Как обычно в последнее время, начну с цитат.
1. Простое – чужая страна; ее жители ведут себя по-иному – это обнаружил Мохаммад Наджибулла в 1996 году, когда Талибан, наконец-то, оказался в Кабуле. Наджибулла был президентом Афганистана между 1987 и 1992-м. Есть история о том, что, укрываясь в кабульской миссии ООН в ожидании талибов, он нашел себе дело: переводил на пуштунский книгу Питера Хопкирка «Большая игра», где речь идет о вторжениях в Афганистан в XIX веке. Трудясь над переводом, Наджибулла вдруг понял, что ровным счетом никто вокруг него не знает афганской истории. Его страна, увы, не имела своего Эрика Хобсбаума, Линды Коллиз, Ниала Фергюсона, не говоря уже о Саймоне Шама, никого подобного. «Афганцы совершают ту же ошибку, – говорят, изрек он, – «ибо только понимая историю, мы можем прорвать круг». Талибов книга не интересовала, когда они схватили его; судьба рукописи неизвестна. (…) Попытка Наджибуллы с помощью перевода просветить собственную страну, даровать ей немного знания – работа, которая делалась в ужасных условиях, а сам он ожидал своей участи – должна вдохновить учащихся и преподавателей истории, как и граждан вообще. Достаточно изучать историю во всех ее двусмысленностях и нюансах – ради нее самой. Нет такой страны, где не следовало бы искать новые пути прочтения прошлого – для того, чтобы начать думать о любых других вещах, включая настоящее. (Колм Тойбин «Те, кто изучает историю, больше не терпят больших нарративов – и не верят им». «Гардиан», 10.08.2013.
2. Запад больше не может полагаться на мировое лидерство Америки. На оставшееся президентство Обамы, внешнеполитическим решениям и возможностям Вашингтона в этой области доверять не следует. Вообще надо было сильно постараться, чтобы единственная оставшаяся в мире сверхдержава показала себя столь неэффективной и неустойчивой, как США умудрились сделать это в последнюю неделю. Но, тем не менее, это произошло. Глобальная стратегия второго срока президента базировалась на двух важнейших основаниях. Первое: «Аль-Каида» – в бегах, после того, как был убит Бин Ладен и американские дроны провели серию успешных операций в Пакистане; в мае господин Обама произнес триумфальную речь, официально объявив окончание «Войны с террором». Это было тогда.
Сейчас же дело обстоит так: на прошлой неделе 19 американских посольств на Ближнем Востоке и в Северной Африке вынуждены на несколько дней прекратить работу, а дипломаты были эвакуированы из Йемена из-за «особых террористических угроз». Так кто же разбит? Когда же на удивительный контраст между массовым сокращением американского присутствия в этих регионах и речью о конце «Войны с террором» было указано, представитель Белого Дома прояснил – как любят выражаться государственные чиновники – что президент хотел сказать следующее: сокрушена «Аль-Каида» в Пакистане и Афганистане, но не ее франшиза в Йемене, которая еще вполне жива и может нанести удар. (Дженет Дейли «Нельзя доверять Обаме в международных делах». «Телеграф». 10.08.2013)
Казалось бы, ничего общего между этими двумя цитатами нет – кроме упоминания Афганистана. Первая – из статьи известного ирландского писателя Колма Тойбина, серьезного и тонкого панегирика «сложности» в ее безнадежном противостоянии с так называемой «простотой». Повод – попытки британского правительства вернуть «большой исторический нарратив» в школьные программы; заменить ныне существующий принцип отдельного (и, надо сказать, довольно изолированного) рассмотрения исторических периодов, (или даже событий) основанным на старом государственническом национально-ориентированном подходе описанием истории государства британского (а, по сути, английского) от Беды Достопочтенного до Черчилля Красноречивого, от короля Альферда Великого до битла Джона Величайшего.
Попытки эти закончились разумным компромиссом, однако Тойбина интересует не ход педагогических баталий в соседней стране, а сама идея (вечнозеленая от цветущей глупости, надо добавить) все упростить, сделать доступным, легкоусвояемым, народным. Он обращается к ирландской истории XX века, которая сначала, после получения независимости от Великобритании, излагалась просто и доступно как эпоха апофеоза национального духа.
Ключевые события такого изложения очевидны – «пасхальное восстание» 1916 года в Дублине, освободительная борьба после окончания Первой мировой, гражданская война, национальное примирение и проч. Тойбин отмечает, что только усилиями сотен, даже тысяч учителей истории и специалистов (не говоря уже об общественных активистах) в этот канон были внесены иные события, которые, как выяснилось, имели для значительной части ирландцев не меньшее, если не большее значение, нежели канонические. Скажем, участие в военных действиях Первой мировой (включая и саму идею мобилизации на военную службу) явно затронуло жизнь большего количества людей, чем «пасхальное восстание». Столь же интересные изменения претерпела, к примеру, интерпретация ирландского восстания 1798 года, которое обычно прочитывалось исключительно в патриотических тонах.
Сейчас есть выбор – по-прежнему следовать милым героическим балладам, воспевающим ребельянцев, либо задуматься над возможностью описать это событие как (цитата из Тойбина) «жестокую бесплодную усобицу». Все это, считает автор, делает «большой нарратив» невозможным; любые попытки его реставрировать (или полностью заменить на другой) бессмысленны, ибо продиктованы стремлением сменить одну «простоту» на другую, оставив за подобным описанием прошлого главную задачу – доступно изложить священно утвержденные азы гражданам государства. Не обществу, а именно «гражданам государства» – добавлю я от себя.
Ничего нового Колм Тойбин, конечно, не сказал; подобного рода разговоры ведутся давно и даже привели к созданию ныне господствующей в некоторых странах Запада либеральной системы преподавания истории. Интересно то, что Тойбин вписал этот сюжет в иной – в дуализм Сложность vs. Простота. Рассматривая его в таком контексте, мы с удивлением обнаруживаем, что, к примеру, путинские пропагандисты, западные сторонники неолиберального радикального упрощения любых непонятных и сразу не поддающихся продаже вещей, талибы и многие другие оказываются по одну сторону границы. По другую – те, кто еще надеется на здравый смысл, который подсказывает – не сложность, а простота есть главный враг жизни.
Сведение мира к простейшим функциям (неважно каким: «принять душ/пойти в офис/сходить в джим/поесть в итальянском ресторане/посмотреть телевизор/лечь спать» или «проснуться/помолиться/перерезать глотку неверному/взорвать пару школьных автобусов/пообедать чем Бог послал/помолиться/лечь спать») лишает жизнь содержания; мы все обречены на смерть, как Наджибулла в 1996-м (надеюсь, не на столь дикую), но все же не сидим сложа руки, а живем. Афганский экс-президент переводил книжку, к примеру; быть может, впервые за всю свою полную звериной хитрости и тупой жестокости карьеру, он вдруг понял, как восхитительно сложно устроен мир, даже в таком, казалось бы, незамысловатом месте, как Афганистан. Поняв, изумился, вопросил окружающих и поняв, что одинок, пошел на смерть. Кто знает, быть может, он надеялся, что кто-то из бородатых победителей в тюрбанах прочтет его перевод книги Хопкирка? И, прочтя, начнет думать по-иному? Думать вообще? Несбывшееся наивное желание.
И вот здесь между странной ирландской апологией бывшего шефа афганского КГБ и банальным комментарием к внешнеполитической злобе дня возникает перекличка. Вторая цитата – из консервативной британской газеты «Телеграф», которая, как водится, Обаму не одобряет. Можно было бы не обращать на этот текст внимания, не стоит он того, если не одна деталь. Речь ведь в цитированном отрывке идет о чисто лингвистической проблеме. Мол, «война с террором», она кончилась или нет? Если да, то во всеобщем масштабе, либо в отдельно взятом Афгапакистане? И если не те слова потребляет Обама, то разве можно ему доверять и вообще где мировая роль Америки?
Невозможно поверить, что Дженет Дейли не знает, как обычно выражаются политики. Знает – и еще как. Знает и значение знамнитого блэровского to sex up в разговоре о том, как бы проще и доходчивее объяснить массам и миру британское участие во вторжении в Ирак. И многое что еще. Но журналисту важно изобразить непонимание – с тем, чтобы тут же поймать политика за хвост. Упражнение в непонимании используется для замены одного простого объяснения (война с террором кончена!) другим (Обаме нельзя доверять!); вместо попытки понять и объяснить – смена одной схемы другой. Однако эта нехитрая игра ведется на единственно понятном читателю «Телеграфа» языке – языке газетной публицистики, устоявшемся в этой стране, старинном. Если пользоваться этим языком, то утверждения Дейли можно оспорить, получить ответ и так далее. Это и называется «общественная дискуссия»; основа ее в наличии общего языка ее участников – и в хитрых играх в непонимание его. В общем, получается довольно сложная модель.
Наджибулла же апеллировал к людям, которые не говорят на том языке, который он в последние месяцы жизни отчаянно, если верить Тойбину и некоторым другим, пытался создать на пустом месте. Это был язык апелляции к прошлому, к разветвленному знанию, к сложности, в конце концов. Вряд ли осознанно, но он надеялся, что среди талибов найдется хотя бы кто-то, кто, изучив на родном пушту однообразную историю афганских войн XIX века, задумается над покорной бессмысленностью маразматического истребления себе подобных на родной земле. Наджибулла не ждал от своей литературной работы изменения свой участи, это был акт чистого искусства, чистого познания. Экс-президента замучали, рукопись сожгли, убивают в Афганистане до сих пор – и с наслаждением. Я не к тому, что сложный язык смертника Наджибуллы лучше простого языка талибов, отнюдь. Просто они разные, как разные страны, и им никогда не сойтись.
Ну и конечно, каждый из нас может стать своего рода обреченным наджибуллой.
