19 марта 2024, вторник, 12:02
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Степан Шевырёв. Славянофил, переводивший Данте и Тассо

Издательство Б.С.Г.-пресс представляет сборник произведений Степана Шевырёва «Стихотворения и поэмы. Выбор Игоря Вишневецкого».

Степан Шевырёв (1806–1864), поэт и переводчик, теоретик и историк поэзии, профессор Московского университета и его летописец, один из идеологов славянофильского направления русской мысли XIX века, родился в Саратове, а умер в Париже. Однако вся его интеллектуальная и духовная жизнь, связанная с освоением культурных ценностей «гниющего Запада» (словосочетание, сформулированное Белинским в полемике с Шевырёвым и ставшее расхожей идеологемой), протекала в сложных метаниях между двумя центрами притяжения — Москвой и Римом.

Поэтическое наследие Шевырёва при его жизни осталось несобранным, только в 1939 году было выпущено избранное в серии «Библиотека поэта», и с тех пор эта книга является единственным источником для последующих изданий и антологий. Современный поэт и исследователь поэзии XIX века Игорь Вишневецкий (р. 1964) предлагает свое видение Шевырёва как одного из крупнейших поэтов философского направления, привлекая забытые, малоизвестные и вовсе не опубликованные по разным причинам произведения.

Предлагаем прочитать отрывок из написанной Игорем Вишневецким вступительной статьи к сборнику, а также несколько стихотворений Степана Шевырёва.

 

Именно в конце 1828-го поэт, вот уже десять лет как живущий в Москве, получает от другой москвички, княгини Зинаиды Волконской, предложение ехать с ней в Италию в качестве домашнего учителя (то есть наёмного, зависимого работника) её сына Александра и с лёгкостью принимает его (с 1832-го Шевырёва в качестве домашнего учителя в доме Волконской заменит Рожалин). Заключённый в 1811 году брак Зинаиды Александровны (урождённой княжны Белосельской-Белозерской, 1789–1862) с князем Никитой Александровичем Волконским (1781–1844), более всего известным своим участием в Наполеоновских войнах, к концу 1820-х практически распался: супруги жили порознь, хотя и не в официальном разводе. Слишком велико было несходство их характеров и интересов. Рождённая и выросшая за границей, в период дипломатической службы её отца, состоятельнейшего князя Александра Михайловича Белосельского (1752–1809), получившего при Павле I право именоваться князем Белосельским-Белозерским, Зинаида более всего интересовалась вопросами художественными и религиозными, а что до вопросов финансовых, то состояние Белосельских-Белозерских было неслыханно велико. Когда в Петербурге, где подавляющее большинство населения жило на съёмных квартирах (часто — как Пушкин — в долг) и даже в съёмных особняках, принадлежавший Белосельским-Белозерским дворец на Невском проспекте (перестроенный в 1840-е великим Андреем Штакеншнедером и украшающий проспект и по сию пору) был выставлен на продажу, то купить его по карману оказалось только Романовым. В Москве княгиня Зинаида жила в не менее роскошном дворце тёщи её отца, князя Александра Михайловича, по второму браку Екатерины Козицкой (в честь семьи которой назван Козицкий переулок), впоследствии, в перестроенном и сильно упрощённом виде, — здание на Тверской улице, в котором с 1901 года располагался Елисеевский магазин. Единственным плодом брака Зинаиды с князем Никитой Александровичем Волконским был сын, князь Александр Никитич Волконский (1811–1878), в будущем дипломат и литератор, а пока семнадцатилетний молодой человек, которому приглашённый двадцатидвухлетний учитель мог стать в лучшем случае старшим братом, на что, вероятно, Волконская и рассчитывала. Её же саму влекла в Италию любовная история, впрочем не первая. За полтора года до того завершилось трагически увлечение сильно старшей его Волконской со стороны доброго знакомого Шевырёва «любомудра» Дмитрия Веневитинова (что породило длившиеся не одно столетие разговоры о самоубийстве; Веневитинов был похоронен с подаренным ему княгиней Зинаидой перстнем из Геркуланума). Но теперь увлечена была сама княгиня: итальянцем Миньято Риччи (1792–1877), жившим в Москве музыкантом и поэтом-любителем (Шевырёв, очевидно, по просьбе Волконской, даже перевёл одно из его стихотворений — «Лотос», которое вошло и в настоящее избранное), оставившим ради княгини Зинаиды свою аристократическую русскую жену Екатерину Лунину-Риччи, куда лучшую певицу, чем он сам, ради брака с которой он был возведён в графское достоинство великим герцогом Тосканским. Риччи уехал от лишних разговоров в Италию; княгиня Зинаида Волконская твёрдо решила ехать следом (в Италии они с Риччи уже не разлучались). Характер сына Волконских Александра был, по свидетельству современников, трудным, да и не мог быть иным при столь дисфункциональной «семье». Пушкин, посвящённый в подробности происходящего, писал в полушутку из Петербурга в Пензу князю Петру Вяземскому, что желает отъезжающей Зинаиде «ни дна, ни покрышки, т. е. ни Италии, ни графа Риччи!»[1]

Получить заграничные паспорта можно было лишь в Петербурге. Шевырёв покинул Москву 13 февраля (ст. ст.) 1829 года и прибыл в Санкт-Петербург на четвёртый день — 16 февраля, в субботу, проведя почти неделю в столице в общении с литературными знакомыми, в том числе повидавшись с Пушкиным, к этому времени всерьёз убеждённым в значительности таланта нашего поэта (очевидно, тогда и возникла, как свидетельствует дневник Шевырёва, тема написанного им уже в Италии стихотворения «Петроград»[2], ответом Пушкина на которое стало вступление к «Медному всаднику») и со знакомыми и родственниками княгини Зинаиды. 28 февраля 1829 года Шевырёв, княгиня Волконская и её сын Александр отбыли из Петербурга в Рим. Так как пароходное сообщение между Петербургом и Германией не было ещё открыто, путь их сначала пролегал через «ливонские поля» (как именовал их Тютчев), показавшиеся Шевырёву этакой полу-Германией. В германских землях они заехали в Веймар, столицу Великого герцогства Саксен-Веймар-Эйзенахского (великого только в названии), с целью навестить Гёте. Там к путешественникам на короткое время присоединился приехавший из Мюнхена любомудр Николай Рожалин, только что напечатавший в Москве перевод гётевских «Страданий Вертера». Влияние передовой немецкой культуры — Винкельмана, Гёте, Шиллера, Шеллинга — на юного Шевырёва было огромно, и Гёте виделся ему главным её воплощением, личностью, благодаря которой Германия была одушевлена «всемирным чувством»[3]. Гёте знал Волконскую со времён заграничной кампании русской армии, когда в мае 1813 года, желая избегнуть разорения и возможной гибели небольшого государства, которому он прослужил несколько десятилетий и которое формально состояло в союзе с Наполеоном, Гёте напрямую обратился за покровительством к Российской империи. Муж Волконской, храбрый боевой офицер, состоял тогда в свите Александра I. Принял Гёте княгиню Волконскую и двух молодых литераторов, своих переводчиков на русский, весьма любезно (вообще не было случая, чтобы после событий 1813 года он отказал русскому посетителю во встрече; чести такой удостаивался далеко не всякий заезжий иностранец, не говоря уже о соотечественниках-немцах), хотя посетители и хозяин поначалу больше молчали. Шевырёв сообщал подробности их общения в письме из Флоренции от 29 мая 1829 года к Авдотье Елагиной (по первому браку Киреевской), племяннице Василия Жуковского и матери московских друзей своих братьев Ивана и Петра Киреевских: «Вообразите, <Рожалин> не хотел идти к Гёте как переводчик Вертера, а просился в передней его видеть. Княгиня насильно его потащила и избавила всех нас. Если Гёте нас робел, как же мы-то должны были его бояться! Мы всё молчали и смотрели. Он показал нам подарок Жуковского — картину, изображающую арфу у стула, на котором кто-то сидел и исчез, оставив плащ свой. Луна ударяет на струны. Эта мысль взята из его "Елены". Гёте очень доволен этим подарком. Княгиня своею любезностью загладила нашу скромность. Оттилия Гёте[4] не хороша, даже дурна, но очень умна и любезна; она вся дышит Байроном и сожалеет, что он не успел исполнить своего обещания — посетить Веймар. Гёте очень добрый дедушка; когда вошёл в комнату внук его, он весь устремился на него. Видно, что в бессмертии своём как поэт он слишком уверен; ему хочется жить и во внуках. Какие огненные глаза! Но они одни и живут в нём, а впрочем он только что бродит по земле. Он сидел на стуле, протянувши руки и беспрестанно сжимая пальцы. Уже всё ему в тягость, а особенно незнакомые лица, как будто ему уже нет времени видеть новое. Он редко теперь выходит из дома, однако всё издаёт журнал свой. По-французски говорит он дурно. С большим участием слушал он, как княгиня говорила ему о том, как ценят его в России. Оттилия слыхала о Пушкине, но не могла сказать его имени, потому что имена русские жестки даже и для немецкого уха»[5]. Трудно отделаться от ощущения, что встреча с Гёте дала первый импульс к переоценке Шевырёвым своего отношения к Центральной и Западной Европе, увидеть которую воочию он так желал и о культурах которой он, как выяснилось, знал, находясь в России, неизмеримо больше, чем даже лучшие её представители знали тогда о культуре его родины.

Наконец, в ночь с 15 на 16 июня 1829 года путешественники въехали в Рим. Таким образом, дорога из Петербурга заняла ровно четыре месяца. В Риме мать и сын Волконские и Шевырёв с осени 1829 по 1832 год жили на Виа Монте Брианца, дом 20 — с прекрасным видом на Тибр и на Замок Св. Ангела (бывшую усыпальницу императора Адриана). Именно там их и навещал Мицкевич с приятелем своим Одынцом. А до того часть июля и августа 1829-го они провели на острове Искья, совершая вылазки к руинам Геркуланума, Помпеи, Бай, а уже из Рима — по всем прочим направлениям. Зимой же 1831–1832 годов Шевырёв побывал в Женеве (где его застал бывший «архивный юноша» Александр Кошелев[6]).

1829–1832 годы были единственным временем в жизни Шевырёва, когда, помимо не слишком обременительного преподавания (он также давал уроки младшим сыновьям русского посла в Риме, то есть при папском престоле, князя Григория Гагарина), наш герой беспрерывно думал о поэзии. Стихи и стихотворные переводы этого времени щедро представлены в настоящем собрании.

Некоторые оригинальные стихотворения, сочинённые в Риме, — «Кн. Гагари<ной> в альбом» (1829), «Стены Рима» (1830), «Стансы» («Стен городских затворник своенравный...», 1830)», «Сонет (италиянским размером)» (1831) — кажутся развитием тем «Римских элегий» Гетё, вплоть до словесных перекличек (особенно с I-й, II-й и V-й элегиями Гёте). Большинство же развивает темы и поэтику доотъездных стихов 1822–1828 годов. Первое в их ряду — несомненный шедевр «Петроград» (1829), в котором создатель невской столицы и новой имперской государственности Пётр Великий предстаёт предельным воплощением романтической стихийности, оказывающейся «могучей в споре», чем внешние по отношению к Петру стихии «дерзостного моря». Пётр по Шевырёву — не сокрушитель практически безумной в своём своеволии природы, он просто превосходит её, подобно яростному охотнику, способному остановить «добычу» одним своим «взором». Пушкин, использовавший во вступлении к «Медному всаднику» (1833) многие выражения и образы «Петрограда», категорически возражает на главное у Шевырёва: Пётр по Пушкину — разумный демиург и гармонизатор, а стихийное и действительно сродственное безумию начало противостоит Петру. В начале 1830-х Пушкин — более не неудержимый романтик, каким остаётся младший его почти на поколение Шевырёв (литературное поколение — это примерно десять лет); само отношение Пушкина к романтизму уже достаточно скептическое; прославление же «стихийного начала» в исторических деятелях ведёт, по его убеждению, к характерно русской беде — пугачёвщине, отношение к которой он ясно выразил в «Капитанской дочке» (1833–1836): «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный»[7].

Другие стихи итальянского периода — «Преображение» (1829), ещё одни «Стансы» («Когда безмолвствуешь, природа...»; 1830) — о том, что романтический разрыв между «здесь и сейчас» и «там, в будущем» может быть преодолён лишь порывом воображения. Великая литература при этом предстаёт по Шевырёву ещё большей и лучшей природой, чем сама природа:

Что в море купаться, то Данта читать:
Стихи его твёрды и полны,
Как моря упругие волны!
(«Чтение Данта», 1830)

Вот такой взгляд на, если воспользоваться терминами Б. Спинозы, natura naturata (природу оприродованную, в случае Шевырёва — плод деятельности человека) как превосходящую natura naturans (природу природствующую, исконную) вызвал резкие возражения уже со стороны Тютчева. Особенно его задели «Стансы» («Когда безмолвствуешь, природа...»; 1830)[8], в которых лирический герой чувствует, что «как будто в мир преображенья / Душа из тела перешла», лишь когда его не беспокоит назойливое присутствие внешней природы (natura naturans), когда эта природа спит, и это время — ночь (тут в Шевырёве чувствуется знаток холодных лесов и северянин, на юге природа наоборот пробуждается — после дневной жары — относительно прохладной ночью). Именно по окончании дня творческую душу романтика обнимает «восторг спокойный — / И песни вольные живей / Текут рекою звучной, стройной / В святом безмолвии ночей». Но с приходом шумного дня природы «заботы докучают, / И гонит труд души покой, / И песни сердца замолкают, / Когда я слышу голос твой». Иными словами, Природа, которую можно воспринимать аллегорически и у которой даже можно чему-то поучиться, в конце концов должна быть преодолена художественной мыслью. Шевырёв настаивает на верховенстве доступного лишь мысли «вольного», «преображённого» созерцания, возникающего при освобождении «ночного» нерассуждающего чувства от «дневного» стихийного, связанного с Природой разума.

В «Не то, что мните вы, природа...» (не позднее 1836) Тютчев отталкивается от строфико-метрического и образного построения «Стансов» и в первой строфе почти дословно (за вычетом одного только звука) цитирует шевырёвские рифмы природасвобода, языкклик; напомним, у Тютчева это природасвобода, ликязык. Восславление Шевырёвым творчески благодатной для поэта «ночи природы» истолковано Тютчевым как слепота и глухота к изнаночной по отношению к дню, оборотно-стихийной жизни мироздания:

Они не видят и не слышат,
Живут в сем мире, как впотьмах,
<...>
При них леса не говорили,
И ночь в звездах нема была!

И языками неземными,
Волнуя реки и леса,
В ночи не совещалась с ними
В беседе дружеской гроза!

Не их вина: пойми, коль может,
Органа жизнь глухонемой!
Души его, ах! не встревожит
И голос матери самой!..[9]

Природа по Тютчеву не есть вместилище чисто созидательного начала; он далёк и от аллегорического её прочтения, свойственного Шевырёву; тютчевская природа — это самозданный диалектический мир, превосходящий человека и все его концепции.

По-прежнему культивировал Шевырёв в своих стихах и затруднённый, напряжённый, местами тёмный слог. Так, краткая лирическая зарисовка «Широкко» (1830), использующая диалектное «марит» (то есть сильно парит, как перед дождём или грозой), содержит в себе также отсылку к романскому (итальянскому и латинскому) mare — морю, к латинской «смерти» — mors, к славянской «маре» (умиранию и воскрешению природы) и, конечно, к «морокам», и уже по одному этому заставляет вспомнить о «корнесловии» Велимира Хлебникова; многие же другие стихотворения вызывают в читательской памяти слог Вячеслава Иванова или Осипа Мандельштама (Шевырёв снова почти на век опережает русскую поэзию). Простоватым современникам вроде Николая Полевого всё это казалось ужасно смешным, и в ответ Полевой под псевдонимом Картофелин опубликовал пародию на Шевырёва, в которой осмеянию подверглись не только «пифийский» (пророческий) слог его римских стихов, но и манера точно их датировать при печатании (как будто в этом было нечто зазорное), и даже отточия от цензурных изъятий при публикациях:

Молчи, красноречивый Рим;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Твои развалины святые,
Твои остатки гробовые,
Я оживлю моим стихом!
Как бы на Пифии треножник,
С поникшим сяду я челом
На те места, где Скиф-безбожник
С огнём являлся и мечом...[10]

Всё это означало, что присутствие совсем ещё молодого Шевырёва в русской поэзии было немалым: его внимательно читали, с ним спорили, часто в довольно резкой форме, ему в открытую противостояли.

Были среди написанного в Риме и стихи — назовём уже упоминавшиеся «К Риму (II)» (1829) и «Форум» (1830), но также и «Оду Горация последнюю (IV кн., 16-я)» (1830)[11], — в которых сквозил явный политический радикализм. Но ещё более важной для Шевырёва задачей было так реформировать русский стих, чтобы посредством нового стиха можно было переопределить приоритеты русского культурного сознания, а значит, и повлиять на общество в целом.

Поэтому главным текстом с такой задачей стало стихотворное письмо-манифест «Послание к А. С. Пушкину» (1830) — ответ на полученную Шевырёвым в высшей степени ободрительную приписку к письму Погодина из Москвы от 29 апреля 1830 года, которую не грех воспроизвести целиком: «Примите и мой сердечный привет, любезный Степан Петрович; мы, жители прозаической Москвы, осмеливаемся писать к Вам в поэтический Рим, надеясь на дружбу Вашу. Возвратитесь обогащённые воспоминаниями, новым знанием, вдохновениями, возвратитесь и оживите нашу дремлющую северную литературу. А<лександр> П<ушкин>»[12]. Очевидно, что впечатление от новых, написанных в Италии стихотворений Шевырёва, в частности от опубликованного в первом номере «Московского вестника» за 1830 год «Петрограда», было достаточно велико.

Шевырёв ехал в Италию за античностью (в том смысле, какой придавал античности Винкельман[13]), но, увидев, никак не смог соотнести её с опытом известной ему России (античные памятники Нижнего Дона, Кубани и Восточного Крыма тогда ещё не были раскопаны), поэтому римская и греческая древность на территории Италии не могла быть тем наследием, у которого надлежало ему учиться.

Где же искать русскому подлинной древности? Ответ Шевырёва и неожидан, и совпадает с тем, какой дали представители другой периферийной по отношению к Центральной и Западной Европе территории — романтики Северной Америки: они обрели свою древность в Природе родной страны.

Обращаясь к Пушкину «из гроба древности», то есть из места, где всё исторически ценное уже свершилось, Шевырёв именует своего адресата «камертоном» всей новой русской поэзии и сетует, что его собственная речь довольна дисгармонична, как и подобает быть речи того, кому «грядущее видней». Но каково оно, «грядущее»? Здесь, где говорящий стоит, «двух миров и гроб и колыбель», то есть прах великого прошлого и зарождение будущего, в залог которого мы, русские, готовы принести на умственную «прю» европейских народов свой заздравный кубок, ибо думать нам стоит лишь о будущем, а не об упадке и смерти. «Великое отчизны назначенье», может быть, не в том, чтобы увидеть вдохновение в великих памятниках прошлого, а в том, чтобы дать миру язык, который будет понятийно соответствовать свободной природе и просторной географической перспективе, сформировавшей наше сознание и мирочувствие:

Мой быстрый дух родную Русь объемлет
И ей отсель прилежным слухом внемлет, —
Он слышит там: со плесками морей,
Внутри её просторно заключенных,
И с воем рек, лесов благословенных,
Гремит язык, созвучно вторя им,
От белых льдов до вод, биющих в Крым,
Из свежих уст могучего народа,
Весь звуками богатый, как природа:
Душа кипит!.. — Когда же вспомяну,
Что сей язык на пиршестве готовом
Призван решить последним, полным словом
Священнейшую разума войну,
Да мир смирит безумную тревогу,
Да царствуют закон и правота,
Какой тогда хвалой гремлю я Богу,
Что сей язык он мне вложил в уста.

В конце автор послания призывает Пушкина прикоснуться ко всем регистрам языка, а значит и бесстрашной мысли, чтобы пробудить вместе с автором «Послания» спящего богатыря («оживить нашу дремлющую северную литературу»):

Чтоб богатырь стряхнул свой сон глубокой,
Дал звук густой и сильный и широкой,
Чтоб славою отчизны прогудел,
Как колокол из меди лит рифейской,
Чтоб перешёл за свой родной предел
И понят был на почве европейской.

Ещё яснее Шевырёв выскажется о предназначении поэта и о его отношениях с языком в написанном через три года исследовании «Дант и его век», но пока и сказанного в «Послании к А. С. Пушкину» оказалось достаточно, чтобы впечатлить адресата, который пообещал ответить (ответом стали «Медный всадник» и «Капитанская дочка»), и, конечно, для того чтобы осторожный цензор потребовал изъятий наиболее важных мест текста при его публикации[14]. В окончательной авторской версии «Послание к А. С. Пушкину» было напечатано лишь в 2020 году[15].

В подкрепление высказанной в «Послании к А. С. Пушкину» программе Шевырёв осенью 1830-го садится за намеренно затруднённый по языку перевод «Седьмой песни Освобождённого Иерусалима» Торквато Тассо, который завершает 10 марта 1831 года. В силлабо-тонический стих русского перевода он вводит элементы силлабики, которой и написан «Освобождённый Иерусалим», а также присущие итальянскому оригиналу стяжения гласных[16].

Публикацию первой версии перевода (не полностью, в извлечениях) Шевырёв сопровождает теоретическим «Рассуждением о возможности ввести италианскую октаву в русское стихосложение»[17]. Однако и отрывки из «Освобождённого Иерусалима», и сопровождающее их «Рассуждение» вызывают у современников только недоумение. В 1835 году Шевырёв переделывает перевод и публикует его в полном виде заново[18], но большого понимания он по-прежнему не встречает. Пушкин же советует Шевырёву переводить Данте.

Данте он тоже начинает переводить — уже чистой силлабикой, — но до отъезда из Италии успевает сделать только 46 первых строк Третьей песни «Ада»[19].

 

Мадонна

Мадонна грустная крестом сложила руки:
О чём же плакать ей, блаженной, в небесах?
О чём молиться ей — и к небу сердца звуки,
Вздыхая, воссылать в унынье и слезах?

Недаром падает, свежа и благовонна,
На землю жёсткую насущная роса:
То плачут каждый день, как грустная Мадонна,
О немощах земли святые небеса.

Недаром голуби в лазури неба вьются,
Недаром лилии белеют по полям,
И мысли чистые от избранных несутся
Сквозь тьму нечистых дел к прекрасным небесам.

Когда б безгрешное о грешном не молилось.
Когда бы праведник за гордых не страдал:
Давно бы уж земля под нами расступилась,
Давно бы мрачный ад всё светлое пожрал.

Вздыхай же и молись, и не скудей слезами,
Источник радости, вселюбящая мать!
Да льются тёплые живящими реками
И в мире тёмном зла не будут иссыхать!

В сердцах пресыщенных на алчном жизни пире,
В сердцах обманутых надеждою земной
Чем будет жить любовь в сём отлюбившем мире? —
Твоей молитвою, вздыханьем и слезой.
Август 1840
Рим

Ока

Много рек течёт прекрасных
В царстве Ру́си молодой,
Голубых, златых и ясных,
С небом спорящих красой.
Но теперь хвалу простую
Про одну сложу реку:
Голубую, разливную,
Многоводную Оку.
В нраве русского раздолья
Изгибается она:
Городам дарит приволья
Непоспешная волна.
Ленью чудной тешит взоры;
Щедро воды разлила;
Даром кинула озёры —
Будто небу зеркала.
Рыбакам готовит ловли,
Мчит тяжёлые суда;
Цепью золотой торговли
Вяжет Ру́си города:
Муром, Нижний стали братья!
Но до Волги дотекла:
Скромно волны повела, —
И упала к ней в объятья,
Чтоб до моря донесла.
5 сентября 1840

Прекрасный день

Прекрасный день в лазури беспредельной
Раскинулся и радует меня,
И небо всё слилося в яхонт цельной
Оправою светилу дня.

Горящее всемирными лучами,
Как Бога глаз, на небе зажжено,
Над нашими тревожными главами
Спокойно плавает оно.

Земля цветёт невестою румяной,
И взор, живым веселием горя,
С её одежды, радугою тканой,
Пьёт жадно краски бытия.

Но от земли, от розы пурпуро́вой,
От чистых рек серебряной волны,
От синих гор, от зелени шелко́вой
Стремленья чуткого полны, —

Бегут глаза, алкая там предмета,
Где носится светящее оно —
И что же там? — Единой капли света
Вкусить им в солнце не дано.

Оно — одно горит в небесной чаше!
Земля моя, — мой лес и океан!
Оно одно, глаза мои, не ваше, —
И свет его на вас туман!

Смиритеся в отваге беспредельной
И, робкие, вы падайте на дол:
Прекрасный день, и неба яхонт цельный,
И солнце тайны мне симво́л.

И духом я смиряясь умолкаю!
Объемля им созданья естества.
Как мотылёк на свечке, исчезаю
В горящей тайне Божества.
Сентябрь 1840

Импровизированный русский стих на отъезд Джустиниани[20]

Не хочет ждать он, чтобы вновь качели
На площадях во весь свой стали рост;
Его никто не повторит нам трели,
И не найдёт стиху нежданный хвост.

Певец Авзонии, увы! тебе ли
Приехать было в этот хладный пост?
Здесь голос твой — всё то, что говор ели,
Что ветра шум, что топ коней чрез мост;

И песне сладостной и рифме стройной
Не взволновать красавиц наших грудь;
Твоей земле восторженной и знойной
Чужд Север наш — Россия, как и Жмудь.

У нас идёт всё мирно и не быстро
До самой диссертации магистра.
<конец апреля 1841>

На смерть Лермонтова

Не призывай небесных вдохновений
На высь чела, венча́нного звездой;
Не заводи высоких песнопений,
О юноша, пред суетной толпой.
Коль грудь твою огонь небес объемлет
И гением чело твоё светло, —
Ты берегись: безумный рок не дремлет
И шлёт свинец на светлое чело.

О, горькой век! Мы, видно, заслужили,
И по грехам нам, видно, суждено,
Чтоб мы теперь так рано хоронили
Всё, что для дум прекрасных рождено.
Наш хладный век прекрасного не любит,
Ненужного корыстному уму,
Бессмысленно и самохвально губит
Его сосуд — и всё равно ему:

Что чудный день померкнул на рассвете,
Что смят грозой роскошный мотылёк,
Увяла роза в пламенном расцвете,
Застыл в горах зачавшийся поток;
Иль что орла стрелой пронзили люди,
Когда младой к светилу дня летел:
Иль что поэт, зажавши рану гру́ди,
Бледнея, пал — и песни не допел.
<после 15 июля> 1841

Железная дорога

Думой сильного владыки,
Волей рока самого
Совершайся, труд великий,
Света знаний торжество!
Лягте, горы, встаньте, бездны,
Покоряйся нам, земля,
И катися, путь железный,
От Невы и до Кремля.

«Что-то будет?» — православный
Думу думает народ.
«Аль Москве перводержавной
Позабыть свои семьсот?
Загудев колоколами
Золотой своей главы,
Двинуть всеми сороками
Да идти на брег Невы?

Аль её жалеет кости,
Вековой ценя покой,
Прилетит крылатый в гости
К ней преемник молодой?
И, забыв о давнем споре,
Сонм всемирных кораблей
Верфь свою, Неву и море
Принесёт в гостинец ей?»

Властью царского глагола
Дума Ру́си решена:
Тот, кому чреда престола
Лет грядущих суждена,
Сын царя, в Кремле рождённый,
В сердце Ру́си повитой,
Путь воздвигнет окрилённый
В колыбель Москвы родной.

Веселись, младое племя!
Любо вдаль смотреть очам:
Чудных дел благое семя
Ныне брошено векам;
Разодвинутые бездной,
Две столицы — два ядра
Сплавит вместе путь железный:
Слышишь это, тень Петра?

Всё, что там зачато было,
Перельётся от Невы
В наше русское горнило,
В сердце пламенной Москвы,
И отсель по жилам многим
Царства Ру́си молодой
Потечёт к страна́м убогим
Животворною волной.

И Москва общенья сети
Проведёт по Ру́си всей,
И, как ласковые дети,
Восемь придут к ней морей,
Предводимые реками:
Арарат, Урал, Кавказ
Двинут следом за морями,
Будут здесь гостить у нас.

Соберётся Русь святая
Ото всех своих концов
От немой стены Китая,
От звенящих моря льдов;
Станет жить своей срединой,
Укреплять в ней бытиё,
И забьётся пульс единый
В теле здравом у неё.

Чудной силой обновленный,
Встанет русский исполин
Пред дивящейся вселенной,
Строен, гибок и един.
Граням, ставленным веками,
Роковой положат срок,
И свободными руками
Сдвинет Запад и Восток.

Закипай же, труд народный!
Русский Бог! благослови
Подвиг миру многоплодный,
Путь общенья и любви!
Лягте, горы, встаньте, бездны,
Покоряйся нам, земля,
И катися, путь железный,
В сердце русского Кремля.
10 февраля <1842>

31 декабря

Чу! внимайте... полночь бьёт!
В этом бое умирает
Отходящий в вечность год
И последний миг сливает
С первым мигом бытия
Народившегося года:
Так, всё цепью выводя,
Вяжет дивная природа.

Где ж раздельное звено?
Где граничное мгновенье?
Плод в зерне, в плоде зерно:
В сменах сих живёт творенье.
Но есть жизнь, где нет волны,
Нет полуночного боя:
Там святыня тишины,
Точка вечного покоя.
31 декабря 1842



[1] Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 10. С. 257.

[2] Шевырёв С. Итальянские впечатления / Вступ. ст., подгот. текста, сост. и примеч. М. И. Медового. СПб.: Академический проект, 2006. С. 47.

[3] Как сказано в стихотворении Шевырёва 1837 года, обращённом, сколько можно судить по содержанию, к Г.-И. Кёнигу. См.: Вишневецкий И. Италия и Россия... С. 98–99 (текст стихотворения).

[4] Невестка поэта, ведшая в последние годы Гёте хозяйство в доме свёкра.

[5] Русский архив. 1879. Вып. 1. С. 139.

[6] Записки Александра Ивановича Кошелева (1812–1883 годы), с семью приложениями. Berlin: B. Behr’s Verlag (E. Bock), 1884. С. 38–39.

[7] Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 6. С. 556.

[8] Привожу первую строку, чтобы не путать с другими «Стансами» 1830 года.

[9] Тютчев Ф. И. Полное собрание сочинений: В 6 т. М.: Классика, 2002–2004. Т. 1. С. 169–170.

[10] Полностью текст довольно длинной пародии см.: Картофелин. Рим (Рим, 1832 г. Марта 2 д<ня>) // Московский телеграф. 1832. Ч. 44, № 5 (март). Камер-обскура, № 7. С. 129– 130.

[11] В IV-й книге у Горация всего 15 од.

[12] Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 10. С. 284.

[13] Об отношении Шевырёва к Викельману см. много и убедительно в: Лаппо-Данилевский К. Ю. Шевырёв и Винкельман (статья первая) // Русская литература. 2002. № 2. С. 3–28; Шевырёв и Винкельман (статья вторая) // Русская литература. 2002. № 4. С. 61–88. Ср.: Lappo-Danilevskij K. Gefühl für das Schöne: Johann Joachim Winckelmanns Einfluss auf Literatur und ästhetisches Denken in Russland. Köln: Böhlau Verlag, 2007. P. 259–299; Klassizismus: Winckelmanns Erbe in Russland / Herausgegeben von M. Kunze und K. Lappo-Danilevskij. Mainz und Ruhpolding: Franz Philipp Rutzen, 2017. P. 26–27, 37–38.

[14] Денница: Альманах, издаваемый М. Максимовичем. М., 1831. С. 107–114.

[15] Вишневецкий И. Италия и Россия ... С. 71–75.

[16] В прекрасной работе о попытках Шевырёва реформировать силлабо-тонический стих Стефано Гардзонио подсчитал, что общее число силлабических строк и строк со стяжениями гласных в данном переводе крайне невелико и составляет лишь 3,35 %. См. подробнее: Гардзонио С. Метрические опыты С. П. Шевырёва и русский стих романтической эпохи // Philologica. 2012. Vol. 9, № 21/23. С. 145–169.

[17] Телескоп. 1831. Ч. 3, № 11–12. С. 263–299, 466–497; Ч. 6, № 24. С. 461–481.

[18] Московский наблюдатель. 1835. Ч. 3, кн. 9. С. 1–35; кн. 10. С. 159–196.

[19] Вишневецкий И. Италия и Россия... С. 95–96 (текст перевода).

[20] Пребывание у нас в Москве италиянского импровизатора породило и у нас желание импровизировать по-русски. Чудно́ гибкому языку нашему, что́ со временем не будет доступно. (Примеч. автора.)

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.