29 марта 2024, пятница, 01:04
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Лекции
хронология темы лекторы
29 марта 2014, 09:01

Российский университет как политическая система

Михаил Соколов
Михаил Соколов

Мы публикуем стенограмму выступления кандидата социологических наук, доцента факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге Михаила Соколова в книжном клубе «Порядок слов», Санкт-Петербург, 28 ноября 2013 года. Выступление подготовлено в рамках проекта «Политика и экономика университета» ЕУСПб и Центра “PAST” Томского национального исследовательского университета.

Я позволю себе начать с общих рассуждений о функционировании университета как политической системы, а уже потом буду двигаться в сторону собственно российских сюжетов. Университет, понимаемый социологически, является, прежде всего, коллективным действием. Много людей должны сотрудничать друг с другом, чтобы то, что мы называем университетом, состоялось – аудитории открылись, лекции были прочитаны, дипломы - выданы. В число этих людей входят не только преподаватели и студенты, но и администрация, разные государственные ведомства, частные доноры, домохозяйства, которые посылают своих детей учиться, а также политически сознательная публика (она обычно дремлет, но может вмешаться, если в университете произойдет что-нибудь возмутительное). И все эти люди вместе, собственно, и делают университет таким, как мы его видим. Мысленно, мы обычно проводим границу между теми, кто находится внутри университета – понимая его как физический объект, комплекс зданий со стенами, увитыми плющом – и теми, кто вне. Студенты и профессора – внутри, а министерские бюрократы или общественность – вне. Но с точки зрения определения направления коллективного действия, нет никакой явной границы между «внутри» и «вне». Те и другие объединяются для достижения общих целей.

Все люди, которые делают университет, делают его, поскольку хотят чего-то с его помощью достичь. При этом, университеты очень пластичны. С их помощью можно реализовать очень разные, иногда прямо противоположные цели. Например, можно укреплять классовые барьеры – если принимать только детей определенных сословий, как это было в российских университетах периода Империи, или просто легально или нелегально брать высокую плату за поступление, как это случалось во многих постсоветских вузах. А можно их разрушать – если давать много стипендий, и каким-то образом поощрять детей из бедных и непривилегированных семей, например, вводя квоты по социальному происхождению или этничности (что, особенно в некоторые моменты, стремились делать университеты советские или делают многие европейские университеты сегодня). Причем иногда стоит совсем немного изменить правила игры - и результаты становятся совершенно другими. Участники образования-как-коллективного-действия объединяются в группы интересов на основании того, к чему именно они, собственно, стремятся, в какую сторону они хотят повернуть университет. Эти группы, собственно, и делают политику высшего образования.

Какие факторы обуславливают формирование групп интересов и их достигать желаемого? Я выделю четыре – мотивы, ресурсы, возможности наблюдения и необходимость поддерживать легитимность – хотя, как мы увидим, они отчасти пересекаются друг с другом. Во-первых, по определению, каждая группа интересов характеризуется совокупность мотивов - тем, что ее члены хотят от университета получить. Во-вторых, вносимые ресурсы. Каждый привносит что-то в общее дело, и без некоторых из этих ресурсов просто ничего не двинется дальше. Без студентов, которые жертвуют свое время и силы, университет не будет работать, без правительственной поддержки – в принципе, может, но с трудом. Иногда эти ресурсы позитивного свойства, какие-то дефицитные блага – например, финансирование. Иногда это негативные ресурсы: многие социальные группы могут вмешаться и полностью заблокировать работу университета, если он их возмутит. Университет продолжает работать благодаря тому, что они воздерживаются от активных и агрессивных действий в его отношении. Это невмешательство стоит, однако, другим группам отказа от каких-то возможностей, которые иначе были бы реализованы. Учебные курсы, на которые иначе был бы спрос, не вводятся или отменяются, чтобы не возбуждать группы политических активистов, считающих их неприемлемыми. Министерские чиновники сейчас не заменяют выборность высших университетских администраторов прямыми назначениями (вернее, еще не везде в России полностью заменили их прямыми назначениями), чтобы не возбуждать упреков в попрании академических свобод. И так далее, и тому подобное.

В-третьих, агенты имеют разные возможности для наблюдения друг за другом. Власть привносить или отнимать ресурсы на каких-то условиях недорого стоит, если нельзя определить, выполнены ли эти условия. Государственных чиновников интересует, правильно ли расходуются выдаваемые университету средства; ответственные избиратели интересуются, а правда ли то, что чиновники вообще выдают эти средства, а не перекладывают их в своей карман, и если выдают, то какими критериями руководствуются; студенты или небезразличные родители спрашивают, а пригодится ли в жизни получаемое в университете образование. Чтобы узнать это, у них есть разные возможности. Они располагаются на разной физической и культурной дистанции от происходящего. Кто-то находится рядом и вполне компетентен для того, чтобы оценить работу других. Кто-то компетентен, но находится далеко, кто—то – наоборот, близко, но не компетентен. Те, кто не вполне компетентен, вынужден полагаться на обыденные представления, «словарь подозрений» и схем интерпретации происходящего. Скажем, абитуриенты вынуждены обычно полагаться только на очень смутные представления о том, какой университет хороший, какие профессии востребованы или какие будут востребованы, когда они этот университет окончат. В целом, университет мало того, что пластичен – он еще и не особенно прозрачен как для внешнего, так и для внутреннего наблюдателя. Ни одна из групп, которая участвует в производстве университета, не знает точно, что именно ими в совокупности в данный момент производится.

Наконец, каждый из участвующих в коллективном действии агентов знает, что другие в это же время наблюдают за ним. Прежде всего, это касается чиновников, которые дают университетам деньги. Они дают не свои деньги, они дают деньги из бюджета, и за эти деньги они должны отчитываться. Университет должен сохранять легитимность в глазах чиновников, чтобы получить следующую порцию денег, но при этом сам чиновник должен сохранить легитимность в глазах избирателей и в глазах других чиновников. Чиновник в этом смысле одна из самых уязвимых фигур, он не может просто прийти и закрыть университет – ему придется объяснять, почему он его закрывает, и лучше чтобы эти объяснения были убедительными.

Способность группы интересов заставить события пойти по желаемому ею сценарию определяется ее властью. Власть можно разделить на две типа, воспользовавшись терминами из классической книги Альберта Хиршмана [Hirschman, 1970]: «власть выхода» и «власть голоса». «Власть выхода» основывается на том, что каждый из этих агентов может выйти из общего дела вместе с привносимыми им ресурсами, если все произойдет не так, как он хочет. Студенты переведутся в другой университет или уйдут работать; чиновники изымут государственное финансирование или отберут лицензию; профессора заявят, что им неинтересно здесь больше преподавать, и тоже проголосуют ногами. Ресурс, который каждый из них может забрать с собой, не только физический (своя рабочая сила) или финансовый (например, грант), но и репутационный. Профессор, покинув университет, не так сильно подорвет его бюджет – один ушел, другой пришел – но только если это обычный профессор. Однако если это нобелевский лауреат, портрет которого висит на первой странице сайта университета, сообщается в каждой газете и на каждой встрече ректора с чиновниками, то это будет очень большой проблемой для университета. Власть выхода великого ученого состоит не в том, что он унесет свои деньги, и не в том, что он унесет свои идеи, а в том, что он унесет часть публичного фасада университета и пробьет в том, что осталось, большую пробоину. В худшем случае, он пошатнет легитимность всей оставшейся конструкции – заронит в умы потенциальных абитуриентов, бюрократов и разных частей публики сомнения в способности коллег и университетской администрации создать дружественную интеллектуальную среду, по-настоящему оценить талант и так далее, и тому подобное.

«Власть голоса» каждого агента определяется политической конституцией университета. Эта конституция распределяет права участия в обсуждениях и принятии решений по вопросами внутриуниверситетской политики. Где-то ректор избирается конференцией всех сотрудников, где-то – старшими профессорами, где-то – назначается министерскими чиновниками, а где-то – частными попечителями. Это, естественно, влияет на то, чье одобрение он будет ориентироваться в первую очередь. Далее, разные политические органы имеют разное влияние при принятии тех или иных решений. Например, ректор может быть лишь техническим исполнителем воли регулярно встречающегося Ученого совета, а может иметь полномочия принимать стратегические решения. Все это, как правило, закреплено в процедурных нормах, благодаря которым даже те группы, которые не имеют особой власти выхода, могут иметь большую власть голоса. Таким образом, власть выхода и власть голоса не тождественны друг другу. Например, большинство политических процедур в современных университетах устроены так, что Нобелевский лауреат имеет такую же власть голоса, как обычные преподаватели (общедемократическая норма «один человек-один голос»), но зато очень большую власть выхода. Политическая конституция университета и основанная на ней власть устойчива в той мере, в какой она легитимна. Легитимность в этом случае значит, что нарушение ее норм спровоцирует вмешательство обычно дремлющих групп аутсайдеров, например, судов, в которые можно обратиться, или, если будет изменено законодательство, которым руководствуются суды – широкой общественности, в том числе, мировой. Нормы внутривузовской демократии в целом достаточно легитимны, чтобы даже весьма безразличное к мировому общественному мнению правительства типа советского предпочитало с ними не связываться.

Далее я попробую представить основных игроков в академической политике с их мотивами и ресурсами – тех трех из них, которые сыграли наибольшую роль в истории отечественного высшего образования - государства, представленного профильным министерством, студентов и профессуры. В российской истории именно эти три группы составляли основной треугольник взаимоотношений, в отличие, например, от американской, в которой роль частных доноров была до какого-то времени больше, чем роль государства, и остается очень большой, или французской, в которой играет огромную роль широкая интеллектуальная публика.

Государственные мотивы в использовании университетов отражаются в тезисах официальной идеологии. Можно кристаллизовать по крайней мере четыре идеологии, которые в разные моменты доминировали в истории российского высшего образования. Их сторонники среди чиновников были одними из самых влиятельных групп интересов.

Государственная идеология может быть сугубо технократической и требовать от образования обеспечения прироста ВВП, обороноспособности и независимости от технологических ресурсов наиболее вероятного военного противника. Это очень знакомая всем в России точка зрения. Университет с этой точки зрения должен поставлять компетентных специалистов для нужд экономики и военного сектора, а также производить потребные для них же технологические разработки. Задача, за которую обычно берутся технократы – приводить конфигурацию сектора высшего образования в соответствие с потребностями экономики, сокращая избыточный выпуск, особенно по непроизводительным специальностям вроде гуманитарных или социальных наук.

Следующая идеология – социально-инженеристская. В ее рамках университет нужен в первую очередь для размывания границ между социальными классами. Если элита обычно проходит через университеты, то необходимо сделать элитные университеты доступными для каждого, чтобы добиться равенства шансов. Понятно, что когда образование платное, то дети экономически привилегированных классов находятся в лучшем положении. Когда же оно полностью бесплатное, непривилегированные классы получают равные шансы, особенно если экзамены совершенно прозрачные или их вообще нет, и любой может записаться и учиться. Социально-инженеристская идеология борется за бесплатное образования, за квоты для дискриминированных групп и тому подобное. В умеренных своих проявлениях она союзничает с технократической – обе поддерживают доступ в университеты на основании таланта, а не происхождения – хотя в крайних манифестациях бросает ей вызов. Последовательный инженерист может потребовать, чтобы членам этнической общности, которая прежде имела недостаточный доступ, были представлены преимущества перед членами доминирующих групп, даже если те более талантливы – а это уже не встречает у технократов понимания.

Третья идеология – сугубо гуманитарная. Ее ядро: у людей есть потребность в образовании, в знании, следовательно, все люди обладают правом на удовлетворение этой потребности, наряду с правом на защиту здоровья, например. Соответственно, цивилизованное государство обязано каждому взрослому гражданину обеспечить возможность получить образование. Важно проследить, чтобы все имели равный доступ. Она вполне мирно уживается с социально-инженеристской идеологией, но может конфликтовать с технократической – что, если у массы студентов есть потребность изучать философию, когда стране нужны ветеринары? В целом, обычно так и происходит. Гуманистическая идеология покровительствует гуманитарным и социальным наукам, тогда как технократическая – инженерно-техническим и, в меньшей степени, естественным.

Наконец, можно выделить то, что я назову презентационной идеологией. В отличие от первых трех, это не вполне артикулированная идеология, у нее нет формулирующих ее манифестов или открытых сторонников. Но, судя по тому, что мы знаем об экспансии высшего образования в ХХ веке, она оказалась едва ли не самым мощным импульсом к его развитию [Meyer and Schofer, 2005]. Согласно этой идеологии, высшее образование существует для того, чтобы обозначить или создать национальный фасад, обращенный к внешнему миру, продемонстрировать, что мы не хуже всех, что у нас замечательное высшее образование, что мы конкурентоспособны, обеспечив таким образом легитимность всего режима. Вхождение в международные рейтинги в качестве главной стратегической задачи развития высшего образования в России – это как раз пример из данной области. Зачем нужны университеты? Чтобы войти в рейтинги. Зачем нам нужно войти в рейтинги? Чтобы показать, какая мы великая страна. В этом смысле, работники высшего образования – это олимпийская сборная. Олимпийский спорт ничего не добавляет ни к экономическому благополучию, ни к здоровью нации. Страны, наиболее эффективно создающие системы массового спорта – это совсем необязательно, те, что выигрывают большее количество медалей на миллион человек, а те, которые выигрывают больше всего медалей, могут быть очень нездоровыми странами, как Россия, например. Зато россиянам, как правильно или неправильно считается в Кремле, приятно, когда национальная сборная выигрывает медали, и весь мир – как опять считается в Кремле - убеждается, какая мы сильная нация, а также богатая, готовая тратить на это баснословные деньги.

Теперь о ресурсах Министерства. В России больше половины средств, которые попадают в бюджеты университетов, в той или иной форме проходит через руки государства. Некоторые средства приносят с собой студенты в виде бюджетного финансирования своего образования, другие выделяются в виде каких-нибудь ассигнований, третьи – в виде исследовательского финансирования, как гранты или целевые программы. Так или иначе, все они проходят через руки чиновников, которые распоряжаются ими, контролируют их и отвечают за них. У чиновников, таким образом, есть серьезная возможность вмешаться, они всегда могут сказать, что денег не будет, если не соблюдать определенные условия. Кроме того, они могут отобрать лицензию или аккредитацию. Это – их власть выхода, и она в российской истории всегда, за исключением, возможно, короткого периода на заре 90-х была существенной.

Власть чиновников ограничивает то, что они всегда существуют за пределами культурного барьера. Каждый отдельный чиновник ничего не понимают в большинстве наук (многие ничего не понимают ни в одной науке), и знают об этом, и знают, что другие знают. Никакое их персональное суждении на тему качества исследований или методов подачи материала не будет легитимным. Между тем, за чиновниками следят другие люди, поэтому чиновник вынужден постоянно доказывать легитимность своих действий. Он не может просто прийти и сказать: «Я понял, что этот физик - никакой не физик, а жулик, и поэтому закрыл его лабораторию». Ему нужно придумывать сложные механизмы, которые позволят принимать, а затем оправдать свое решение с опорой на какие-то легитимные процедуры. Скажем, можно объяснить, что этот физик является проходимцем, или, во всяком случае, не заслуживает лаборатории, потому что у него маленький индекс Хирша. Для этого чиновнику нужны эксперты, объясняющие публике, что индекс Хирша – это такой правильный критерий, который аккумулирует оценку наиболее близких специалистов в той же области, и эти эксперты должны обладать легитимностью как «науковеды», или кто-то в этом роде. За продвижением показателей цитирования или чего-то подобного стоит коалиция чиновников, озабоченных международной «видимостью» и подотчетного им объекта, и наукометристов, озабоченных продвижением своей области исследований как политически важной – как раз пример объединения групп «внутри» и «вне» университета. Только за счет коллаборационистов «внутри» чиновник может провести серьезные реформы, обезопасив себя от упреков в некомпетентности, пристрастности и коррумпированности.

Печальная ирония в том, что всевозможные бюрократические регуляции и формальные показатели эффективности – которые большинство ученых ненавидит – вытекают из общего стремления к транспарентности и подотчетности государственных решений – которые они же, как хорошие граждане, одобряют. Чиновник может обойтись без подсчета цитирований и переложить ответственность на экспертов в какой-то области. Но тогда встанет вопрос – почему и как он отобрал тех экспертов, а не этих? И как – если он не специалист – он вообще узнал, что они эксперты? Хорошо, если существует одна профессиональная ассоциация на всю страну, в которой состоят все значимые фигуры в какой-то дисциплине, и которая голосованием может делегировать своих представителей, например, в экспертный совет ВАК. Но что, если такой нет? Или, хуже того, есть несколько конкурирующих (в социологии таких примерно шесть)? Тогда министру придется опять отвечать, почему те, а не эти. Формальные показатели – это отчаянная попытка придумать какую-то прозрачную и рациональную схему, которая снимала бы с чиновника всякую ответственность. Цитирования, например, очень хорошо подсчитываются и как бы являются результатами плебисцита за важность той или иной работы – это и голос экспертов, и подсчитываются они, на первый взгляд, совершенно однозначно. На второй – уже совсем не так однозначно, но все-таки для чиновника это хоть какая-то возмжность легитимировать свои действия. Противники индексов цитирования обычно представляли дело так, словно за их внедрением стоял какой-то героический реформаторский порыв, пусть и разрушительный по своей сути. На самом деле, речь обычно шла о мелкой бюрократической осмотрительности.

Теперь о втором главном действующем лице – студентах. Если использования университетов государствами я выше свел к четырем идеологиям, то использования университетов студентами в классических работах Мартина Троу было сгруппировано в четыре студенческие культуры [Trow, 1960]. Мартин Троу описывает колледж так, как он описывал бы незнакомое племя или верней несколько соседствующих друг с другом племен. В итоге он приходит к выводу, что эти племена различаются по признаку доминирующей мотивации или доминирующего интереса к получению высшего образования (Таб. 1).

 

Таблица 1. Типология студенческих культур М. Троу.

 

Доверие к академическим институтам (+)

Нет доверия к академическим институтам (-)

Ориентация на нормальную карьеру (+)

Профессионалы

Коллегиалы

Нет ориентации на нормальную карьеру (-)

Академики

Нонконформисты

 

Мотивы студентов располагаются где-то между двумя полюсами: одни ориентированы на нормальную профессиональную карьеру (отучиться, чтобы пойти работать), другие на нее не ориентированы. Студенты также различаются по доверию и лояльности своему университету и академическим институтам в целом: одни им доверяют, другие – нет. Это дает нам два измерения. Если вы хотите сделать профессиональную карьеру и доверяете университету, то вы старательно учитесь «не для учебы, а для жизни», как написано на фасаде одного влиятельного российского университета (девизНИУВШЭ «Non scholae sed vitae discimus»). Это «профессионалы» по определению Троу. А если вы хотите нормальную карьеру, но думаете, что университет вам в этом не помощник, образование ничего не решает, тогда вы попадаете в коллегиальную субкультуру. Карьера домохозяйки попадает в эту категорию – как нормальная квазипрофессиональная занятость для женщин. В этом случае вы учитесь для корочки, университетский диплом для вас – чистая формальность, а настоящая жизнь – где-то еще, в университете вы лишь обзаводитесь полезными связями и стараетесь, чтобы он не отнимал у вас слишком много времени. Если вы не ориентированы на нормальную карьеру и не верите в университет, но вас в него заточили родители, то вы явные нонконформисты и бунтари. Университет вам можем пригодиться с единственной целью – начать с него революцию. В американские 1960-е годы, когда Троу развивал свою типологию, это племя присутствовало в избытке. В сегодняшней России это исчезающе-редкий тип. Наконец, если вы не очень хотите взрослой профессиональной карьеры, но при этом вам нравится учиться, и вы лояльны университету, вы становитесь типичным академиком (русский аналог будет «ботаник»): сначала вы учитесь, потом пытаетесь задержаться в университете и поступаете в магистратуру, затем – в аспирантуру, пишете диссертацию и незаметно становитесь преподавателем. Иногда это люди, которые ощущают к академической профессии подлинное призвание, иногда – просто те, кто так и не решил, что им нужно в жизни, и поэтому остался в университете до ее конца. Это как раз самая требовательная к университету группа – они ждут от него не только полезных знаний или связей, но и смысла жизни.

Работы Троу в силу своего этнографического эмпиризма создавали что-то вроде общей платформы для примирения конфликтующих подходов в социологии образования. Две основные групп подходов – это профессиональные и классовые (см. Таб. 2). Обе группы согласны с тем, что студенты используют университет для того, чтобы накопить какие-то ресурсы. Обе согласны с тем, что эти ресурсы можно подразделить на то, что Пьер Бурдье назвал капиталами - культурный капитал (совокупность знаний и компетенций), социальный капитал (связи, членство в социальных сетях) или символический капитал (репутация). Вопрос в том, для какого использования эти капиталы накапливаются. Согласно профессиональным теориям, мы учимся для того, чтобы потом работать, то есть, прежде всего, чтобы получать культурный капитал (в самой известной работе в рамках этого подхода, у Гэри Беккера, названный «человеческим») - навыки или компетенции, которые мы сможем использовать. Но важен также социальный капитал (профессиональные связи), который возникает потому, что мы учились с теми людьми, с которыми будем потом работать (Грановеттер). Наконец, символические рыночные сигналы могут влиять на наши мотивы: мы вышли на рынок труда с хорошим дипломом, и все знают, что нас можно брать на работу (Спенс, Стиглиц).

 

Таблица 2. Основные теории студенческой мотивации

в социологии высшего образования

 

Культурный капитал

Социальный капитал

Символический капитал

Профессиональные теории

Человеческий капитал (Becker)

Слабые связи (Granovetter)

Рыночные сигналы (Spence; Stiglitz)

Классовые теории (Bourdieu, 1964; 1990)

«Культурность», Bildung (Elias)

Членство в элитных сетях (Mills)

Демонстративная праздность (Veblen)

Ситуационные теории

Иммунитет: возрастной мораторий

Привилегии: спонсируемая миграция, денежные вознаграждения, участие в студенческой жизни.

 

Классовые теории описывают совершенно другую форму использования образовательного института. В университете мы получаем культурный капитал – то, что называется «культурностью», некое общее образование. В либеральных колледжах или университетах старой закалки, где-нибудь в Гарварде в начале 19 века, нас учили бы скорей фехтованию, чем медицине, потому что джентльмену из Гарварда не пристало работать руками, а вот фехтование вполне может пригодиться. Также университет обеспечивает членство в элитных сетях - университет запирает нас вместе, чтобы нашими друзьями стали настоящие аристократы, и мы, ни в коем случае, не связались бы с неподходящей компанией, джентльменами не нашего круга. В этом случае символический капитал – это диплом университета, который известен как кузница элиты. Более того, в самом процессе получения образования мы демонстрируем праздность, важный символ принадлежности к высшему обществу. Мы потратили четыре-пять производительных лет своей жизни не для того, чтобы помогать своей семье и становиться на ноги, а просто так, потому что мы богаты, успешны и можете себе такое позволить (Веблен). Обе стратегии использования укладываются в типологию Троу, но в разные ячейки – профессиональные теории описывают, соответственно, поведение профессиональных и академически-ориентированных студентов (у них различаются только организации, в которых они применяют накопленные капиталы), классовые – коллегиальных. И те, и другие, видимо, вполне реальные части студенческой популяции, изменяются только пропорции. Мы увидим дальше, как они изменялись в России.

В России студенты, как и государство, приносят более половины средств в университеты. В этом утверждении нет никакой арифметической ошибки, просто значительная часть средств, поступающих от государства, распределяется в зависимости от количества студентов, в качестве платы за бюджетников или целевых ассигнований – то есть, выделяются государством, но приносятся в вуз, в конечном счете, студентами, хотя и на поставленных государством условиях поддержания какой-то успеваемости [Соколов и Волохонский, 2013].

В том, что касается проницаемости университета, у студентов большие возможности наблюдения за профессорами. Студенты в аудитории видят преподавателя как под лупой. Для чиновников процесс обучения – темный ящик. Министр Ливанов не может стоять в каждой аудитории или поставить туда по своему подчиненному, а даже если поставил бы, велика вероятность того, что его подчиненные не смогли бы оценить качество преподавания. Студенты постепенно овладевают способностью оценивать качество преподавания. Первокурсники видят, что их чему-то учат, но не знают, тому ли их учат. По мере роста, однако, они становятся все более искушенными знатоками. Самыми строгими критиками, самыми требовательными слушателями обычно оказываются академически-ориентированные студенты магистратуры и аспирантуры. Они уже знают обычно в каком-то объеме, о чем им рассказываешь, читают книги и сравнивают тебя с книгой. А еще они знают, что рассказывают в других университетах, и иногда получаешь от них необычайно болезненные тычки, чрезвычайно помогающие расти над собой в профессиональном плане.

Власть студентов над профессорами особенно ощутима там, где студенты платят свои собственные деньги за обучение. Пока студент учится за государственный счет, он зависит от профессора в том, что профессор помогает выстроить какой-то фасад перед государственным чиновником, дистанционно наблюдающим за ними обоими. Профессор ставит ему оценки и может угрожать тем, что откажется представлять доказательства того, что студент чему-то научился. Студент зависим от профессора в поддержании какой-то видимости в глазах государства, и поэтому степень его контроля ограничена (правда, профессор тоже зависит от студента, но в несколько меньшей степени – [Титаев, 2012]). Но если студент платит за себя сам, то профессорская власть выхода из их коалиции гораздо слабее. Каждый сам знает, как ему лучше тратить свои деньги, и не обязан отчитывать перед другими, а значит и помощь ему в этом не нужна. Большое количество профессиональных студентов, которые хотят чему-то учиться и готовы платить за свое образование, способны развернуть весь университет в совершенно новом направлении. «Академическая революция» в Соединенных Штатах за 30 лет превратила пещерную в смысле образования страну в нынешнюю академическую сверхдержаву [Jencks and Riesman, 1967]. Это сделали когорты студентов, которые, в отличие от детей колониальной аристократии, объявили, что хотят учиться и что они поступят в тот университет, где смогут получить самое лучшее образование. Университеты тогда очень быстро на это отреагировали. Богатые университеты на восточном побережье стали строить лаборатории и нанимать профессоров, которые учились в Европе, а те, кто западнее – нанимать выпускников с восточного побережья.

Мы видим здесь, какое влияние оказывают студенческие культуры в сочетании с ролью студентов как источника ресурсов. Если от студентов поступает много денег, и они ориентированы непрофессионально, то университет приобретает специфический, хорошо узнаваемый флер. Охотнее всего там учат аристократическим, необременительным и экзотическим предметам, которые точно не пригодятся. Классическое либеральное образование – это мертвые языки, они точно не нужны в жизни. Если вы выучили мертвые языки, а потом их забыли, вы определенно джентльмен. Иногда в этом качестве используются социальные науки, но большинству из них (кроме антропологии) не хватает романтического флера и они все-таки отдают чем-то практическим; кстати, всплеск спроса на гуманитарные дисциплины в последние годы в российских столицах может означать, что «классовая» мотивация, наконец, обрела законченные формы. Такие университеты характеризует слабый профессорский корпус – какая разница, что происходит в аудитории и происходит ли хоть что-нибудь – поэтому «власть выхода» профессора ничтожна; исключение может составлять разве что блестящий лектор, умеющий захватить аудиторию интересным рассказом. Зато ректор является очень важной фигурой. Именно он может принимать кого угодно на профессорскую должность, и при малейшей провинности увольнять. Студенты могут контролировать своих профессоров, они могут дать понять профессору, что не надо мешать им жить. А если профессор вступит по этому поводу в конфликт со студентами, то сам, скорее всего, и пострадает. Такой университет естественно не интересуется никакими исследованиями. Деньги скорее вкладываются в проекты, способные удовлетворить студентов: строительство спортивных комплексов или новых общежитий. Если вам нужны студенты, которые не хотят учиться, вы создаете для них максимум комфортной среды, например, начинаете спонсировать КВН.

Если у вас много доходов от студентов, и они хотят стать профессионалами, то университет станет совершенно другим – в нем разовьются не мертвые языки, а профессии, которые лучше всего чувствуют себя на рынке: медицина, юриспруденция или технические специальности – сложные, трудоемкие, зато гарантирующие дальнейшую занятость. Теперь профессора становятся важнее команды КВН и спорткомплекса, а студенты ориентируются на силу профессорского состава. Допустим, они знают, что нобелевский лауреат N работает в этом университете. Даже если они не знают ничего больше, они предполагают, что наверняка N не станет работать в плохом. Соответственно, если этот самый лучший профессор уйдет, с ним уйдет много нынешних студентов, и еще больше будущих. Власть выхода такого профессора возрастает и теперь он может успешно ставить условия ректорату. Когда университет ориентируется на профессиональных студентов, для продвижения выбирается не реклама на радио и телевидении, а попадание в научно-популярные передачи, организация национальных олимпиад по математике, десять победителей которых получат большие стипендии, и так далее. Олимпиады вообще показали себя очень хорошо: с их помощью можно получить десять самых лучших школьников в стране, а также еще сто школьников, которые не выиграли олимпиаду, но поступят в этот университет, потому что хотят учиться с первыми десятью.

Теперь несколько слов про последнюю группу – профессоров. Профессорские культуры описаны хуже студенческих. В классической, очень старой статье Гоулднера [Gouldner, 1957] они подразделяются на две группы: космополиты и «местные». Для космополитов университет – это место, где они занимаются исследованиями. До тех пор, пока студенты не научатся собирать данные или ставить опыты, они являются помехой для профессора. Обязанности перед учреждением, например, сидение в комитетах, – это тоже потеря времени. Настоящая работа – это написание статьей и проведение исследований. На противоположном полюсе находятся «местные». Они преданы учреждению и видят свой основной долг в том, чтобы преподавать, служить студентам и университетскому сообществу. У них нет карьеры за пределами университета, они не сильно известные люди, вся их жизнь проходит рядом с университетом. Как и в случае со студенческими культурами, представители обеих этих групп всегда есть в университете в каком-то количестве, но их пропорции меняются – и еще сильнее меняется их влияние, основанной на том, кто из них способен удовлетворить запросы внешней среды, студентов и чиновников.

С предпочтениями студентов все более-менее понятно: классовым студентам нужны профессора-локалы, профессиональным – космополиты. С чиновниками все сложнее, но, в целом, гуманистическая идеология также благосклоннее к локальным, а технократические или презентационная – к космополитическим профессорам. Когда они преобладают, профессора-космополиты приобретают новую власть выхода. Денег такие профессора не всегда приносят очень много (хотя отдельный грант может потянуть на много миллионов), но зато создают университету репутацию и украшают собой его обращенный к министерству и публике фасад. Самые успешные университеты могут получать благодаря индивидуальным исследовательским грантам и контрактам своих преподавателей процентов до 20% бюджета, но это совершенный предел и скорее исключение. Однако благодаря грантам, университет демонстрирует свою роль в исследовательской деятельности. Отметив существенные достижения в этой области, министерство может дать такому университету очень большое институциональное финансирование или, скажем, включить его в программу типа «пять университетов, которые должны попасть в верхнюю сотню мирового рейтинга».

Профессора видят очень хорошо все, что происходит в университете. Их тоже видят, но не так хорошо, и, главное, им, в целом, легче поддерживать свою легитимность в глазах внешней аудитории. С одной стороны, профессора подотчетны другим агентам: они существуют за счет того, что доказывают свою нужность студентам, администрации, министерству, публике. С другой стороны, аутсайдеры наблюдают за ними из-за культурного барьера и осторожны в суждениях о том, чем они там занимаются. Кроме того, сама наука наделена некоторым моральным ореолом. Ученые кажутся нам, в целом, более честными людьми чем, например, чиновники, и поэтому символические схватки с чиновниками они чаще всего выигрывают. Хотя существуют и примеры обратного. К примеру, РАН много лет отбивалась от поползновений Минобрнауки, реформировать ее (распустить Академию наук было идеей фикс большинства министров образования и науки, начиная с 1992 года - уже Салтыков хотел сделать исследовательские университеты, как в Америке, а Академию ужать). Но академики успешно играли на том, что в глазах электората ученый – фигура вызывающая больше доверия, чем чиновник. И Министерство двадцать лет собиралось с духом, прежде чем решиться на очевидно непопулярные действия. В результате, впрочем, как вы знаете, Академия все-таки перегнула палку, отвергнув в январе этого года последнее предупреждение о необходимости самореформироваться и заявив Министерству, что неэффективных институтов у нее нет. После этого плевка она все-таки была погружена в пучину преобразований, результаты которых пока остаются загадкой. Как мы увидим немного дальше, не в России и это вряд ли случилось бы, поскольку из-за своеобразной судьбы академических институтов в России они всегда были уязвимее для инициатив чиновников, чем в других странах.

Авторитеты, на которые я ссылался до сих пор – сплошь иностранцы. Следовательно, возникает закономерный вопрос: работает ли вся эта политическая модель в России? К счастью, у нас есть хорошие данные из Мониторинга экономики высшего образования, которые собирает ВШЭ. Пользуясь этими данными примерно за полтора десятилетия, можно обнаружить, что распределение власти и влияния в постсоветском университете устроено примерно так же, как это описано американской моделью. Возьмем, например, анализ, который мы с моим коллегой Владимиром Волохонским проделали, основан на ответах 600 старших университетских администраторов, в 2006 году заполнивших анкету о влиянии разных агентов (учредителей, ректората, деканов, ученого совета университета, ученого совета факультета и т.д.) на шесть разных сфер внутриуниверситетской политики (инвестиционные решения, политику приема, научно-исследовательские ассигнования и т.д.) [Соколов и Волохонский, 2013].

Мы обнаружили, что, в политическом плане, все университеты располагаются где-то на шкале от «все решает ректор» (вплоть до принятия статей к публикации в университетском вестнике) до распределения влияния разных агентов на разные зоны ответственности (на одно влияет ученый совет, на другое – декан, а на третье – завкафедрой). Это был первый фактор, который появился в ходе факторного анализа. Отчасти разброс ответов объясняется особенностями респондентов: кому-то скучно заполнять анкету, кому-то интересно, у одних мания величия (сотрудник ректората верит, что лично он все решает), а у других мания ничтожества (такие верят, что от них вообще ничего не зависит, а все решается без них). Из-за количества шума, все коэффициенты низкие, но, тем не менее, все в предсказанном направлении (см. Рис.1). Статистическая тенденция указывает на то, что власть ректора сокращается, а власть коллегиальных органов вроде ученых советов и элемент федерализма в форме влияния деканов и завкафедрой возрастает в больших по размеру университетах. Это неудивительно. Чем больше университет, тем меньше возможности рулить централизованно. Если у вас двадцать факультетов, то волей-неволей придется деканам делегировать какие-то полномочия. Также значение имеет тип и возраст учебного заведения. Классические, старые университеты более демократичны.

 

Рисунок 1. Стандартизованные коэффициенты регрессии для независимых переменных, предсказывающих ограничения власти ректора (включены только коэффициенты, значимые на уровне p < 0.01)

 

Размер

Тип: класс. университет

Возраст

Доля средств, полученных от бюджетного обучения

Доля средств, полученных от НИР

Сила слабых (β линейной регрессии, R2 = 0.13)

0.124

0.094

0.140

0.153

0.124

 

Ближе к нашим переменным, чем больше в университете бюджетных студентов и чем больше бюджет университета зависит от них, тем ректор менее влиятелен. Это не совсем очевидно, но если мы попробуем разобраться с тем, как работает университет, станет понятно почему. Данные, которые мы здесь обсчитывали, собраны в 2006 году. Тогда бюджетные места создавались практически только в государственных вузах. Соответственно, в государственных вузах был гораздо более строгий контроль за содержанием учебного процесса, тогда как на негосударственные тогда еще в большей мере смотрели сквозь пальцы. До государственных вузов Рособрнадзор тогда уже добрался, что вызвало у преподавателей бесконечную головную боль, потому что Рособрнадзор, разумеется, не присутствует в аудитории, но хочет бумажки, отчетность и что-то такое, называемое «учебно-методический комплекс». Нормальный преподаватель считает чиновников из Рособрнадзора и их локальных пособников из методотдела главными врагами рода человеческого, которые пришли неизвестно откуда и заставили его делать невыносимую и бессмысленную работу. Никогда не ощущаешь такой экзистенциальной заброшенности, как во время создания учебно-методического комплекса.

Но, косвенно и незаметно для преподавателей, Рособрнадзор ощутимо сдвигал баланс силы во внутренних переговорах с ректоратом в пользу представляющих их инстанций. Чем более загружен профессор бессмысленными формами, тем он ближе к тому, чтобы хлопнуть дверью и сказать: «В ларек пойду торговать!», и тем сильнее потребность ректората чем-то компенсировать ему потери. В результате возникала такая цепочка: чем сильнее зависимость от бюджетных студентов, тем ощутимее присутствие чиновников, осуществляющих всевозможные проверки, а чем больше зависимость от чиновников - тем выше роль профессоров, которые берут на себя значительную часть труда по производству вала отчетности и тем больше возможности для них отказаться что-либо делать без должной награды со стороны ректората. Чтобы как-то компенсировать тяготы профессоров, им надо было поднимать зарплаты и даже иногда представлять дополнительные права голоса. Принцип “notaxationwithoutrepresentation” – понимая под taxation дополнительные трудовые повинности - тут, кажется, работал. На уровне отдельных университетов эта логика очень хорошо была видна. Если посмотреть на хронологию повышения зарплат, то часто можно обнаружить, что они следовали за обострением активности Рособрнадзора. В одном случае, который произошел на моих глазах, декан в филиале московского вуза, изнуренный обвинения в том, что сам придумал эти извращенный бюрократические формы, инициировал создание факультетских коллегиальных органов в надежде, что это засвидетельствует его невиновность. От действий бюрократии преподаватели не столько выигрывали финансово – новые средства, которые поступали от министерства, все равно во многом уходили на содержание методистов и прочего персонала, помогающего справиться с гиперрегулированием (см. очень хорошую статью моего коллеги по ЕУСПб Михаила Бляхера [2013]), сколько получали моральное право требовать от руководства учета их интересов при решении кадровых и иных вопросов.

Последнее общее наблюдение касается государственных идеологий и базы для формирования коалиций между чиновниками, представителями разных студенческих культур и профессорами. Мотивы наших агентов могут сочетаться, а могут не сочетаться друг с другом. Они могут хотеть развернуть весь университет в одну и ту же или в разные стороны; в первом случае, они естественным образом создают коалиции, в втором – создают коалиции, но против друг друга. Академическая политика обычно делается коалициями, участники которой находятся частью внутри, а частью вне университетских стен. Например, технократические государственные идеологии формируют запрос на экономический рост. Их носители отдают предпочтение студентам-профессионалам, которые пришли учиться и потом работать, внося тем самым вклад в экономический рост страны. Так формируется коалиция, характеризующаяся тем, что студенты в определении университетской политики гласно или негласно выступают на стороне министерства – если их образованием пренебрегают, а профессора некомпетентны, они могут устроить публичный скандал в надежде привлечь помощь чиновников. В истории МГУ такие эпизоды были несколько раз. В 50-х студенты физфака взбунтовались против декана, который запрещал преподавать теорию относительности, отдавая предпочтении нематематизированной и укорененной в диалектическом материализме физике. Они заручились поддержкой коллег из Академии Наук, способных авторитетно указать министерству на роль открытий Эйнштейна в развитии атомных вооружений и атомной энергетики - и добились изменения учебных планов. Об этой истории можно прочитать в работе еще одного моего коллеги по ЕУСПб Олега Журавлева [Журавлев, 2012], который был частью группы, пытавшейся произвести аналогичный переворот на социологическом факультете МГУ в 2007-2008 годах – ввести вместо социологии light, рассчитанной на коллегиалов, что-то вроде нормальной программы с преподаванием количественных методов и чтением современной западной литературы. Эта революция потерпела фиаско – хотя ректор был бы и рад избавиться от декана соцфака, к тому же, попавшегося на плагиате, но политическая конструкция университета не позволяла ему это сделать, и поэтому он поддержал исключение недовольных студентов. Дальше мы увидим, почему. Важно, однако, что, кроме либеральной общественности и академических космополитов, которым не нравилось, что декан аргументирует отсутствие в программах современных западных источников развитием «православной социологии», восставшие получали поддержку по стороны людей, участвующих во всевозможных властных структурах, от Общественной палаты до Администрации президента, а Министерство во многом воспользовалось плодами их неудавшейся революции при передачи полномочий контролируемых представителями университетов Учебно-методических объединений (УМО) Рособрнадзору. Технократическое государство не покровительствует классовым мотивам, потому что толку для экономического роста от таких студентов абсолютно никакого – роста обороноспособности не дождешься, национальную репутацию для страны они не создадут, зачем их учить - непонятно. Классическое технократическое министерство будет пытаться всеми путями изжить таких студентов, придумывая все новые и новые формы контроля за профессорами, чтобы те не вздумали потакать этому внутреннему врагу.

Если студенты-профессионалы, настроенные на учебу, легко находят общий язык с профессорами-космополитами, озабоченные своей репутацией и исследованиями, и министерством, жаждущим, чтобы университеты вошли в мировые рейтинги, то, соответственно, создается и противоположная коалиция, которая пытается заблокировать любые продвигаемые этой коалицией реформы – коллегиальные студенты и локальные профессора, которые делают все, только чтобы эти студенты не отчислились. Мы часто обнаруживаем, что подобные коалиции как бы делят между собой этажи университетской иерархии. В США наверху такой систему находятся контролируемые космополитической коалицией университеты, основной экономической базой которых являются или доходы от целевого капитала, или исследовательское финансирование. Экономической зависимости от студентов нет. Если Гарвардский университет решил, что вы молодой гений и ценное пополнение студенчества, а у вас – вот досада – нет денег, он сам заплатит за вас. В основе этой политики лежит предположение о том, что, если сейчас мы выучим бедного мальчика, а 50 лет спустя он станет нобелевским лауреатом, и мы, вернее, наши наследники, повесят его портрет в холле, это окупит все затраты. Еще один нобелевский лауреат в будущем – это гораздо выгоднее, чем даже 50 000 долларов за обучение сегодня. Разумеется, эта схема работает, когда у университета горизонт планирования измеряется десятилетиями, если не веками.

Группы профессоров, которые приносят известность, славу и лучших студентов – самые влиятельные в таких университетах. Когда американские аналитики описывают политический режим такого вуза, они обычно говорят про анархию, феодализм [Birnbaum, 1988]. Это разрозненная, крайне неконсолидированная структура, состоящая из массы каких-то центров, программ, бессистемно разбросанных по кампусу. Никакого властного центра в этих университетах нет, а ректор или президент –это в лучшем случае медиатор, помогающий согласовывать интересы. На противоположном полюсе находятся communitycollege, дающий неполное высшее образование. Там студенты редко хотят чему-то учиться, а финансирующее государственное ведомство радо, что, пока сидят они в аудиториях, они хотя бы изъяты из рядов уличной преступности. Профессора существенно менее влиятельны и учат по стандартным учебникам, а директор, соответственно, более.

Российские университеты несколько раз поменяли и конфигурацию правящих в них коалиций, и форму политэкономической базы и характер организационной иерархии. Про университеты до 1917 года я сделаю только одно наблюдение: они вырастают из государственного аппарата, в то время, как Кембридж, Оксфорд, американские колледжи и большинство старых итальянских и французских университетов, наоборот, врастают в него. Иначе и быть не могло - они образованы уже тогда, когда государственный аппарат был в еще совершенно зачаточном состоянии и состоял из нескольких придворных писцов. Эти университеты в каком-то смысле древней, чем государства – Болонский на 750 лет древнее, чем современная Италия, например. Но и врастают они, на самом деле, не до конца, у них сохраняются какие-то свои обычаи, традиции, даже своя полиция и свой карцер и очень большая доля независимости. Российские университеты возникают как ответвление столичной бюрократии. В Прибалтике и в Украине и Беларуси было несколько университетов, которые Русское царство застало уже вполне состоявшимися (правда, украинские и белорусские были затем закрыты). А вот все те, что находятся на территории современной России, за исключением спорного случая Кенигсберга, созданы внутри государств и как бюрократические ведомства.

Первый типовой Устав 1804 года делает университет просто одним из этажей в иерархии Министерства народного просвещения. Ниже находятся классические гимназии, выше находятся попечители. Университет – это часть общей государственной образовательной системы. Соответственно, ученый – это чиновник, что означает общебюрократическую табель о рангах, общебюрократическое представление о карьерном росте и общебюрократическую подозрительность. Ученый, как просто еще один чиновник, не обладает той неприкосновенностью, иммунитетом к нормальному бюрократическому обращению, на которые может претендовать представитель независимого интеллектуального центра. Российское государство всегда отказывало своим ученым в особом моральном ореоле и пыталось изобрести нормальную транспарентную систему бюрократической оценки. Тем, кому нравится отстаивать национальный приоритет во всем, я предложил бы попробовать доказать, что Россия была родиной ПРНД. С большой вероятностью, так и было. Характерно, что академики Петровской академии были, видимо, первыми, кого обязали публиковаться – еще при Елизавете – а в начале девятнадцатого столетия эти требования были распространены на университетских профессоров (об этом рассказывается в замечательной книге Елены Вишленковой и ее коллег [Вишленкова, Галиуллина, Ильина, 2013]).

Исторически первой идеологией поддержки науки в России была чисто презентационная. Россия, сначала в виде империи, потом – как Советского Союза, потом – как Российская федерации, всегда была очень озабочена тем, что о ней думают на Западе. В любом таком утверждении есть доля преувеличения, но, рассматривая историю появления собственно российских университетов, сложно удержаться от впечатления, что их создали из чисто имитационного порыва, представляя лишь очень смутно, зачем они нужны. Московский университет организован в 1755 году высочайшим указом, в котором приведены следующие причины для его создания: «наука везде нужна и полезна, и … способом той просвещенные народы превознесены и прославлены над живущими во тьме неведения людьми» - основной аргумент здесь состоит в том, что у всех «просвещенных народов» университет уже есть, а значит, и в России его не может не быть. Там дальше еще длинный текст, в котором, впрочем, конкретен только один фрагмент – про то, что в Москву понаехало частных учителей, и некоторые из них – бывшие кучера, а другие – еще хуже, вольнодумцы, и университет должен их заместить проверенными и подконтрольными профессорами. Примерно тем же соображениям Академия наук была обязана тем, что продержалась XVIII век: Романовы о ней надолго забывали, но когда вспоминали, все-таки давали деньги. В этой связи то, что Россия так быстро прониклась идеологией международных рейтингов, нисколько не удивляет – высшее образование всегда было частью фасада, показывающего, что у нас не хуже, чем у них.

С другой стороны, хотя мы хотим, чтобы у нас было не хуже, чем у них, мы не хотим быть точно такими же. Вместе с подобием проникают разного рода «заразы»: от материализма, отрицающего религию, до квир-исследований. Политический контроль за российским университетом – это еще одна сюжетная линия, проходящая через всю его историю, и как раз она исследована и описана лучше всего. В XIX веке университетская политика делается несколькими очень сильными коалициями, очертания которых отличны от знакомых нам. На одном фланге находятся космополитические профессора, вольнодумцы, атеисты, с естественниками в авангарде. Рядом с ними – очень странный тип студента, который массово встречается разве что в американские 1960-е – смесь академика и девианта. Типичный пример – Александр Ульянов, который получает на третьем курсе медаль за лучшую студенческую исследовательскую работу, продает ее ювелиру, а на вырученные деньги покупает ингредиенты для бомбы, чтоб взорвать царя. Это не единичная аномалия, это целая когорта людей, которые верят в науку и революцию, и думают, что у них есть две возможные карьеры: или в лабоаторию, или идти бороться с самодержавием. В группе народовольцев, рядом с Александром Ульяновым будет еще несколько революционеров, окончивших свою жизнь быстро и печально, и несколько – которые проживут долгую жизнь, впоследствии став выдающимися учеными. Один из них Пилсудский, брат польского диктатора, которого сошлют далеко в Сибирь, где он создаст этнографию нивхов. Другой – Дорошевич, тоже поляк, тоже ссыльный. Он вернется из Сибири и станет основателем геологии в Литве. В этом поколении, как ни странно, радикалы и бунтари – это естественники, а историко-филологические факультеты будут скорее консервативными или умеренно-либеральными. В двадцатом века все было наоборот.

Все поменяется в 1918 году, когда обозначатся два импульса, проходящие через всю советскую историю высшего образования. Первый – технократический. Советский Союз не верит в образование для образования. Университет обслуживает народное хозяйство. Поэтому большой цикл реформ 1918–1922 годов направлен на разделение старых университетов на факультеты, и передачу факультетов профильным предприятиям, чтобы они были действительно включены в ту промышленность, для обслуживания потребностей которой существуют. Это приведет в итоге к становлению сети профильных институтов, типа Института стали и сплавов или Института легкой промышленности. Представители предприятий включаются в управление, потому что это сближает науку с жизнью, а также потому, что они вызывают больше доверия, чем буржуазные профессора. Создается аналог американского попечительского совета, только в него входят красные директора заводов. Цикл обучения сильно сокращается за счет общеобразовательных предметов, остаются только те, что считаются достаточно прикладными и непосредственно полезными на производстве. Появляется идея общенациональных конкурсов, очень важная для российской истории. Она состояла в том, чтобы стимулировать мобильность, в результате которой лучший и самый доверенный товарищ получит лучшую кафедру.

Второй, не менее важный импульс – это социально-инженеристский. В 1918 году полностью отменяются экзамены (их восстановят к началу 1930-х гг.), научные звания и степени (вместе со всеми остальными привилегиями, чинами и сословными отличиями). Право голоса расширяется на коллективы (раньше голосовали только профессора) – и это – очень важный момент в дальнейшей политической истории университета. Доцент, адъюнкт, студент, технический работник получили право голоса. Число имеющих «власть голоса» сильно выросло – и это будет очень важным моментом в дальнейшей политической истории университета. Перед 1917 годом лестница рангов сильно разрослась: были заслуженные профессора, просто профессора, экстраординарные профессора. После революции остается только два ранга: профессор и преподаватель. Появились рабфаки, куда поступают рабочие, самые политически проверенные кадры. Массово строятся общежития. В какой-то момент исследования выносят в Академию наук. Это вписываются в общею логику технократов, которые вообще любят разносить разные функции по разным цехам, но, с другой стороны, есть и дополнительный мотив. Судя по переписке, обнаруженной Лореном Грехемом, стимулом для этой реформы являлось осознание того, что большинство профессоров не сильно сочувствует советской власти, но с этим придется смириться [Graham, 1967]. Для того чтобы они не оказывали разлагающего влияния на неокрепшие умы, их должно выселить в какой-нибудь отдельный заповедник, и пусть они живут там. Современная Академия наук обычно прослеживает свое происхождение от Петровской, но надо иметь в виду, что после 1918 года она пережила реорганизацию, которая полностью изменила ее институциональную логику. В 1918 году Петровская академия имела один-единственный институт, созданный на общественных началах. Это был ареопаг академиков с некоторым количеством лабораторий, обсерваторией, библиотекой, но без всякой разветвленной сети институтов. Организация, которую мы знаем сегодня, начинает расти позже.

Сталинские контрреформы выстраивали новое сословное общество, из чего логически вытекало свертывание социально-инженеристского импульса, или даже его разворот на 180 градусов. Часть факультетов, которые были приданы индустриальным предприятиям и профильным министерствам, отбирают назад в университеты. Абитуриенты существенно ограничиваются в праве на высшее образование пропиской или отсутствием паспорта у крестьян. Экзамены, степени, звания восстановлены, на некоторое время введена платность старшей школы и вузовского образования, что для крестьян и детей рабочих означало полное отсутствие шансов на поступление.

В позднем СССР будут постоянные откаты и возвращения к этим двум главным темам организации высшего образования – технократической и инженеристской. Некоторые из них примут сугубо ритуальный характер. Например, технократическая идея прочной связи высшей школы с жизнью выродится в ежегодную отправку советских студентов на картошку. Некоторые ее отголоски, впрочем, будут иметь более существенные последствия. Так, как сегодня университеты показывают участие в развитии инновационной экономики, обещая увеличить объем средств, привлеченных по контрактам, тогда они демонстрировали свою народноохозяйственную востребованность, мерилом которой служил объем хоздоговорных исследований. В общем-то, тут мало, что изменилось. Для социальных наук, в особенности для социологии и психологии, это оказалось важнейшим условием утверждения своей автономии от исторического материализма. Психологический факультет ЛГУ, например, возникает именно благодаря огромному объему госконтрактов, связанных с оборонными заказами. Советская психология появляется в качестве естественной науки, независимой или гораздо менее зависимой от исторического материализма, потому что военным дико нужны инженерные психологи. Военные могут убедительно объяснить партийным чиновникам, что, конечно, исторический материализм - теория в корне истинная, потому что верная, но она не позволяет нам предсказать, как именно будут отражаться на ветровом стекле летчика огни аэродрома во время посадки. Если они отразятся неправильно, есть риск, что летчик ослепнет и самолет разобьется. Чтобы исключить такую возможность, нужно ответить на вопросы, которые Маркс и Энгельс, увы, перед собой не ставили. Университеты, которым надо продемонстрировать свою нужность промышленности и ВПК, с удовольствием подхватывают такие темы – и философский факультет оказывается потеснен.

Кроме того, как всякая технократия, Советский Союз пытается привести идею связи жизни и образования в соответствие с потребностями экономики. Технократические правительства вообще обычно пытаются сдержать безудержную экспансию высшего образования. В СССР очень гордились первенством в мире по доле студентов среди молодежи, хотя цифры цитировались чаще всего сильно устаревшие. После 1918 года происходит огромный всплеск, но затем процент студентов среди соответствующей когорты быстро стабилизируется и растет гораздо медленнее, чем на Западе. В позднем СССР сектор высшего образования ощутимо меньше, чем на Западе, где это уже универсальный статусный символ, спрос на высшее образование безграничный, и в результате почти все начиная с какого-то поколения в соответствующем возрасте становятся студентами [MeyerandSchofer, 2005]. В Советском Союзе это не так, потому что есть точная оценка потребности экономики в специалистах. Госплан точно знают, сколько нужно актеров больших и малых драматических театров, и актерские факультеты, хотя на них огромный спрос, не принимают больше людей, чем предписано планом. Сельскохозяйственные специальности – не особенно популярные – в это же время открывают места, которые заполняются с большим трудом.

Кроме того, естественно для технократического государства, СССР очень озабочен добросовестным выполнением преподавателями своего преподавательского долга. В смысле превалирования бюрократической культуры подозрения по отношению к ученым, СССР – наследник Российской империи. В 1975-1976 гг. проходит цикл первых реформ ВАК, и с тех пор эти реформы проходят регулярно. Мнение о том, что девальвация научных степеней, – это проблема, возникшая с засильем рынка и Перестройкой, не подтверждается данным исторических источников.

В постперестроечной России в первый момент возникает неясность по поводу того, для чего нужно высшее образование. В законодательных актах и преамбулах к законам 1990-х годов можно увидеть невероятную мешанину понятий, однако риторика реализации потребностей личности в гармоничном развитии явно преобладает. Гуманистическая идеология на некоторое время замещает технократическую. На практике это означает, что теперь открываются те специальности, на которые есть спрос. До первой половины 2000-х, главный аргумент, свидетельствующий в пользу увеличения факультета - это конкурс: «У нас 5 человек на место, давайте мы примем и выучим побольше юристов или экономистов». Министерства не всегда будут легко поддаваться на уговоры, но, в целом, аргументация востребованности специальности будет сохраняться в переговорах с чиновниками. Тем более она будет преобладать в переговорах внутри университета – рост популярных специальностей означает повышение доходов общеуниверситетского бюджета.

Отказ от технократической идеологии был скорее вынужденной мерой, чем результатом смены государственных идеологических позиций. В 1990-х финансирование со стороны государства в высшем образовании катастрофически снизилось. Государство было согласно на все, лишь бы люди не выходили на улицу. Если им хотелось высшего образования, государство было согласно с тем, чтобы они его получали, по какой угодно специальности, особенно за собственный счет. Если университеты могли сделать студентов источником доходов и тем прокормиться – это было еще лучше. Процесс либерализирован, людям больше не указывают, что им на самом деле надо, происходит ослабление бюрократического контроля, и хотя Госстандарты есть уже в 1990-х, их никто насильственно не внедряет. Никто, в общем, не следит не только за тем, что читается в аудиториях, но и за тем, что пишется в дипломах. В результате многие вкладыши того времени запечатлевают факт изучения таких захватывающих предметов, как «Прикладная эзотерика».

Люди, которые остаются работать в университетах в самые трудные времена, получают новые политические права. Университетские свободы и права коллективов в Советском Союзе в значительной степени были ширмой, ректора не выбирали без одобрения, а чаще – без прямого указания, партийных органов (надо отметить, правда, и партийные органы в основном считались с мнениями коллективов, и обычно подыскивали людей из университетской среды, которые были вполне проходными при тайном голосовании). Теперь больше нет никакой номенклатуры, никакого обкома – ректора действительно выбирает коллектив, кое-где, эти свободы уцелели практически до последней волны контрреформ. Соответственно, люди, которые работают в университете, теперь хотят, чтобы он служил их интересам, как это происходит в нормальной демократии. В период острого экономического кризиса, это означает прежде всего перераспределение прибыли. Каждому сотруднику принадлежит что-то типа невидимых акций: заработали в этом году больше – получили больше в виде надбавок.

 

Рисунок 2. Направления коммерциализации системы высшего образования

 

синий – педагогические специальности

зеленый – искусство и гуманитарные специальности

оранжевый – социальные науки, экономика и юриспруденция

фиолетовый – естественные науки, математика и программирование

желтый – техническое или инженерное образование

красный – сельское хозяйство

голубой – медицина

салатный – услуги

 

В каком направлении развиваются университеты в этих условиях? На Рисунке 2 представлены выводы из анализа характеристик нескольких сотен программ бакалавриата. По горизонтали – доля этих программ в университетах, основанных после 1991 года. Ни одной судостроительной программы не было открыто после этого времени, а вот юриспруденция очень хорошо распространялась – до 20% программ открыто уже в новых вузах. По вертикали – индекс коммерциализации. Это отношение разности между количеством бюджетных мест и платных к общему количеству студентов на этой программе. 0,5 означает, что на трех платных студентов приходится один бюджетный. Экономика, юриспруденция, политология, психология высоко коммерциализированы. Дальше идут гуманитарные специальности, а уже потом все остальные. Технические специальности почти не открываются и не коммерциализируются. Еще хуже обстоят дела с сельским хозяйством, чуть лучше с естественными науками, еще чуть лучше - математика и программирование. На фоне остальных неплохо выглядит медицина.

Анализируя эту схему, можно провести диагональ, демонстрирующую корреляцию между коммерциализацией и открытием новых специальностей. Чем больше денег можно заработать на тех или иных программах, тем охотнее открываются соответствующие новые факультеты. В этом тренде есть несколько исключений. Например, экономика чаще обнаруживается в старых университетах, потому что министерство по возможности блокировало экспансию бесконечных экономических специальностей. В этом ему помогали университеты, уже имеющие экономику – через механизм УМО они блокировали появление новых конкурентов на рынке. Однако, если экономический факультет уже есть, то открыть маркетинг или рекламу не составляло особых проблем.

Та коалиция, которая стоит за этим паттерном – это коалиция, состоящая из трех групп. Во-первых, классово-коллегиальных студентов, которые поступают в самый престижный вуз на самую престижную специальность, которую могут себе позволить – в особенности если эта специальность не очень трудоемкая. Во-вторых, вольно или невольно гуманистически ориентированных чиновников из министерства. В-третьих, вузовских коллективов и защищающих их интересы ректоров – именно коллективов, а не отдельных блестящих профессоров, которые в этих условиях оказываются слабой стороной. В университете значительно больше всего ценится способность поставить учебный процесс так, чтобы студенты бесперебойно приходили, сдавали экзамены и уходили, получив дипломы. Поскольку этот процесс организуют факультетские коллективы на местах, они в значительной мере пользовались неприкосновенностью – ректорат не лез в кадровую политику, содержание образовательного процесса и, после того, как центральный бюджет получал свои отчисления – во многом даже в финансовые дела факультета. В свою очередь, деканы не лезли в вотчину ректора, такую, как вопросы общеуниверситетской собственности. Именно поэтому типичный постсоветский ректор Садовничий дрогнул перед перспективой смещения декана соцфака Добренькова, или ректор СПбГУ Вербицкая в 90х всеми правдами и неправдами пыталась избежать необходимости смещать декана истфака Фроянова. Характерным образом, наследник Вербийкой Кропачев сместил уже нескольких деканов – но только после того, как выборы ректора в вузах федерального значения были упразднены.

Примерно с 2006 года происходит технократическая реконсолидация, вызванная, скорее всего, не мировоззренческой эволюцией чиновников, а тем, что у государства стало существенно больше денег. Вместе с пряником появляется и кнут. Раньше государство вынуждено было идти на компромиссы, чтобы университеты не бунтовали, а теперь оно начинает платить существенно больше, но каждый раз повышая требования. Таким образом, вместе с деньгами приходит Рособрнадзор. Министерство быстро понимает, что главная проблема в реализации его идеологической программы – это университетское самоуправление. От ректора хотят, чтобы он поднял зарплаты, показав, что он защищает коллектив, и обеспечив свое переизбрание на следующие сроки. Если деньги университету выдали на то, чтобы стать исследовательским, но если он работает в более или менее демократическом духе, он по возможности попробует эти деньги проесть, перераспределив их внутри коллектива «по чину». Например, исследовательские гранты на внутреннем конкурсе будут розданы так, чтобы каждая кафедра получила ровно по одному гранту, заведующий получил больше всех, как руководитель, и так далее, до последнего ассистента. Меры правительства часто описывают как сворачивание университетской автономии. В действительности, они скорее связаны с попыткой сделать ректора более независимым от коллектива для проведения реформ. Прежде всего, их архитекторы, видимо, думали о том, чтобы дать ему возможность концентрировать по собственному усмотрению на стратегических – с точки зрения прорыва в мировые рейтинги - направлениях. Одним из условий вступления в программу «5/100» является отмена выборности ректора и введение внешнего попечительского совета, в котором коллектив лишен решающего голоса.

Идеология, довлеющая над этой реформой – смесь технократической и презентационистской. Помимо прочего, как всегда при приходе технократов, сменились тематические приоритеты – теперь больше внимания уделяется становлению промышленности, а на гуманитарных специальностях бюджетные места срезаются. Цели дальнейшего развития формулируются в терминах наращивания международных рейтингов. При этом, университеты становятся одновременно более зависимыми и от государства, и от студентов, которых стало меньше, и конкуренция за них выросла. Университетская администрация попадает в непростое положение, поскольку ей нужно угождать студентам, а они не всегда профессионально ориентированы, то есть не всегда хотят, чтобы их чему-нибудь научили, как это завещал Рособрнадзор. С другой стороны, университету хочется угождать государству – мало того, что оно дает все больше денег, оно еще и лицензию может отнять. Таким образом университеты находятся сегодня под двойным политическим прессом. Динамика положения преподавателей в этой ситуации особенно противоречива. Локалы однозначно проигрывают – у них отняли власть голоса, и ректор постепенно освобождается от контроля с их стороны. Космополиты, наоборот, вроде бы должны выиграть – взамен потерянной власти голоса, у них как будто должна появиться власть выхода, поскольку они теперь – основной элемент обращенного к министерству университетского фасада. Действительно, в каких-то очень узких сегментах рынка крупных ученых, способных в перспективе принести мегагрант или что-то подобное начинают активно перекупать, взвинчивая цену их услуг. Но это развитие событий сильно смазывается тем, что, в погоне за соответствием критериев, устанавливаемым министерством, ректораты регулярно начинают проводить меры, делающие существование всех преподавателей крайне некомфортным. Самым одиозным примером этого года были массовые сокращения совместителей, вызванные желанием увеличить teacher-studentratio штатных преподавателей – что, правда, значило многократное увеличение учебной нагрузки. В целом, однако, группы профессоров-космополитов, особенно с международными связями, активно поддерживали министерство и в его презентационистской идеологии, и в его использовании формальных индикаторов вроде индексов цитирования, поскольку это в перспективе значило увеличение их доли финансирования.

В результате на наших глазах российские университеты образуют новую стратифицированную систему, в чем-то похожую на американскую, но со своими очень серьезными особенностями. На одном полюсе находятся университеты, участвующие в федеральной программе «5/100», обязанные демонстрировать, что они самые прогрессивные, что они вот-вот войдут в мировые рейтинги и привлекут много иностранных студентов и профессоров. Они повышают зарплаты и позволяют себе умеренное политическое фрондерство. Несмотря на то, что права голоса университетских коллективов в них сокращены, а политический режим по возможности приближен к ректорскому авторитаризму, власть выхода ведущих профессоров обеспечивает им известные привилегии, компенсирующие неудобства. На другом полюсе – нижнем, если можно так сказать о полюсе – сохраняется и возрастает зависимость университетов от образовательных программ. Относительно вузов, образующих самый нижний слой, Министерство полуофициально заявляет, что видит их задачу в том, чтобы увести трудную молодежь с улиц. По мере того, как мы движемся от верхней к нижней части иерархии, ощутимо меняются студенческие и преподавательские культуры. Внизу заметно меньше внутреннего контроля за преподавателями, а также меняется студенческая культура – от вполне профессиональной в верхнем сегменте до все менее профессиональной в нижнем. Мы с моей коллегой из НИУ-ВШЭ Тамарой Ковалевой проанализировали интервью на экономических факультетах разных петербургских вузов, которые занимают в этой иерархии разные позиции и увидели, что когда мы спускаемся вниз по оси престижа, меняется восприятие студентами преподавателя. Например, наверху главный критерий по которому преподаватель оценивается положительно – это его способность внятно излагать предмет. Когда мы спускаемся вниз, «внятно излагает предмет» уже почти никого не интересует и сам предмет никого не интересует. Тут главные характеристики преподавателя – это «прикольный», «когда приходит нетрезвый, может анекдот рассказать». Сложившаяся иерархия еще не совсем кристаллизованная, еще не совсем зафиксированная, но, видимо, зафиксируется на наших глазах в ближайшее время. Она в чем-то напоминает американскую, хотя с сильным русским акцентом. Во-первых, традиционно самые престижные университеты типа МГУ или МГИМО за счет студенческого спроса слабее других чувствительны к попыткам министерства стимулировать их исследовательскую сторону. Выбирая между потерей платы от богатых студентов-коллегиалов , которая случится, если населить университет принципиальными профессорами-космополитами, и потерей финансирования по программе 5/100, нормальный федеральный университет выберет второе. Поэтому любимцами министерства оказались политехнические, а не классические, университета – и Высшая школа экономики, больше сходные в этом смысле со французскими «большими школами». Но и внутри этого сегмента существуют отличия, причем как от России, так и от Франции. В политическом плане, роль ректора в России гораздо выше. Основным донором в России все равно остается Министерство, и конструкция очень сильно зависит от личного доверия чиновников по отношению к тому или другому ректору. В политическом плане, вместо развитого феодализма Гарварда мы в перспективе видим что-то вроде просвещенного абсолютизма – двор ректора, который стремится окружить себя особенно блестящими умами, чтобы выделиться среди других ректоров и сохранить милость министра. Удастся ли этой конструкции выполнить то, ради чего она задумывалась – стимулировать самую способную часть профессоров приобретать международную известность, чтобы стать покупаемым товаром на узком сегменте элитарного рынка, а заодно вывести свои университеты в топ рейтинга? Возможно, хотя другой рукой – той, в которой находится Рособрнадзор - как мы видели, Министерство во многом рушит собственные начинания. Так или иначе, российское высшее образование ждут безусловно интересные времена.

Список источников и литературы

Бляхер, Михаил. 2013. ‘Гиперрегулирование в системе высшего образования’ // Отечественные записки. 55(4): 49-59

Вишленкова, Е.А., Р.Х.Галлиулина, К.А.Ильина. 2012. Русские профессора. Университетская корпоративность или профессиональная солидарность. Москва: Новое литературное обозрение

Журавлев, Олег. 2012. ‘Критика и протест на физфаке МГУ 1950-х гг.: политические вопросы // Электронный альманах «Варианты», №3

Соколов, Михаил и Владимир Волохонский. 2013. ‘Политическая экономия постсоветского вуза’ // Отечественные записки, 55(4): 31-48

Титаев, Кирилл. 2012. Академический сговор.’ Отечественные записки, 47(2): 184-194

Birnbaum, Robert. 1988. How Colleges Work: The Cybernetics of Academic Organization and Leadership. San Francisco: Jossey-Bass Bourdieu, Pierre. 1986. ‘The forms of capital.’ J.G. Richardson (ed.) Handbook of Theory and Research for the Sociology of Education New York: Greenwood Press. Pp 241-258

Goulnder, Alvin. 1957. ‘Cosmopolitans and Locals. Towards an Analysis of Latent Social Roles - 1’. Administrative Science Quarterly, 2(3): 281-306

Graham, Loren. 1967. The Soviet Academy of Sciences and the Communist Party, 1927—1932, Princeton University Press

Hirschman, Albert. 1970. Exit, Voice, and Loyalty. Responses to Decline in Firms, Organizations, And States. Cambridge, MA: Harvard University Press

Jencks, Christopher, and David Riesman. 2002 (1968). The Academic Revolution. Transaction Publishers

Meyer, John and Evan Schofer. 2005. ‘’The Worldwide Expansion of Higher Education in the Twentieth Century.’ American Sociological Review, 70(6):898-920

Trow, Martin. 1960. ‘The Campus Viewed as a Culture.’ Sprague, H. T. (ed.) Research on College Students. Boulder, Colorado: WICHE: 106-123

Подпишитесь
— чтобы вовремя узнавать о новых публичных лекциях и других мероприятиях!

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.