Полит.ру перезапускает лекции в онлайн-формате. После режиссера Ильи Хржановского к нам пришел Александр Аузан — доктор экономических наук, декан экономического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова, заведующий кафедрой прикладной институциональной экономики экономического факультета МГУ.
Пятнадцать лет назад Александр Аузан читал у нас лекции, которые можно считать зародышем или, вернее, старой версией сегодняшней лекции. Одна из первых называлась «Общественный договор и гражданское общество». Тогда гражданское общество и общественный договор мы обсуждали не только как институциональную экономику, но и как ситуацию, возникшую после ареста Михаила Ходорковского (дело «Юкоса») и выстраивания вертикального контракта.
И вот, спустя пятнадцать лет мы снова говорим на эту тему. В первой части – о том, как за это время изменилась теория социального договора. Она интересна отдельно, и поможет понять отсылки к исследованиям из этой части – она посвящена социальному договору в России. Сравнить с тем, что было 15 лет назад, можно здесь.
Подписывайтесь на наш YouTube-канал.
За последние 20 лет мы имели три модели социального договора. В 90-е годы социальный договор не сложился. Эта история началась в 2000 году, когда в преамбуле программы Грефа, то есть официальной программы путинских реформ первого срока, была написана формула: государство предлагает гражданам общественный договор «налоги в обмен на порядок». С 2000 по 2003 год этот обмен ожиданиями действительно реализовывался. За это время заметно поднялась собираемость налогов, при этом были снижены административные барьеры (так называемые трансакционные издержки), убраны противоконституционные барьеры между территориями, приняты новые кодексы. Модель окончательно не сложилась, хотя дала положительную экономическую и инвестиционную динамику, это самый успешный период развития России за 30 лет – не только благодаря начавшемуся повышению нефтяных цен, но и внутренней динамике.
Почему произошел кризис, и модель так и не сложилась? Причины две. Налоги – очень важная вещь для социального договора. С точки зрения Бьюкенена-Таллока (см. теорию социального договора), вопрос о налогах входит просто в твердое ядро, а в России он всегда недооценивался.
Российская демократия, возникнув в 1991 году как самостоятельная государственность, обошла вопрос о налогах. Мы вышли из Советского Союза, где налоги были не важны, потому что государство получало доход в виде ренты от своей собственности в промышленности и сельском хозяйстве, и гражданам ни антикоммунистический президент, ни коммунистическая мощная оппозиция не решились сообщить, что теперь для того, чтобы получать общественные блага, надо платить налоги. Наши налоги оказались в основном косвенными, некоторые вообще фиктивными – страховая медицинская система на самом деле не является страховой, это такая замаскированная форма налогов. Они вводились незаметно для населения, и это, как ни странно, имело чрезвычайно плохие, тяжелые последствия. Почему? Если нет налогов, значит, нет цены у общественных благ.
Тогда на политическом рынке появляется популист, который говорит: «я дам вам все!» и ему никто не задает вопроса, а кто это «все» оплатит, откуда возьмутся налоги на это «все». После популиста появляется денежная группа, которая говорит: «популист сейчас возьмет власть в стране, он же абсолютно все может предложить у него нет ограничений, поэтому давайте мы будем потихонечку покупать избирателя, чтобы этого не произошло».
Третьим игроком на политическом рынке естественно появляется действующая власть, которая говорит: «ой, эти денежные мешки сейчас скупят власть, поставят своего президента, сделают свое парламентское большинство, поэтому начинаем корректировать результаты выборов». Заметим, что коррекция результатов выборов началась не в 2003 году в декабре, когда она стала очевидной, а в 1996. Напоминаю, что суды, правда уже за пределами второго срока Ельцина, признали коррекцию результатов.
Весь этот путь, на мой взгляд, был пройден в частности и во многом потому, что у общественных благ, которые предлагает государство, нет цены, нет налогов, нет различия правых и левых (потому что правые и левые партии вообще-то различаются тем, предлагают ли они перераспределять через налоги от богатых к бедным или предлагают, чтобы каждый честно заплатил за то, что он получил от государства). Поэтому вся навигация сбита. Если бы был реализован до конца договор «налоги в обмен на порядок», я думаю, мы бы пришли к определенному результату. Но в общем деградация демократии уже была довольно сильной. Это первая причина кризиса.
Вторая – та самая точка бифуркации в развитии кривой предложения государства, предложения насилия. Мы подошли к моменту, когда олигархические силы встали перед развилкой: принимать новые правила производительными («Юкос» и пытался это сделать, при том, что все группы были хищнического происхождения, как и положено по теории Олсона-МакГира), или вести борьбу друг с другом за перераспределение. Произошел раскол и самих компаний, и конфликт с властью. Олсон, написавший это значительно до происшедшего, объяснял следующим образом: если переход к новым правилам не происходит, то игра начинается сначала. А он не происходит, если появляются новые голодные группы у власти, около власти, которые начинают захватывать ресурсы. Новые голодные группы появились – это так называемая силовая олигархия. Игра пошла в новый круг.
Теперь о самом успешном и устойчивом социальном договоре за последнее время, который существовал с 2003 по 2011 год и который я позволю себе назвать потребительским социальным договором. Обмен ожиданиями там выглядел так: «потребительское благосостояние в обмен на лояльность государству, которое само решит политические вопросы». Ну то есть «иметь оппозицию в парламенте или не иметь», «выбирать губернаторов или нет» – дело государства, если оно честно выполняет свою обязанность – рост благосостояния людей.
На самом деле, это был ответ на очень серьезные проблемы. Откуда устойчивость этой модели? Когда мы смотрим на 1991 год, мы часто полагаем, что это либеральная и демократическая революция (1991 и 1993 гг), которая вела к свободному рынку и совершенной демократии. Если это так, то люди должны были быть крайне недовольны тем, что происходит в нулевые годы, потому что нельзя сказать, что у нас с демократией становилось лучше – становилось хуже. Да и с рынком, если говорить о том, насколько все монополизировано, сколько государственных компаний, как с конкуренцией (тоже не очень хорошо).
Но с моей точки зрения революция 1991-1993 гг была революцией антидефицитной, потому что главной проблемой великой Советской империи была тайная постыдная болезнь – дефицитная экономика, неспособность накормить, одеть и удовлетворить своих граждан.
Потребительский социальный договор нулевых годов решал ровно эту проблему. Он создавал не демократию и рынок, а общество потребления. И он его создал. К кризису 2008-2009 года это было вполне процветающее общество потребления с огромной линейкой выбора. Важно: даже во время кризиса 2008-2009 гг реальные располагаемые доходы населения не падали, а росли. У нас производство упало на 9%, а доходы продолжали расти. Потому что правительство, которое тогда возглавлял Владимир Путин, применило метод накачки спроса в борьбе с кризисом и вложило деньги, подняв пенсии и подняв зарплаты бюджетникам. Это имело и экономические последствия для преодоления кризиса, и политические последствия, о которых я еще скажу.
Кризис этой системы возник не потому, что кто-то нарушил свои обязательства и обманул ожидания. А потому что задача была решена: общество потребления построено. В СССР кроме проблем дефицитной экономики еще кое-чего было: у нас были большие задачи, мы имели серьезное положение в мире, мы стремились к чему-то другому, выходя из СССР. И в 2011-2012 году возник электоральный кризис, кризис вот этой потребительской модели социального договора. На улицах оказались люди, имеющие все: зарплату, работу, собственность. Я бы сказал, по Стругацким: люди, которые хотели странного. Которые стали шоком для правительства. Власть привыкла на улицах видеть людей, лишенных чего-то, а тут вот такие. Причем это же не горстки людей, это был бунт мегаполисов. На выборах марта 2012 года мегаполисы дали кандидату Путину где-то около 30% голосов, они ему не дали поддержки большинства. Это был бунт рассерженных горожан, которые хотели «странного»: модернизации, демократизации.
С 2011 года начался очень странный процесс: с 2003 и до 2011 года можно посмотреть, что цифры доверия главе государства в измерениях Левада-центра и реальных располагаемых доходов населения в измерениях Росстата идут практически параллельно, все хорошо. А с 2011 года начинается чудовищная динамика: доходы продолжают расти, а поддержка падает. И каждый год – 2011, 2012, 2013 – она падает. Не только в мегаполисах. Это кризис размывания социального договора.
Свой ценностный ответ власть нашла в 2014 году. «Вы хотите нематериальных ценностей? Можно. Сверхдержава. Империя». Начинается количественная динамика: доверие повышается, растет и на высоком уровне стоит до мая 2018 года. В течение четырех лет, а доходы падают. Мы, каждый из нас, отдал каждый десятый рубль, по данным Росстата, за это время на чувство принадлежности Супердержаве. Это геополитический социальный договор.
По какой причине пришел в кризис в 2018 году? Пенсионная реформа – только повод. Дело в том, что с 2017 года экономика России начала слабо расти. А доходы продолжали падать. И это практически убило геополитический контракт. Потому что когда страна во враждебном окружении, задушенная санкциями, когда у всех ухудшение, люди готовы терпеть и поддерживать. А вот когда у кого-то есть улучшение...Страна, с такими институтами как у нас – так называемыми экстрактивными (рентозахватывающими), начинает чувствовать рост за пределами где-то 3% годовых. Рост был маленький, он вниз никак не протекал. В итоге возникал социальный разрыв, сравнение было не в пользу власти – у кого-то улучшение, а у нас нет. Новая политическая экономия утверждает, что люди чувствительны не к абсолютному уровню дохода, а к относительному, то есть по сравнению с другими группами.
И это вызвало кризис доверия, который с мая 2018 года (не с июня) начал резко опускать доверие власти. Оно не восстановилось ни в 2018, ни в 2019 году. Ушел второй, я бы сказал, брак, потому что первый прочный брак был потребительский, второй – геополитический, и власть оказалась перед необходимостью: чтобы управлять, надо предложить какие-то новые условия, новый брачный договор.
В январе 2020 года, на мой взгляд, это было сделано. Президентское послание января 2020 года, которое Алексей Кудрин справедливо назвал самым дорогим президентским посланием в истории России, предложило социально-государственный контракт, то есть смену модели справедливости. Вместо либеральной модели справедливости, где главное – парето-оптимальность (то есть нельзя улучшать чье-то положение, если у кого-то оно ухудшается. В этом смысле, задача правительства – чтобы был рост и чтобы всем он чуть-чуть доставался) перешли к другой модели справедливости – условно социал-демократической, где важно максимизировать положение медианного избирателя. А у нас медианный избиратель ниже среднего, у нас большие разрывы, у нас несправедливая по распределению страна.
Это была попытка предложить «брак» тем, кто стоит на уровне «врач, учитель и ниже» – через поддержку многодетных, через социальный контракт как поддержку микробизнесов, переобучение, через поддержку регионального обучения, региональных школ и университетов. Но этого не произошло: брачное предложение было сделано, но ответ не был получен. Ответ же не наступает сразу: надо смотреть, изменится ли кривая доверия. А мы не успеем на это посмотреть, потому что грянул кризис. И мы снова стоим перед чрезвычайно широким выбором, куда может пойти движение дальше.
