19 марта 2024, вторник, 08:39
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

Понаехали тут

Издательство детской литературы «Самокат» представляет книгу Екатерины Мурашовой и Натальи Майоровой «Понаехали тут».

По данным ООН на 2020 год, число международных мигрантов — 281 миллион человек. Это практически две России или десять Австралий. В 2022 году эта статистика существенно изменилась, и теперь людей, которые добровольно и вынужденно живут не там, где родились, значительно больше. Так было всегда: история человечества — бесконечная цепь миграций, но внутри исторического процесса — реальные люди. Герои этого сборника, от кроманьоца Р-рэя до китайчонка Юнгсу, — «понаехавшие» и те, к кому «понаехали», — просто дети, которые хотят, чтобы их приняли в игру, поняли, защитили. Они, как и все мы, заложники собственной эпохи. Но, если задуматься, именно благодаря этому весь мир обедает суши и слушает джаз. Ты, я, все мы — «понаехали тут!».

Предлагаем прочитать одну из вошедших в книгу историй (значения выделенных слов читатель найдет в приложенном словаре).

Один день в Самбии

Анели

 

Я проснулась с улыбкой, почувствовала ее у себя на лице. Почувствовала, потому что это непривычное положение моих губ. Я редко улыбаюсь. Однажды я слышала, как Варин, наш сосед-шорник, говорил своему подмастерью:

— Вот ведь как господь наш располагает: у Ансельма в одном дому три дочки. Две старших — что щечки, что бока — крутые, наливные, так и хочется ущипнуть! А у младшей вечно такое лицо, как будто она диких яблок наелась и теперь поносом мается…

Мое крестильное имя Анели. Но меня почти никто так не зовет. Все зовут Верриет, что значит «обманувшая». Есть люди, которые что ни скажут, то выйдет кривда. Вы думаете, я такая, потому меня так и кличут? А вот и нет. Я вообще мало разговариваю, как мне соврать? Обманула же я всех давно, в самый миг своего появления на свет.

Почему же улыбка? Я вспомнила: вчера был ДЕНЬ СВЯТОГО ЕВАНГЕЛИСТА ЛУКИ, осенний праздник и торжище, и я вместе с сестрами ходила на площадь. Мать дала сестрам по два ПФЕННИГА, и они толклись в торговом ряду, среди лотков и разносчиков, глазели и приценивались. Мне там делать было нечего. Я обходила площадь вокруг, смотрела на людей, дома, лошадей, нищих, которые попрошайничали, на крыс и свиней, которые рылись в отбросах.

И сначала услышала. Странный гудящий звук, отдающийся в моем животе и в запястьях, как будто где-то распускается огромный цветок и из него выбирается и медленно вылетает шмель размером с человеческую голову…

Дева Мария, что же это?! Никогда прежде я не слышала ничего подобного.

Оглядевшись, я заметила людей, столпившихся вокруг чего-то. Высоко поднимая ноги в деревянных башмаках, переступила через рыжую вонючую лужу. Чуть не поскользнулась на нежащемся в ней поросенке-подростке, подошла ближе, оттолкнула задумчивую козу, которая попыталась было зажевать подол моего БЛИО, просунула голову между подмастерьем и крестьянином и увидела…

Высокий человек в темном плаще сидел на опущенном заду телеги. На коленях у него лежал большой ящик из красноватого дерева. Руки его что-то делали внутри ящика. Рядом с ним стоял светловолосый мальчик постарше меня и мерно крутил длинную ручку с набалдашником.

Сколько я стояла и слушала — не знаю. В какой-то момент человек вместе с мальчиком начали петь псалмы, и некоторые слушатели подхватили, но мне всё это только мешало. Я хотела слушать голос самого загадочного ящика. Мне казалось, что его нутром говорит моя душа. Я узнавала ее в его гулком, дребезжащем, переливчатом и тоскливом звучании.

Потом всё кончилось, слушатели побросали пфенниги в шапку, с которой прошел вокруг мальчик-помощник, а самого музыканта какой-то толстый БЮРГЕР позвал выпить с ним пива. Когда мальчик остановился возле меня (оказалось, что я стою чуть ли не впереди всех, так меня притянула музыка) и улыбнулся, я сразу попятилась и прошептала чуть слышно: прости, у меня нет денег…

— Это ничего, — сказал он по-немецки, но как-то невнятно, и я сразу поняла, что он из ПРУССОВ. — Деньги не главное. Я вижу, что тебе понравилось…

Почему-то вдруг этому незнакомому мальчику я сказала то, что подумала (дома я никогда так не делаю):

— Не «понравилось». Его голосом как будто говорит моя душа.

— Какая у тебя печальная душа, — сказал мальчик, и его улыбка погасла на мгновение, а потом опять вернулась, и я была этому рада.

— Ты можешь сказать мне, как его зовут? — я кивнула на ящик.

— Он называется ОРГАНИСТРУМ. Вы, германцы, зовете его ДРЕЛАЙР. А ты не хочешь спросить, как зовут меня? — он подмигнул мне.

— Я девица. Это не подобает, — я чопорно поджала губы и опустила глаза.

— Ну и ладно, — легко согласился мальчик и, порывшись за пазухой, протянул мне небольшую сморщенную вещь. — Вот, возьми на память.

— Что это?! — я испугалась и спрятала руки.

— Не бойся! — снова засмеялся мальчик. — Это инжир, сушеная смоква, она сладкая, и ее едят. Помнишь, в вашей Библии — высохшая смоковница?

Он сунул мне в руку эту свою смокву и пошел дальше. Я сразу убежала, сжимая ее в кулаке.

На обратном пути даже сестры, которые обычно не обращают на меня внимания, что-то заметили. Гизелла оторвалась от обсуждения покупок и того, кто из подмастерьев что им сказал, и спросила: «Верриет, да что это с тобой? Ты идешь как пьяная! Тебе кто-то ногу отдавил? Обкакалась? Или опять в лужу к свиньям упала?»

Ортрун, моя вторая сестра, расхохоталась: ей всегда казалось очень смешным всё, что говорила Гизелла.

Я уверила сестер, что со мной всё в порядке. Смоква нагрелась в моем кулаке и казалась крошечным живым зверьком, покрытым тонкой и теплой морщинистой кожицей.

Вечером мы ели праздничный пирог с тыквой, и моя мать Руперта послала меня отнести кусок Бернсам. Руперта их не любит, но считает, что всё равно надо быть добрыми соседями — это по-христиански. А посылает меня, потому что знает, что я не буду ни о чем у Бернсов болтать. А Гизелла или Ортрун не удержатся.

Я взяла глиняную тарелку, накрытую тряпицей, и пошла медленно (куда мне спешить?). На нашей улице в это время уже пусто и темно. Поэтому я его сразу увидела и прижалась к стене. От света факела лицо мальчика-музыканта казалось взрослее и серьезнее. Сразу пришла мысль: «Я произвела на него такое впечатление, что вот теперь он ходит, меня ищет». Немедля ущипнула себя больно за руку в наказание – ну нельзя же быть такой дурой! Что я, Гизелла, что ли!

Открылась ближайшая калитка (там живет седельщик Кривой Клаус). Вышел кто-то из слуг. Я прокралась поближе и вся превратилась в глаза и уши. Но не услышала ни одного слова — только какое-то бормотание. Потом мальчик достал из-за пазухи и показал мужчине какую-то палочку. Тот что-то воскликнул и вроде как даже поклонился. Ничего себе!

Поговорили, калитка закрылась, мальчик пошел дальше. Я кралась за ним в отдалении почти до конца улицы, он еще дважды останавливался, и всё повторялось. Палочка, поклон, короткий разговор, прощание. Потом он свернул к реке, а я поскользнулась, упала в лужу и уронила в грязь пирог. Тут же откуда-то выскочила тощая псина и пирог уволокла. «Что ж, пусть и у нее сегодня будет праздник!» — подумала я.

Матери я, конечно, ничего не скажу. Если она вдруг завтра спросит кого-нибудь из Бернсов: «Понравился ли вам пирог?» — меня ждет взбучка. Но, скорее всего, этого не случится.

Я вернулась домой и сразу пошла к отцу, в его мастерскую. Я предпочла бы побыть одной, подумать и посмотреть на смокву, но я знала, что отец меня хватится: он любит перед сном осмотреть мастерскую, подготовить всё на завтра и поговорить со мной. Точнее, говорит, конечно, он. Я просто слушаю.

Отец зажигает факел и две жировые плошки. Я еще помню, как ему хватало одной. Без факела.

Вот беда нашей семьи: наш отец Ансельм слепнет. Замковый лекарь велел использовать примочки из глины и кобыльей мочи, но они не помогают. Прусская знахарка, к которой ходила наша самая старшая, замужняя сестра Кристен, сказала, что наверняка вернет зрение кожа, снятая в полнолуние с большой жабы.

Наша мать Руперта говорит, что всё в мире делается по велению божьему, а кто слушает прусских колдунов и прочих дьявольских отродий, тот сам будет вечно гореть в аду. Отец с ней согласен или не согласен — я не знаю. Если бы он сказал, что нет, то я бы раздобыла ему такую кожу. Вдруг и вправду поможет?

— В первую голову ты вот что должна понимать, Верриет: жизнь, по сути, идет вперед нашим шорным делом, — говорит отец. — Вот взять хотя бы двойную узду. Раньше ведь лошадью как управляли? ТРЕНЗЕЛЬ да оголовье с поводьями. Помнишь, как устроены? То-то же. Но разве ж настоящий рыцарь может на кобылу или мерина сесть? Ни в коем разе! Только на жеребца в полной силе и злости! А как с таким управиться? Как его одним трензелем в бой повести и новые земли именем Господа завоевать? Вот тут вперед и выходим мы, шорники. И что мы предлагаем для этих чудовищ? Мы говорим: «Пусть одни поводья связываются с трензелем, а другие с мундштуком, и тогда трензенцугель у нас будет легким и кожаным, зато штангенцугель — из крепкой цепи». И это решает почти все господские проблемы с конем... Или вот взять хомут и ярмо…

Отец еще долго говорит, почти на ощупь раскладывая инструмент, трогая, перебирая, щупая чуткими пальцами куски кожи, деревянные колодки, иглы, жилы, выкройки.

Потом приходит мать:

— Ансельм, ну что ты тут делаешь? Пойдем спать. Верриет, ты тоже иди, сестры уже лежат в кровати. Я много раз повторяла тебе, Ансельм, что это даже как-то не по-божески — так говорить с девчонкой, как будто она твой подмастерье. Она же ничего тебе не отвечает и ничего не понимает — муж мой, ты вообще это замечаешь?

— Зато Верриет хорошо слушает.

— Но ты же только забиваешь ей голову. Лучше бы она каждый вечер всё это время молилась и просила наставления у Бога. Ведь надо смотреть правде в глаза: монастырское служение — это лучшее из того, что ее ждет…

Здесь я уже ушла и больше не слушаю.

Хотела бы я быть такой же набожной, как моя мать Руперта. Но Богу не было угодно сделать меня такой.

Я легла спать в чуланчике, на старом ларе, подобрала под себя ноги и укрылась узорным покрывалом, которое мне отдала Свенджа, когда собиралась замуж и раздавала всем сестрам подарки. Свенджа была второй нашей сестрой, она умерла от горловой болезни за две недели до собственной свадьбы с немолодым, но очень добрым, богатым и веселым вдовцом-красильщиком. Говорят, он рыдал на ее похоронах как ребенок, потерявший мать и с нею всю радость жизни. Я и Гизелла тогда тоже заболели, но выжили. Я слышала, как мать говорила отцу: «Лучше бы Господь забрал Верриет, а не нашу милую Свенджу!»

Я готова была умереть вместо Свенджи. Она единственная из семьи всегда называла меня Анели и была ласкова со мной. Ее собственное имя значит «лебедь». Все годы после ее смерти я представляю себе, что она возродилась прекрасным лебедем и плавает по тихому озеру, в темных водах которого отражается разноцветный осенний лес, в окружении других таких же белоснежных и величественных птиц. Я знаю, что СЕМБЫ верят в такое. Я понимаю, что это грех и язычество, но так красиво… Иногда мне кажется, что мое старое покрывало еще хранит запах Свенджи, и тогда мне в чуланчике особенно хорошо спится.

Мать, отец и сестры спят все вместе на большой красивой кровати, на мягком сеннике и под красным, подбитым шерстью одеялом, цвет которого, как считается, отгоняет зло и болезни. Когда настанет зима, мне придется присоединиться к ним, чтобы не замерзнуть, но сейчас еще середина осени, и я предпочитаю спать одна. Родители не возражают, а Гизелла говорит, что спать как прислуга — как раз мне по чину.

Вы мечтаете перед тем, как заснуть? Я всегда мечтаю. И почти всегда об одном и том же. Я представляю себе, как прусский колдун сделал со мной что-то на берегу того озера, где плавает Свенджа-лебедь, и я превратилась в красивого мальчика. Потом я прихожу домой, улыбаюсь и говорю: «Отец, меня зовут Анико, и я твой сын. Ты уже многое рассказал мне, когда я была Анели, и до того, как ты ослепнешь (если Господь не исцелит тебя), ты научишь меня всему остальному. А потом ты будешь отдыхать, а я буду работать в мастерской, руководить подмастерьями и торговать в Кенигсберге, а кто-нибудь из моих сыновей обязательно станет оруженосцем у рыцаря из поместья или даже из замка». А отец сначала долго молчит, потом морщины на его лице постепенно разглаживаются, он смеется, делает шаг вперед и молча и крепко меня обнимает…

Я всё это до самых мельчайших подробностей придумала. И так хорошо получается…

Мать говорит, что перед сном мне надо много молиться. А оно поможет, при таких-то мечтах, как думаете?

Но вчера вечером я мечтала о другом. Мне даже жарко стало под тонким и вытертым покрывалом — такие глупости в голову лезли. Я представила, что я прихожу к своему отцу как есть, девочкой (однако колдовство всё равно свершилось, и благодаря ему я стала красивой, как мои сестры), но прихожу не одна. Рядом со мной длинноволосый мальчик с высокими скулами и самую чуточку раскосыми голубыми глазами, он держит меня за руку, а в другой руке у него ящик-органиструм, а у меня в другой руке смоква… И я… нет, лучше он сам говорит: «Я беру себе вашу дочь Анели, потому что она самая прекрасная девушка на свете, и я буду работать для нее, а если вы ослепнете и вам будет скучно, мы всегда сможем развлечь вас музыкой…» И отец говорит: «Что ж, что бы там ни говорили другие, но я всегда знал, что Анели может принести радость в нашу семью…»

И, думая так, я поглаживала пальцем свою смокву и улыбалась. С этой улыбкой на лице я и проснулась наутро.

— Вставай, Верриет! — рявкнула Ортрун. — Ворота уже открыты! Вечно тебя надо будить!

Мы выгнали на пастбище нашу корову и трех коз (свинья еще раньше сама ушла в город на промысел) и еще сходили на огород и собрали капустных листьев. Потом поели каши. Из замка мимо нас к воротам проехал отряд с двумя рыцарями, их оруженосцами, священником, кнехтами и пятью ЗАВОДНЫМИ ЛОШАДЬМИ. Мать велела мне пойти за ними и собрать навоз для огорода. Мальчишки смеялись, в одном месте я провалилась в грязь выше колена, но собрала почти полведра. Потом я прибиралась в доме, чинила одежду матери и сестер. После я зашла в чуланчик проведать смокву. Она ждала меня — удобно и уже привычно легла в ладонь.

Тут дверь распахнулась, и на пороге появилась Ортрун с сальной свечой в руке.

— Я так и знала! — воскликнула она. — Чего это у тебя? А ну, дай!

Я не успела ничего сделать, как сестра выхватила смокву и с недоумением и опаской вертела ее в пальцах.

— Что это такое?! Дьявольский амулет?!

— Нет! Нет! Отдай!

За спиной Ортрун появилась Гизелла.

— Что тут у вас? Чего вы орете? Покажи мне!

— Отдай! Отдай! Это мое! — я чувствовала, что слезы текут по щекам, но не могла удержаться.

Ортрун, как мне показалось, с облегчением отдала смокву Гизелле.

— Отдам, если объяснишь, что это такое, — спокойно сказала Гизелла.

— Это смоква, — задыхаясь, прошептала я. — Плод с дерева. Из Библии, смоковница, помнишь? Оно сладкое, его едят. Отдай мне!

— А откуда оно у тебя?

— Мне дали. Угостили вчера на торжище.

— Тебе, блеклой замарашке, дали на торжище в Велау заморский плод, который самому КОМТУРУ на стол не стыдно подать?! Да расскажи кому-нибудь другому! — Гизелла издевательски засмеялась. — Наверняка украла! Только как и где?.. Ну, сейчас тебе от матери достанется! Неделю потом будешь на животе спать…

— Мне дали! Это мое! Отдай!!! — закричала я.

Тут новая мысль пришла в голову Гизелле. Она остановилась на пороге и повернулась ко мне:

— Ты говоришь, оно сладкое? — она поднесла смокву ко рту. Я зажмурилась.

— Гизелла, не надо! — взвизгнула Ортрун. — Вдруг оно отравленное? Или от дьявола?!

Гизелла храбрее нас всех. Она осторожно откусила маленький кусочек и тщательно прожевала.

— О! — удивленно воскликнула она. — Как вкусно! Ортрун, хочешь попробовать?

— Нет! Нет!

— Ну как хочешь. Тогда я сама съем. И так уж и быть, не скажу родителям, что ты, Верриет, еще и воровка…

Мне показалось, что смоква тихонько пискнула, погибая и зовя меня на помощь. Я кинулась на Гизеллу. Но она на три года старше и намного сильнее. Я отлетела к стене, что-то с грохотом упало, Ортрун бросилась на подмогу сестре, опять вопя что-то про дьявола и его козни. Тогда я вырвалась от них обеих и побежала.

* * *

Это озеро совсем небольшое и далеко не такое красивое, как в моих мечтах. Никакие лебеди в нем не плавают, берега наполовину заболочены и заросли травой, единственный хороший подход растоптан скотом. Но тихо, разноцветные осенние деревья отражаются в воде и несколько хороших камней есть. И для того, чтобы на них посидеть, и чтобы на шею привязать и утопиться.

Грех это — топиться? Конечно, грех. Ну а идти в монастырь, как мать хочет, да с тем, что у меня на душе, — разве не грех?

Да если б я могла — я б в тот миг Гизеллу и убила. Да и Ортрун заодно. Родных сестер. И за что, спрашивается? За сласть заморскую! Может, Ортрун права и дьявол меня в свои мерзкие лапы давно уже схватил, а я и не заметила? И можно ли это исправить? Отказаться от моего озера с лебедями и вечерних колдовских мечтаний. Вместо этого — строгий монастырский устав: заутреня, лауды, первый час, третий, шестой, девятый час, вечерня, комплеторий — обязательные ежедневные службы. Послушания разные. И для пустых придумок ни сил, ни времени не останется... А я этого хочу? То-то и оно. Так зачем же мне еще много лет в монастыре мучиться и Бога обманывать? Лучше уж сейчас покончить со всем. И родителям проще: убежала младшая, неудачная дочь неведомо куда, да и Бог с ней, не надо о ее судьбе печься…

Увидела справа от водопоя среди камыша высокий камень, к нему вроде тропинка. Посидеть, подумать, решить. Подобрала подол, ноги босые уже замерзли в грязи, перестали чувствовать… И вдруг камень пошевелился!

Я чуть не завизжала и почти сразу поняла: камень-то неподвижен, просто на нем кто-то уже сидит. Зверь? Человек? Лесовик или озерный дух? И что мне-то теперь делать? Шевельнусь, побегу — увидит меня… Погонится?

Замерла на месте, подвигала головой, чтоб камыш меньше мешал глядеть.

Вот вы, наверное, прилежный христианин и в колдовство не верите? А зря!

Потому что как же иначе, кроме как колдовскими чарами, объяснить, когда чьи-то дороги три раза за два дня сходятся?

Вот он встал на камне, скомкал и засунул за пазуху какую-то тряпицу и смотрит на озеро. На торжище я сначала музыку слушала, а потом глаз не смела на него поднять — ничего толком и не рассмотрела. Ночью да со спины в основном — тем паче. Сейчас не так. Я его вижу, он меня — нет.

Голубая вязаная рубаха заколота бронзовой фибулой и подпоясана широким лыковым поясом. За пояс заткнуты какие-то палочки, рог для питья, связка каких-то металлических спиралек и нож с костяной рукояткой в кожаном чехле. На ногах – лыковые лапти. Белые длинные волосы повязаны синей тесьмой с колокольчиками.

Я вдохнуть-выдохнуть не успела, как он ящеркой развернулся, соскочил с камня, пробежал несколько шагов и… прямо на меня и наткнулся!

Вздрогнул, удивился, потом яростно нахмурился, светлые брови в одну линию сошлись, замахнулся – сейчас ударит! «Да пусть хоть убьет, на мне же греха меньше», — так подумалось.

— Ты что, следила за мной?! Кто тебе велел?!

Я, не в силах говорить, молча замотала головой.

— Где ты живешь? Кто твой отец?

— Шорник Ансельм, с верхней ремесленной улицы, наш дом второй по левой стороне от ФОРБУРГА.

— А что тогда ты здесь делаешь? — он обвиняюще наставил на меня палец. Сильное худое запястье обвивал широкий бронзовый браслет.

И почему-то — колдовство? — я опять сказала ему ровно то, что было у меня на душе:

— Топиться пришла.

— Что-о-о? — он явно растерялся. Потом схватил меня за плечо и развернул на тропинке. — А ну, пойдем со мной! Ждать я сейчас не могу, а по дороге всё расскажешь!

— А вот и нет! — сказала я и… пошла с ним.

— Меня Самайт зовут, — сказал он, бодро шагая по лесной тропинке и отводя рукой ветки и кусты так, чтобы они не били меня по лицу. — Я семб. Сейчас мы с хозяином из Натангии идем. Хозяина моего ты видела, его мастер Брунс зовут. Нас с ним и в замки приглашают, и в поместья, где дамы с рыцарями пируют…

— Ты бывал на рыцарских пирах?! — не удержалась я. И сразу представила, как расскажу всё сестрам и соседским девочкам — что они знают о рыцарских балах? А я буду знать!.. Щипать себя при нем за руки в наказание показалось неудобно. Ну и чем я, спрашивается, лучше Гизеллы?…

— И как там?

— Сначала чинно. Сидят парами. Рыцарь и его дама едят из одной тарелки и из одного стакана пьют. Дамы прежде в дамской комнате поели, поэтому сытые и рыцарям лучшие куски в рот суют. Внизу собаки крутятся, им кости и хлеб, на который мясо клали, кидают. Ну, а потом уже приглашают жонглеров, музыкантов, фокусников, и танцы и всякое веселье начинается… Хочешь смешное?

Я кивнула, стараясь поспевать в такт его шагам.

— На одном пиру в Кенигсберге был такой специальный мальчик, называется писс-паж, так вот он весь вечер и всю ночь бегал с горшком, и только какая разряженная, как луковица, дама желала облегчиться, то он ей под юбки нырял и… ну, ты понимаешь…

Я рассмеялась вместе с Самайтом. Колокольчики на его повязке зазвенели в такт. Зубы у него были крупные, белые.

— А как тебя-то звать?

— Мое имя Анели. Но все зовут меня Верриет.

— Обманувшая? — удивился Самайт. — Это кого же ты обманула?

Я не хотела ему рассказывать. Но всё равно рассказала. Почему? Потом я поняла, но было уже поздно. Как говорят: «Коготок увяз, всей птичке пропасть».

— Мы, наша семья, саксонцы. Мы раньше в Саксонии жили, возле Оснабрюка. Кристен, моя старшая сестра, еще там родилась, а я — уже здесь. Когда папа объявил крестовый поход против язычников-пруссов… ты прости, но он правда так сделал… Мой отец Ансельм уже тогда с кожей работал, хомуты делал, сумы, чехлы для ножей, а потом начал делать упряжь для рыцарских коней. И еще в Оснабрюке чума была, все родные моей матери померли… И они сюда пришли с отрядом рыцаря Буркхарта фон Хорнхаузена. Ты сейчас будешь смеяться, но мой отец в дороге с ним очень сблизился — они разговаривали. Мой отец для простолюдина хорошо говорит и рассуждает тоже, и мастер он был лучше некуда. И красив лицом. И вот этот рыцарь ему сказал: «Ансельм, Господь дал тебе и ум, и силу, и красоту, и смышленость. В новой земле, которую мы именем Господа нашего вскоре покорим ко славе Его, твой род должен подняться выше. Мы оба еще молоды, у тебя будут сыновья, и вот тебе мое рыцарское слово: я возьму кого-нибудь из них к себе в оруженосцы, и, если он будет верно служить, когда-нибудь он станет рыцарем, и твои потомки, Ансельм, будут знатными людьми». Эти слова запали отцу в душу…

— И что же потом?

— Потом у него родились еще четыре дочери… Я последняя. Повитуха сразу сказала матери, что после этого ребенка она уже никого родить не сможет. Мать с отцом всё время, что она в тягости была, молились и на церковь пожертвования делали, и старшие сестры тоже молились, и подмастерья, и даже соседи — чтобы у Ансельма сын родился и стал рыцарем. Но родилась всё равно я… Вот поэтому я — Верриет. Мать даже глядеть на меня спокойно не может.

— Глупцы они все, вот что я тебе скажу! — раздраженно ответил Самайт.

В этот момент мы подошли к ручью, который пересекал тропинку, весело прыгая по разноцветным камням. Серебряные рыбки с оранжевыми глазами стояли в ложбинках и смотрели на нас. Желтые и багряные листья плыли вниз по течению.

— Запомни, Анели! — торжественно сказал Самайт и положил руки мне на плечи. — Вот я, Самайт, видел много рыцарей и еще больше пажей и оруженосцев. И я клянусь тебе, что ты ничуть не хуже их всех. А может быть, даже и лучше!

Тут он легко подхватил меня на руки, перенес на другую сторону ручья и там поставил на траву.

Я отстранилась и смотрела вниз, на свои босые грязные ноги. Не может быть, чтобы он говорил всё это всерьез. Наверняка опять надо мной посмеялся.

— А вот что ты делал и делаешь здесь? — наконец резко спросила я, словно очнувшись от наваждения. — И куда мы вообще идем?

— Я не могу тебе сказать, — серьезно ответил Самайт. — Это не моя тайна. Уже скоро ты сядешь и подождешь меня где-нибудь на полянке возле ручья. У меня еще остался кусок хлеба и кусок колбасы, я тебе их отдам. А потом я провожу тебя обратно к замку Велау.

— А что ты делал вчера на нашей улице? Ты что-то показывал слугам-пруссам и задавал какой-то вопрос. А они делали вот так, — я склонила голову и приложила ко лбу скрещенные раскрытые ладони. — Да кто ты вообще такой? Помощник бродячего музыканта? Или кто-то еще?

— Ты видела меня там?! — Самайт развернулся ко мне. Помолчал. Голубые глаза потемнели и стали как небо в жару в июле. — Если ты донесешь в замок, тевтонцам, меня убьют. И моего хозяина, наверное, тоже, хотя он тут совсем ни при чем. — И еще, помолчав, добавил, взглянув искоса: — А органиструм сожгут.

Я поняла, что он пытается меня провести. Думает, что мне станет жалко если не его, так хоть музыки и невинного человека. Но мы тоже не лыком шиты!

— Клянусь Господом («...грехом больше, грехом меньше», — подумала я), что я никому ничего не скажу. Но за это ты должен мне всё объяснить. Или можешь сейчас убить меня. Это сразу всё решит и для тебя, и для меня. Но предупреждаю: я плохая христианка и, наверное, буду сопротивляться.

Самайт невесело рассмеялся.

— Хитра ты. Но не понимаешь, во что ввязываешься. Сколько тебе лет?

— Двенадцать, — сказала я, добавив себе всего-то чуть меньше года.

— Мало, — вздохнул Самайт.

А ему-то самому сколько?! Ну, самое бóльшее на пару лет меня старше… Подумаешь!

— Я второй сын старшей жены отца, — сказал он. — А по нашему обычаю второй сын становится вайделотом.

Вайделот! Языческий колдун! Так я и думала!.. А почему я не испугалась? Дрожь, которая прошла у меня по хребту после признания Самайта, скорее была похожа на дрожь восхищения. Ничего не скажешь: монастырь для такой, как я, — самое место!

— Так ты умеешь колдовать?! Покажи сейчас! — я, кажется, даже приплясывала на месте от нетерпения.

Самайт усмехнулся. Потом приложил палец к губам: «Стой тихо!» Раскинул руки ладонями вверх и высоко-высоко, почти неслышно засвистел. Сначала ничего не происходило. Потом одна птичка с рыжим горлышком и тонюсенькими лапками спорхнула с ясеневой ветки и села ему на ладонь. Потом кругленькая зеленушка села на другую. А потом с ели слетела сорока с металлически поблескивающим хвостом…

Самайт улыбался, отпускал прилетевших птиц движением ладони, гладил их перья, ласковым посвистом встречал следующих.

У меня отчего-то на глазах выступили слезы.

Наконец он отпустил всех, жестом показал, что я снова свободна двигаться и говорить, и продолжал как ни в чем не бывало:

— То, что я хожу с мастером Брунсом и помогаю ему, очень удобно — я попадаю везде и ни у кого не вызываю подозрения. Я — вестник, переношу новости и приказы Криве Кривайте по всей УЛЬМИГАРИИ.

— А Криве Кривайте — это кто?

— Главный жрец в нашем главном святилище, Ромове-Рикойто.

— Его так зовут?

— Нет, Криве — это не имя. По-вашему, титул.

— А что за палочку ты показывал слугам?

— Это специальный жезл, кривуля. По нему узнают вестника Криве Кривайте. Но его не должны касаться ничьи руки…

— Подумаешь! Не очень-то и хотелось! И что за вести ты несешь сейчас? Куда?

— Не надо тебе это знать…

— Тогда догони и убей, — я отошла на три шага и улыбнулась лукаво, как Гизелла улыбается младшему сыну Бернса и старшему подмастерью седельщика. Кажется, у меня получилось, потому что Самайт не разозлился и не рассмеялся, а приподнял удивленно брови.

Со мной явно что-то происходило. Я вела себя не как я. А как кто? Может быть, он меня уже заколдовал?

Некоторое время мы шли молча. Свет, попадавший в лес, сначала наливался густым золотом, а потом начал багроветь, как будто напитывался кровью. Скоро стемнеет. Куда я иду? Как я вернусь домой? Что подумают родители? Почему-то всё это меня не волновало.

— Дальше тебе нельзя, — сказал Самайт. — Жди здесь и молчи. Я вернусь.

Я послушно кивнула. Потом немного подождала, слушая стук своего сердца, и пошла вслед за ним. Страшно? Немного. Самайт меня, конечно, не убьет, а вот те, к кому он пошел… Убили же они СВЯТОГО АДАЛЬБЕРТА!

Прошла шагов двадцать, дошла до небольшого бочажка и наткнулась на Самайта, ожидавшего меня прямо на тропинке. С размаху уткнулась лицом — в грубую вязку его рубахи. Пискнула.

— Вот неугомонная! — усмехнулся он. — Я так и знал. Ну ладно. Спать будешь.

Прижал меня к себе одной рукой, другую положил на затылок и повернул, как будто хочет в волосы что-то втереть.

— Пусти! Не хочу спать! — ворохнулась я. — Хочу с тобой!

— Спи. Спи. Увидишь всё моими глазами.

Меня замутило. Мелькнула быстро бьющаяся жилка на шее Самайта, крупные петли на его вязаной рубашке… и всё пропало…

Когда я очнулась, то увидела костры и руку с бронзовым браслетом, протягивающую кому-то причудливо изогнутую металлическую палочку с шишечкой на конце. «Кривуля!» — вспомнила я. Земля была как будто дальше, чем я привыкла, да и рука была не моя.

— Колдовство! — мысленно взвизгнула я.

— А ты чего ожидала? — ехидно спросил кто-то внутри меня.

— Да, действительно, — согласилась я и вспомнила поговорку. — Снявши голову, по волосам не плачут.

Стала потихоньку оглядываться. Ух ты! Все деревья вокруг уже пожелтели, а огромный дуб стоит в пышной зеленой кроне. Тоже колдовство, конечно!.. Или его от осенних холодов согревают четыре больших костра, горящих по углам просторной поляны? Передо мной (то есть перед Самайтом, конечно) трое людей. Один из них — старик, второй — взрослый мужчина, третий — мальчик, не старше Самайта. Все трое одеты в белые простые рубахи, расшитые по подолу. У старика на шее витая серебряная ГРИВНА и серебряные же браслеты на руках. А у мужчины в руках какая-то странная палка… Большая кривуля? Ой, да это же огромная змея! Живая! И она шевелится!..

— Криве готов всех благословить, — говорит Самайт, и его голос как-то странно отдается у меня в ушах. — Но все — сембы, натанги, скаловы, судавы — должны выступить разом и действовать быстро. Иначе ничего не выйдет. Рыцари и их люди всех по отдельности перебьют, а потом вызовут из своих земель еще людей, как уже было. Если же битвы не случится, то Криве готов уйти в Литву и там основать новое Ромове.

Люди в белом слушают вестника и молчат. Отсветы огня пляшут на их лицах, и ничего нельзя разобрать. Они печалятся? Радуются? Боятся?

Я смотрю на удивительный дуб. Его подножие затянуто полотном на шестах. А в кроне кто-то сидит? Нет, кажется, там вытесанные из дерева фигуры. У одной из них ярко-рыжие волосы, у другой на голове венок. Наверное, это языческие боги…

Вдруг меня снова начинает мутить, а мир начинает кружиться и кружится всё быстрее, быстрее, а потом пропадает.

Я прихожу в себя на берегу бочажка. Самайт мокрой тряпицей вытирает мне лицо и ворот КАМИЗЫ.

— Стошнило тебя, — объясняет он.

Невдалеке горит маленький костерок. Самайт садится рядом с ним, обхватывает колени руками и смотрит в огонь.

Я лежу на спине и гляжу прямо вверх, на ветки, звезды и искры. Как странно. Всё у меня плохо, но мне самой — хорошо.

— А кто эти, которые у дуба в ветвях? — спрашиваю я.

— Потримпо, Перкуно и Патолло. Старец, воин и юноша-ручей.

— А змея чья? Потримпо?

— Да, конечно. Огонь — Перкуно.

— Красиво, — сказала я. — А если они все поднимутся и Криве их благословит, то нас всех, которые сюда пришли во имя Христа, убьют? А наши замки и города разрушат и сожгут?

Самайт молча кивнул, а потом вдруг сказал:

— Я не хочу.

— Чего не хочешь? Почему?

— Я ходил с мастером Брунсом, жил в замках, в городах, в деревнях. Мне нравятся города, башни, музыка, танцы, красивые тканые картины, одежда, мне нравится, что ваш плуг пашет лучше, а лошади легче в хомуте, чем под ярмом. Мне даже рыцари-тевтонцы нравятся, хотя я их и ненавижу. Вот когда кто-то из них выезжает из замка в полном облачении, с оруженосцами, кнехтами, со знаменем — это так… так…

Я вдруг поняла, что Самайт — семб, вестник, колдун — такой же мальчишка, как все мальчишки на нашей улице: у них кто мечом быстрее машет и лязгает сильнее, тот и герой…

— А скажи, по-вашему, человек после смерти может лебедем родиться?

— Да запросто… Спи теперь. Завтра с утра я тебя до Велау провожу. А к вечеру и мы с мастером Брунсом в путь двинемся.

Но мне не спалось. Я лежала с закрытыми глазами. Всё вокруг разговаривало и пахло. Если бы я была одна, я бы, наверное, просто умерла от страха. Но рядом был Самайт, и я ничего не боялась.

В такую удивительную ночь хорошо мечтать, скажете вы. Но я не мечтала.

Я строила план.

«Получается, что мы с Самайтом оба предатели, — думала я. — Мне нравится колдовство, да и прочих моих грехов перед Христом сосчитать ночи не хватит. А он как бы помощник священника, но ему нравится наша жизнь. Так почему бы нам не объединиться?»

Но Самайт завтра уйдет из города со своим мастером. И, скорее всего, мы больше никогда не увидимся. А меня навсегда отправят в монастырь. А может быть, и вовсе начнется восстание, замок разрушат и мы все умрем. А может быть, наоборот, рыцари убьют всех вайделотов-язычников…

Но он сказал: «Я не хочу!» И я не хочу тоже! Но у него нет плана. А у меня есть. И он сказал: «Ты лучше оруженосцев!» Значит, я должна быть храброй? Завтра. Завтра, сразу как рассветет, я сама скажу ему. У меня хватит храбрости. И я найду слова… правильные слова… яркие, как костер… плывет белый лебедь… кивает и улыбается мне… завтра…

* * *

Здесь мы прощаемся с саксонкой Анели и сембом Самайтом. Удалось ли им преодолеть все разделяющие их обстоятельства и построить совместную судьбу? Этого мы не знаем, но вот факт: сегодня около миллиона жителей современной Германии считают себя потомками пруссов.

Чуть больше полувека понадобилось Тевтонскому ордену, чтобы покорить эти земли, которые так и не сумели объединиться. За это время рыцарями было основано 70 замков, около пятнадцати городов и больше сотни деревень.

А вот язык, культура и религия пруссов исчезли безвозвратно. И уже в XVII веке приблизительно в тех местах, где происходит действие нашего рассказа, христианский священник МАТФЕЙ ПРЕТОРИЙ записал в хрониках: «Один старый человек рассказывал мне, что он происходит из особой семьи... Он говорил, что один из его предшественников был много веков назад здесь, в Пруссии, (в звании) Криво, то есть высшим жрецом. Он соединял в себе все великолепные способности, которыми нынешние колдуны владеют лишь в раздельности. Эти волшебные силы своего предка всегда воссоздаются лишь в наследующих ему сыне или внуке. Однако, к сожалению, обычным является то, что (эти силы) у них раз от разу уменьшаются, и у него эта сила почти полностью погасла, молвил он печально. Раньше он пытался, особенно часто в молодости, сделать усилие для возрождения старого искусства волшебства. Однако сила праотца ушла и потеряна. Вновь научиться этим знаниям невозможно. Всё это является знаком затухания его народа. Все его дети умерли до него неженатыми, так что ему некому передать наследие отцов. Он пуст как полый орех и опустошен. Единственное, что можно констатировать: он — последний из некогда столь великого рода. Этим (он) кончил свою историю...»

 

Словарь

ДЕНЬ СВЯТОГО ЕВАНГЕЛИСТА ЛУКИ по современному календарю празднуется 18 октября.

ПФЕННИГ — немецкая денежная единица.

БЛИО — плотная рубаха.

БЮРГЕР — горожанин, обыватель (в Германии и некоторых других странах).

ПРУССЫ — балтский народ, в IX/X–XVIII веках населявший территорию нынешней Калининградской области России, южной части Литвы и части Польши, некоторое время имел государственное образование Пруссия.

ОРГАНИСТРУМ (ДРЕЛАЙР) — средневековый струнный инструмент, родственник колесной лиры.

ТРЕНЗЕЛЬ — удило, состоящее из грызла (помещаемого в рот лошади) и двух колец, за которые грызло крепят к ремням уздечки.

СЕМБЫ — одно из прусских племен.

ЗАВОДНЫЕ ЛОШАДИ — запасные лошади, ими заменяли усталых и заболевших или использовали их для припряжки в труднопроходимых местах.

КОМТУР — глава территориального округа в Тевтонском рыцарском ордене.

ФОРБУРГ — выступающая вперед часть замка или крепости, вторая линия укреплений.

УЛЬМИГАРИЯ — так прусские племена называли свою землю, в переводе с прусского — «островная земля».

СВЯТОЙ АДАЛЬБЕРТ — христианский миссионер, был убит пруссами за нарушение границ их святилища.

ГРИВНА — украшение, знак отличия или различия в виде обруча, носившееся на шее.

КАМИЗА — рубашка в европейском Средневековье.

МАТФЕЙ (МАТТЕУС) ПРЕТОРИЙ — протестантский пастор, позже — католический священник, историк и этнограф, автор труда по истории и культуре Пруссии Deliciae Prussicae oder Preussische Schaubühne. В рассказе приводится его цитата из книги В. И. Кулакова «История Пруссии до 1283 года».

 

КТО

АНЕЛИ И ЕЕ СЕМЬЯ — саксонцы, приехали из Германии (Саксонии) вслед за рыцарями христианского Тевтонского ордена.

САМАЙТ — прусс из племени сембов, язычник.

ГДЕ

Действие происходит в Самбии, в окрестностях замка Велау, который был основан рыцарями-монахами в 1256 году. Ныне — город Знаменск (Калининградская область, Россия).

КОГДА

Анели и Самайт знакомятся в начале XIV века.

КТО К КОМУ ПОНАЕХАЛ

Тевтонский орден, покоривший пруссов, был своеобразным государством в государстве. Во главе ордена стоял Великий магистр. Знак ордена — черный крест.

У ордена было огромное количество традиций и суеверий, но в эпоху всеобщей европейской антисанитарии они строили замки с банями и водопроводами, а туалет ставили как отдельную башню за пределами крепостных стен (и ходили к ней по специальному укрепленному переходу).

А ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО...

  • Часть покоренных земель (в Пруссии — треть) Тевтонский орден отдавал папе римскому.
  • Пруссы неоднократно восставали против орденского и немецкого владычества и иногда даже временно побеждали.
  • Немецкие крестьяне-колонисты превосходили местных крестьян в технике земледелия — они использовали плуг, запряженный парой животных (местные использовали соху и одно животное) и систему трехполья (чередование полей, чтобы земля меньше истощалась).
  • Рыцари были монахами, поэтому, хотя сам по себе орден был очень богат, их быт был весьма аскетичен: считалось, что в общей спальне каждому брату достаточно тюфяка с шерстью, простыни и покрывала, а на перинах могут лежать только больные братья. Приблизительно семь часов в день все братья должны были проводить в молитвах. Устав запрещал братьям ночевать вне стен замка-монастыря.
  • Считается, что прусское язычество имело главный центр — Ромове-Рикойто (о том, где именно он находился, у ученых есть разные мнения) — и верховного жреца с титулом Криве.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.