19 марта 2024, вторник, 13:25
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Лекции
хронология темы лекторы

Северокорейские рабочие в СССР и России. Бесправные рабы или рабочая аристократия?

История северокорейских рабочих в России/СССР началась еще до формального провозглашения КНДР. Первые группы были завербованы для работы на рыбных промыслах и лесозаготовках Дальнего Востока в 1946 году, когда северная часть Корейского полуострова находилась под прямым управлением Советской армии.
 
Однако по-настоящему история трудовой миграции началась после того, как в 1966 году на закрытой встрече Ким Ир Сена и Леонида Брежнева во Владивостоке было принято решение регулярно отправлять в СССР северокорейских рабочих. Проект этот благополучно пережил распад Союза, голод в КНДР, неоднократную смену высшего руководства и частые изменения политического курса обеих стран. Он продолжает функционировать и сейчас.
 
Лектор: Андрей Ланьков — историк-кореевед, профессор университета Кунмин в Сеуле.
 
Модератор: Виталий Лейбин.

Ланьков: Сегодня я буду рассказывать немножко об истории, а немножко о текущем или, если точнее, о недавнем состоянии самого успешного проекта советско-северокорейского и потом российско-северокорейского сотрудничества. За 75 лет отношений между СССР (а потом России) и Северной Кореи было много проектов. Некоторые из них вызвали немало разговоров. Мы видели недавно очередную волну таких разрекламированных проектов в 2014–2015 годах. Но все эти проекты оказались очень короткоживущими. Относится это, кстати, не только к проектам, связанным с Россией, но и к большинству международных проектов, в которых участвовала Северная Корея, — всяких, касающихся международного сотрудничества. 

Главная причина в том, что все эти проекты, что российско- или советско-северокорейские, что китайско-северокорейские, что межкорейские, были в основном политическими, то есть в их основе лежал политический интерес. Как только политический интерес исчезал, как только менялась политическая ситуация, исчезал и проект. А вот проект по торговле рабочей силой является проектом на удивление неполитическим. Там с обеих сторон наблюдается чистая или, скажем, почти чистая экономика. В Северной Корее много дешевой и качественной рабочей силы, а в России вообще и на Дальнем Востоке в особенности — ее явная нехватка. Эта ситуация не меняется и, похоже, не изменится в обозримом будущем. Таким образом, проект на удивление не политический — единственный или, скажем так, один из немногих таких чисто экономических проектов, в которых задействована Северная Корея. Может, если хорошо поискать, найдутся и другие проекты с минимальным политическим компонентом, но этот, безусловно, самый крупный.

Тут надо сказать и о том, что вынесено в заголовок моего выступления. Подавляющее большинство публикаций о северокорейских рабочих за границей основано на идее о том, что они являются рабами, что работают в тяжелейших условиях, что это подневольный труд и вообще полное безобразие. Откройте, скажем, любые заголовки газет — и увидите именно такие утверждения. Вот я тут выписал несколько заголовков из газет за последние годы. New York Times: «Северокорейцы трудятся в России на положении рабов». Guardian: «Северокорейские рабочие в России как военнопленные». Дальше: «Ким Чен Ир отправляет северокорейских рабов в Россию, чтобы добыть для режима наличность». Короче говоря, рабы. Более того, я не раз уже сталкивался с тем, что подавляющее большинство россиян, которые с северокорейскими рабочими обычно не сталкиваются, но что-то о них слышали, тоже пребывают в уверенности, что их чуть ли не ловит страшная корейская гэбня на улицах, запихивает в вагоны и в наручниках везет в Россию работать. Как мы увидим сегодня, на деле ситуация прямо противоположная, или, по крайней мере, сильно другая.  

Хотя это всё отличнейшим образом сочетается с теми рассказами о тяжелейших условиях, в которых работают северокорейские рабочие. Другое дело — чтобы попасть в эти условия, им приходится платить огромные взятки и страшно интриговать. Об этом собственно я и буду говорить.

Начну, однако, с исторического экскурса. Дело в том, что очень часто можно увидеть ошибочное, но закрепившиеся, по крайней мере, в той немногочисленной среде, которая этим интересуется, утверждение о том, что, дескать, программы закупки поставок рабочей силы по отправке рабочих в Россию, в Советский Союз начались в 1967 году. Так вот, это неправда. Я не совсем понимаю, почему большинство просто забыло о примерно таких же по масштабу программах поставок рабочей силы, которые осуществлялись аж с 1946 года, то есть еще до формального образования КНДР.

Если мы посмотрим на историю северокорейских рабочих в России, она четко делится на три очень разных этапа. Хотя масштаб присутствия рабочих, в общем, всё это время был примерно одинаковым: одновременно на территории СССР или России находились, скажем так, малые десятки тысяч рабочих. Пик, видимо, был достигнут в отдельные моменты в конце 1940-х — на уровне около 50 тысяч человек. Минимум, похоже, пришелся где-то на начало 1960-х, когда рабочих было всего несколько тысяч. Однако в основном за эти семь десятилетий цифра колеблется в районе 20–25 тысяч человек (плюс-минус немного). Однако вот условия, на которых они попадали в Россию, СССР, и то, чем они в нашей стране занимались, постоянно менялись. Я сейчас коротко расскажу о трех моделях — модели 1946 года, модели 1967 года и нынешней модели. Они интересны в том числе и потому, что много говорят и о том, как были в то время устроены и оба государства-партнёра, и мир вообще.  

Итак, я уже упомянул, что набор северокорейских рабочих для работы в СССР начинается в конце 1946 года. Происходит это в северной Корее, название которой не случайно в официальных документах полагается писать с маленькой буквы «с», то есть северная часть Кореи — территория, формально до 1948 года находящаяся под советским военным управлением. Практически управляет ею так называемая Советская Гражданская Администрация. Название этой организации не должно вводить в заблуждение. Организация эта была военной, весь ее персонал составляли военнослужащие Советской Армии. Хотя не все они, далеко не все, профессиональные военные, но они все в форме и при погонах. Были там и специалисты по чему угодно — и инженеры, и экономисты. Их иногда даже специально призывали в армию, чтобы потом отправить в распоряжение Советской Гражданской Администрации управлять Кореей, но делать это они могли только от имени вооружённых сил и в военной форме.  

И вот в 1946 году принимается решение о том, чтобы начать отправку корейских рабочих на Сахалин, на Камчатку, на Курильские острова. Причины две. Первая причина — критическая нехватка рабочих рук на территории советского Дальнего Востока. Особо сложная ситуация сложилась тогда на Сахалине, где изначально японское население насчитывало около 300 тысяч человек. Японцы оттуда были депортированы. Этнические корейцы, которых там было порядка тридцати тысяч, остались, причем они сами не хотели оставаться, их задержали там советские власти. Считалось, что задержали их там временно, и, действительно, документы показывают, что готовилось их возвращение на родину. В принципе, Юлия Дин, наш замечательный историк этого периода, нашла в Москве в ГАРФ даже подготовленные планы и разобралась, кто эти планы вывоза корейцев на историческую родину тогда торпедировал. А торпедировало их тогдашнее сахалинское начальство, которое понимало, что если у них еще и корейцы уедут, то вообще на Сахалине никого не останется, работать некому будет. И вот в этой сложной ситуации, чтобы не допустить остановки, в первую очередь, рыбных промыслов, на которых корейцы специализировались, местное дальневосточное руководство решило связаться с советской армией, с войсками в северной Корее, с Советской Гражданской Администрацией и поинтересоваться: «А нельзя ли там у вас людей нанять опытных, неприхотливых и знающих, как рыбу потрошить?» Там и другие операции были, другие специальности, на которые вербовали рабочих из северной Кореи, но в целом среди набранных в конце 40-х преобладали рыбопереработчики. 

Вторая особенность — у Советской Гражданской Администрации сильно болела голова о ситуации в восточных провинциях вдоль Восточного моря (оно же Японское море). Там была угроза голода. Об этом писали в тогдашних закрытых советских документах вполне откровенно, поэтому идея такая: дать местным людям, корейцам местным, возможность подзаработать и одновременно решить вопросы там у нас с рабочей силой. В этой обстановке начинается набор. 

Образцом для него совершенно однозначно послужила сейчас, как я понимаю, забытая (только историки о ней помнят), но тогда очень важная система оргнабора. Поскольку я человек происхождения деревенского, я помню рассказы моей бабушки о том, что вот у них там из сибирской деревни, из Боготольского района, где она тогда жила, кто-то там «завербовался», как они говорили, то есть уехал по оргнабору на рудники, на шахты в Норильск и вообще на Север. Во-первых, молодые люди получали первую возможность уехать из деревни, что было тогда нетривиально. А во-вторых, на шахтах были, конечно, тяжелые условия труда, но деньги хорошие. 

Так вот, идея 1946 года заключалась в том, что в северной Корее проводился вот такой «оргнабор». В качестве сторон выступали, с одной стороны, органы Советской Гражданской Администрации, с другой — сам желающий как индивидуальное лицо. То есть, условно говоря, вывесили объявления: кто хочет ехать в Россию рыбу потрошить, приходите туда-то, во столько-то, с такими-то документами. Мы документы оформляем и вас отправляем. Северокорейское государство в происходящем тогда вообще не участвовало. Со статистикой плохо, непонятно, сколько людей тогда уехало, но общее количество — где-то порядка 70–80 тысяч отправленных за 1946–1949 годы. 

Корейцы приезжали на Сахалин, на Камчатку, на Курилы и работали там на общих условиях. Никакого особого статуса, кроме некоторых ограничений, вызванных тем, что они были иностранцы: для иностранцев существовали определенные ограничения на передвижение, например. Платили им совершенно стандартные для этого времени советские дальневосточные зарплаты, и при этом до 50 % заработка можно было отправлять немедленно семье в Северную Корею. Остальные заработанные деньги можно было увезти с собой. Одно время собирались корейским рабочим разрешать брать с собой семьи, но потом передумали. Обычно срок командировки составлял два года. Большинство по окончании срока уезжало, но многим не очень-то хотелось возвращаться на историческую родину, потому что Советский Союз конца 1940-х, который нам казался очень бедным, корейцам казался богатым.  

Поэтому люди стали стремиться как-то изыскать способы, чтобы не возвращаться домой, и советская сторона в тот момент этому их желанию не очень и противилась. Известно, что порядка двух с половиной тысяч человек до 1950 года сумели получить гражданство СССР, стать советскими гражданами. Это, в основном, делалось через брак, что, опять же, тоже понятно: время послевоенное, мужиков осталось мало, а эти мигранты-корейцы —  народ спокойный, работящие и практически непьющие мужики. Поэтому, соответственно, браки возникали и дальше, северокорейский рабочий брал себе гражданство СССР и начинал успешно сливаться с местностью. Однако, повторяю, большая часть возвращалась. 

И вот наступает у нас 1950 год, начинается Корейская война. Как только началась война, вербовка рабочих прекращается. Однако те рабочие, которые к тому моменту уже заехали на советский Дальний Восток, там остаются. Можно было бы даже где-то ожидать, что советские власти будут их отправлять обратно: мол, идите к себе домой, героически воевать с американским империализмом. Однако ничего подобного не происходило. Как бы подразумевалось, что до конца войны корейские рабочие, которых война застала в Советском Союзе, будут в Советском Союзе оставаться. Их было тогда порядка 20 тысяч человек, из них около половины — на Сахалине.  

Только после 1953 года возобновляется отправка рабочих домой, но к тому времени всё большее их количество отправляться обратно решительно не желает. Из документов, которые изданы, в частности, Юлией Дин и другими сахалинскими и дальневосточными историками, хорошо видно, как все организации, в первую очередь милиция, управление внутренних дел пытаются корейцев (а они советского гражданства не имеют, в своей массе имеют северокорейское гражданство) отправить обратно. Пытаются убедить, так сказать. Участковые ходят по домам, убеждают вернуться на родину. На кого-то действует, на кого-то не действует.  

В итоге значительная часть так и осталась на Сахалине и благополучно ассимилировалась, влилась в местную корейскую общину. Хотя надо сказать, что как раз корейцы Сахалина по своему происхождению и истории — это совершенно особая группа. Они все выходцы из Южной Кореи. А северокорейские рабочие — так они у нас благополучно и остались, и у некоторых из них там дети достаточно преуспели, известными людьми стали.

После 1950 года до 1958 года никакого нового набора рабочих нет, хотя рабочие есть завезенные, они никуда не делись. Но в 1958 году начинается новый эксперимент. Связан он с идеей (ныне забытой) Хрущева о том, что для развития Дальнего Востока необходимо туда завозить рабочую силу из Восточной Азии. Тогда Никита Сергеевич Хрущев имел в виду, в первую очередь, конечно, китайцев, и соответствующие консультации с китайским руководством, с самим Мао Цзэдуном по этому поводу тогда шли. Однако, по понятным причинам, план с китайцами не сработал, а вот корейцев завезли, хотя в небольших по меркам последующих и предшествующих времен количествах — всего лишь несколько тысяч человек. Они находились там до середины 1960-х годов. 

Этот короткий эпизод 1958 года был, в общем-то, началом второго этапа. Первый этап, повторяю, начался в 1946 году и предусматривал, что люди едут в СССР по своей инициативе, а северокорейское государство вообще в этом никак не участвует. На территории Советского Союза они пользуются, за исключением ограничений, вызванных отсутствием советского паспорта, практически нормальными правами советских граждан, и северокорейские власти за ними там особо не следят.

Но вот начинается второй этап, который получает развитие с 1967 года. Дело в том, что в начале 1960-х годов происходит острый кризис в отношениях между Советским Союзом и Северной Кореей. Отношения некоторое время даже просто враждебные или, скажем так, крайне напряженные. И частичная нормализация (договорились о том, что Северная Корея останется нейтральной в советско-китайском конфликте) произошла в 1966 году, после того как в мае 1966 года в условиях феноменальной секретности состоялась встреча, ни много ни мало, на борту крейсера, который находился в это время в открытом море, между Ким Ир Сеном и Брежневым. Я думаю, это были едва ли не самые экзотические переговоры на высшем уровне в истории брежневского правления.  

Среди всего прочего, на этих переговорах было принято принципиальное решение о возобновлении операций с рабочей силой. И на этот раз окончательно возникает вот эта вторая модель. Эта, я бы сказал, «модель лесорубов», которая многим памятна, иногда, я бы даже сказал, слишком памятна, потому что, когда сейчас читаешь те или иные материалы, то обнаруживаешь, что значительная часть людей у нас до сих пор уверена, что северокорейцы, работающие у нас, — это в основном лесорубы. Это уже давным-давно не так. Эти сведения устарели лет так на двадцать пять. 

Начинается вторая модель на основе соглашения, которое было подписано в 1967 году. Но, повторяю, к тому времени уже было 20 лет истории импорта северокорейской рабочей силы. На этот раз все северокорейцы, которые приезжали (или почти все — исключения, наверное, можно найти), были лесорубами. Это была только лесная промышленность. Перед этим — в основном рыбная, а теперь, после 1967 года, почти исключительно лесная промышленность. 

Квота была установлена в 1967 году и составляла 15 тысяч человек. Судя по отчетам, северокорейцы эту квоту аккуратно почти полностью выбирали, то есть в СССР одномоментно находилось что-то порядка 14 тысяч или около того. Потом квоту увеличили. В конце 1980-х там порядка 25–30 тысяч человек находилось.  

Общая модель радикальным образом отличалась от «модели 1946 года»: отбирали рабочих только северокорейские власти. Советская сторона никакого влияния на процесс отбора не имела и вообще менеджментом рабочей силы никак не занималась. Северокорейцам были отведены участки, где их северокорейские леспромхозы и северокорейские отряды работали. Срубленную там древесину делили между Советским Союзом и Северной Кореей в заранее оговоренной пропорции (конкретные цифры время от времени пересматривались). Северокорейцы свою древесину, как правило, тут же отправляли на экспорт, выручая таким образом валюту. То есть, с точки зрения северокорейского государства, они отправляли в Советский Союз рабочих и получали в обмен качественную древесину, которая шла на международный рынок и превращалась в необходимую и желанную валюту. 

При этом лагеря северокорейских лесорубов были государствами в государстве. Даже крупный лагерь обычно располагался достаточно далеко от населенных мест, и за пределы лагеря без особой необходимости северокорейцы почти не выходили, а если выходили, то только группой и со старшим. К вечеру они обязательно должны были вернуться на территорию лагеря. Излишние контакты с местными не поощрялись и даже запрещались. Теоретически нельзя было торговать с местными. За этим старались следить северокорейские власти — насколько, конечно, получалось. Никаких сексуальных связей с местными иметь тоже было нельзя, за это — немедленное возвращение на родину. То есть фактически лагерь лесорубов был маленьким кусочком Северной Кореи, на территории которого даже советские официальные лица присутствовали или появлялись только лишь в той степени, в какой это было необходимо. 

При этом советская сторона в дела северокорейские особенно не совалась, поскольку там всё было тихо и спокойно. Этим советская сторона была достаточно довольна. Контроль был жесткий. Достаточно сказать, что в Чегдомыне (это один из главных северокорейских лагерей лесорубов в это время) даже оборудовали собственную тюрьму, о которой потом, в начале 1990-х, стало известно российской печати. Это был такой мини-скандал поздней перестройки. Впрочем, зимой, когда и шел, в основном, лесоповал, в лагерях находилась небольшая часть работающих. Большинство работало непосредственно на лесоповале в лесу, в тяжелейших условиях. Жили в плохо отапливаемых вагончиках. Конечно, возможности помыться и постирать никакой. Ели что придется. Температура –40, работали в очень тяжелых условиях три года.  

Рабы? Ну, где-то да. Но дело тут вот в чем: жители Северной Кореи рвались на эту работу. Впрочем, не сразу: в конце 1960-х, когда этот лесной проект начинался, северокорейцы действительно отправляли на эту работу всяких хулиганов и прочих мелких правонарушителей, но с начала 1970-х годов северокорейское население осознало, что эта работа, пусть даже в тяжелейших условиях, — это всё равно круто. Причина, конечно, проста: деньги, заработки. За эту работу, по северокорейским меркам, очень хорошо платили, она была тяжелая, она была опасная, но она очень хорошо оплачивалась. Платили с 1967 по 1984 год сертификатами валютными. Старшее поколение (уже довольно сильно старшее, под 60 и больше) понимает, о чем тут идет речь. Это, в общем-то, памятные старшему поколению, точнее, некоторой наиболее привилегированной и везучей части этого поколения, чеки «Берёзки», точнее, чеки Внешпосылторга, если уж на советские мерки. Это как бы деньги, но непохожие на нормальные деньги, они лучше нормальных денег. С помощью этих денег ты можешь пойти в нормальный магазин, где продают всё без карточек и где множество дефицитных товаров. Вот заплатил и взял товар. И товаров там много, и товары там хорошие, дефицитные. Такие магазины, на которых велась торговля на сертификаты, существовали на территории некоторых лагерей, но в основном они находились в Корее. 

С 1984 года с деньгами стало еще лучше. Какая-то рублевая зарплата и до этого была, а с середины 1980-х стали платить рублями. Платить полагалось около 100 рублей на человека, причем северокорейская сторона немножко вычитала и оставалось порядка 50–60 рублей. Соответственно, получалось, что человек 600–700 рублей за год мог оставить на карман, если очень экономно жил (собственно, они экономно и жили, мягко скажем). Что такое 500–600 рублей в СССР в 1985 году? Например, холодильник стоил тогда около 300 рублей, цветной телевизор — около 450. Соответственно, люди покупали дорогостоящие товары, причем не только холодильники, не только телевизоры. Покупали эмалированную посуду, мопеды, утюги, электросковороды и вообще всё что угодно. Всё это загружалось и везлось домой, частично для потребления, а частично — для перепродажи.  

Надо понимать, что разрыв в уровне жизни между Северной Кореей и Советским Союзом был гигантский. Советский Союз производил совершенно крышесносное впечатление на корейцев, потому что для них он был очень богатой страной. И, соответственно, к концу 1970-х появилась поговорка, которую я слышал множество раз, разговаривая с рабочими и с их родственниками. Она звучит немножко по-разному, но, в общем, где-то так: «Сибирь — замечательное место, там на деревьях в тайге растут магнитофоны и холодильники». 

Это я говорил о законных доходах: если ты честно валил лес, при этом тебе повезло — ты не стал инвалидом, не попал под дерево, не упал в яму и не умер там от переохлаждения, что постоянно случалось. А ведь у многих был еще незаконный доход. 

Главной проблемой для советских властей и главным источником дополнительного дохода для лесорубов и их начальства было браконьерство. Причем это браконьерство шло под покровительством северокорейских властей. Сейчас документы ЦК для этого периода, значительная их часть, рассекречены. Я некоторые из этих документов читал в последнее время (в связи с совершенно другим проектом). И вот там постоянно попадаются жалобы местных властей в ЦК на то, что, мол, совсем уж берега потеряли корейские товарищи: браконьерствуют, ловят в тайге всё что движется. Цели для контрабанды — это лекарственные растения, которые традиционно ценились в дальневосточной медицине, а также мускус, то есть кабарга (струя кабарги). Браконьерская охота на кабаргу — это была такая довольно активная деятельность у обитателей лагерей. Мускус вывозился в Корею, это тоже лекарственное средство, очень дорогое. Что-то, по-видимому, уходило на перепродажу в третьи страны. Местная администрация лагерей в этом была прямо задействована, причем не факт, что они действовали на свой страх и риск. Я думаю, что поддержка браконьерства была вполне государственной политикой, но советская сторона скрепя сердце закрывала на это глаза. Потому что в Москве тогда решили, что, во-первых, лучше не портить отношения с Северной Кореей, потому что нужно было обеспечивать ее нейтралитет во время нашего конфликта с Китаем. Во-вторых, видимо, все-таки потребность в рабочей силе, в общем, эти рабочие закрывали. 

Лет десять назад появилось в газете интервью бывшего сотрудника КГБ, чекиста, который занимался собственно противодействием операциям северокорейской разведки. Надо сказать, что северокорейская разведка активно работала на территории Советского Союза, воровала технические секреты и пыталась проникать в политические организации. Среди всего прочего он описывает, как они в КГБ посчитали гробы, которые вывозились из лагерей якобы с умершими лесорубами и, соответственно, декларировались. Так вот, гробов было существенно больше, чем погибших лесорубов. Было очевидно, что в этих гробах северокорейцы что-то вывозят — то ли результаты браконьерской деятельности, то ли какие-нибудь запчасти к ракетам, которые они там тоже пытались добыть. Я уж не знаю. И, судя по всему, и Комитет Государственной Безопасности тоже не знал и решил, что лучше не узнавать, дабы не создавать лишних проблем. То есть, как я понимаю, посоветовались и решили пока не трогать. Так что вот такие неожиданные были моменты. 

В результате работа в СССР — повторяю, тяжелая и травмоопасная работа — превратилась в исключительно престижную. Потому что если ты вырос не в номенклатурной семье, если у тебя не очень хороший сонбун, то в 1970-х и 1980-х для тебя главная возможность заработать — именно поездка за границу. До конца 1980-х ездили корейцы на работу только в Советский Союз. В конце 1980-х, правда, появились строительные проекты на Ближнем Востоке, в Ливии в первую очередь. А с 1967-го по 1985-й единственная надежда для простого северокорейского мужика заработать приличные деньги — это поехать в Сибирь валить лес.  

Естественно, что когда приходила разнарядка в организацию или предприятие, то начиналась конкуренция за возможность поехать. Это было время, когда в Северной Корее как раз начинает поднимать голову коррупция. Поэтому где-то к концу 1970-х можно с уверенностью сказать, как попали на работу все эти лесорубы, которые, по месяцу не моясь и питаясь непонятно чем, сухарями какими-то, весь световой день валили лес в Хабаровском крае. Каждый из них заплатил взятку за, то чтобы получить такую работу. Правда, тогда взятка работала по немножко другому принципу, чем в более поздние (нынешние) времена, о которых мы скоро начнем говорить. Тогда, условно говоря, принцип был такой: «Утром стулья, вечером деньги». То есть люди сначала ехали, а уж потом платили из заработанного. Ну, а куда ты денешься? Возможности сменить работу в Северной Корее и сейчас… с этим не всегда просто. Сейчас попроще, конечно, а тогда — да куда ты денешься? Вот тебя откомандировали, возвращаешься, а у тебя тот же начальник. Соответственно, подразумевалось, что когда ты вернешься, ты его отблагодаришь. Считалось нормой, что примерно треть того, что ты заработал в Советском Союзе, ты отдаешь начальнику. Обычно не деньгами, а натурой. Условно говоря, привез человек два холодильника «Орск» и телевизор. Начальнику холодильник отдал, а себе оставил еще холодильник и телевизор. Или не себе, а на продажу — ведь, как правило, это всё везли на продажу. 

Да, мопеды привозили, мотоциклы дешевые из России привозили. Помню, рассказ слышал от своих сверстников и людей постарше, что в каком-то там маленьком корейском городе человек съездил в Сибирь, вернулся, привез мопед или даже мотоцикл. Все девушки его были в этом маленьком городе! Мотоцикл тогда — это практически как сейчас Рorsche, круто, лихо. Сам Ким Чен Ир в молодости мотоциклистом был, одним из немногих владельцев частного мотоцикла в Пхеньяне в 1950-е. 

Дальше начинается третий этап. Он начинается в 1990-е годы после короткого и достаточно хаотичного переходного периода. В это время происходит опять резкое ухудшение отношений между уже Россией и Северной Кореей. Отношения в 1990-е годы были очень плохие, может быть, даже хуже, чем в начале 1960-х. А вот проект выжил, потому что, повторяю, есть за ним экономический интерес обеих сторон.

Мой рассказ останавливается в 2017 году по двум причинам. Во-первых, все схемы, о которых мы говорим, оказались под серьезным ударом. Перемены начались уже в 2014 году, после крымского кризиса и резкой девальвации рубля, которая много что изменила и ощутимо снизила привлекательность работы в России для северокорейцев. А дальше случился ядерный кризис и резолюции ООН 2017 года, которые потребовали от всех стран-членов ООН отправки всех северокорейских рабочих домой. Количество рабочих резко сократилось, хотя не до нуля. В общем, сейчас мы находимся в некоем таком промежуточном периоде, напоминающем начало 1960-х: то есть рабочие есть, но в несколько непонятном статусе, и их мало. Что там будет дальше происходить — непонятно.  

Собирать информацию о том, что сейчас происходит? Но тут есть две проблемы. Во-первых, элементарно собирать информацию стало намного сложнее, потому что всё, что имеет место, является в какой-то степени нарушением резолюций ООН, и люди не очень склонны об этом трепаться. Мало ли что, а вдруг я немедленно побегу в Нью-Йорк рассказывать об этом Панели экспертов? Второй момент — я тоже не хочу лезть и задавать слишком деликатные вопросы. Не нужно мне это. И в-третьих, даже в тех случаях, когда я, получается, знаю ответы на эти вопросы, вне зависимости от того, я их сам задал или нет, мне бы не хотелось делиться этими ответами в прямом и даже в не очень прямом эфире. Я не хочу подставлять под удар людей и те вещи, которые сам считаю правильными. Поэтому дальше, соответственно, мы будем говорить о третьем периоде — периоде с начала 1990-х и до 2017 года.  

Да, и последнее. Я тут оптимистически еще скажу. Мы находимся в переходном периоде, но он уже не первый переходный период и, думаю, не последний, потому что гигантский экономический разрыв в уровне жизни, в уровне зарплат между Россией и Северной Кореей никуда не денется. Я могу представить несколько сценариев, при которых он сократится, но в общем, скорее всего, эти сценарии не очень вероятны в обозримом будущем. Привлекательность российского рынка труда сохранится, так что я думаю, что проект по импорту северокорейской рабочей силы, как легендарный феникс, в очередной раз восстанет из пепла через несколько лет. Будет интересно посмотреть на то, как и в каких формах это будет происходить. Ну, а сейчас возвращаемся к третьему этапу. 

Вы помните, что первый этап — это были вольные рыболовы, второй этап — лагерные лесорубы. Третий этап, я бы сказал, — это этап почти вольных строителей. Строители составляют примерно 75 % всего, так сказать, корпуса корейских рабочих. Переход к новой схеме занял около десятилетия, и к самому концу 1990-х сформировалась та новая схема, о которой я сейчас буду говорить.  

На конец рассматриваемого периода, то есть на 2016 год, на территории России находились 31 500 северокорейских рабочих, причём почти 80 % (77 % по данным Росстата) были заняты в строительстве. К тому времени северокорейские рабочие находились уже не только в России, но и в ряде других стран. У меня есть сводные данные есть на 2012 год. К 2017 году они не очень изменились, а вот сейчас уже черт ногу сломит в этих вещах. На 2012 год северокорейцев в России было 30 тысяч, в Китае — порядка 30–35 тысяч, в разных странах Ближнего Востока — 15 тысяч, в странах Юго-Восточной Азии — 10 тысяч, а также небольшие группы в Африке и Европе.  

Итак, в России 31 тысяча рабочих. Количество их постепенно росло и достигло пика в середине 2010-х годов. Почти все мужчины. В России, как и во многих других странах, действуют северокорейские рестораны, а в этих ресторанах работают северокорейские красивые девушки. Красивые северокорейские девушки из ресторанов являются дочерями низовой элиты, условно говоря, это полковничьи дочки из Пхеньяна с хорошим образованием. Помимо того, чтобы таскать тарелки, от них еще требуется умение петь и танцевать. Это такая традиционная фишка — танцы официанток в северокорейских ресторанах за рубежом. Официантки эти всегда были очень заметны, привлекали внимание и прессы, и публики, но их доля среди рабочих была невелика.  

Только в начале 2010-х годов в России стали появляться женщины-работницы, которые были заняты, в основном, в текстильной промышленности и в пищевой — на обработке мяса и птицы и так далее. Однако их было всё равно очень мало, и сейчас, как я понимаю, они были первыми отправлены домой, их не осталось больше. И они работали не на контракте, что очень важно, вы сейчас поймете, почему. Это очень важное слово — «контракт».  

Почему северокорейские рабочие так важны для экономики? Если мы посмотрим на структуру современной северокорейской международной торговли, то увидим, что у Северной Кореи есть три области, в которых она пользуется тем, что называется competitive advantage по-английски — «конкурентное преимущество». Три области, где Северная Корея производит товары, которые вполне конкурентоспособны на мировом рынке: во-первых, это минеральное сырье, самое разнообразное, но в первую очередь — каменный уголь; во-вторых, это рыбопродукты; в-третьих, это рабочая сила. Корейцы — народ крайне работоспособный, высокодисциплинированный, способный работать сколько надо и закручивать гайки на нужное количество оборотов. На это есть ряд причин, о которых многие, в том числе и я, говорили. Там культура риса, традиции интенсивного земледелия и так далее. Вот недавно книжку по этому поводу интересную написал один корейский историк, всё не могу приступить к чтению. Соответственно, отправка рабочих за границу для Северной Кореи была всегда важным источником дохода.  

А теперь вернемся к замечательному сладкому слову «контракт». Эта система возникла в 1990-е годы и во многом определяла весь третий этап полувольных каменщиков, я бы сказал.  

Есть две модели организации труда северокорейских рабочих. Первая модель — это люди, которые работают на объекте. Это обычно, но не всегда, строительный объект, хотя могут быть и другие варианты: там всё что угодно бывает, даже рыбопереработка, даже лесорубы остались, просто их мало. Давайте буду говорить в настоящем времени, но помните, что я имею в виду то, что было 4–5 и более лет назад, наш разговор — о делах до 2017–2018 года. Итак, люди, работающие на объектах, — их примерно треть. Никакой свободы там нет. Ты обычно живешь на объекте или в общаге по соседству. Вот строится здание, ты туда утром пошел работать, вечером — обратно, и всё под надзором, всё группой, всё вместе, всё более-менее строем. Какие-то деньги тебе дают, но не очень большие. Так работает меньшая часть рабочих в России. В некоторых странах так работают все (например, в Китае). В России же большая часть (насколько большая — не совсем понятно) работает по другой схеме, которая, строго говоря, с точки зрения российского иммиграционного законодательства незаконна. Но на это никто не обращает внимания, потому что она всем выгодна и удобна — реально никому проблем не создает. Это контрактная схема. Создаются автономные северокорейские бригады, во главе которых есть бригадир. Его почему-то называют часто «капитаном». Так вот, бригада такая: работяги сами договариваются и создают бригаду. 

Обычно они из одной организации, потому что отправкой занимаются разные организации, но иногда могут и вообще со стороны человека привлечь, если есть необходимость. Они находят себе работу, находят заказчика — российскую фирму, которой нужны их услуги, или иногда индивидуального заказчика. Особенность северокорейских бригад: эта система очень гибкая, она позволяет работать с частными заказчиками. То есть специализация северокорейцев — это работа с мелкими и средними российскими фирмами, а также с индивидуальными заказчиками. Условно говоря, бабушке надо огород вскопать — приезжает кореец и вскапывает. Чаще, конечно, их нанимают санузел сделать, плитку положить. Вот это, так сказать, их специализация. Бригада заключает соглашение с работодателем, они получают определенные деньги за выполненную работу, поэтому они заинтересованы в том, чтобы работать быстро. Хорошо или нет они работают — это уже как работодателю повезет. Нужен глаз да глаз. Репутация у них, скажем так, разная. Есть и хорошие отзывы, есть и плохие, по-разному о них говорят.  

Если тебе разрешили работать по контракту, ты должен выплачивать ежемесячно (возможны варианты, но обычно — ежемесячно) сумму, которая по-корейски называется «план» («кйехвек-пун»). Эта сумма является фиксированной. Вообще фиксированные суммы — характерная черта современной северокорейской частной экономики, потому что ничего там не контролируется, ничего не записывается, никаких бумаг нет. Соответственно, на глазок определяется твой доход, на глазок определяется, насколько ты должен поделиться. А дальше уже твое дело: сколько заработал сверху — всё твое.

Соответственно, все люди, отпущенные на такой контракт, заранее знают некую сумму (тут я скажу несколько ехидно) своего оброка, которую они должны отдавать ежемесячно. Причем сколько ты реально заработал — неважно, можешь заработать больше или меньше — платишь всё равно фиксированную сумму. Эта сумма определялась до кризиса 2014–2015 годов так, чтобы составлять, условно говоря, где-то около половины зарплаты. Реально за ней стояли доллары, даже если она платилась в рублях. Конкретная сумма зависит от твоей квалификации, от фирмы, от степени, скажем так, жадности (или наоборот) твоего начальства. Единой нормы не было. 

Ты был в бригаде. Ты мог ходить по городу, мог жить на объекте. Это было удобнее — ты жил рядом. Это никого не волновало, ты должен был просто появляться время от времени в штаб-квартире, в офисе своей фирмы, к которой ты приписан. В некоторых случаях от тебя ожидалось, что ты будешь участвовать в политической работе, ходить туда на собрания, но это было не всегда обязательно. Главная твоя задача — приносить деньги. Как сказал один из рабочих: «Начальство не интересовало, чем я буду заниматься, стану ли я киллером, буду ли я играть на скрипке или буду класть штукатурку, — это им неважно. Главное, чтобы я приносил деньги».

Вот такая простая логика. Система обеспечивает гибкость. Правда, в связи с этим надо признать, что условия работы тяжелейшие. Причем связано это не с тем, что рабочих кто-то как бы заставляет. Все понимают, что если ты будешь работать плохо — ты не сможешь уплачивать «план». Тебе месяц или два простят, но если ты долго не платишь, то тебя отправят домой, а это худшее наказание. Поэтому люди стараются заработать, по крайней мере, чтобы домой не вернуться с пустыми руками. Соответственно, очень тяжелые условия работы, о которых вы можете прочесть в любой газете, это, в общем, правда. 

Для того же 2016 года есть данные. РИА «Новости» опубликовало данные о количестве погибших в течение года северокорейских рабочих. Не знаю, откуда они взяли эти цифры, они нигде больше в печати не появились, но я их сравнил с росстатовской статистикой по смертности от несчастных случаев для строительных рабочих в целом. Обнаружил: получается, что у северокорейского рабочего шансов погибнуть в результате несчастного случая в четыре раза больше. Ну, это и понятно, потому что подход, так сказать, — максимально выкладываться. Живут в тяжелых условиях, работают без всяких выходных по 12 часов и больше.

Кажется, рабский труд налицо, но есть две вещи. Во-первых, все, повторяю, все без исключения северокорейские рабочие, которые находятся на территории России, заплатили большую взятку, точнее серию взяток за то, чтобы оказаться на территории России. Во-вторых, съездив раз за границу, практически все стремятся попасть за границу еще раз. Это как-то не очень согласовывается с идеей подневольного рабского труда, не правда ли? Почему? Причина очень простая. Едут, как говорится, «за туманом» немножко, но в основном за деньгами. Это вот такая цитата, сейчас прочту выписку из разговора: «Почему мы едем? У нас в Северной Корее почти все мужчины хотят поехать рабочим за границу. Только если работаешь за границей, ты зарабатываешь хорошие деньги. Те, кто ездит за границу, возвращаются домой и живут великолепно. Никто, кто туда не поехал, так не живет». 

Если сказать о «тумане», некоторые часто добавляют о том, что они и мир еще повидать хотят,  что непросто, потому что для рядового северокорейца выехать за границу раньше было невозможно. Сейчас чуть легче, в Китай можно, если у тебя там родственники есть, реальные или фиктивные. Чтобы фиктивных родственников сделать там, нужно денежки готовить тоже. 

Так вот, едут они за границу за деньгами. За какими деньгами? Сколько и как они получают в России? Как я уже говорил, ситуация рассматривается до 2017 года примерно. Зарабатывают очень по-разному. Можно вернуться домой в гробу, можно вернуться инвалидом без копейки, можно вернуться с десятками тысяч долларов, в исключительных случаях до сотни тысяч можно набрать, но это — совсем особый сценарий, я о нем скажу чуть попозже. Но есть некие средневзвешенные суммы — при том, что вариации очень большие. Где-то до 2014 года сумма, которую реально поднимал обычный рабочий, составляла примерно 1,5–2 тысячи долларов в год. Это деньги, которые у рабочего остаются сбереженные, не то, что он получил, а то, что у него осталось после того, как он и «план» выплатил, и одежду какую-то себе купил, и, может быть, инструмент за собственный счет приобрел. 

Итак, ты за год можешь поднять примерно 1,5–2 тысячи долларов. Стандартная командировка длится три года, против продления не возражают. Больше того, можно сейчас по желанию ездить домой, что и на первом этапе, и на втором было невозможно. Хочешь поехать — поезжай, но ты теряешь заработки, и ехать домой — это не так дешево: все-таки там и билеты, и подарки. Большинство ездит, не каждый год, но ездит к семье. Но есть люди, которые десятилетия сидели в России.

За три года в среднем среднестатистический мужик поднимает примерно где-то 5 тысяч долларов сэкономленными. Чтобы было понятно, в 2015 году, когда дела в Северной Корее обстояли великолепно (это было самое благополучное время за много десятилетий), квалифицированный рабочий в КНДР на хорошем месте по курсу рыночному получал около 100 долларов в месяц. Обычная зарплата в Пхеньяне тогда, в 2015 году, составляла 50–60 долларов в месяц. А здесь получается, что человек, отработавший в России, возвращается и привозит 5 тысяч долларов. 

Иногда он везет эту сумму деньгами, но есть еще способ. Ты по-прежнему можешь закупать товары. Это не так выгодно, как в советские времена, когда эмалированные чайники уходили нарасхват с гигантской накруткой, но опытные товарищи, особенно тетеньки, в том числе официантки, знают, где купить косметику подешевле. Можно сначала вложить 100 долларов в России и потом 200 долларов поднять «чистыми» после продажи этого товара в Северной Корее. Кстати, из-за необходимости закупаться даже тех рабочих, которые работают не по контракту, то есть тех, которые сидят в этих общагах под надзором практически без права выхода, в принципе возят на, так сказать, «экскурсии на рынок», возят на шопинг, чтобы они закупались. Иначе они не поедут и работать толком не будут. 

Итак, что такое 5 тысяч долларов? Мы к этому вернемся, но 5 тысяч — это деньги, на которые в Пхеньяне последние 15–20 лет можно спокойно купить киоск, сделать официальные платежи, взятки, товар на первое время. Торговое место на рынке стоит чуть поменьше, там, скажем, тоже близко к 5 тысячам. Это цены 2016–2017 годов, на которых рассказ наш кончается.

Соответственно, ты приехал, и ты запускаешь бизнес. Рабочий сам этим бизнесом заниматься не будет. Бизнес в Северной Корее — дело обычно женское. Бизнесом будет заниматься его жена, может быть, матушка, может — сестра, может — дочка, но обычно это жена со свекровью на пару работают. 

Это такая базовая вещь — 2 тысячи в год. Но возможны варианты. Например, существует теоретическая возможность, что ты можешь подняться и стать одним из этих капитанов, вот этих бригадиров. У нас чаще всего, когда их видят, считают, что это товарищи из госбезопасности. Из госбезопасности там тоже есть товарищи, как же без этого, но значительная часть этих людей — это вовсе даже не функционеры и номенклатурщики, а, скажем так, талантливые самоучки. Я просто довольно долго общался интересно с одним мужиком, который приехал в Россию просто рабочим, но он в принципе немножко русский знал, а потом еще подучил. Человек энергичный, предприимчивый, русский знает. В итоге он раскрутился. Пока он первый год работал просто рабочим строителем, поднял порядка 400–500 долларов, то есть вообще ничего. А потом он стал вот таким капитаном, у него была своя бригада. Потом он стал заниматься посредническим бизнесом, сводить бригадиров с заказчиками. У него был офис с секретаршей, и в принципе он говорил, что у него там 10–15 тысяч долларов в год оставалось. При том что он жил ни в чем себе не отказывая. Машина была, хорошую квартиру во Владивостоке снимал, и так далее. Да и вполне себе по меркам Владика нормально жил. 

Создание бизнеса — наиболее типичный сценарий, причем не только у нас. Я общался с работодателями, которые принимают к себе на работу, например, корейцев в Китае, потому что в Китае тоже довольно большой бизнес. Вы помните, что там больше даже, чем в России, северокорейских рабочих было. И сейчас тоже есть, причем китайцы, судя по всему, толком не сокращали их количество. Там тоже главная задача у большинства — привезти жене домой деньги, на которые она откроет какой-то бизнес. 

Торговая точка, киоск в Пхеньяне будет приносить порядка 200 долларов в месяц (цены и доходы примерно 2017–2018 годов). Я вот в 2018 году, когда по Пхеньяну довольно много бродил, этих киосков видел довольно много. Это такой ларек реально, немножко напоминающий ларьки моего советского детства, с той разницей, что ассортимент, наоборот, напоминает 1990-е годы. Возьмите такой ларек из ранних 90-х, только спирта «Рояль» там не наблюдается. Вот такая точка будет приносить порядка 200 долларов. Это приличные деньги в Пхеньяне. Повторяю, квалифицированный рабочий на предприятии ВПК или на предприятии, работающем на экспорт, получает порядка 100 долларов.  

Кроме того, можно приобрести и жилье. Конечно, миновали времена, когда рабочий мог на заработанные в России деньги купить квартиру в Пхеньяне, потому что сейчас самое дешевое жилье в столице стоит порядка 20–25 тысяч долларов (опять же, я говорю о ценах 2017–2018 годов, в последние пару лет они упали примерно на треть). Однако если ты не из Пхеньяна, ты можешь по-прежнему обзавестись квартирой на заработанные за рубежом деньги. Также можно решать какие-то семейные вопросы: антибиотики больным родителям купить, еще что-то. Ну, а главное — все-таки бизнес.  

Есть у меня одна знакомая, давно ее знаю, интересная тетенька. Я тут записал ее слова (люди из ее города стали ездить на работу в Россию с 1970-х годов): «По соседству с нами в начале 2000-х жило три таких семьи. В одной семье мужчина работал в России, стал там алкоголиком, вернулся, спился и умер. А вот две семьи разбогатели из-за того, что они привезли из России деньги и товары для перепродажи. В одной семье мужик приехал домой с целым грузовиком, полным товаров из России. Они продали товар и на эти деньги купили две большие китайские вязальные машины, стали дома делать перчатки и трикотаж и продавать на рынке. Семья разбогатела. А еще один мужчина, который работал на стройке в России, после возвращения купил семье очень хороший дом. Жена его стала заниматься торговлей на рынке». Причем у двух семей был плохой сонбун, то есть семейное происхождение, это очень важно. Там такая квазифеодальная система: что у тебя дедушка делал до 1945 года, очень важно. Сейчас менее важно, чем раньше, но всё равно важно. У одного даже были родственники в Южной Корее, поэтому им пришлось заплатить большие взятки, чтобы ему разрешили поехать работать. Платят-то взятки все, но сейчас вы увидите, что некоторые платят больше.  

По другому поводу столкнулся с такой ситуацией: корабль, и мужик работал на  этом рыболовном кораблике простым матросом по найму. Откуда корабль взялся? Та же ситуация. Хозяин корабля съездил в Россию, вернулся домой, купил небольшой корабль, нанял команду, начал рыбку ловить — тоже очень хорошая работа, опасная и тяжелая, но доходная.  

Для большинства этих рабочих поездка в Россию вообще является единственным шансом на то, чтобы семья поднялась, вышла из бедности. Те, кто поехал в Россию, — это не самые низы, низы тут не могут поехать, но люди, скажем так, не самого большого достатка. Времена лихих 1990-х в Северной Корее миновали, закончились там времена, когда можно было войти на рынок со стартовым капиталом в 100 долларов и раскрутить дело. Сейчас человек должен либо быть из номенклатурной семьи, либо из буржуазной семьи уже, то есть должен быть, условно, сыном или дочкой той тетеньки, которая 30 лет назад так лихо встроилась в рынок со 100 долларами в кармане. Но если ты сможешь поехать за границу и если ты вот эти несколько тысяч долларов оттуда привезешь, этого достаточно для старта. А дальше поднимешься или нет — другой вопрос, но, по крайней мере, это для большинства едва ли не единственная возможность получить стартовый капитал. 

Как же попадают на работу в Россию? В «рабы» попадают исключительно за взятки, желательно и происхождение правильное, и партийность, и всё прочее, но главное — это готовность заплатить денежки собственному начальству и прочим товарищам, отвечающим за отбор. 

Правда, есть и формальные критерии. Вот как выглядят формальные критерии с начала нулевых. Во-первых, конечно, семейное положение — тот самый пресловутый сонбун. Если у тебя в семье есть люди, которые имеют политически подозрительные пятна в биографии — ну, условно говоря, дедушка сбежал в Южную Корею или бабушка была дочерью протестантского пастора, — вот тогда да, тогда придется особенно много платить, не обычную взятку, а усиленную. С другой стороны, нельзя ездить, как ни странно, и некоторым привилегированным группам. Что в целом понятно: не могут ехать люди, у которых имеется допуск по секретности. Скажем, во время военной службы строил человек какой-нибудь секретный объект — и всё, уже нельзя ехать. Не могут ехать за границу рабочими дети освобожденных партработников и сотрудников госбезопасности. 

Второй момент: у кандидата на работу должны быть жена и дети — полагаю, всем понятно, почему. В отдельные периоды было достаточно одного, в другие периоды требовалось двое детей, которые остаются дома на тот случай, если он какую-нибудь глупость сделает. Сразу скажу, что не надо верить, когда рассказывают, что если ты бежал, то у тебя там семью расстреляют. Это давным-давно не так. Такое бывало, но очень давно, а сейчас, скорее всего, семью и в тюрьму-то даже не посадят за это дело, но неприятности у них будут. Ты полностью закрываешь им пути карьерного продвижения. Я, помню, довольно активно общался с пожилым и очень интересным мужиком. Изначально он из интеллигенции, просто поехал зарабатывать тоже вот так на стройке и думал, как ему там, бежать или не бежать в Южную Корею. У него отношение к северокорейскому правительству было, мягко скажем, не очень хорошее. Но в итоге он решил, что нет, он возвращается, и делает это, в первую очередь, чтобы у детей нормально шла карьера, он не хотел им портить жизнь. Мне он сказал, что, мол, и при Кимах проживет, раз такая незадача с его страной случилась.  

В-третьих, у кандидата не должно быть родственников за границей, но в принципе обойти это можно. Вот среди людей, с которыми я общался, был человек, у которого там какой-то родственник на Сахалине среди наших, российских корейцев. Там просто всё заключалось в том, что ему пришлось заплатить особо большую, ударную взятку, чтобы на это обстоятельство не обратили внимания. 

Четвертое — партийность, но это только для некоторых стран, для России сейчас не обязательно. Тем не менее, где-то 80 % рабочих — члены партии. Раньше, в 1990-е годы, обязательной была партийность, когда плохие были отношения. Сейчас в Россию можно и беспартийному, а на Ближний Восток партийность обязательна.  

Есть квоты по регионам, причем квоты интересные: примерно три четверти приходится на Пхеньян. 

Итак, работающие в России люди, во-первых, в своем большинстве являются членами Трудовой Партии Кореи, во-вторых, они в большинстве своем являются выходцами из привилегированного города Пхеньян. Пхеньянская прописка — это круто. Это куда круче, чем московская прописка в советские времена. Те, кто помнит советские времена, знают, что такое была московская прописка. 

Но это предварительные условия, а главное — надо платить. Возникает вопрос: кому и как платят? Если в организацию приходят квоты, разнарядки, ты платишь начальству своему за то, чтобы тебя включили в следующую пришедшую разнарядку. 

Да, забыл сказать, что наличие строительной специальности желательно, но необязательно, то есть примерно половина поехавших изначально, до отправки в Россию, никакими строительными специальностями не владела. Сейчас мы об этом чуточку поговорим.  

Сколько платят? Тут есть ряд факторов. Во-первых, если у тебя какие-то пятна в биографии, которые нужно замаскировать, платишь больше, потому что начальник делится с особистом. Важно, куда ты едешь. Дороже всего Ближний Восток, Россия на втором месте была в 2015 году. В 2014 году она сильно просела, но всё равно осталась на втором, а до этого вообще шла почти впритык с Ближним Востоком. Более того, я неоднократно сталкивался с таким мнением, что Россия лучше Ближнего Востока, потому что корейцы мне говорили, что работать в пустыне для них хуже, чем работать в тайге, что им лучше работать в Сибири, в Хабаровском крае, чем в Аравийской пустыне. Не все так думают, но многие. Так вот значит, Россия чуть дешевле, а Китай отстает с большим отрывом.  

К концу рассматриваемого периода, около 2014 года, взятка была примерно 500 долларов. Потом она несколько снизилась. Это столько ты должен был, если у тебя чистая анкета, заплатить за то, чтобы тебя отправили в Россию.  

Значит, после этого ты прошел первый этап. Тебя отправляют куда? Тебя отправляют некоторое время работать в фирме, называется она «Корейская компания строительных работ за границей». Она вполне официальная, вы даже ее сайт, по-моему, можете найти. Она занимается строительными работами, но ее главной функцией изначально была подготовка рабочих, которые поедут работать за границу. Там будущие каменщики, штукатуры и всякие прочие плотники получают базовую подготовку. Примерно половина, повторяю, базовой подготовки и опыта работы не имеет. 

Возникают комичные ситуации. У уважаемого сахалинского коллеги, точнее, у его родственников произошла замечательная история. У них дома клал плитку северокорейский рабочий, а другой родственник этого коллеги — плиточник. Все они — российские корейцы, причем, что необычно для наших корейцев, хорошо говорящие по-корейски. И вот наш плиточник посмотрел на результаты работы корейского мастера и сказал что, мол, хочет сказать пару хороших матерных корейских слов и поинтересоваться, почему корейцы стали такими безрукими. А мастер ответил ему: «Вы простите, я вообще-то педиатр». «А-а-а, — сказал русско-корейский плиточник, — ну ладно, мужик, вопрос снят». Но это все-таки исключение.  

Есть люди, которые очень ответственно подходят к подготовке. Я сталкивался с ситуацией, когда человек просто сказал, что он понимал, что за границей будут уже судить не по чему-то, а по твоему умению работать, поэтому он реально там учился. Он тогда довольно молодой парень был, родители его тоже на это дело благословили: типа ни на что не обращай внимания, осваивай строительные специальности, чтобы ты через пару лет, когда поедешь, действительно всё умел. Подготовка может занимать несколько лет даже, чтобы человек хорошо был готов, так сказать, к выполнению поставленных задач. Некоторое время люди работают, учатся и отчасти работают. Фирма ведет строительство в Пхеньяне сама, там они как бы стажерами выступают, что вполне разумно. Потом есть еще два этапа: надо пройти квалификационный экзамен, то есть сдать экзамен по профессии, которую ты получил, и пройти медкомиссию. В принципе на этих этапах обычно тоже платят взятки, примерно 30–50 долларов (почти месячная зарплата) нужно для того, чтобы без проблем пройти квалификационную и медицинскую комиссии. Впрочем, платят не все. Я знаю человека, например, который сказал, что перед медкомиссией он платить не стал: мол, зачем мне платить, я здоровый, — и пронесло. Вот после этих двух проверок люди отправляются работать.  

Перед выездом они получают инструктаж, где им объясняют, как следует себя вести. Традиционные инструкции призывают по возможности минимизировать общение с иностранцами, что довольно странно, особенно если ты работаешь по контракту. Кстати, забыл сказать, что работа по контракту — это, в основном, такая российская фишка. Немножко на Ближнем Востоке есть, но меньше. Так вот, требуют минимизировать общение с иностранцами и ни в коем случае никак не общаться с южнокорейцами. Иногда возникают интересные ситуации, потому что зачастую южнокорейцы, индивидуалы и мелкие фирмы, работающие в России, нанимают для работы на своих объектах северокорейцев, и, соответственно, возникают интересные всякие коллизии. Но они тоже по возможности стараются напрямую не общаться, а иметь дело друг с другом через каких-то посредников.  

Еще один запрет, который повально игнорируется, — запрет на смартфоны. На практике он существует только на бумаге. Люди иногда хитрят, покупают два телефона: смартфон, чтобы интернет смотреть, и раскладушку, которую при начальстве можно доставать. Еще нельзя читать иностранные материалы на корейском языке, причем исключения не делается даже для материалов, которые публикуют, скажем, российские корейцы на корейском языке. 

Однако следить за исполнением этих инструкций в условиях, когда человек работает по контракту, абсолютно нереально. Я расскажу еще историю другого своего коллеги, который, живя в одном из крупных городов Дальнего Востока, нанимал себе северокорейского рабочего. Сначала у него работала небольшая бригада, потом один человек остался, делал интерьер, в основном санузел. Хорошо, кстати, сделали, красиво, мне понравилось (я у него дома был). Там было очень интересное условие, что среди договора, устного соглашения с северокорейским мастером присутствовало то, что у него будет обеденный перерыв около двух часов, во время которого он будет отдыхать и смотреть южнокорейское телевидение через тарелку. Соответственно, он сидел, что-то там ел и смотрел южнокорейские новости, южнокорейские программы, которые, естественно, в Северной Корее строжайшим образом запрещены. 

Россия — это такое окно в мир. То есть когда люди приезжают в Россию, их поражает российское богатство. Впрочем, как сказал мне человек, которого я уже упоминал, который приехал рабочим и стал бригадиром, он ожидал от России большего. Думал, что едет в какую-то сказочную страну с золотыми тротуарами… Говорит: «Ну да, хорошо русские живут, но все-таки не так хорошо, как я ожидал». Тем не менее его поразили кажущиеся нам совершенно обыденными вещи типа круглосуточной подачи электроэнергии даже в маленьких отдаленных городках, наличие там асфальта. Вот это на него произвело впечатление. 

Конечно, всех поражают российские свободы, свобода передвижения. По этому поводу можно вспомнить другую историю с одним нашим специалистом, у которого на даче работали корейцы. И потом один из них напился и очень долго ругал антипутинскую оппозицию и говорил: «Вы тут, русские, счастья своего не знаете!» Ну, и матерно ругал родное северокорейское правительство. 

Хотя сразу подчеркну: никакой политики в большинстве случаев нет. Хотя люди бегут, кстати, бегут на юг и не только на юг. Есть довольно большое количество так называемых «зайчиков», то есть таких рабочих, которые бежали, отказавшись платить «план». Они живут на полулегальном и нелегальном положении. Но по большому счету люди обычно, что бы они в глубине души (или не очень даже в глубине) ни думали о своей власти, ведут себя тихо и аполитично. 

Кстати, важное обстоятельство, очень многими не понимаемое: критическое отношение к существующему северокорейскому режиму не всегда означает критическое отношение к северокорейской государственности (причём именно к северокорейской). То есть у многих есть установка, что, мол, Кимы приходят-уходят, а наша страна Северная Корея остается. Эта установка куда более распространена, чем многие думают.  

В любом случае подавляющее большинство этих людей никакой политикой заниматься не собирается, они приехали решать совершенно конкретные свои вопросы, чтобы своей бабе заработать денег на киоск, чем они, в общем, активно и занимаются.

Вот так. Ну, как можно описать всю эту ситуацию? Собственно, главный вопрос я вынес в заголовок: «Рабы или рабочая аристократия?» Мы имеем дело с группой, которая в силу обстоятельств, от них никак не зависящих, находится в крайне стесненных обстоятельствах, но, находясь внутри этих обстоятельств, эти люди действуют абсолютно по собственной инициативе. Они решают свои задачи, они проявляют немалую изобретательность, энергию и работоспособность, дисциплину, кучу иных позитивных (иногда и негативных) качеств, чтобы эти свои проблемы решить. Можно ли считать их рабами? Честно говоря, есть у меня в этом большие сомнения, и когда мне начинают рассказывать о том, что они, дескать, несчастные жертвы, я обычно отвечаю такой вот немножко издевательской метафорой. Я говорю, что вообще-то в XVII веке в Африке, когда людей продавали в рабство, они не давали корову как взятку старосте для того, чтобы им разрешили сесть на корабль и поплыть на карибские сахарные плантации. Вернувшись с карибских сахарных плантаций, они не отдавали старосте еще мешок сахара, чтобы их отправили еще на какие-нибудь плантации. И, разумеется, в те времена в Африке не было такой уж ситуации, что староста отправлял на карибские сахарные плантации только детей и внуков старост и вождей. А в Северной Корее мы это всё наблюдаем. Рабочие — люди достаточно привилегированного происхождения, условно говоря, это верхние 50, может быть даже 30–40 % северокорейского общества. Это люди, которые платят очень большие взятки, причем, чтобы эти взятки заплатить, многим в долги приходится влезать, потому что непросто взять и выложить 400–500 долларов в стране, где средняя зарплата, повторяю, 50–60 долларов. И вот эти люди отправляются в Россию и в другие страны, чтобы зарабатывать деньги. Так что вот такая ситуация.  

Когда от меня ожидается проявление некой социологической теоретичности, чего я, говоря в данном лектории по-русски, могу себе позволить не проявлять, я использую такое слово как embedded agency, то есть «включенная субъектность», что ли. С одной стороны, они находятся в ситуации, в которой их выбор ограничен, но внутри этой ситуации они действуют совершенно однозначно по собственному выбору. Вот так.  

На этом я заканчиваю на пять минут раньше срока и готов отвечать на вопросы в течение следующих чуть больше чем получаса.

Зритель: Меня много что заинтересовало, но больше всего зацепила история про некий такой патриотизм не к Кимам, а к своей родине. Вопрос о том, насколько понял, мало, не очень много людей уходит от бригадиров в свободное плавание и убегает вообще. То есть немного — это сколько? И все-таки вот те, которые не убегают, — это стоимость какого-то патриотизма или другие факторы?

Ланьков: Нет, это стоимость любви к семье. Безусловно, это главный фактор, хотя патриотизм есть, и я сейчас о нем тоже расскажу, ведь это вопрос интересный и важный, хоть к теме лекции отношения и не имеющий. 

Но сначала я хочу сказать, что с побегами всё очень просто: если ты убежал — ты подставил семью. В былые времена семью могли репрессировать, но это уже давно не так. Но смотрите, вот конкретная ситуация. У человека есть дети. Один из них начинающий, так сказать, бюрократ, такой успешный нормальный качественный бюрократ. И вот человек убежал, его сын не может работать на партийной и государственной службе. Больше того, даже следующее поколение будет лишено доступа ко многим привилегированным специальностям. Ты убежал, твою семью не отправят в тюрьму, а вот из Пхеньяна выселить могут. У тебя ребенок не поступит в хорошую школу, в вуз. Это всё хорошо? Нормальные мужики с ответственностью, северокорейские рабочие едут зарабатывать деньги, при этом они могут любить власть, они могут и не любить власть, но это второстепенно. Они куда чаще не любят власть, чем кажется, особенно те, кто бывал за рубежом и много чего знает. Однако изменить ситуацию радикально они не могут, а во многих случаях, наверное, не хотят. Их задача в том, чтобы их жена, дети, родители жили хорошо, и если они убегают, то они, в общем, предатели. Впрочем, те, которые в России скрываются, — там у них немножко другая ситуация. Пока ты не засветился в Южной Корее, начальство на твой побег смотрит сквозь пальцы. Больше того, человек, который на несколько месяцев, даже на несколько лет исчез, в принципе, может потом договориться, и если он заплатит предшествующий «план» и договорится с начальством, то это дело замнут, и оно, как правило, вообще не будет иметь последствий. Ну, где-то в каких-то досье останется галочка, но эти люди не собираются становиться полковниками госбезопасности, как вы сами понимаете. Немножко не тот контингент. Но если ты бежишь в Южную Корею, то это уже другое дело, за это семья ответит. А семья есть у всех, без семьи тебя не отправят, это одно из условий отбора. Я не знаю, может быть, если заплатить очень большие деньги, то могут отправить и одинокого мужчину, всё бывает на свете. Но думаю, что взятка должна быть большая.  

А теперь вопрос о патриотизме. Я с этим постоянно сталкиваюсь. Очень люблю рассказывать историю, хотя она далеко не единственная. Я разговариваю с одной тетенькой, она дочь офицера северокорейского военно-морского флота, довольно давно бежавшая через Китай в Южную Корею. С отцом она поддерживает контакты, сейчас это стало сложнее, тогда, несколько лет назад, было просто. И вот я ее спрашиваю: «А почему отец не приезжает, можете как-нибудь его привезти?» Отвечает: «А он не хочет». Я спрашиваю: «А почему?» Она: «А он верен». Я спрашиваю: «Кому верен? Ким Ир Сену? Ким Чен Иру?» Она мне: «Нет, как только мы выросли, когда стало ясно, что мы знаем, что болтать, а чего не болтать, родители, особенно батюшка, так несли всё семейство Кимов, что слов нет». Я тогда спрашиваю: «А кому же он верен?» Ответ: «Нашей стране, а эта страна — Северная Корея». Мой вопрос: «А здесь не ваша страна?» Ее ответ: «Нет, здесь не наша страна, он верен нашей стране — Северной Корее». Вот такая логика, которая вполне нормально может проецироваться на множество других стран. Вы вполне можете представить какого-то капитана некоего ранга, который в глубине души может в 1952 году не любить Сталина и Коммунистическую партию или в 1965 году — Брежнева и Коммунистическую партию, сильно не любить. Но при этом он является российским офицером российского флота, и он служит России, а не конкретному Брежневу или конкретному Сталину или конкретному Николаю Второму. Вот такое сознание медленно и неуклонно в Северной Корее возникает, и с ним приходится сталкиваться. Люди начинают воспринимать Северную Корею как свою страну, а не просто как страну Кимов. Я не знаю, насколько оно распространено. Я уверен, что в ближайшее время оно не станет серьезным политическим фактором, через 50 лет может. Но оно есть, существует. 

Зритель: Как относится руководство КНДР к практике обратной миграции? Некорейцы, грубо говоря. Возможно ли гражданину России некорейского происхождения уехать в КНДР?

Ланьков: Нет, при том что Северная Корея имеет на удивление либеральное формальное законодательство по натурализации. На практике было некоторое количество натурализовавшихся иностранцев по специальному решению. Это решение практически всегда принимается на высшем уровне. Северокорейское гражданство получило некоторое количество людей из дружественных стран третьего мира, но это было в 1960–70-е годы. Некоторое количество детей от смешанных браков имеет северокорейское гражданство, то есть такие вот полурусские-полусеверокорейские семьи с гражданством КНДР, но их очень мало. И мне не известен ни один случай, когда северокорейское гражданство получал гражданин СССР или России, не являющийся этническим корейцем. Гражданство давали неоднократно, особенно в 1950-е годы (когда это было вообще довольно распространенным явлением) этническим корейцам России и Советского Союза, которые официально, с разрешения и даже по поручению советских властей вернулись в Северную Корею. Если ты не этнический кореец, мне не известен ни один случай получения гражданства КНДР гражданами СССР или РФ. Возможно, когда будут полностью открыты консульские материалы, какие-то отдельные случаи мы найдем, но таких случаев было очень мало, если они были вообще.  

Более того, северокорейцы перестали брать даже южнокорейских перебежчиков. В последние годы, если ты южнокореец и бежишь на Север, тебя, как правило, с разной степенью вежливости отправляют обратно. В прошлом году — то ли в неразберихе, то ли перестраховались — одного такого пограничники даже застрелили. После этого Ким Чен Ын лично приносил извинения, там действительно имела место сложная ситуация. А так, конечно, в тебя стрелять не будут, тебя вежливо примут, накормят и отправят обратно. 

Зритель: А если представить себе будущее, при котором Северная Корея начнет открываться в миграционном смысле, то стоит ли предполагать, что именно этот класс работавших за границей людей будет классом вот такой вот новой трансграничной буржуазии, который возникнет?

Ланьков: Да, конечно, они говорят на языках, они немножко представляют, как работает внешний мир. Думаю, что, конечно, да. 

Зритель: Вот был интересный эпизод в вашей лекции, где вы рассказывали про контакт русского корейца и северокорейского корейца. Интересно, можно ли такое суждение сделать, что что-то все-таки их объединяет, русского корейца и северокорейского корейца или, может быть, южнокорейского? Что является, собственно, универсально корейским, несмотря на весь опыт XX века, кроме языка?

Ланьков: Любовь к корейским салатам? Ну, если всерьез, я сейчас отвечу на этот вопрос, но я знаю, что если кому-то захочется меня раскритиковать, то меня раскритикуют и, скорее всего, правильно. Ну, что я скажу… Во-первых, это касается общего вопроса об ассимиляции, о ходе ассимиляции. Я бы сказал так: через 4–5 поколений (а столько провели большинство корейских семей в России) меняется очень многое. Какие-то моменты сохраняются долго. Например, в принципе у корейцев сохраняется ориентация на академический успех. Сохраняется склонность к, скажем так, групповщине, уж скажу сурово. Сохраняются некоторые бытовые, в том числе и пищевые, привычки, хотя и в видоизмененном виде. Сохраняется довольно высокая трудовая культура, хотя с течением времени это всё потихонечку исчезает и изменяется. Я бы сказал, что на столетие вот этого всего хватает, хотя всё зависит от того, насколько давно разошлись линии и насколько было сильное ассимиляционное давление в том обществе, в котором люди жили.  

Зритель: Вы упомянули, что среди критериев для одобрения, для поездки на работу обязательным является членство в партии. Это распространяется только на правящую Трудовую Партию или у малых партий тоже такие привилегии?

Ланьков: Малых партий не существует, точка. Малые партии существуют в виде вывесок для решения дипломатических задач. Это не Китай, где существуют вполне себе реальные, пусть и контролируемые, малые партии. Это не страны Восточной Европы, во многих из которых они существовали. Малые партии разогнаны еще в 1957–1958 годах, тогда северокорейцы рассказывали о том, что они собираются их вообще формально ликвидировать, а советское посольство уговаривало малые партии не ликвидировать. С тех пор это абсолютно фейковые структуры, предназначенные для решения дипломатических и внешне-пропагандистских задач, и всё. 

Зритель: Если говорить о северокорейском патриотизме, можно ли понимать его так, что даже патриоты, скептики в отношении режима и воссоединения, приветствовали бы это воссоединение, но в том случае, если главенство будет принадлежать Северу, хотя и очевидно, что это предельно нереалистичный сценарий?

Ланьков: Ну, конечно. Но они, скорее, думают в таком случае об объединении через какой-то компромисс, который абсолютно невозможен в реальной жизни. Но да, конечно. Больше того, я не удивляюсь, что некоторые из скептиков не против и завоевать Юг или так или иначе его поглотить. Вполне нормально, вполне себе нормально. И наш гипотетический офицер 1951 года, капитан 2-го ранга, он может очень плохо относиться к Сталину и считать, что в 1917 году в России случилась трагедия и куда лучше жизнь была бы в России, которой управляет, скажем, адмирал Колчак. Но если ему прикажут высаживать десант в Калифорнию или на Гуам, он это сделает за милую душу. Однако, повторяю, мы говорим пока об очень слабом течении, у которого, я думаю, нет будущего. Хотя кто ж его знает, конечно... Потому что, понимаете, материальная притягательность Юга перекрывает медленно формирующуюся ростки национальной идентичности на Севере, но они все-таки есть. Это слабый такой росток, который, скорее всего, будет сметен катком истории. Я не думаю, что из него вырастет могучий дуб северокорейской государственности через 400 лет, хотя всё бывает.

Зритель: Интересно эту тему еще немножко покрутить. А что является предметом такой национальной гордости, что является ценностью, кроме, видимо, военной ценности? 

Ланьков: Моя могучая страна. Ну, во-первых, у нас самые вкусное кимчхи, самые красивые женщины, самые красивые горы. Ну, что является патриотизмом? Это наша земля. А если нужно как-то проговаривать — ну, проговаривать, например, что у нас там сохранена чистота национальных обычаев. Это, кстати, не совсем так, но люди в это верят. У каждой страны есть свои патриоты, и они вполне гордятся тем, что наше — потому что оно наше. Это о любой стране можно сказать. А если вы имеете дело со страной практически мононациональной, со страной, в которой достаточно четкая и очень давняя идентичность, пусть не отдельная от Юга, но идентичность, в которой история государственности, конечно, не 5 тысяч лет (о чем вам официально корейцы будут рассказывать), но знаете, и реальные 2 тысячи с лишним — это тоже неплохо...

Зритель: Этот вопрос не совсем по теме лекции, но, конечно, интересный. Правда ли, что костюмы для высшего руководства КНДР шьют на заказ в Лондоне, и до сих пор так, несмотря на санкции?

Ланьков: Не знаю, я не шью на заказ сам в Лондоне и, соответственно, о лондонских портных не имею никакого представления, кроме вот этого смешного шпионского фильма «Kingsman». Но не удивлюсь, если это так, потому что те северокорейские товарищи, с которыми иногда приходилось и приходится общаться, обычно одеты в хорошие костюмы, не знаю уж, лондонские или нет, но проблем с покроем там нет. А насчет санкций… Ну, понимаете, санкции для небольших партий обходить же очень просто. В нынешнем виде санкции вообще запрещают всё, они просто безумные. Мне некоторое время назад по работе пришлось почитать подробно все эти санкционные инструкции, это был безумный бред — запрещено абсолютно всё. Но при этом, понимаете, одно дело, если у вас запрещены поставки полезных ископаемых. Трудно нелегально вывезти уголь за границу. А если у вас речь идет о каких-то единичных предметах роскоши или высокотехнологичных вещах, то не представляет никакой проблемы заказать это всё и потом ввезти в Северную Корею. Ну, придет человек, закажет костюм, даст мерку, скажет, что для китайского миллионера в Гонконге, отправят в Гонконг, приедет туда представитель северокорейских спецслужб, но не обязательно спецслужб (а китайские друзья особо задавать вопросов не будут) и увезет этот костюм, и никаких проблем. 

Зритель: Если мы уж заговорили про санкции... Если международные санкции в отношении КНДР будут ослабевать, то какой прогноз, как это отразится на характере общества и экономики? 

Ланьков: Дело в том, что до 2016 года санкций по сути не было. То есть северокорейские пропагандисты, когда им нужно было объяснить экономические проблемы, говорили, что они в «экономической блокаде», этот троп они позаимствовали у кубинцев. А это было довольно смешно. Страны, в которых и до 2016 года запрещалась торговля с Северной Кореей, — это были страны, которые в любом случае с Северной Кореей не торговали бы. Северная Корея с Америкой всё равно торговать не будет, нечем, у них несовместимые экономики. А те страны, с которыми Корея торговала, — там санкций особых не было. Санкции появились с февраля-марта 2016 года и совсем серьезно — в 2017 году. Это вот уже просто удушающие санкции, реальная блокада. Когда в 2010-е годы Северная Корея при Ким Чен Ыне до санкций стала проводить очень здравую экономическую политику, страна быстро росла, экономика росла до 2017–2018 годов на 5–7 % в год точно. Строились дома, люди богатели, богател Пхеньян, богатели крупные города. Правда, сельская местность не очень богатела, но тоже жила лучше, чем раньше.

Я в 2018 году очень много поездил по Северной Корее по сельской местности, и надо сказать, что перемены к лучшему по сравнению с началом нулевых просто поражали. Да, по-прежнему нам нужно было 47 километров на хорошей машине ехать два часа, потому что асфальта за пределами городов как не было, так и нет. Но, с другой стороны, люди нормально питаются: толстых нет, но и истощенных людей тоже нет. Люди нормально одеты, велосипедов множество новых. В общем, экономика росла, Ким Чен Ын и его команда проводили такого немножко китайского типа осторожные и весьма успешные реформы.

Я думаю, что если санкции сейчас будут сняты, точнее, возвращены к тому уровню, на котором они были до 2016 года… Если вернуться к санкциям, которые касаются только военных товаров и технологий, то я думаю, что северокорейская экономика начнет расти. Всё равно не так быстро, как китайская, но она будет расти, жизнь будет улучшаться. Сравниваю Пхеньян 2005 года, чисто по личным впечатлениям, с Пхеньяном 2018 года — рывок потрясающий. 2005 год — это время, когда они выходят из кризиса, я увидел в тот год этот Пхеньян, который я помню по 1985 году. То есть я просто иду по улице, и у меня ноги помнят, куда надо идти. А вот последняя моя поездка, 2018-й — там иначе было. Я стою, я знаю теоретически, где стою, но не узнаю этого места, всё вокруг новое, вы понимаете… мощнейшее строительство было. Да, это, в основном, в Пхеньяне, Кэсон немного хуже, правда. Города восточного побережья в 2018 году, опять же, очень неплохо смотрелись. Там строительства мало, но то, что есть — в приличном состоянии. То есть страна начала расти с 2010–2011 года после прихода Ким Чен Ына. Подкосило их несколько вещей. Санкции тут, конечно, самый важный фактор, хотя много чего еще сыграло роль. Они сделали рискованную ставку, они решили, что им удастся добиться признания в качестве де-факто ядерной державы. Они рискнули, и не получилось, сорвалось. И как выйти сейчас из этого положения — неясно. А так я говорю, что уберут санкции, если не будет глупить правительство, а оно показало свою способность не глупить уже, — и сразу 4–5 % роста. Не Китай и даже не Вьетнам, но всё же растущая экономика. Но другое дело, что им отмена санкций никак не светит. 

Зритель: Какие факторы повлияли на спад экономики КНДР до 1980-х годов?

Ланьков: Читайте Яноша Корнаи. Обычная ситуация у экономик советского типа. Пока есть мобилизуемые трудовые ресурсы, такая экономика растет быстро, потом начинает тормозить. Вдобавок у них были некоторые отягощающие факторы, я бы сказал, два. Первый фактор — это сознательное стремление минимизировать, движение к автаркии, создание абсолютно самозамкнутой экономики в очень маленькой стране. Это было сделано сознательно, чтобы свести к минимуму зависимость от Китая и России, они тогда очень тяготились этой зависимостью. Второй фактор — желание поддерживать равный военный потенциал с Южной Кореей, что было довольно просто в 1950-е и 1960-е годы, потому что после обретения независимости и раздела страны Северной Корее досталась практически вся тяжелая промышленность. 80–90 % мощностей, тех, которые построили японцы (а японцы построили много), оказались на Севере. Но после того как Южная Корея с в два раза большим населением стала стремительно расти, Северная Корея оказалась в неприятном положении. Чтобы поддерживать примерно такой же уровень военного потенциала, им необходимо было выделять на военные нужды всё большую и большую долю бюджета. Но, повторяю, главные причины — структурные, мы такое много где видели.  

Зритель: Привет из Армении, мы стремительно превращаемся в Северную Корею.

Ланьков: Кто мы — Россия, Армения? Не знаю, я лично не вижу ни того, ни другого. Далеко мы не превращаемся, могу это сказать, мы и превратиться не можем, потому что в свое время, даже во времена 1950 года, северокорейцы воспринимали Россию как страну процветания, культуры и бытовой свободы. Как выразился сын одного из известных северокорейских писателей, говоря об отце и его друзьях в 1950-е годы: «Их Парижем была Москва». Так что заверяю вас, далеко нам туда идти. При том что Северная Корея потихонечку тоже оттуда выходит. Вот я говорю: санкции очень сильно сейчас мешают, но выхода я сегодня не вижу, не верю в возможность снятия санкций. Я понимаю логику сторонников санкций, потому что они заботятся о своих интересах. Почему американское правительство должно заботиться об интересах Северной Кореи? Оно заботится о своих, и с точки зрения американской, эта логика вполне понятна. Поэтому, к сожалению, я не вижу выхода из этой ситуации.

Зритель: Бывали ли вы в русской редакции радио Пхеньяна? Видимо, есть у нас поклонники радио. 

Ланьков: Нет, никогда, более того, я даже в «Родон Синмун» никогда не бывал. 

Зритель: Все-таки, если говорить об этом явлении трудовых мигрантов Северной Кореи в Советском Союзе и в России… А если посмотреть с обратной точки зрения, с точки зрения этих мигрантов? Вы же говорили с ними. У них какое впечатление, кроме экономического, от состояния России? Какое впечатление от нашего общества? 

Ланьков: Мы им нравимся. Таков короткий ответ. Я знаю людей, которым в России не понравилось, но их мало. То, что я сегодня здесь говорил, базируется на нескольких статьях, часть из которых еще не опубликована. Для работы с этими статьями я пообщался с примерно пятнадцатью рабочими. В основном это те, кто впоследствии бежал в Южную Корею. Были у меня контакты и в третьих странах. Так вот, только у двух человек осталось плохое впечатление о России. Один из них работал в России в 1990-е годы, он вспоминает скинхедов и хаос вокруг. То есть он говорит, что было элементарно страшно азиату ходить по улицам, и понятно, что Россия у него не оставила позитивных воспоминаний совсем. Другой говорит, что ему не понравились русские бизнесмены, как он выразился после некоторого количества спиртного: «Ваши еще большие жулики, чем арабы». Он на Ближнем Востоке работал, но он не строитель, а менеджер, довольно крупный менеджер. Однако большинство людей возвращается русофилами. Несмотря на то, что, мне кажется, порой к ним вроде отношение не всегда хорошее, людям нравится, они возвращаются. Пришел мужик, говорит: «У вас настоящий чай, а то мне надоел зеленый чай, у вас тут крепкий настоящий черный чай, господи, как хорошо. Пью, вспоминаю — как хорошо, какая у вас все-таки замечательная страна». И речь идет не о том, не только о том, что мы тут в России богатые, не только о том, что мы свободные, хотя и это тоже фактор. Просто люди нравятся. Я уж не говорю о том, что очень у многих возникали какие-то русские друзья, несмотря на, казалось бы, изолированность общества. Причем у них осталось впечатление, что на русских можно положиться, что русский — это человек, который тебе поможет, который тебя спрячет, который тебя накормит. И такие истории постоянно слышишь, то есть, по большому счету, я бы сказал, что поездки в Россию — школа русофилии, и таковой они всегда были. Естественно, это не всегда срабатывает, но пропорция негатива к позитиву, я бы сказал, 1 к 5 или 1 к 10. Разговариваешь с ними, и появляется желание (ну, мне не очень нравится наш гимн), я не знаю, «Катюшу» спеть — ну, гордость за страну появляется. В общем люди возвращаются, в основном, очень позитивно настроенные к России, к россиянам и к русским.

Подпишитесь
— чтобы вовремя узнавать о новых публичных лекциях и других мероприятиях!

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.