Q&A – Русский «фанфикшн» XVIII века

Популярность фанфика — вольного развития любым желающим канонической истории о героях книг, фильмов, комиксов, а иногда и о реальных людях — стала маркером современной массовой культуры. Но что-то подобное было и в XVIII веке.

Кандидат исторических наук, доцент Высшей школы экономики Сергей Польской рассказал, как функционировала «любительская» литература, и как распространяли свои сочинения завзятые графоманы и описал главный бестселлер русской рукописной литературы XVIII века — сочинение Петра Крекшина «Повесть о зачатии и рождении Петра I».

Расшифровку лекции можно прочитать по ссылке, а сегодня — ответы на вопросы.

Предыдущие онлайн-лекции — разговоры с Ильей Хржановским, Александром Аузаном, Маратом Гельманом, Леонидом Вальдманом и другими — вы можете посмотреть на нашем YouTube-канале. Также за расписанием онлайн-лекций можно следить на нашем сайте.

КОСТИН: Мой первый вопрос будет как раз в сторону фанфикшна: от Крекшина осталась куча сочинений, очень разнообразных. При этом эта самая невероятно успешная судьба в рукописной традиции досталась только, если я правильно понимаю, «Повести о зачатии и рождении», да?

ПОЛЬСКОЙ: Из всех сочинений Крекшина? Нет. В действительности, большая часть его сочинений переписывалась, но в разном объеме. Конечно, на первом месте стоит «Повесть о зачатии и рождении», все остальные сразу же уступают по количеству. Может быть, в елизаветинскую эпоху очень популярно около 25-30 списков, это как раз «Бедственное злострадание Елисаветы Петровны». Но это все не сравнится, конечно, с сотнями списков «Повести о зачатии и рождении».

КОСТИН: А почему? Это желание почитать фанфикшн, то есть то, про что мы не знаем? Почитать origin story нашего героя? Или что-то другое? Насколько эта самая политическая экзегеза, рассказ о величии героя здесь значим? Или попытка заполнить недостающую историю детства, собственно, спускание в область письма фанфикшн, в дополнение воображаемого мира в той части, которая не написана в канонических сочинениях? Почему именно «Юность Петра» оказывается главным сочинением?

ПОЛЬСКОЙ: Мне кажется, что он — так же, как описывает юность Петра — действует и во всей истории Петра. Там, где он знает факты, он пытается их излагать, но очень часто (и после «Юности Петра», когда он пишет это замечательное многотомное сочинение, которое называется «Журнал») он просто выдумывает события. Это общий подход к факту, если так можно сказать, к событию, которое он каждый раз конструирует. Здесь детство является скорее примером, чем чем-то, выходящим за рамки: это его общая манера, общий писательский модус, если так можно сказать.

Для чего это делается? Мне кажется, что он расцвечивает скучную историю. Потому что те факты, которые он знает, ему кажутся недостаточными. И поэтому он изобретает факты ровно для того, для чего это делают фикрайтеры: с одной стороны, заполнить пробелы, а с другой стороны, выйти за рамки обычного. Потому что рассказ о юности Петра — это рассказ о необычном: и предсказание рождения, и, собственно, сама смерть Алексея — это тоже необычно, где царь, в рифму попадая, рассказывает о том, как править страной. Мне кажется, что как раз у читателя это имеет популярность потому, что этот текст (именно текст о юности Петра) оказался необыкновенно удачно построен, очень хорошо сконструирован. Он замкнут в этой истории детства Петра, и это отдельный текст. Который, правда, непонятно, когда заканчивается. Потому что разные списки заканчивают этот текст разными событиями. Очень часто к этому тексту присоединяются «Записки»А. А. Матвеева так называемые — история стрелецких бунтов Андрея Матвеева («Описание с совершенным испытанием и подлинным известием о смутном времени»), где просто без барьера, без какого-то обозначения рассказ Крекшина переходит в рассказ Матвеева. И для некоторых читателей текст Матвеева выглядит так же, как Крекшина. Они не делают просто между ними разницы, то есть это единое повествование в рукописных сборниках, где они просто продолжают переписывать Матвеева за Крекшиным.

Но самое забавное, почему это происходит, по-моему — потому что Крекшин сам использует Матвеева. Когда он начинает описывать стрелецкий бунт, он берет так же, как из Полоцкого, куски из Матвеева и вставляет в свой текст, специально это не оговаривая. То есть он присваивает, инкорпорирует текст Матвеева в свой текст и продолжает рассказ. Поэтому, может быть, те читатели, которые видели это (сокращая, естественно, Матвеева), вместо того, чтобы переписывать Крекшина дальше, просто берут Матвеева и переписывают Матвеева после «Рассказа о зачатии и рождении ПетраI».

С другой стороны, есть версия — и мне кажется, что эта версия вполне плодотворна, на первый взгляд она кажется вполне убедительной — что Крекшин недалеко ушел от Татищева. Перед ним стояла та же проблема: у нас есть известие о событии А и есть известие о событии С. Но между ними есть некое событие В, о котором мы ничего не знаем, у нас нет источника об этом событии. И историк правдоподобно придумывает событие В, которое делает понятным, почему из события А вытекает событие С. Татищев так и работает: когда у него нет известий в летописи, он придумывает правдивое объяснение, что произошло между событиями А и С, зная, что что-то должно произойти.

На первый взгляд, Крекшин работает так же. Он идет по слепому пути, у него очень мало источников, ему приходится придумывать биографию Петра, правдоподобную (как ему кажется) биографию Петра, рассказывая ее читателям. В этом смысле, возможно, он действует так же, как Татищев. Но, с другой стороне, необъясним, например, эпизод с королевой Анной и «Великим посольством». Мне кажется, он должен был знать об этом. Известия о «Великом посольстве» публиковались, и ему могла быть доступна информация о том, что в это время Англией правит Вильгельм III, а не королева Анна. И мы никогда не знаем, где он специально подменяет события, а где все-таки ему недоступны источники, и он придумывает.

КОСТИН: Событие А и событие С — а у нас есть еще событие молчания. У нас эта самая «Повесть о рождении и зачатии» начинается с того, про что вообще можно было бы не рассказывать. У нас начинается все с того, что Петра зачинают: Алексей Михайлович возлег с супругой; в этот момент в небе появляется звезда. И наш Симеон — в версии, которая была напечатана в 1841 году, указан звездочетцем только Симеон. А в других вариантах у нас Симеон вместе с Дмитрием Ростовским вдвоем, «научным коллективом» определяют все будущее этого младенца. В конце концов, про это можно было не рассказывать! Здесь нет события «минус А минус В». Может показаться, что это абсолютно фанфиковая история, такая настоящая origin story. Я прекрасно представляю себе этот комикс нарисованный: звезда, Симеон садится, начинает писать — я просто вижу, как этот разворот страницы комикса с началом Крекшина выглядит. Насколько подобный наш взгляд на фанфикшн меняет то, как себе думает об этом Крекшин? Отличается ли для него? Судя по всему, он пишет этот текст во времена Анны Иоанновны, для которой эти самые придворные гороскопы невероятно актуальны — это то, чем она пользуется, великий математик Эйлер, собственно, делает для двора Анны Иоанновны те же самые предсказания. И это не сказка. То, что для нас казалось бы фантастикой и объяснением рождения Петра через каких-то «единорогов», из этой оптики оказывается абсолютно рациональным объяснением того, как рождается Петр, абсолютно правдоподобным. Вот оно так и должно было быть: там должен был быть великий ученый, который рассказывает двору о том, что произойдет. Потому что рождается император. Насколько… что там фантастика, а что нет?

ПОЛЬСКОЙ: Да, действительно, Сахаров опускает, например, Дмитрия Ростовского, но кроме Дмитрия Ростовского у Крекшина есть вариант «тридцати прогностиков». То есть появление Петра предсказывают не только Симеон Полоцкий и Дмитрий Ростовский, но еще 28 человек в разные времена. В РГБ сохранилась рукопись, где есть этот вариант, где после прогностика Симеона Полоцкого идут прогностики других людей, и их огромное количество. Для него почему-то этот сюжет, предсказание рождения великого человека, очень важен. И понятно, почему так важен этот сюжет: поскольку это целая огромная литературная традиция — предсказания рождения великого человека. Этот рассказ вообще в целом очень напоминает рассказ из «Александрии», из перевода популярнейшего средневекового романа о жизни Александра Македонского, который читали на Руси где-то с ХII века, и там тоже есть предсказание рождения Александра Македонского, и предсказатель действует абсолютно так же, как Симеон Полоцкий: он запрещает царице рожать раньше нужного часа, потому что будущий царь должен родиться в определенный час. И у Крекшина буквальные текстовые совпадения с описанием рождения Александра Македонского. И мне кажется, что здесь — как раз то, о чем говорит Гроссман: «культура говорит с автором на своем языке, и автор начинает отвечать ей». Для Крекшина было невозможно рассказать по-другому о рождении Петра. Он должен был родиться от «пресветлой звезды», когда загорелась эта «пресветлая звезда»; должен был родиться в определенный час; и мотив сбывшегося пророчества — это важный культурный код, без которого невозможно было написать историю великого человека. Поэтому, конечно, это очень значимо и важно. И поэтому он и составляет эти многочисленные прогностики — до тридцати прогностиков, где он собирает разные предсказания о рождении Петра и появлении четвертой северной монархии.

КОСТИН: Для разговора о фанфикшне очень важен разговор о готовых кодах и использовании готовых схем, который сам по себе не отменяет акта творчества, принципиально важный для фанфикшна в литературе.

«Как вы думаете, какова роль таких «писателей от истории», как называл их Соловьев, имея в виду Эмина, Елагина и других, в конструировании государственного мифа? И еще: сам ли Крекшин создавал мифологию, связанную с Петром, или транслировал уже существующие образы?»

ПОЛЬСКОЙ: «Писатели истории» — это очень хороший термин Соловьева, потому что это действительно писатели истории, они создают определенный исторический нарратив, который вполне вписывается в языки культуры этого времени. Мне кажется, это как раз двойной, обоюдный процесс: с одной стороны, Крекшин находится под влиянием петровской мифологии, а с другой стороны, он, несомненно, является конструктором, который конструирует петровский миф, и конструирует его заново. В чем, собственно, его оригинальность, чем он отличается от других конструкторов петровского мифа? Это, конечно, тот самый рассказ о юности Петра. В конструкции этого мифа отсутствовала идея того, что Петр изначально, с рождения — государственный деятель, что все, что он делает в детстве и юности, направлено на созидание государства. Петр рассматривается как великий полководец, великий император-реформатор до Крекшина, а где-то с этих текстов он приобретает человеческий облик, если так можно сказать. То есть это человек, который наделен необыкновенными способностями и эти способности направляет в одну сторону: это «Бэтмен» XVIII века, который спасает не одну-двух-трех девушек, а спасает целую Россию. Это действительно супергерой, который призван спасти Россию. То есть это, конечно, Божественный замысел, но Петр выбран, потому что он обладает этими способностями с детства. И в это легче поверить массовому читателю: рассказ о супергероях, которые спасают человечество, гораздо более приятно читать, чем рассуждения о государственной пользе в целом. И мне кажется, что он как раз этот образ простого человека, у которого «вырастают крылья» и потом он спасает кого-то, вполне создает в рамках своих текстов.

Дело в том, что главный мотив всех этих текстов о Петре, которые нарративные, не чисто панегирические, а где есть какой-то нарратив, — это смертельная опасность. Петра повсюду поджидает смертельная опасность: заговорщики, стрельцы, Софья, шведы хотят утопить его вместе с флотом, когда он плывет, и так далее. То есть кругом враги. И он каждый раз чудесно спасается. Мотив чудесного спасения, чудесного избавления пронизывает весь текст Крекшина. И в этом смысле он действительно супергерой: он не просто спаситель, но он и человек, на которого злодеи точат свои клыки, и он все время уходит от них.

КОСТИН: «Крекшин — единственный «фикрайтер» того времени, или были другие?» Или, возможно, были другие, но про них ничего не известно?

ПОЛЬСКОЙ: Здесь как раз вопрос, кого мы считаем фикрайтером. Если это человек, который заимствует сюжет и разрабатывает его по-своему, то таких фикрайтеров, конечно, было огромное количество. Чтобы далеко не ходить, я уже упомянул Сумарокова, который берет сюжеты из европейской истории или европейской литературы, как «Гамлет», например, и приделывает им русские обстоятельства, если так можно выразиться. Потому что мы понимаем, что под Гамлетом, конечно, тоже скрывается Елизавета Петровна, которая совершает успешный переворот, и поэтому Гамлет жив, поэтому он восходит на престол. А затем он берет какие-то сюжетные линии, мотивы или модели из пьес Корнеля и приспосабливает их к древнерусской истории, где сменяются декорации, где действуют древнерусские князья, но при этом сюжетные линии, рассуждения и даже некоторые идеи вполне вписываются в рамки классического европейского театра XVIII века.

Подобного Крекшину, мне кажется, больше нет. Он необыкновенно плодовит, с одной стороны, а с другой стороны, у него есть эта обсессия: он целиком посвятил всю свою жизнь рассказу о Петре. Такое ощущение, что он каждый день пишет что-то новое и новое про Петра. Он производит горы литературы, он перерабатывает одно и то же. Мне кажется, этот второй прогностик, где 30 предсказаний, он пишет позже, после того как ему показалось, что недостаточно двух предсказаний, он придумывает еще 28 предсказаний о том, почему должен родиться великий монарх. То есть он совершенно повернут на этом тексте, если так можно выразиться. Он живет своим героем. Равного, конечно, такому человеку в России XVIII века трудно найти.

КОСТИН: Давайте поговорим про то, как это все создается. Меня вот что здесь занимает: там дивные эти картинки из известного «иллюминованного списка». А это единственный иллюстрированный список? Как вообще живет этот текст, который… мы его сейчас начинаем читать, и там просто я правда вижу, как это сделать в комикс. Как он взаимодействует с картинками? Насколько он просит иллюстраций, и насколько иллюстрации сопровождают этот текст в списках? Почему начинают издаваться иллюстрированные книжки очень быстро, как вам кажется?

ПОЛЬСКОЙ: В действительности этот список ГИМ, список из собрания Барятинского, уникальный. У нас такого же списка вообще в XVIII веке равного нет. Есть иллюминированные манускрипты, есть, конечно, лицевые рукописи, но там, по-моему, около 180 листов, на которых 220 миниатюр. То есть там миниатюр больше, чем листов в рукописи. Ничего равного нет, если только сравнивать с текстами XVI–XVII века, например с «Лицевым сводом». В этом смысле в XVIII веке еще попадаются рукописи, где есть иллюстрации, в том числе в рассказах Крекшина, но они, как правило, немногочисленны. Это действительно такой комикс XVIII века, видимо заказанный достаточно богатым, состоятельным человеком, который попросил не просто переписать историю, но историю с картинками, и там, конечно, прекрасные иллюстрации, которые иллюстрируют буквально все сюжетные линии, все сюжетные ходы, которые есть в тексте Крекшина. То есть да, эта рукопись ближе, наверное, к комиксу.

КОСТИН: Здесь интересно, что, например, та же самая «Памела», которую вы в начале показывали, ее ведь тоже очень рано начинают иллюстрировать, и, если я правильно понимаю, как раз фикциональному роману в XVIII веке картинки идут как сопровождение. В случае с историческим повествованием у нас будет карта какая-нибудь, реальный портрет, а картинки ему не вполне нужны. Фикциональное повествование почему-то просит быть показанным, быть изображенным в картинке. И замечателен здесь Крекшин, который провоцирует иллюстрацию почти к каждой странице. Поразительно. И отсюда я задам вопрос… Это ведь дорогая рукопись. К вопросу о том, что мы говорили, что это дешево: это дешево, если мы переписываем на утащенной с работы бумагесвоими силами в выходной день. Вообще говоря, изготовление отдельного рукописного списка, если за него платить, не дешевле печатной книжки. Это человеческий труд, который должен быть оплачен за каждую копию. В этом сила печатной книги: в том, что она удешевляет производство за счет того что не нужно платить за переписку 400 экземпляров, а можно заплатить за набор одного экземпляра и их оттиски.

Здесь вопрос: если вы смотрели эти самые списки, они все списаны для себя? Или можно предположить, что существовала индустрия коммерческого копирования текста Крекшина, в том числе не самим Крекшиным заказанная, а что, там, существовал какой-нибудь скрипторий в середине XVIII века в Москве, и можно было пойти на рынок и купить себе списочков?

Например, с Липсием, которым я занимаюсь, это известно. Известны ли вам такие вещи с Крекшиным? Насколько это был коммерческий товар.

ПОЛЬСКОЙ: Это очень хороший вопрос и довольно сложный. С одной стороны — да, кажется, что печатная литература и печатная продукция — более дешевая. В действительности — не всегда. Мы знаем, что, с одной стороны, там меньше репертуар, особенно до середины XVIII века. Часть текстов, которые мы хотим прочитать, — их просто нет напечатанными. И поэтому ничего большего не остается, как или читать, взяв рукопись у другого человека, или все-таки, если тебе эта рукопись очень нравится, заказывать или самому переписывать.

Не всегда можно судить по рукописи, переписано это самостоятельно или куплено. Можно судить, если указана цена, такое бывает, то есть указана цена за книжку или за тетрадку, и мы можем установить, что, скорее всего, это продано. Но мне кажется, что да, там можно часть текстов опознать как переписанные самостоятельно, как, например, этим копиистом из Сенатской типографии. А часть текстов переписывают на заказ. Мне кажется, что и сам Крекшин владел скрипторием: у него было несколько секретарей; по большей части, как я уже показывал, сам он очень мало писал, и мне кажется, что часть рукописей он производил на продажу и каким-то образом их распространял, он был заинтересован в их распространении.

При этом очевидно, что он был человеком достаточно состоятельным: у него было несколько новгородских имений, и он получал достаточно неплохой доход с этих имений; у него был каменный дом в Петербурге; и то, что он может содержать такое количество секретарей, свидетельствует о том, что он не нуждался.

Для чего он распространяет эти тексты — мы видим, что он их раздает сначала приближенным Елизаветы. У нас точно есть указание, что у принца Гессен-Гомбургского и у фаворита Елизаветы Алексея Разумовского есть 38 (!) его тетрадей. (Бедный Разумовский, который был снабжен тридцатью восемью тетрадями Крекшина!) Соответственно, мне кажется, что это все-таки коммерчески успешное предприятие.

Почему все-таки, мне кажется, это дешевле, чем печатная продукция — потому что здесь единичное производство, и заказчик может всегда удешевить производство этой рукописи: отказаться от украшений, сказать, что можно переписать скорописью, а не полууставом, и так далее, на нашей бумаге, а не на голландской, то есть на ярославской, например, бумаге, а не на Pro Patria из Амстердама. В этом смысле цена чернил и бумаги будет очень разной. И, мне кажется, и стоимость работы переписчика тоже будет разниться в зависимости от того, работает он в Вологде, например, или в Москве. То есть цена рукописи будет варьироваться по времени и по локации. Мне кажется, не всегда там равные все-таки цены между печатной книжкой и рукописной. Какой-нибудь дьячок, у которого фактически нет жалования, может взяться переписать книгу за не очень большую плату.

КОСТИН: Это чрезвычайно увлекательный вопрос — про экономику и то, сколько стоит. Потому что мы знаем, что примерно в пределах от одной до двух с половиной копеек стоит производство одного печатного листа, печатной брошюры примерно в 30-40-е гг. Здесь интересно подумать и посчитать всерьез когда-нибудь, что же из этого было дешевле.

«В какой мере осмысленно и плодотворно рассматривать Крекшина не как фикрайтера, а как одного из первых в России нового времени политических агиографов, проявившего определенную смелость (человеческую и литературную) в выборе темы?»

ПОЛЬСКОЙ: Мне кажется, что это точно не политическая агиография. Здесь от агиографии есть определенные структурирующие элементы, которые не делают то, что пишет Крекшин, агиографией. Не делают его чистым житием. На это в свое время очень точно указала М. Б. Плюханова, она показала, что агиография строиться на идее смирения. То есть святой, как правило, принимает все удары судьбы. Ближе к политической агиографии — «Бедственное злострадание Елисаветы Петровны», которая принимает все удары судьбы и ждет выбора Бога. А Петр все время пытается ускользнуть от судьбы, он вступает в противоборство с судьбой. Это скорее похоже на фольклорный мотив, где главный герой ускользает от тех капканов и бедствий, которые готовит ему судьба. То есть он ведет себя не как святой. Святой, который убегает от убийц, в агиографии не существует. Он был бы не святым. А Петр прекрасно бежит в Троицу во время заговора от убийц. Он точно не соответствует этому жанру. То есть это действительно не политическая агиография, потому что там столько намешано жанров, действительно, от агиографии до романа, что просто так жанрово определить и засунуть в одну жанровую нишу невозможно этот текст.

Кстати, здесь повествование тоже очень похоже на фанфикшн, который может по ходу текста менять жанровое своеобразие — в зависимости от автора, например: если несколько авторов пишут фанфикшн, они могут менять ход и развитие событий в этом вымышленном тексте.

Поэтому, мне кажется, нельзя Крекшина запихнуть в какую-то одну нишу, жанровую в том числе.

КОСТИН: «Как известно, атрибуция «Записок о Стрелецком бунте» Матвееву также принадлежит Сахарову и не доказана. Насколько ваши наблюдения подтверждают независимость этих текстов? Могло ли быть так, что это не разделенное сочинением Крекшина произведение, а изначально целостный текст?»

ПОЛЬСКОЙ: Это действительно вопрос очень спорный. Эти два текста, которые опубликовал Сахаров, до сих пор вызывают вопросы. Дело в том, что так же, как с Крекшиным, текст Матвеева имеет несколько списков, и они не совпадают друг с другом. Там есть очень важные фрагменты, которые разнятся и которые Сахарову были неизвестны. Ирина Вознесенская занимается изучением списков Матвеевского текста, и она сомневается в традиционном представлении о происхождении этого текста. Мне кажется, точно Крекшин не является автором «Записок о Стрелецком бунте» Матвеева. Там очень важные стилистические расхождения, там очень разные подходы. Например, там действительно другой язык: язык, который скорее начала XVIII века, который не совпадает с языком Крекшина в том числе, даже если бы Крекшин писал исключительно церковнославянским книжным языком. То есть там есть некие моменты, которые показывают, что если Крекшин начинает работать с текстом Матвеева, он скорее включает какие-то фрагменты в свое повествование, обрабатывая их, чем включает этот текст полностью. Поэтому если эти тексты идут подряд, то сразу видно, что здесь начинается уже Матвеев, а не Крекшин.

КОСТИН: А известно ли, кто делал иллюстрации, в том числе к этому ГИМовскому иллюминованному списку?

ПОЛЬСКОЙ: Неизвестно, кто делал, нет. Мне кажется, что, конечно, это иконописная мастерская. То есть те люди, которые работали для церкви.

КОСТИН: Было бы интересно посмотреть, мы с Вами, Сергей, этого не очень умеем: а может быть, там окажется, что работала действительно мастерская, что там есть художники, что там коллектив художников работал, а не один изограф? Может оказаться так, это было бы особенно интересно.

И теоретический вопрос: в чем вы видите различие между автором в его традиционном понимании и автором фанфика?

ПОЛЬСКОЙ: Это сложный вопрос. Мне лично кажется, что авторство невозможно разделить. Фикрайтер есть автор. Даже если он отталкивается от знакомого сюжета, даже если он использует готовые конструкции. Он может действовать разными стратегиями, но при этом он все равно остается автором. Как только человек пытается по-своему осмыслить знакомый сюжет или по-своему изложить его, он становится создателем, автором определенного текста, который, если он полностью не копирует какой-то другой текст (то есть мы должны плагиатора от автора, прежде всего, отличать), он будет авторским.

Возможно, для современного автора как раз, автора, который пишет в Интернете, есть какие-то особенности, которые связаны как раз с медиа. Ну, например, соавторство все-таки в Интернете и соавторство в рукописи — это разные вещи. Соавторство в Интернете существует на основе некой договоренности в некоем сообществе, а вот когда автор пускает в рукописное плавание свое сочинение, он никогда не знает, что ему припишут, добавят, доделают в его тексте и так далее. То есть, конечно, разница между современными фикрайтерами и авторами прошлого есть. Но по сути общий творческий мотив и общая связанность цепями культурных кодов у них одинаковая. И те и другие существуют в рамках языков культуры и пытаются говорить с читателем на определенном языке, с помощью определенных сюжетов, смыслов и так далее. В этом они близки.

КОСТИН: «Почему вы сказали, что на иллюстрации, изображающей Елизавету, пеликан символизирует Христа? Разве это значение образа пеликана функционировало еще в XVIII веке? Тем более, насколько я запомнила, пеликан сидит у подножия трона. Мне кажется, скорее это милосердие или более традиционная родительская любовь (к народу, естественно), хотя птенцов там и нет. Может быть, в описании к этому изображению, эмблеме, указывается что-то другое?»

ПОЛЬСКОЙ: Это хороший вопрос: как мы читаем эмблемату, каким образом расшифровываем эмблемы. Мы знаем, что, конечно, у одного и того же образа могут быть разные значения. Почему я все-таки считаю, что здесь пеликан связан с Христом и это скорее христологическая трактовка: дело в том, что это изображение на Московских триумфальных воротах 1742 года. То есть это коронация Елизаветы. И у нас есть замечательная проповедь Амвросия, архиепископа Новгородского, который сравнивает Елизавету с Христом. В этом смысле пеликан — это отголосок этой проповеди, то есть общие мотивы коронационных торжеств связывали Елизавету с милосердной матерью, с одной стороны (и поэтому она принимает титул «Мать Отечества»), и пеликан здесь тоже может символизировать, конечно, принесение себя в жертву ради детей; а с другой стороны, ее прямо называют Христом, которая спасает через свой подвиг — «героический» подвиг по захвату Зимнего дворца, изгнанию иноземцев, — она спасает Отечество, то есть тоже своих детей. Мне кажется, здесь не противоречивые трактовки. И в расшифровке этого образа архиепископ Новгородский идет дальше нас, практически прямо называя Елизавету подобием Христа.

КОСТИН: Я немножко вернусь к фанфикшену. Из того, что пишут мне мои студентки, читая разную научную литературу о фанфикшн и прочем: для современного фанфикшена важно наличие романтического сюжета. Понятно, что сюжетов с однополым пейрингом и однополым влечением, по-видимому, будет довольно мало в XVIII веке — хотя и такое случается, и придумывать отношения Петра с Меншиковым эти люди научились быстрее, чем мы с вами. Насколько романтическая составляющая интересна Крекшину или нет?

И потом, вам бы сказали, что в подавляющем большинстве случаев автор современного фанфикшена — это авторка, и это скорее женская аудитория. А что мы знаем про гендерную составляющую, например, читателей, и почему у нас, как вам кажется, мало женщин — авторок истории в русском XVIII веке? Почему это оказывается мужской областью?

ПОЛЬСКОЙ: Наверное, сначала про романтический сюжет. Это, конечно, потрясающе: в этом тексте «Истории Петра» у нас нет романтических сюжетов. Там даже брак Петра заключается по государственным соображениям. И первый брак, потому что нужно было срочно женить Петра, потому что Евдокия Лопухина понадобилась, поскольку женили Иоанна, старшего брата, и это такой ответ, политический шаг по отношению к Софье.

КОСТИН: Штелинские анекдоты будут фиксировать многочисленные увлечения Петра. То есть не то чтобы это отсутствовало.

ПОЛЬСКОЙ: да-да, об этом все знают, но у Крекшина Петр — аскет. Он в военном искусстве, книгах и строительстве кораблей. Про любовные похождения Петра там нет ни одного слова! Там даже Екатерина послана как трудолюбивая и богоспасаемая жена, которая должна быть помощницей в великих трудах и так далее. То есть там никакой романтической составляющей, никакой любовной линии. Единственное проседание — это сюжет с королевой Анной. Но там между ними ничего не происходит. Там как бы галантные ухаживания, тайно скрывающийся за портьерой художник, который пишет портрет Петра, пока Анна угощает его в своих покоях, а потом Анна открывает штору и показывает портрет, и Петр возмущается: как вы смели списать с меня мою персону?! И Анна велит еще выгравировать тысячу гравюр и разослать по всей Европе. Но никакого соприкосновения. Они сидят по два конца стола, пьют вино, говорят о государственных делах, но этот легкий романтический намек никуда не переходит. В этом смысле там действительно полностью отсутствует романтический сюжет, и там очень много сцен, умолчания. Например, царевич Алексей, конечно, умирает сам. Никакого конфликта между Алексеем и отцом в истории у Крекшина нет. Он просто приезжает из-за границы, а потом неожиданно умирает в 1718 году. То есть там, где начинается какой-то важный внутренний политический конфликт, там, где речь заходит о каком-то «пятне на Солнце», тут же Крекшин замалчивает его, он не рассказывает о том, что не может стать наставлением для читателя. В этом он следует, конечно, древнерусской традиции дидактической литературы: если вы что-то читаете, вы должны извлечь пользу. Поэтому о пороке в принципе рассказывать не стоит, особенно великого государственного деятеля, иначе Солнце получит ненужные пятна.

Про женщин, которые бы писали историю, авторок, которые бы работали в историческом жанре — я, честно говоря, не припомню, кроме Екатерины II, конечно. Которая пишет «Записки по русской истории» от Рюрика и которая на протяжении, наверное, более десяти лет работает над этими «Записками» и, собственно, умирает, продолжая работать над «Записками по русской истории» для своих внуков. Она одновременно пишет учебник и хронологическую таблицу… То есть мы все-таки знаем женщину-историка, но не самого великого историка XVIII века, потому что в действительности она создает историческую компиляцию. Но мне кажется, что интерес женщин к истории в XVIII веке присутствует. Читательниц исторических сочинений достаточно много. Мне кажется, что, конечно, часть читателей Крекшина — это читательницы, которые читают эти тексты как не просто занимательное чтение, но и как нравоучительное чтение. В отличие от романа. Мне кажется, что автор еще избегает здесь любовной линии, любовного сюжета, потому что для него роман, как для большинства моралистов XVIII века, неприемлемый жанр. Роман — это легковесное чтение, которое скорее увеселяет, а не несет пользы. За исключением, конечно, «штатц-романа», политического романа, который должен дать наставление. То есть мы пропускаем Фенелона или Мармонтеля, а вот романы о любовных похождениях ни в коем случае нельзя читать.

Кстати, одна, возможно, из читательниц сочинений Крекшина, Елизавета, говорит принцессе Ангальт-Цербской, матери Екатерины, когда она рассказывает про Анну Леопольдовну, что Анна Леопольдовна слишком много читала романов, отсюда и такая несчастная судьба у нее — потому что эти романы дали ей неверное представление о жизни, и поэтому она не смогла управлять Россией. Вот чтение романов ни к чему хорошему не приведет. Наоборот, чтение исторических книг должно дать наставление для политического деятеля.

КОСТИН: В конце концов, наш этот фанфикшн — это и есть то, что должно спасти Россию! Читай фанфикшн, спасай Россию! — отличный лозунг мы выработали ближе к концу нашей сегодняшней беседы.