19 марта 2024, вторник, 12:00
TelegramVK.comTwitterYouTubeЯндекс.ДзенОдноклассники

НОВОСТИ

СТАТЬИ

PRO SCIENCE

МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ

ЛЕКЦИИ

АВТОРЫ

06 декабря 2022, 12:47

Александр Архангельский: «Весел и остроумен русский человек, я бы оскучнил»

Александр Архангельский, фото - из соцсетей
Александр Архангельский, фото - из соцсетей

Для проекта «После» Иван Давыдов поговорил с писателем и литературоведом Александром Архангельским о том, как нам переописать русскую культуру, о перспективах развала страны и шансах на ее выживание и о том, нужны ли Пушкину памятники Пушкину.

Мне кажется, что вообще про образ настоящего как-то правильнее говорить. Про будущее у нас много чего бывало, а про настоящее мы часто не очень думаем. Но давайте попробуем, не экстраполируя настоящее в будущее, поговорить о том, что впереди.

Давайте разделим прогноз, мечту и пророчество. Если прогноз, то нарастает угроза распада. Я этого не хочу, поэтому я об этом стараюсь не думать.

Хорошие скучные русские

Мечта заключается в том, чтобы после всех неизбежных потрясений, переделов и расплат наступило время, когда можно будет, не стыдясь, опять говорить: «Я — человек русской культуры». Она виновата или нет в том, что произошло? Меня это, честно сказать, мало волнует. Мне кажется, она что могла, то и делает, по крайней мере, 300-летнюю мечту о Европе она несла и сделала то, чего политикам сделать не удалось — на равных прописать себя в европейском и мировом пространстве, избавиться от комплекса неполноценности, присущего культурам захудалым. Русская культура всемирная, потому что национальная, она национальная, потому что всемирная. И никогда применительно к ней не употреблялись слова «мост» (хотя иногда употреблялись, но неважно), «коридор», «особый путь». У нее нет особого пути, потому что она сама особая. Так вот, я мечтаю о тех временах, когда я снова смогу рассказать о русской культуре, не опуская глаза, не отводя их в сторону. И это можно предположить только в одном случае: если политика в России — не культура, а политика — изменится, и изменится до такой степени, что перестанет производить ужас как единственный способ диалога. Я приведу не очевидный для интеллигенции пример, но довольно показательный. Последний раз русская массовая культура пыталась предъявить нас в качестве «хороших парней» (и «отличных девчонок») в 2014 году на Олимпиаде. Тогда удалось обойтись без образов войны практически. Там в азбуке, которая открывала показ, за широкой спиной императрицы Екатерины Великой спрятались Суворов и Потёмкин, но, в принципе, все-таки без истории войн и истории революции, без отстойных передвижников, без гордыни, но с самоуважением удалось рассказать миру про то, что мы хорошие ребята и мы хотим мира, а не войны. Вот такую Россию я готов принять и говорить про ее будущее.

Вопрос только, чем придется за это заплатить. Придется заплатить долгим периодом изгнания, старения, потому что в городском раскладе отъезд огромного количества людей будет слишком заметен. Сначала поумирали старики во время ковида, а потом уехали младшие, и это будет очень заметно. Но жизнь не остановится, в конце концов, свято место пусто не бывает, место уехавших займет новое поколение. И они будут работать не так, как работали мы, не так, как работали следующие за нами. Ни хипстоты, ни интеллигенщины, мне кажется, все-таки в России моей мечты не будет. Не будет самодовольных ребят, рассекающих на велосипедах, не обращая внимания на то, как живут соседи, но не будет и страдающих интеллигентов вроде меня, потому что никакой пользы от этого бессмысленного самодовольного страдания не бывает.

А будет что-то новое. Мне кажется, что эпоха и тех, и других закончилась, и будет нормальный здравомыслящий интеллектуал, если говорить про людей моей профессии, с картезианским уклоном, то есть умеющий разложить по полочкам причины, следствия и последствия. Вы видите, что у меня не получается, я не человек картезианской культуры, но моя, например, соседка во Франции, которую я очень любил, Мари Жан, работала в мэрии делопроизводителем, а муж ее был стекольщиком. И когда победил Олланд, она сказала мне, что это очень плохо. Я спросил, почему. Какая разница? Она говорит, что он вводит налоги на доходы свыше миллиона евро в год, до 75 %. Я хихикнул и спросил: а вам-то что до этого? Вы миллион евро за всю жизнь не видели. А она говорит: ну, как же какая разница? Эти люди создают рабочие места, и рабочие места достаются нам. А люди, которые создают рабочие места, после такой политики возьмут и уедут, и мы лишимся рабочих мест. Вот такая скучная логика мне кажется очень правильной. Весел и остроумен русский человек, я бы оскучнил. Вот я вижу Россию будущего, великую в том непривычном и неожиданном смысле, что она переступила через свое величие. Плюнула, забыла и дальше пошла. Величие, повторюсь, заключается в том, чтобы переступить через свое величие и забыть не волноваться больше за него, а думать про то, как люди, создающие рабочие места, будут себя чувствовать, и как будешь себя чувствовать ты в результате их отъезда. И Олланд будет тебе нравиться или не нравиться не потому, что он хороший или плохой, а потому, что он помогает или мешает богатым создавать рабочие места. Да, это скучно. Но человек равен себе — как минимум в размышлениях о политике. Осуществимо это или неосуществимо — откуда я знаю? Но меня спросили про то, какой образ будущего вижу я, а я вижу такой, очень приятный.

Ну ладно, остроумия не убавится, это я, наверное, погорячился, и не надо, потому что скука без остроумия — это каюк. И французы сухие, но шутят беспрестанно. Я возвращаюсь к тому, что мы называем русской культурой. Пушкин — это русская культура? У него есть безобразные стихи «Клеветникам России», хотя это не про поляков, мы сразу говорим, а про французов тех же и про французских политиков, но всё равно безобразные стихи, гениальные безобразные стихи, накуролесил так накуролесил. Но еще у него есть «Повести Белкина», у него есть недописанная «История села Горюхина», у него есть «Путешествие в Арзрум», у него есть «Евгений Онегин», наконец. Там скучная жизнь с веселым подтекстом, но об этой скучной барской жизни рассказано так, что хочется в ней, в этой жизни, побывать. Остаться — не уверен, но побывать хочется. Гуси, которые по льду озера скользят, мальчишки, которые с радостью бегут встречать зиму — это что, не русская культура, что ли? Русская. Скучная? Да как посмотреть. Рациональная? Ну, в «Повестях Белкина» рационально посмеивается автор над иррациональностью русской жизни, эта насмешка меня вполне устраивает и вдохновляет. Поэтому достоевщины не будет, сам Достоевский никуда не денется, он останется, как бы ни отменяли семинары по нему в Италии. То есть опять: как эксцесс — сколько угодно, эксцессы мы любим, но как норма — нет. А Лев Николаевич Толстой с его «Хаджи-Муратом» вполне в эту историю вписывается. Ильин не вписывается — да и бог с ним, не нужен нам такой строгий фашист (я про его статью «Русский фашизм» сейчас говорю, а не про его гегельянство и его философское правоведение). Короче, минус Ильин, плюс Белкин.

В поиске нового слова

Нам надо иначе себя описать. Во-первых, русская культура универсальна. Она включает в себя всё, от Андрея Рублёва до «Черного квадрата», и «Черный квадрат» — это и есть на самом деле такая же икона, только про ритм космоса. Она включает в себя Шнитке и Рахманинова, она включает в себя Толстого, Хлебникова и Венедикта Ерофеева. Поэтому выбирать есть из чего, это раз. Как мы себя описываем — это два. Мы всё время жалуемся, что у нас нет положительных героев, а их действительно почти нет. Так это же хорошо, это значит, что она ничему не учит, и этот торчащий указательный палец придуман кем-то, кто описывал русскую культуру, а не самой русской культурой. Она обещает тебе одно: сам будешь искать ответ. Это отлично, это, простите за такой грубый переход, связано с критическим мышлением, если уж мы про западные ценности, то это в них всё присутствует. И от того, как меняешь описание универсального образа, меняется сам образ.

Например, русская культура — патриархальная или прогрессистская? Все говорят, что патриархальная, но внимательно смотрим: вот прямо с самого начала — у нас есть активная Ольга и пассивные Борис и Глеб. У нас, если эту линию продолжать, кто принимает решение о замужестве, Пётр или Феврония? Если мы посмотрим на современную скульптуру, изображающую Петра и Февронию, то там Пётр выше, Феврония пониже, и она такая покорная женщина, которая выполняет волю мужа, но на самом деле она управляет, она принимает решения. И эта линия продолжается на протяжении всего XIX века. Кто — Ольга Ильинская или Илья Обломов? Обломов очень симпатичный, она его очень любит, это углубляет смысл ее жизни, но она сильная, а он слабенький. Ничего себе патриархальная культура! Татьяна принимает решение, конечно, а не Онегин, и так далее, на кого ни посмотри. Это вопрос — как описать.

Я всегда делаю для студентов презентацию и даю в одном слайде два изображения картины Репина, которая до революции называлась «Перед исповедью», а после 1936-го года называлась «Отказ от исповеди». И мы смотрим на одно изображение под двумя разными углами. Первый — это исповедь, и там сидит смятённый молодой человек, скорее всего, революционер, который на очень простенького, но милого и доброго батюшку поглядывает. Композиционным центром картины оказывается золотой крест, и всё это говорит о надежде. А если мы называем это «Отказ от исповеди», то не крест является композиционным центром, а черное поле между крестом и головой заключенного, батюшка из смиренного и простенького превращается в глупенького, а заключенный из смятённого превращается в возмущенного и презирающего. И всё, что мы сделали, — только поменяли название.

Или знаменитая картина Вермеера «Девушка с письмом». Если на нее смотреть, как на нее смотрели столетиями, то это рассказ о том, как муж или друг уехал куда-то далеко — может быть, на войну, может быть, в далекую поездку, и она аскетично ждет его, стоя у окна. Фрукты, всё предельно просто, видимо, пост, потому что никакой скоромной еды там нет. Но как только ее расчистили в 2020 или в 2021 году, там на заднем фоне оказался пухленький Амур на стене изображен, который ручкой своей тянется к завесе, чтобы ее задернуть. И картина оказалась про другое — она оказалась про скоротечное предстоящее свидание. Что мы делаем? Оставляем оба варианта. Отказаться от того варианта, который был, мы не можем и не должны, но мы видим другой вариант и другую историю. И это современная культура. Это не постмодерн, это что-то другое, я не знаю, какое слово тут подобрать. Это многофакторность, это многосмысленность, это многовекторность одного высказывания. Это не значит, что мы меняем смысл на противоположный, это значит, что мы обогащаем себя разными образами, в том числе и образами будущего.

И так же с русской культурой. Она хорошо сделана и плохо обдумана. И мы же не предлагаем исключить тех же «Клеветников России» из состава пушкинского творчества, но осмыслить его роль и место в русской культуре и русской истории — да, это наша функция, наша задача. Где Пушкин? Там, где «…оставь герою сердце! Что же / Он будет без него? Тиран…»? Или там, где подавления и поглощения? Мне кажется, что центр в другом, вот и всё.

Опять же, если будет Россия будущего, то есть Россия, которая сумела создать такую политику, которая не ведет к свержению памятника Пушкину у соседей, то и Пушкина будут оставлять. А если не будет такой политики, то груда металла пусть валяется где хочет, это совершенно никого не волнует, потому что Пушкину на небесах абсолютно безразлично, стоят ему памятники или не стоят.

Перспективы развала

Я помню, как в конце октября 1991 года я присутствовал в Бремене, где я был на стажировке, на лекции популярного тогда российского социолога, который объяснял, что Советский Союз не распадется. Потому что — он показывал карту — здесь добыча, здесь переработка, здесь логистика, транспортные издержки будут таковы, что это абсолютно нерационально. Поэтому будут конфликты, кусочки, может быть, в виде Балтики, отбегут, но даже Украина — и та передумает после референдума. Хотя референдум она уже провела, но подумает, почешет репу и вернется. Ну, и где эти прогнозы? Не прошло и двух месяцев, как этого грандиозного образования не стало.

Еще раз: я не говорю, что Россия непременно распадется — я сам буду делать все, что от меня зависит, чтобы этого не произошло. Просто я предполагаю, что больше шансов за то, что части разбегутся в стороны, чем за то, что они сохранят единство. Но если сохранят, то это будет, конечно, конфедерация, и даже не федерация, не говоря уже об унитарном государстве. Да, я сам знаю доводы за то, что этого никогда не произойдет, и Кордонский с его артелями, и многие другие… Да, Россия устойчива, потому что она существует артельно, то есть автономно не в территориально-политическом смысле, а в смысле самодостаточности каждой отдельно взятой группы внутри большого образования.

Знаете, я работал в газете «Известия», не в нынешней, а в другой, в той, которая была когда-то, и эта газета претендовала на статус федеральной. Поэтому она должна была подписываться два раза в день, потому что новости не успевали уйти на Дальний Восток, а потом их нельзя было повторять. То есть надо было либо в пять часов вечера подписывать и уходить, либо до десяти вечера выпускать вторую газету, и то мы уже не успевали, потому что по регионам события расползались так, что скорость производства отставала от скорости потребления. И тогда я понял, посмотрел, как неудобно вытянута наша страна. Она существует благодаря тем механизмам, которые есть, эти механизмы вполне реальные, но у нее нет внутренней скрепы. Общая культура — какая общая культура? С кем общая культура? С соседом по лестничной клетке или с коллегой из Танзании, который занимается тем же кругом проблем, что и ты? Мне кажется, ответ очевиден: коллеги, разделенные тысячами километров и десятками границ, вполне могут быть ближе.

При этом я легко нахожу общий язык с любыми людьми, потому что самое существенное заключается в том, чтобы человека уважать как человека, а не как представителя профессии. И опять про Францию, я снова выступлю в роли франкофила. У меня есть друг, французский профессор, он начал строить дом в деревне, и с ним пришли знакомиться соседи. Он говорит: «Здравствуйте!» Сосед спрашивает: «А вы кто?» Он говорит: «Я профессор». А сосед ему: «Очень приятно, а я крестьянин». И мне кажется, что это очень хороший подход. Близость, общность — это одно, а умение договориться и взаимное уважение — всё же другое. Мне интересны люди, мне интересны соседи, они сразу чувствуют, когда ты этнографический интерес испытываешь, а когда — человеческий, и поэтому с вами всегда будут разговаривать. У нас общий язык, а не общая культура. В языке зашито многое, но я бы не преувеличивал его жизнестроительную роль.

Мне кажется, что логика развития российской цивилизации — я прошу прощения, это абсолютно антинаучно — довольно странная. Обычно люди шли от неплодородных земель к плодородным, пытаясь завоевать места поудобнее, побогаче, поприятнее. А наша цивилизация развивалась иначе — от очень централизованного киевского местоположения с благодатной природой, с прекрасными землями, с отличным балансом дождей и суши. Но это местоположение почему-то не понравилась, от него ушли чуть севернее. Пришли, обустроились, всё хорошо, замечательно, живут, но опять что-то не понравилось, и опять ушли куда-то еще севернее — и так дошли до Камчатки. Развивались от плодородных земель к неплодородным, от богатых к бедным. Почему? У меня есть гипотеза, повторюсь, абсолютно антинаучная: потому что русский человек сам по себе очень свободный, ему хочется воли. Ему хочется воли до такой степени, что он готов бросить всё к чертовой матери, если у него эту волю отбирают. А русское государство устроено так, что эту волю отбирает, причем до конца. Он приходит, обустраивается, за ним приходит государство, опять отбирает волю, он плюет на это государство и уходит дальше. Приходит, обустраивается, и государство за ним топ-топ-топ. У меня вопрос: почему бы не поменять государство?

Модернизация — мы сейчас не будем цепляться за термин — это очень болезненный процесс, и в реальности она начинается только тогда, когда отступать уже некуда, когда спина уперлась в стенку. Когда упремся в стенку, конфедерация покажется выходом, но если сейчас спросить, то даже я буду против конфедерации, здесь и сейчас, сию секунду, это ни к каким радостям нас не приведет. Но когда на весах будет исчезновение или сохранение в такой форме, скорее такая форма, чем любая другая, и это единственный способ сохранить большое, не уничтожая его.

Короче, есть фермерский путь, есть датский опыт, на который опирался Столыпин, есть литовский опыт, например, хуторов, а есть экономика больших хозяйств. Понятное дело, что Столыпин понимал, что этот путь для большой страны не подходит, а коллективизация ужасна, был найден вариант конгломерата, конгломератов хозяйств. Конгломераты хозяйств — вполне рабочая русская модель, и Столыпин — вполне себе русский политик, он не какой-то извне пришедший. Но, спокойно опираясь на датский опыт, он показал нечто более подходящее для настоящего. Я сейчас не обсуждаю сельское хозяйство, я как интеллигент очень люблю полезть в область, в которой ничего не смыслю, но в данном случае это всего лишь пример. Поэтому прижмет — конфедерация будет лучшим выходом и менее кровавым. А прижмет.

Прижмет обязательно, вопрос — как элиты, как начальники так называемые будут на это реагировать, разумно или неразумно. Я как человек, который ориентируется на скучную прекрасную Россию будущего с веселым умением пошутить, но скучными основаниями во взаимоотношениях в работе, не считаю, что она имеет шансы проскочить через существующие развилки. Я просто не верю в то, что существующие ныне элиты сумеют себя заставить мыслить рационально, потому что ведь проблема заключается в том, что иррациональность победила. Нет ничего рационального, марксизм потерпел сокрушительное поражение. Решение, которое принимается здесь и сейчас, принимается не благодаря интересам, а вопреки интересам, интересам экономическим, примитивным, и глобальным, романтическим. Нет такого интереса, против которого не была бы направлена принимаемая сеть решений. Но сейчас победил иррационализм, поэтому, может быть, моя жажда рационализма вызвана переживаниями по этому поводу, может быть, если всё станет чуть иначе, я начну думать иначе. Но это же не прогноз, я же не футуролог. Это мечта, немножко помноженная на попытку трезвости, а та культура, которая мне нравится, вот эта скучная, правильная, с веселыми шутками и рациональным отношением к работе, она же практически неизбежно связана с готовностью к тревоге, алармизм — норма жизни. Алармизм нужен для того, чтобы напрячься, справиться, а потом порадоваться, что худшее не произошло.

PS. Короткое пророчество

Как только я начну пророчествовать, это будет означать, что я выжил из ума. Товарищи, не слушайте меня, потому что я вступаю в интересный возраст, и я не замечу тот момент, когда мне нужно будет замолчать. На всякий случай я вас предупредил, это мое пророчество, следуйте ему.

Редакция

Электронная почта: polit@polit.ru
VK.com Twitter Telegram YouTube Яндекс.Дзен Одноклассники
Свидетельство о регистрации средства массовой информации
Эл. № 77-8425 от 1 декабря 2003 года. Выдано министерством
Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и
средств массовой информации. Выходит с 21 февраля 1998 года.
При любом использовании материалов веб-сайта ссылка на Полит.ру обязательна.
При перепечатке в Интернете обязательна гиперссылка polit.ru.
Все права защищены и охраняются законом.
© Полит.ру, 1998–2024.