулирована правом. Он это называл «огороженная», «отрегулированная», лелемая война. Война, взятая в рамки международного права. Но насколько это все может быть реальностью - сейчас это большой вопрос.

Борис Долгин: Я позволю себе маленькую реплику. Я со своими наблюдениями могу только подтвердить ваши наблюдения, но дальше я вернусь к логике, которую вы развернули в лекции. Помните там, где вы говорили о том, что мы постулируем наличие сначала мотивов, затем ценностей из действия. Не имеем ли мы здесь ровно ту же ситуацию, то есть тот феномен, который, вы сказали, можно объяснить как некоторое предчувствие готовности, мы можем объяснить обратным образом. Просто таки людям проще описывать нашу реальность таким образом. Может это надо воспринимать не как готовность к новым мирам, которые иначе построены, а как те схемы описания, которые вообще-то навязаны, культивируются, удобны для описания нашей реальности.

Александр Филиппов: А какие схемы?

Борис Долгин: Схемы вот этих самых войн гномов, эльфов и прочих товарищей. Эти люди читают в газетах, а тем более слышат по телевидению про разного рода манихейские вещи и вполне естественно, что в наиболее чистом виде, когда они уже начинаю фантазировать, это проявляется именно так.

Александр Филиппов: Я подтверждаю то, что вы сейчас сказали. Человек читает и соображает, и думает, а на самом-то деле мир то устроен вот так. Если его очистить от традиционных культурных пластов и сконструировать его таким, каков он на самом деле, вы получите вот это.

Голос из зала: Очень коротко скажу совершенно очевидное. Хорошо, эти люди фантазируют, условно говоря, начитавшись газет, насмотревшись телевизора. Тривиальную литературу, в которую они фантазируют, читают гораздо больше людей, чем тех, которые читают газеты. А если мы еще добавим к аудитории тех, кто смотрит сериал, снятые по фэнтези, которые сейчас множатся, то мы получим самоподдерживающийся эффект.

Александр Филиппов: Это могло бы стать предметом разговора, в котором я готов быть слушающей, а не диктующей стороной. Но когда я мысленно внутри себя сравниваю, начиная с Льюиса, потом Толкиена, а потом Мартина, я понимаю, что эволюция от Льюиса к Мартину - это просто эволюция от мира, где есть обетование высшего, к миру, где вообще ничего, кроме голой власти, сопровождаемой всеми возможными зверствами, нет. Современный человек естественно проходит путь от Льюиса к Толкиену, от Толкиена к Мартину и смотрит кино.

Борис Долгин: Я подозреваю, что это разные слои, а не разные эпохи. Во всяком случае, если посмотреть наиболее чистый вариант чего-то массового, не на то, что тиражируется, а на то, что выкладывается в сеть в качестве самодеятельного творчества, то там мы увидим все это сразу, именно рядом, а не одно за другим. Но все это сразу, конечно, предшествует более классическим, чистым жанрам. Если в журнале «Самиздат» набрать рубрику «любовный роман», мы обязательно увидим массовым образом эльфов, гоблинов, воюющие между собой королевства, а отнюдь не то, что мы привыкли видеть под жанром массовой литературы «любовный роман».

Александр Филиппов: Я повторяю, я готов это рассматривать как тему даже совместного рассуждения, потому что мои ощущения последних недель, когда я погрузился в это дело, это ощущение, что народ для политического созрел, причем политического в худшем смысле слова. И не только наш народ. Это, как известно, импортированный материал. Но я ни на что не претендую, это просто ответ на ваш вопрос.

Елена Гусева: Я бы хотела немножко упростить понимание. С моей точки зрения уход в фэнтези - это уход в виртуальную реальность, а я бы хотела спросить про нынешнюю реальность. Поскольку лекция называется «где живет политика», не считаете ли вы, что политика живет там, где есть борьба за ресурсы? В виду того что ресурсов становится все меньше, то борьба разрастается по всем направлениям и это действительно тревожно.

Борис Долгин: А так же экономика живет там где идет борьба за ресурсы, культура живет там где идет борьба за ресурсы. Прошу прощения.

Александр Филиппов: Нет, я согласен, просто если вообще упростить, то политика есть там, где идет борьба. А за что – какая разница?

Борис Долгин: Все что угодно можно рассмотреть как ресурс.

Голос из зала: Вы уже говорили о том, что слишком сильным может быть критерий того, что политическое начинается с готовностью убивать. Может быть не настолько сильным достаточным критерием будет неготовность к переговорам? Например, у нас нет войны между Германией и Россией, но международная политика есть, потому что они не готовы объединиться, у них нет готовности к сотрудничеству при неготовности к войне.

Борис Долгин: Германия и Россия постоянно кооперируются.

Голос из зала: Ну, это условный на самом деле пример.

Борис Долгин: Я могу попытаться перевести на язык того, о чем я говорил. Если я спрашиваю о том, а что нам дает для понимания введения различения именно на уровне смертоубийства, а не вообще по принципу конфликтности, то здесь нам предлагается поставить планку просто на другом уровне – не смертоубийства, а некооперативности. Не будет ли эта планка зачем-нибудь удобнее?

Александр Филиппов: Есть такая политика, есть сякая политика. Есть политика вражды, есть политика дружбы. Именно поэтому есть две стороны или два понятия политического, я же специально это сегодня подчеркивал. Другое дело, что второе понятие я рассматривал как то, что относится к гомогенизированной общности и не рассматривал этот процесс, о котором вы сказали, как переговоры двух государств.

Голос из зала: Я как раз говорил о политике, которая наступает тогда, когда две общности не готовы переговариваться.

Борис Долгин: И тут мне кажется уровень государства выбран просто как пример, а не как обязательный.

Александр Филиппов: Я поясню что здесь, по-моему, не работает. У Георга Зиммеля есть очень хорошее классическое исследование. Шмитт Зиммеля, по-моему, страшно ненавидел, хотя очень сильно от него интеллектуально зависел. И у Зиммеля есть такое рассуждение: конфликт является способом продолжения социального взаимодействия. Подчеркиваю, не прерывания, а продолжения. И как раз к вашему примеру. Если взять не на уровне государств, хотя это тоже можно было бы сделать, а на уровне того, как два человека на улице сцепились. Если они сказали «не хочу с тобой разговаривать» и разошлись, то между ними нет конфликта, и взаимодействие прекратилось. А если они конфликтуют, выясняют кто прав, то может быть дело у них дошло даже до драки, и в этой форме взаимодействие продолжается. Так вот политическое – это когда взаимодействие есть, но взаимодействие в этой форме.

Борис Долгин: То есть важен модуль, а не знак?

Александр Филиппов: Да.

Голос из зала: У меня был еще второй момент. К вопросу о солидарности. Мне кажется, что здесь где-то рядышком ходит образ совместного будущего Хосе Ортеги, гомогенное общество объединяет не какие-то общие желания – здесь и сейчас хочу квартиру – а образ совместного будущего. Мы готовы жить вместе, а не хотим одного и того же.

Александр Филиппов: В принципе момент, который не был здесь затронут, хотя нужно было его затронуть, спасибо что хотя бы так его ввели – это вопрос временных горизонтов. Временные горизонты социального взаимодействия. И для понятия «полиция» это очень важно, и для рассмотрения вопроса солидарности это очень важно. Я согласен. Но я могу сказать, что у меня стояло перед глазами, почему я это вынес сразу за скобки. У меня стояло перед глазами то, что я называю ситуативная солидарность. Вы можете оказаться, например, в ситуации, когда координируется движение некоторой толпы. Вот на тот момент, когда вы с ними, вы образуете солидарное единство. Потом вы разбежались - солидарного единства нет. Когда вы были вместе, у вас никакого образа будущего не было, а если и было, то ближайшего – как лучше куда-то пройти или развернуться. Или «как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Это продолжается очень краткое время, это не предполагает стратегической ориентации на большое будущее и, тем не менее, это тоже является солидарностью. При том, что я с вами согласен, мне очень хотелось проговорить этот момент.

Голос из зала: Здесь поднималась тема фэнтези с «неофеодализмом», но вместо фэнтези у нас есть фантастика ближайшего будущего, где политика выглядит в точности как написали с множеством микро государств, возникающих по любому поводу. Государство фанатов Спартака, государство любителей Кола-Колы… можно и другие примеры найти.

Александр Филиппов: Я думаю, если мы возьмем весь этот пласт сетевой литературы, возьмем кино, фантастику все в совокупности и представим, что это есть вся совокупность мозгов, мы поймем образ будущего.

Голос из зала: Правильно ли я понимаю или выскажите свое мнение, что политическое – это совсем упрощенный вариант, микс компот, вдохновение и действие. Это то, что обсуждалось сегодня. Это то, что я увидел со своей колокольни. Именно такое перемешенное второе. Политическое живет с точки зрения манипуляции или оно живет только при отсутствии манипуляции? Спасибо.

Александр Филиппов: Да, вдохновение и действие. Это у человека, который спускается с горы, я думаю, они тоже есть. Поэтому из соображения научной культуры мне не дают возможности принять это определение. То, что оно там присутствует – без энергетики ничего нет, это совершенно очевидно. В пассивном состоянии тоже ничего нет. А дальше идут все те признаки, которые я старался здесь перечислить. А второй вопрос был…

Борис Долгин: А второй даже не вопрос был, а констатация: обсуждался вопрос манипулируемости.

Александр Филиппов: Вообще говоря, да, есть проблема манипуляции, но для меня она решается очень просто: если кто-то кем-то успешно манипулирует, то тот кто манипулирует – политик, а тот кто не манипулирует – нет. Вот и все. Тут нет никаких проблем. Например, кто-то стоит во главе огромной армии и в этой армии нет ни одного политика кроме него самого. Это совершенно нормальная ситуация.

Борис Долгин: Манипуляция – это всегда обоюдный процесс.

Александр Филиппов: Манипуляция – это обоюдный процесс, когда речь идет о психологической манипуляции. Есть простая логика приказа. Вы задаете провокационно тонкие вопросы, я могу дать вам на это провокационно тонкий ответ. Ну, или может быть он не будет тонким, но это мой любимый исторический анекдот. Это про Скиннера, известного психолога, бихевиориста. Студенты, когда посетили его лекции и узнали что-то про стимул и реакцию, решили выяснить могут ли они выдрессировать лектора. Он ходил во время лекции и всякий раз, когда он приближался к правому углу аудитории, он обнаружил, что все просто сияют, смотрят на него влюбленными глазами. Когда он оказывался в другом углу аудитории, они шумели и не обращали на него внимание. Не осознавая этого, он все время стал держаться правого угла, чтобы получить улыбки. При том, я повторяю, сознательно этого не было. На этом анекдот можно было бы завершить, но есть одна маленькая деталь – студенты теперь были вынуждены улыбаться постоянно. Их цель была – загнать его в угол, но для этого им пришлось постоянно улыбаться. Поэтому да, действительно, это обоюдный процесс. И это подчеркивается во всех исследованиях по харизме вождя. Но стоит ли нам сейчас углублять в эту сторону? Я не уверен.

Борис Долгин: Ну да, потому что если говорить сейчас критерии политического, я понимаю различение между генералом и армией.

Елена Глоткова: Мы очень много говорим о понятии политического, но, например, в силу последний изменений в законодательстве по поводу иностранных агентов и внесение такого критерия, как участие в политической деятельности, отнесение к определенному реестру, не кажется ли нам, что столь широкая трактовка этих понятий и серьезные споры приводят к тому, что всем начинает выгодно относить практически любое действие к политическому, вне зависимости от сферы? И не кажется ли что все-таки какие-то понятия пора государству утвердить и внести хотя бы законодательное поле?

Александр Филиппов: Это прекрасный вопрос. Но вы понимаете, что, говоря научно, безоценочно, все эти акции, о которых вы сказали, – это действия полицейского государства по нейтрализации, деполитизации, что является для него вполне понятным и органичным. То есть если принять, что государство работает как полицейское, причем в обоих смыслах, то оно обнаружило, что у нас пробивает себе дорогу политическое и естественная реакция на это – полицейская деполитизация, что, собственно, и должно делаться. А как иначе-то? Очевидно, что она не будет эффективной, потому что политическое таким образом не уничтожается. Оно просто выскочит в другом месте как болезнь, которую симптоматически лечат. В каком месте – я не знаю. Если государство сконструировано как полицейское, какое-то время оно работает неплохо. Но я всегда говорил, что любые нормальные состояния имеют ограниченную продолжительность. И когда начинаются исчерпания разного рода возможностей, начинается реполитизация, и предполагать, что теперь на уровне государства будут приняты какие-то критерии, которые позволят нормализовать политическую жизнь - для этого оно должно быть переконструировано. В нем опять должна появиться политическая жизнь как аспект существования, чего долгие годы не было. Будет ли это сделано или нет – откуда же я могу знать? Пока вроде бы нет.

Борис Долгин: Тут в вопросе было еще одно различение. На самом деле различение между необходимость или не необходимостью, на мой взгляд, естественно необходимостью четкой и строгой дефиниции политического в рамках юридических документов, что понятно нужно из некоторой логики правового государства и может быть не нужно из логики полицейского государства. И вопрос в необходимости или не необходимости остановится на какой-нибудь одной концепции, одном понятии, одной классификации политического в социальных науках. Мне кажется, эти вещи важно не путать между собой.

Александр Филиппов: Здесь должна быть кристальная ясность для всех, не только для государственных людей, но для всех заинтересованных относительно подлинного характера устройства. Нельзя «здесь играем – здесь не играем», «здесь делаем вид, что все в порядке». Поэтому я и говорю, что если угодно, то только пройдя через какую-то процедуру реполититизации, можно получить какой-то новый результат. А пока мы видим паллиативные меры с их неизбежными издержками.

 Елена: Все-таки ответы на поставленные вопросы лежат не некотором междисциплинарном уровне, потому что я считаю что психология политики в этом смысле такова – это можно приписать, начиная с индивидуума, малым социальным группам, сообществам и кончая большим сообществом типа государства, которое в случае этого вопроса может пойти по конфликтной стороне, либо договариваться. Начиная с каждого из нас и кончая большими сообществами, психология такова – я хочу, чтобы со мной считались.

Александр Филиппов: Возможно, да.

Борис Долгин: Спасибо большое, Александр Фридрихович.