«Секретный информатор Совнаркома». Грустная история деревенского Хлестакова

Полит.ру и телеграм-канал Государственного архива Российской Федерации «Документальное прошлое: ГА РФ» продолжают совместный проект «Документ недели». Сегодня — история о том, как неравнодушный сибиряк сумел завязать переписку с самим Рыковым.

 

В 1930 году сотрудники секретариата председателя Совнаркома Рыкова были признаны виновными в совершении серьезного политического просчета, а именно — в составлении при переписке с гражданами писем «крайне неудачного содержания», которые были использованы для помощи кулакам. Конкретным поводом для таких обвинений стала переписка секретариата с неким Теплешиным, проживавшим в Ачинском районе, который входил тогда в Сибирский край. По итогам этой истории, ставшей предметом внимания ОГПУ, в секретариате пришлось провести внутреннюю работу. Работникам секретариата было рекомендовано «крайне осторожно относиться к жалобам и заявлениям, которые по характеру своему дают основание полагать, что они написаны антисоветскими элементами и кулаками».

Материалы расследования и сами письма хранятся в ГА РФ среди бумаг переписки секретариата Рыкова с ОГПУ, и из них можно узнать трагикомическую историю о взаимодействии власти и проявляющих общественное рвение граждан на фоне тяжелых обстоятельств коллективизации и раскулачивания.

Теплешин на момент завязки этой истории был рабочим Учумского совхоза в Ачинском районе Красноярского края. В 1929 году он по какой-то причине решил написать письмо «наверх». Стиль этого письма напоминает известные из русской литературы 1920-х образцы творчества малограмотных, но политически сознательных персонажей. Теплешин сообщает, что ему 20 лет (при этом с 1920 по 1925 год, то есть со своих 12 лет он служил добровольцем в Красной Армии) и, «считая себя членом СССР», он полает «всякое ломание классовой линии для меня вредным действием», и потому решился написать в Москву на адрес главы правительства: «А потому народ выражается, что до Бога далеко, а до царя высоко, и сколько я не убеждал, но решил написать, как практически, а между тем я извиняюсь возможно я делаю всё это грубо».
Дальше Теплешин делился с председателем Совнаркома своими опасениями в связи с высылкой за границу Троцкого («как я узнал из одной местной газеты», — сообщает подробности Теплешин). Бдительный рабочий совхоза напоминает Рыкову, что «Троцкий не так давно имел огромный вес в гос-масштабе», а потому может раскрыть врагам важные секреты и тайные слабости советской страны. Впрочем, поделившись беспокойством о возможном вреде от Троцкого за границей (письмо написано 22 марта 1929 года, через несколько недель после высылки Троцкого из СССР, о которой были лишь краткие сообщения в печати, что, вероятно, и создавало почву для разных домыслов и предположений), Теплешин немедленно переходит к другой мысли: «Было бы целесообразно, чтобы я сделал доклад правительству лично о состоянии Сиб-края, а потом проверить меня по докладу». Беспокойный сибиряк уверял, что председателю Совнаркома посылают «дутые ответы», однако говорить об этом он решился «лишь в пользу политики правительства». При этом Теплешин несколько раз выражал опасение, что письмо дойдет до Москвы «расконспированным».

Сложно объяснить, чем секретариат советского премьера заинтересовало это малосвязное письмо 20-летнего рабочего сибирского совхоза, некоторые мысли и пожелания которого могли навести на предположение о том, что автор не вполне уравновешен психически. Однако, возможно, центральные власти действительно были заинтересованы в получении прямой информации с мест (в условиях начинавшейся коллективизации сведения о подлинных настроениях в деревне имели огромное значение). Так или иначе, заместитель заведующего секретариатом Рыкова Рябинский в апреле 1929 года написал Теплешину: «Секретариат СНК СССР просит вас изложить в письме на имя А. И. Рыкова всё, что вы считаете необходимым. Сохранение всего изложенного в тайне будет вам обеспечено». Поощренный таким ответом Теплешин вскоре отправил в Москву несколько писем. Одно из них содержало разоблачения каких-то злоупотреблений в родном совхозе (к этому сводился личный доклад о состоянии Сиб-края). В других он делился общими рассуждениями о настроениях крестьян, между прочим, упоминая, что «1/3 населения крестьянства Сибири считают Троцкого и Зиновьева как освободителей в будущем от притеснений коллективизации». Заключение это, как собщает Теплешин, основывалось на том, что при Ленине крестьянам жилось легче, а после его смерти вскоре началась коллективизация и, соответственно, притесняемые ныне соратники Ленина Троцкий и Зиновьев «должны восстановить прежние порядки».

Едва ли, впрочем, эти рассуждения (написанные, как и первое письмо, крайне бессвязно; составляя печатную копию послания, в секретариате делали извлечения из писем, содержащие хоть сколько-нибудь значимые и понятные соображения) имели большую ценность. Но, так или иначе, переписка началась, и в ответном письме из Москвы Теплешину сообщалось: «Секретариат просит Вас и впредь сообщать на имя т. А. И. Рыкова о настроениях рабочих и крестьян и о всех замечаемых Вами ненормальностях». Возможно, это было определенной формой любезности, либо в секретариате действительно поверили в то, что информатор из Сибири, пишущий маловразумительные сообщения, может быть для чего-то полезен (во всяком случае, по конкретным замечаниям о непорядках в совхозе была назначена проверка). Возможно, впрочем, что на таких полуграмотных сообщениях с путаными заключениями о происходящем отчасти и основывалась информация властей о положении и настроениях на местах (такую роль, в частности, выполняли селькоры — то есть добровольные корреспонденты газет из местных жителей, которые должны были сообщать о том, что происходит в сельских районах, причем их сообщения было запрещено подвергать редактуре и сокращениям). В случае Теплешина переписка завершилась непредвиденным образом. В январе 1930 года отправленные Теплешину из Москвы письма вернулись в секретариат уже из ОГПУ. В препроводительной записке сообщалось, что Теплешин, показывая односельчанам письма с просьбой сообщать в Москву о замечаемых ненормальностях и обещанием сохранять их в тайне, «стал выдавать себя за секретного информатора Совнаркома, непосредственно ведущего переписку с т. Рыковым». Этим, по сообщению ОГПУ, он приобрел популярность «у кулачества», которое начало обращаться к нему «с просьбой написать заявления, что он и делал за определенную плату».

Теплешина задержали и привлекли к ответственности «за шантаж», а отобранные у него записки вернули отправителям, ожидая от них соответствующих выводов.
Сложно сказать, какому «кулачеству» стал помогать Теплешин, — можно лишь предположить, что к «секретному информатору Совнаркома» могли приходить со своими бедами самые разные просители: в годы коллективизации этих бед хватало не только у «кулаков». Чем руководствовался сам Теплешин, определенно тоже не скажешь. Но, по-видимому, превращение первоначальных несуразных амбиций «раскрыть глаза начальству» в наивную, но небезвыгодную хлестаковщину с «тайными» письмами из Москвы на руках не противоречит русскому характеру.
Порядки 1930 года были еще не столь суровы (если мы, конечно, не говорим о раскулачиваемых крестьянах, некоторым из которых, возможно, пробовал помочь Теплешин), поэтому для участников истории на тот момент всё обошлось относительно безобидно. Теплешин по своей глупости оказался привлечен лишь за мошенничество (что по УК РСФСР 1926 года каралось той самой «двушечкой»). Работников секретариата, кажется, лишь «проработали» и велели осторожнее выбирать выражения в переписке, да и вообще смотреть, кому и зачем они отвечают. Алексея Ивановича Рыкова эта история не коснулась. Всё худшее в его жизни было еще впереди.