19 марта 2024, вторник, 09:23
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

17 февраля 2020, 14:31

Куда идет русская литература?

54-й номер «Зеркала» — продолжение борьбы этого журнала за обновление русского искусства, в том числе литературы, выработку ими эстетического кода, соответствующего ритмам и коллизиям современной эпохи. Другой позиции не может быть у журнала, редактируемого Ириной Врубель-Голубкиной и вдохновляемого одним из лидеров Второго русского авангарда, художником и поэтом Михаилом Гробманом.

Материалы нового номера «Зеркала» прекрасно иллюстрируют те процессы,  которые сегодня проявляются в русской литературе и которым сочувствует авангардистский «толстый» журнал.

Большинство поэтов, публикуемых в «Зеркале», явно считают, что после развала Союза писателей и исчезновения партийной цензуры стыдно пользоваться инструментарием советской поэзии: привычными размерами, строфикой, рифмами и даже ассонансами. Практически каждый «современный» поэт спешит отказаться от прописных букв и знаков препинания.

В этом смысле явно современна воронежская поэтесса Ирина Котова:

Воронеж

в поддон города стекается утварь
проваливается в подол смердящих ангинозных зевов забитых мусором погребов

кажется
будто город
никак не снимет чулок краснокирпичных казарм водяных колонок
корабельных стен садовых шлангов прокисших щей
старых ворон мертвых ежей ворожей...

Очень характерный образец «современного стиля»: переход от поэтического ритма к прозаическому, отказ от банальных тропов в пользу нарочито-антиэстетичной предметности, деформированный синтаксис — автор даже не пытается выстроить лавину слов в связные фразы.

Тем не менее само название «стихотворения» — «Воронеж» — провоцирует описательность. Эпатажный образ «не снимет чулок краснокирпичных казарм» вызывает в памяти первые опыты молодого художника, сто лет назад решившего стать поэтом: «черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты». Да и во внезапном «ежей ворожей» психоаналитически прорывается ностальгия по скоморошьей игре с созвучиями.

Как говорил упомянутый поэт: «Но поэзия — пресволочнейшая штуковина: существует — и ни в зуб ногой». Если в большинстве своих произведений Ирина Котова пытается «сделать страшно», то ее текст «Насилие и восьмое марта» (не знаю, как его определить — стихотворение, полупоэма, размышлизм), не только принимает обличье старинного верлибра, но даже согрет (?!) лиризмом и иронией:

мне всегда не везет восьмого марта
в этот день у мужчин
заканчиваются деньги на цветы
от горя они покупают
дорогой алкоголь
напиваются
начинают говорить о смерти бессмыслице
скандалят обижаются...
 

И всё же в поэзии «Зеркала» преобладает деконструкция.

Гала Пушкаренко (Донецк):

Дионисийские забавы: стоять как тень
(полиэтилен вдыхающий наши слова стекленеет в
нет или иней) разорванная напополам страница заступает за меня 
Временное: сброшенное оземь зрение за пу ты ва ет ся в пыли и пепле
не пишет никаких слов...

Антон Тенсер (Новосибирск):

гибрид бракованный

завели тут такую машинку
...
думали он гибрид
такой душка
помесь ножниц и орхидеи
я вообще отдаю предпочтение цельным сортам
но тут просто пупс
и трется в ладошку

привезли его домой
оказалось он не гибрид а мутант
стонет, просит фрезы
нассал под кофейным кустом
искромасл майоран...

И первый, и второй отрывок я бы отнес к «неоэкспрессионизму». Такое определение подсказывают старательно-деформированные очертания предметов и жанров, агрессивное смешение разнородных понятий и лексических пластов. Сконструированность деконструкции (как у Антона Тенсера) — это тоже наследие экспрессионизма, достаточно вспомнить некоторые работы художника Отто Дикса.

Но стоит ли возрождать художественный стиль, функция которого — поразить, потрясти — срабатывала в первой трети ХХ века, в конкретном историко-эстетическом  контексте, при конкретном потребителе искусства? Сегодня этот стиль вряд ли вернет себе прежнюю энергетику. Быть современным поэтом означает — как бы тривиально это ни звучало — предлагать читателю свое восприятие современного бытия, переданное современным языком. Возможно, для решения этой задачи совсем не обязательно, как говорил замечательный поэт, «русское слово превратить в щебетанье щегла». Было бы восприятие, а слова найдутся! В подтверждение сошлюсь на очень чуткого к окружающей среде петербуржца Валерия Скобло. Смелая поэтическая натура! Пишет совершенно «по старинке»:

Ничегошеньки нет — ни амулета, ни талисмана,
Чтобы себя уберечь от сглаза, чар и обмана,

Которым пронизан район, вся эта топкая местность,
Летящая вместе с тобой в грозную неизвестность...

... Чтоб от себя отвести невидящий взгляд наркомана
Или плывущий с Невы клок колдовского тумана,

От удара простым ножом в спину в своей подворотне...
Чтобы причисленным быть к десятку таких же, к сотне

Случаев за отчетный квартал в этом микрорайоне,
Среди стычек, краж и машин, числящихся в угоне.

Любой грамотный филолог скажет, что важны не сами слова, а их сочетания, столкновения. У Валерия Скобло эпитеты прибретают повышенную суггестивность, которая передается вроде бы нейтральным, но выстраивающимся в определенный смысловой ряд существительным. В итоге нагнетается мрачное, тревожное настроение, порожденное малопривлекательной действительностью.

Интересный эксперимент Марии Малиновской (Москва) «Каймания. Голоса» почему-то зачислен в раздел поэзии, хотя может быть сочтен и прозой, и драмой! Это, как объясняет автор, записи людей, слышавших голоса, которые перемежаются рассказами других людей о жизни с этой проблемой. Конечно, поэтесса лукавит. Воспроизведение чужих «голосов» занимало многих поэтов конца советской эпохи, ощущавших исчерпанность традиционного «самовыражения» (и его опасность в условиях «застоя»). У московских концептуалистов погружение в чужой речевой поток стало принципиальным элементом их эстетики. У Марии Малиновской подобные тексты приобретают жутковатую экспрессию. Автор не растворяется полностью в «голосах» (как в модели Бахтина), а занимается их художественной организацией, «оркестровкой». Эта полифония становится суммарным эхом окружающего социума. Именно такой корреляции не хватает, на мой взгляд, современной русской литературе.    

Проза 54-го номера «Зеркала», представлена меньшим количеством имен, чем поэзия, но тоже позволяет судить о новых тенденциях в русской литературе.

Рассказ «Инкубация» москвички Кати Морозовой поначалу трудно читать. Его герой — Некто, встречающийся в незнакомом городе с Кем-то странным. Непонятно, для чего они встретились, о чем они глубокомысленно беседуют, каким недугом одержим новый знакомый и с какой стати он вдруг начинает палить из пистолета. Но в процессе чтения осознаешь, что суть — именно в отсутствии пространственно-временных координат и психологической логики! В начале расказа Некто слышит, что у него в кармане звонит телефон. Это примета эпохи сотовой связи, но действие вполне могло происходить и в двадцатом или в девятнадцатом веке — так как упоминается еще городской вокзал.

Осознав, что больше никакой конкретики не будет, я вспомнил Набокова: «Для меня рассказ или роман существует, только поскольку он доставляет мне то, что я попросту назову эстетическим наслаждением... Всё остальное — это либо журналистическая дребедень, либо, так сказать, Литература Больших Идей, которая, впрочем, часто ничем не отличается от дребедени обычной...  пока не явится смельчак с молотком и хорошенько не трахнет по Бальзаку, Горькому, Томасу Манну».

Да, «Инкубация» явно написана по заветам Набокова и напоминает рассказы Владимира Сирина: та же расплывчатость фона и персонажей, та же мистика поступков, тот же убаюкивающий эстетизм каждой фразы (Катя Морозова даже прибегает к ритмическому повторению в концовке многозначительного абзаца из начала рассказа).

Что ж, проработка прозы Набокова — хорошая литературная школа. Жаль только, великий эстет не указал, как отличить романы эпохи Бальзака от романов ХХ века, если всегда будут приходить смельчаки, разбивающие «дребедень», которая привлекала читателей именно свой актуальностью.

Актуальной конкретики вроде бы много в повести «Одинокий человек» Олега Макоши (Нижний Новгород). Ее герой — Иван Иванович Данилов, называемый Номером Семь. Он выпускник института культуры, художник и диссидентствующий мыслитель. 7-й пытается куда-то сбежать из реальной жизни, «как Генри Торо и Робинзон Крузо». Из этой многообещающей сюжетной линии могла бы родиться сложная социально-философская коллизия. Но вот беда: при большом количестве мелких бытовых деталей в повести все более-менее крупные фигуры гротескны — как друг 7-го Аспирантский или «сексуальный террорист» Ананас. Вообще автору не откажешь в остроумии и изобретательности, однако функциональны ли эти достоинства?..

Современная российская действительность существует слишком мало времени, чтобы отражаться в обобщенных образах, которые не подаются расшифровке. А гротеск не позволяет искать серьезное содержание в игривых пассажах. Мое мнение субъективно, особенно по причине проживания вдали от места действия повести Олега Макоши. Но, как мне кажется, реальная проблема поведенческой стратегии художника в описываемой стране уже обозначилась очень остро и драматично — уместно ли здесь комикование? Замечу еще, что, назвав героя 7-м, автор, независимо от своих намерений, вызывает у читателя ассоциации с романом Евгения Замятина «Мы». Но это ложный ход, ничего не добавляющий к пониманию повести «Одинокий человек».

Я понимаю, что критик не должен навязывать свои вкусы людям, которые в гораздо большей степени, чем он, являются художниками. Мне видится, что слабость нынешних российских прозаиков — в неспособности или в нежелании обнажить социальные и нравственные пружины мыслей и поступков их персонажей. Но допускаю право на существование и другой эстетической концепции, закрепляющей за писателем право на набоковское чисто эстетическое отношение искусства к действительности.

«Контуры невозможного» Ирины Гольдштейн — повествование о самом близком ей человеке, уникальном израильском писателе Александре Гольдштейне, трагически рано ушедшем из жизни. Мне приходилось писать о том, что, несмотря на репутацию рафинированного интеллектуала, сочинителя диковинно-усложненных текстов, Саша был не сухарем-книжником, а романтиком, которого восхищало всё необыкновенное. Ирина Гольдштейн описывает этот литературный и человеческий феномен глубже и ярче:

... Он был прирожденным чудотворцем, сеявшим несметные чудеса и одним словесным касаньем преображавшим ландшафт, предмет или явление, без него чахнувшие или угасавшие в мертвой трясине...
... Скотское по своей сути повседневье взнуздать его не сумело — он распрягался и уворачивался, так что будни стекали по коже, не касаясь нутра...
... Он не был бунтарем в тех привычных смыслах, когда кричат, надрываясь, в надежде посеять чуму — чуму как выражение белого гнева, способную покосить неповоротливый, косный мир. Бунтарство его было в другом — в прямом пересоздании, пересотворении мира
.

Саша Соколов писал о книгах Александра Гольдштейна, что это проза, намного обогнавшая наше время. Что ж, может, наступает его время? Может, я толкую роль литературы в духе «вульгарного социологизма», а на самом деле права Ирина Гольдштейн: в эпоху, когда повседневье становится скотским, писатель должен превращаться в чудотворца и его бунтарство выражается не в крике, а в способности пересоздания мира. Не случайно Гольдштейн любил Набокова, создававшего свои миры. А автор «Контуров неизбежного» не только открывает тайны Александра Гольштейна — «ось невозможного», но и сама продолжает это литературное священнодействие.

Философ Аркадий Недель был одним из немногих интересных Александру Гольдштейну собеседников. Их сближала фантастическая эрудиция. Правда, у Гольдштейна уникальные познания были топливом для духовного горения, позволявшего парить в «спокойных полях» его прозы, а Недель — аналитик-парадоксалист. Необычайно интересна его беседа с Ириной Врубель-Голубкиной «Европа нашей мечты» — интеллектуальное украшение 54-го номера «Зеркала». Диалог превращается в увлекательное путешествие по векам и странам, по идеям и культурам, финал которого — политические, социально-экономические и нравственные тенденции современной Европы.

Для читателей «Зеркала» уже стали привычными главы из воспоминаний поэта Валентина Хромова «Вулкан Парнас». Это и рассказы о малоизвестных до сих пор крупнейших фигурах советского «неофициального искусства», и удивительные сопоставления 1940–1950-х годов с периодом распада Системы, и ни на что не похожие идеи синтеза литературы и науки, и гениальные палиндромы Хромова, виртуоза русского стиха. Когда публикация этих воспоминаний прекратится, читателям будет очень их не хватать.

В заключение напомню, что отважные интеллигенты, не боящиеся погружения в не всегда привычную литературную стихию, могут прочесть «Зеркало» в электронной версии: zerkalo-litart.com.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.